Забавно, что Данка обратилась не к кому-нибудь, ко мне. Так сказать, прямо по моей специальности. Может быть настоящие марантины ее смущали: как-никак, монашки. От меня требовалось ни больше, ни меньше — изготовить для дочери трактирщика приворотное зелье. Словно я ведьма какая-нибудь.
      Дана подошла к делу очень серьезно. Очевидно, она использовала разные способы, но успеха не добилась. Интересно, кого она задумала приворожить? Меня это не касалось и любопытствовать я не стала. Прямо отказывать я тоже не решилась, зато прочитала длиннющую лекцию об афродизиаках, о всевозможных возбуждающих средствах, а также о вреде суеверий и рассеяла миф о приворотном зелье как таковом.
      — Грамотно составленный афродизиак — суть вещество, стимулирующее потенцию и половое влечение, — поучала я. — При благоприятных условиях он может сработать очень успешно. Однако действие его основано на животных инстинктах и действие это относительно недолгое. И никакой любовной привязанности он не гарантирует. Здесь есть большой риск попасть впросак…
      Дана, конечно, была разочарована.
      — Неужели нельзя — того… немного поколдовать… Помолиться там… ну… помочь мне как-нибудь? Марантины мертвых с того света возвращают… Неужели присушить труднее, чем вернуть уже отлетевшую душу?
      — Милочка, — ответила я, — Мне это недоступно. Нет у меня власти над душами — ни вернуть с того света, ни зажечь любовь я не умею. Обратись к какой-нибудь знахарке, к колдунье деревенской. Они, я слышала, берутся за такие дела. Хотя сестры бы меня укорили за этот совет.
      — Выходит, ни одна из марантин…
      — Выходит — так, милочка. Сердечные раны — не наша компетенция.
      Она опустила глаза и принялась вздыхать. Я терпеливо ждала. Я поглядывала в окно. Оно как раз выходило на улицу.
      — Госпожа Альсарена… — Данка набрала в грудь побольше воздуха и выпалила: — Госпожа Альсарена, я — того… согласная. На арфа… фрадизнак этот. Свари мне его… того… ради милосердия. Внакладе не останешься.
      Ух, и забрало же ее! Решительная девушка.
      — Может, подумаешь как следует, Дана?
      — Я того… думала уже, — она выпрямилась, пряча глаза. — А к бабкам я не пойду. Чтобы Дана Эрбова еще к бабкам ходила, как какая-нибудь язычница голопятая?
      — Хорошо, будет тебе афродизиак. Только помни, проблему он не решит, а наоборот — усугубит.
      — Я уж как-нибудь разберусь.
      Вот такая у нас Дана. Не позавидую я тому несчастному, на которого она глаз положила. Небось, шантажировать начнет. Не удивлюсь, если предмет ее вожделений прибежит ко мне: «Госпожа Альсарена, свари отворотное зелье!» М-да.
      О-о, вон они едут. Довольно быстро. Я присмотрелась. Четверо. Ничего они не везут, ни у седла, ни на руках… Что же это? Вернулись ни с чем?
      — А когда он будет готов? Этот… ну, зелье это?
      — На днях, милочка. Сказать по правде, я почти не занималась этим направлением. Надо подумать, кое-что почитать. М-да… Я припоминаю, в Бессмарагской библиотеке есть кое-какие тексты… да, да, весьма интересно.
      В голове у меня уже завертелись колесики. Начала складываться формула, пока очень прозрачная и неустойчивая. Захотелось бежать сломя голову в лабораторию и приниматься за работу.
      Ах, да, еще Норв с компанией. Кажется, они без стангрева. Впрочем, может, они не решились его перевозить, вернулись посоветоваться. А может, тварь вообще не стангрев.
      Поспешно попрощавшись с Даной, я выглянула на галерею. В дальнем конце ее слышалась возня и негромкие голоса. Мягко стукнула дверь.
      Быстренько, пока Дана не вышла из своей спальни, я перебежала галлерею и постучалась к альханам.
      — Проваливайте!
      — Это я, Норв…
      Дверь приотворилась, пропуская.
      — Мы уж решили, ты ушла. Залетай, голубка.
      — Что у тебя с рукой? Высокое Небо! Что произошло?!
      Парни криво ухмылялись, отворачивались. И были они взъерошены, помяты, местами оборваны, кое-где окровавлены. Волг скалил зубы, бешено сверкая здоровым глазом. Один Норв оставался насмешливо-спокоен.
      — Уж извини, голубка. Кое в чем мы просчитались.
      — Собаки! — догадалась я.
      — М-да, — он подвигал бровями, — Собаки. И не только.
      — Он мне заплатит, — прошипел Волг, массируя кисть, — Втридорога, сучий хвост…
      Далее посыпались рокочущие альханские согласные. Смысла слов я, слава Богу, не понимала. Лант и Ньеф, остальные Норвовы подельщики, молчали.
      Я положила на стол аптечку. Вон как дело обернулось. Нежданно-негаданно. Четыре лихих контрабандиста не справились с каким-то варваром-охотником. Правда — собаки. И — «не только». Неужели — тварь?
      — Скидывайте тряпье. Воды бы горячей… Это тварь на вас накинулась, да? Норв, кликни Дану, пусть кипятка принесет.
      — Еще чего, — Норв запер дверь. — Не суетись, голубка. Никакая это не тварь. Собаки да сам Сыч. А, черт… — он поцокал языком и вдруг улыбнулся: — Здоров мужик. Ох, и здоров…
      Куртку Норв Все-таки снял. Бархатная щегольская курточка пропала, пропала и отличная рубаха — благородным впору такую носить. Яркий платок на левом предплечье пропитался кровью. Лант достал из багажа флягу с арварановкой — прижечь раны.
      Пока я трудилась, Норв рассказал об их неудачном приключении. Выходило так, что Сыч, отказавшись продать тварь и спровоцированный Волгом («Убью!» — простонал Волг), натравил на них собак. Мало того, он с легкостью необыкновенной обезоружил всех четверых, и вообще, мог бы сделать из них рагу, но — почему-то не сделал…
      Короче, Норв был восхищен, Волг — разъярен, Лант и Ньеф — озадачены. Никакой твари они не видали.
      — Скажу так, голубка. Трудненько тебе будет достать эту зверюшку. Сыч — человек серьезный. И собачки у него серьезные. Хотел бы я знать, чем он занимался прежде, чем засесть в этой дыре. Должно быть, служил в армии… или в Страже… А может, телохранителем был у какого-нибудь аристократа. Непрост этот Сыч, голубка. Не тот он, за кого себя выдает.
      — Деньги спер у господина, а теперь скрывается, — предположил Ньеф.
      — Ухайдакал он своего господина, — буркнул Волг, — Петля по нему плачет.
      — Заткнитесь, — резко оборвал Норв, — Не наше это дело. Ручаюсь — Сыч про нас болтать не станет. А мы — про него. Если кто язык распустит — будет иметь дело со мной. Слышал, Волг?
      — Да пошли вы!..
      Норв оглядел повязку, потом потрепал меня по щеке.
      — Это и тебя касается, красавица.
      — Да, дорогой.
      Я собрала свои причиндалы. Мы еще поворковали с Норвом, и я поблагодарила его за подарки. Норв отшутился, мол, ерунда, но я видела, что ему приятно. Мы уговорились встретиться через десять дней, хотя Норв с парнями могли оказаться в деревне и раньше.
      Лант вышел поглядеть, свободна ли для меня дорога. Он очень удачно отвлек на себя Эрба. За их спинами я и проскочила на улицу. Конспирация, конечно, липовая, но кому какое дело? Если до Этарды дойдет, у меня хорошая отговорка — Волгов глаз. Впрочем, Этарде неинтересно, чем занимается ее подопечная. Лишь бы не нарывалась на скандал и исправно посещала библиотеку и лабораторию. А богатенький папочка присылал бы денежки за дочкино обучение. Образование и репутация дорого стоят в наше время, так что надо соответствовать.

      — Вот оно что. А чего ж ты, охотник, ко мне пришел? В Бессмараг ваш разлюбезный ступай. Или, скажешь, не доверяешь, монашкам-то? Так они по части целительства авторитеты признанные. Народишко чуть чего — к ним. Во имя, так сказать, Единого.
      До Лисьего Хвоста я добрался быстро — в полчетверти уложился. Но знахарь ни с того ни с сего уперся. Впрочем, оно понятно — охота ему тащиться восемь миль, смотреть какого-то больного, перебегать дорожку Бессмарагу…
      — Послушай, дед, — Сыч-охотник взялся за пояс, — Ты мне, того — башку-то не морочь. Складай манатки свои и айда.
      Старый хрыч, видать, уразумел, что тильский медведь в дискуссии вступать не намерен, а ежели ему перечить, может и придавить ненароком. Ворча, принялся собирать мешок.
      — Так что у него, говоришь?
      — Переломы. Сотрясение мозга. Обморожен малость. Истощение.
      — Ну и ну! — всплеснул руками старикашка, — Это у марантин-то под носом!
      — Поживей давай.
      — А ты меня не погоняй! Чай, я тебе не лошадь… Э, мил человек, а заплатишь-то ты мне сколько?
      — Сговоримся. Не обижу, небось. Шевелись, дед, язви тя в душу, еще ж обратно трюхать!
      Бурча, что вот тут всякие, нос не дорос, а туда же, что кто-то еще под стол пешком ходил, что марантины хваленые тоже важничают, а чего важничают-то, чего важничают, что кости старые ломит, а крыльев не имеется, ну вот никак не имеется, а тут раскомандовались, не в Тилате у себя, чай, да и больной наверняка не так уж болен, — короче, много чего бурча, пенек замшелый наконец собрался, оделся и нацепил лыжи.
      А у меня перед глазами маячило лицо Лерга, накладываясь на нелепую, гротескную, а в воздухе, наверное — соразмерно-прекрасную фигуру стангрева. Кровососа. Добычи моей.
      Обратно мы именно трюхали — приличней не скажешь. Тащились, что называется, еле-еле. Дед все скулил, кряхтел и бухтел, и, клянусь хвостом Иртала, не будь он мне необходим, я бы с ним чего-нибудь сотворил. Но он был — лекарь, единственный доступный мне вариант, и я сдерживался.
      — Не гони ж ты так, охотник, не поспеваю я за тобой.
      Опять отстал. То-то не слышно было, чего он там ворчит. На редкость утомительный субъект. Я подождал.
      — Ну куда ж это годится! У тебя ноги молодые да длинные, что ходули. Дышать же нечем, загнал ты меня совсем, ох-ох-ох…
      На закорках мне его тащить, что ли?
      — Я ж не то что лечить, я ж двинуться не смогу, охотник…
      А парень там, пока он ноет…
      — Старик, я тебе четверть лира дам, шевелись, ради всех богов!
      Заметно прибавил ходу. Опять начнет выделываться — еще накину. Черт с ним, пусть подавится, все одно из жадности никому ни словечка не скажет, знаю таких. Боги, да я ему сотню заплачу, лишь бы он вытащил парня!
      — Куда припустил! Крылья у тебя выросли? О-ох, загубишь ты меня, охотник, дурень я старый, что пошел с тобой, да всего за четверть лира…
      Слабину почуял. Жилы мне мотать собирается. Хватит. Надоело.
      Я снял с себя пояс — не тот, что на куртке, а «нижний». Мне подарил его Кайр, тогда, тысячу лет назад. На Первое Введение…
      «Нижний пояс», надо вам сказать — это хорошая, надежная, практически не изнашивающаяся веревка из хвостовой шкуры черного гиганта. Ну, слыхали, небось — на Тамирг Инамре живут, огромадные такие зверюги, арваранам дальние родственники, только — совсем звери, разума в их башках ни на грош.
      Так вот, снял я пояс и привязал дедугана к себе. «На страховку» взял. Теперь волоки его хоть в горы.
      — Спину держи прямо, ноги чуть согни, и не шевелись. Поехали.
      Ну, вот. Уж теперь-то хрычу старому меня упрекнуть не в чем. Считай, на закорках почти у меня едет. Авось в снег не завалится…
      Естественно, тут же — завалился. Тудыть-растудыть. Я вытаскивал его из сугроба, отряхивал, как дите малое, а он ворчал, что вот, совсем со свету его решил сжить охотник, и вечно от доброты да мягкости старческой беды одни, а молодежь, она…
      — Заткнись ты наконец! — сорвался я.
      Дедок хрюкнул и захлопнулся.
      Меня слегка трясло изнутри — в таком вот состоянии я на многое способен, и благодарил богов, что старикашка не вякает.
      — Встань как следует. Спину держи, м-мешок. Еще раз опрокинешься — отметелю — мать родная не узнает. Ясно?
      — Ты на меня не ори, — пискнул он, но правильное положение принял.
      И до самого дома не издал ни звука. И не падал больше.
      Вот и выходит, что способ обучения Даула Рыка — самый действенный. Впрочем, способ Тана — еще действенней…
      Добрались уже по темноте. Ч-черт, не додумался сразу на страховку его приспособить. Пенек замшелый, отсидел задницу в Лисьем Хвосте своем…
      Я сбросил лыжи, отряс снег с сапог, прошел в комнату. Навстречу выскочил Ун, ткнулся в живот кудлатой башкой и тихонько хрипло застонал.
      — Что такое, псина?
      Нащупал на столе светильник, чиркнул кресалом. Обогнул печку, поставил лампу…
      Боги, что это?..
      Кровь.
      Пол, койка — все испятнано кровью. Парнишка лицом вниз, свесился, Редда…
      Редда!
      Ринулся к кровати, сгреб в охапку безвольное, обмякшее тело…
      Мокро.
      Кровь.
      Руки мои разжались.
      Кто?!.
      Сзади шебурхнуло, сдавленный звук — я развернулся в стойку…
      Но это был всего лишь дедок-знахарь. Держа в руках лыжи, он шустро протопотал к двери и канул в сени, на улицу — во тьму.
      Я снова потормошил Редду, потому что она была еще теплая. Мешком осел на пол, словно Вожатый выпустил мои ниточки. В голове тупо крутилось — быть не может… Нет, не может быть…
      Даул?
      Тан?
      Рейгелар?
      И я все не мог заставить себя подняться, и перевернуть парня, и увидеть в яремной впадине у него кинжал Даула, или стилет Тана, или тенгон Рейгелара… А вокруг метался и скулил Ун… Он-то почему жив?..
      И почему тот, кто побывал здесь, не выходит — с Ирги Иргиаро сейчас проку, что с котенка новорожденного. Они выдрали из-под меня опору. Редда, хозяюшка…
      А потом из пустоты выплыло слово. «Стангрев». Пьющий кровь. Кадакарский житель — питается кровью. И вполне мог — укусить Редду. И она — заснула. А его — от сотрясения мозга — вывернуло. Не впрок пошла кровушка…
      И биение собачьего сердца мне не мерещится. Редда жива. Просто спит. Спит. Как скотина в деревне.
      Но призрак Нашедшего не желал рассеиваться, и я буквально чувствовал его в доме — Нашедшего, Доставшего… И ноги — как чужие.
      Надо встать. Надо наконец перевернуть парня и убедиться, что он цел, и прогнать призрак.
      О боги, а если он высосал из Редды слишком много — вон весь пол… Если хозяюшка не очнется?..
      Шаги — мягкие, шелестящие.
      Все-таки.
      Спину свело ожиданием.
      — Вечер добрый, сын мой. Что это у тебя дверь нараспашку?
      Голос негромкий, ласковый… Мать Этарда!
      Я смотрел на нее, невысокую, гибкую, и мышцы болезненно ныли от свистнувшей мимо смерти, и глаза застилало туманом, и язык не особо повиновался.
      — Не посмотришь ли. Собачку. Мать Этарда? Вечер добрый…
      Тепло исходило от нее. Тепло обволакивало мягко и властно, изгоняло страх и растерянность. Все будет хорошо — она ведь здесь. Мать Этарда. Целительница милостью богов. Рука Ионалы… Взглянула на койку, на нас с Реддой. Чуть шевельнулись брови в невысказанном вопросе…
      — Тяпнул, тварь такая, — промямлил я.
      Мать Этарда присела на корточки, положила маленькую руку Редде на лоб.
      Хозяюшка моя вздрогнула, потянулась, сладко зевнула и, мазнув по мне умильным взором, запрыгнула на кровать. Носом повернула своего приемыша. Никаких ножей, стилетов, тенгонов… Измаранное в крови лицо тут же было тщательно облизано, как ни в чем не бывало…
      — Смотри-ка, — улыбнулась мать Этарда, — Собачка твоя не в обиде на него. Дай мне взглянуть, хорошая.
      И Редда, чувствуя, что мать Этарда не сделает плохого — посторонилась. Допустила. Она у меня умница, Редда.
      Лопнуло что-то внутри — с трудом я подавил истерическое хихиканье, готовое уже прорваться, клокочущее за грудиной — Редда жива, парень жив, дед сбежал, ну и черт с ним — у нас мать Этарда есть, и никто тебя не нашел, Сыч, кому ты, к черту, нужен, идиот, параноик…
      Мать Этарда освободила стангрева от ремней.
      — Помяли его мужики-то, — сказал Сыч-охотник. — Я уж думал — помрет…
      Она не отвечала.
      — Что, худо?
      Обернулась. Огромные глаза грустны, меж бровей проложила тропку морщинка.
      — Да, сын мой. Ты позволишь мне полечить?
      — Сделай милость, — голос почему-то осип.
      Кивнув, мать Этарда присела на краешек койки. Рука ее легла на лоб парня, как только что — на собачий…
      Я все сидел на полу, не в силах оторваться от ее спокойного, умиротворенного лица. Такие, как она, посланы в мир богами. Святые, Великие, Источники Силы — по-разному их зовут. Суть не меняется. Рядом с этой женщиной не место боли и смерти, горю и страху. Свет ее разгоняет Тьму. Она — как факел…
      Убрала руку, открыла глаза. И тут я испугался. Парню не стало лучше. Прямо скажем — наоборот. Лицо сделалось белым-белым, дыхание — а есть ли оно, дыхание?..
      — Мать Этарда… — выдавил я.
      — Не бойся, сын мой, — проговорила она мягко, — Не бойся. Мальчик жив. Остановлен просто.
      Остановлен? Ничего себе — не бойся! Мать Этарда продолжала:
      — У меня сейчас нет с собою необходимых лекарств. Поэтому я… — замялась, видно, не зная, как объяснить Сычу-охотнику, — Я его остановила. Теперь он может ждать даже целые сутки. Но так долго медлить мы не будем, сын мой, верно?
      Я, мало что понимая, кивнул.
      — Согласен ли ты передержать мальчика у себя какое-то время? Боюсь, нельзя его сейчас шевелить — опасно это.
      Я сделал усилие, высвобождаясь из мягкого, обволакивающего тепла.
      Стоящему на Лезвии надо быть осторожным. Очень и очень осторожным. И мне не нравится этот стангрев, то, что он так похож на Лерга, и то, что я… Это может плохо кончиться. Очень и очень плохо…

* * *

      (-Это… — сказал Сыч-охотник, — Мы — того, то есть. То есть, пущай лежит, коли шевелить нельзя, тока, мать Этарда… — вдохнул поглубже и выпалил: — Меня тогда пущай Бессмараг приютит. Под одной крышей с ентим — не останусь. Вон собачку он тяпнул, а коли — меня решит? Мы на енто дело не согласные. Так что — пустишь в странноприимный дом…
      — Конечно, сын мой, — мягко улыбнулась мать Этарда. — Я пришлю сестер приглядывать за мальчиком, а ты переселяйся на время в Бессмараг…)

* * *

      Стоящему на Лезвии надо быть очень осторожным. Осторожным… Очень…
      Кивнул Сыч-охотник.
      — Само собой. Он уж — того, сталбыть. Обустроился тута.
      Она улыбнулась, довольная терпимостью тила дремучего к твари-кровососу.
      — Вот и хорошо, сын мой. За мальчиком уход требуется. Пришлю я к тебе своих девочек. Не сердишься на них? Молоды они, неразумны. Стыдно мне за них, сын мой.
      — Дак того… Кхм… Этого, то есть, — сидя на полу, Сыч-охотник развел руками.
      — Не сердишься! — просияла мать Этарда. — Да благословит тебя Единый за кротость твою.
      А я и вправду не сердился. Чего там…
      — Значит, примешь моих девочек? Они за мальчиком проследят и за собачкой твоей присмотрят, если что не так. А получше ему станет, — легонько коснулась черных волос стангрева, и сердце дернуло ревностью — я тоже хочу, чтоб по головке погладили! — Станет получше, и решим, что дальше делать.
      Я снова кивнул, потом все-таки поднялся. Ишь, расселся тута на полу, деревенщина неумытая. Перед бабой, то есть, того — дамой.
      Мать же Этарда добавила:
      — Я, правда, уверена, что с собакой все в порядке. Спала она просто. Мальчик по всем приметам — стангрев. Не тварь, не нечисть. Создание Божье. С Кадакарских гор к нам сюда залетел.
      — Во-во, — обрадовался Сыч-охотник, — И они тож балакали — стан… ентот самый.
      — Кто? — удивилась мать Этарда.
      — Ну, енти… Девочки которые. Отдай, грят, ентого самого. Станарев который. Кадакарский.
      Настоятельница снова улыбнулась. Да черт возьми, я готов тут придуриваться до бесконечности, чтоб только улыбка ее…
      — А питаются стангревы кровью, это верно, — сказала она. — Так что придется нам, сын мой, кормить мальчика тем, к чему Господь его народ приспособил. Кровью свежей.
      Она говорила со мной, как с Кайдом каким-нибудь. Парнишка — не нечисть, кровь пить — еще не самое худшее… Ирги Иргиаро справился с желанием сказать: «Я — найлар, мать Этарда. Стангрев из Кадакара — гость под крышей моей».
      — Того, — ухмыльнулся неловко Сыч-охотник, — Будем с им на пару — ему кровушка, мне — дичинка. Я ж — эт' самое. Кажный день — того. Сталбыть. Тока, мать Этарда… Оно-то, можа… Выворачивает его. Как есть наизнанку.
      — На этот счет не беспокойся, сын мой. Больше такого не случится. Девочек я пришлю с утра, они все сделают, а потом — попробуй поить его из чашки, хотя… — с сомнением качнула головой, — я не знаю, сможет ли он привыкнуть к такому способу.
      Поднялась.
      — Спасибо, мать Этарда, — я не удержался — коснулся пальцами полы ее черного плаща, — Вышние тебя видят.
      Она мягко поправила:
      — Единый, сын мой, — и погладила меня по голове.
      Улыбнулась:
      — Прощай. И не тревожься за мальчика. Все будет хорошо.
      Вот так. Пришла сюда, в Долгощелье. Сама, пешком. И — ни словом, ни взглядом не укорила наглого охотника…
      Редда лизнула приемыша своего в ухо. Повернула ко мне лобастую голову.
      — Все будет хорошо, девочка, — сказал я, — Мать Этарда — это мать Этарда. Вышние нас пожалели.
      Ох, и видочек у «мальчика» — меня аж передернуло. «Остановлен»… Нет, я понимаю, это термин такой марантинский. Только дело в том, что я другое значение слова «остановлен» знаю слишком хорошо. Синоним слова «убрать», только применительно к человеку, имеющему задание — «остановить», сиречь «перебить приказ»…
      Ладно, не надо об этом. Лучше глянь, дружище Ирги, во что превратил гостюшка жилище твое. Кровушки захотелось, ишь.
      А кровушка-то засохла уже. Как ее отдирать теперь? Кровать перестилать… Постирушку устраивать, да еще в холодной воде… Пол скоблить… Пол можно и горячей… У-у, тварь!
      Подбросил я в печку дровец, взял котел и пошел за снегом. З-закон гостеприимства, будь он неладен!

      — Дуры и есть, — ворчала Леттиса, — Две дуры.
      — Три дуры, — поправила я.
      — Три, — согласилась она, — хоть тебе и позволительно побыть иногда дурой. А нам с Иль никак нельзя. У нас выпуск в мае. Шесть лет учились, а? Скоро наколки получим. И — вперед. Какие же мы марантины, если от нас люди шарахаются?
      — Просто мы врать не умеем, — сказала рассудительная Иль. — Никто не учил.
      — И слава Богу.
      Обо мне этого не скажешь. Уж я-то покрутилась в высшем свете, прежде чем отправилась в Бессмараг алкать знаний. Отец сделал реверанс в сторону церковников, набирающих силу у нас, в Итарнагоне. Не уверена, правда, что слишком удачный — марантины не очень популярны среди духовенства. Они не из тех, кто сражается за власть. Впрочем, за два с половиной года я отстала от событий. В редких письмах мой осторожный отец обходил сей вопрос стороной. Далековато я забралась от родных краев. Правда, пока Иверена, старшая моя сестра, не вышла замуж, дома мне делать нечего.
      Леттиса ткнула меня локтем:
      — Слушай, ты говорила ему что-нибудь… особо оскорбительное?
      — Я натравила на него альханов.
      — Ах, да… Вот черт! Зачем я тебя послушалась?!
      — Хватит.
      Теперь эти две без пяти минут марантины казнятся и каются.
      После заутрени Этарда призвала нас к себе и ласковейшим голосом пожурила за неуклюжесть и невнимательность. И не более того. Именно за неуклюжесть и невнимательность. Что-то есть в этой старой деве, заставляющее ходить по струнке весь Бессмараг и всю округу. Причем я ни разу не слышала, чтобы она повышала голос. Святая Маранта, говорят, с равной легкостью укрощала диких зверей и неприятельские армии.
      И вот теперь мы — Летта, Иль и я — были, так сказать, наказаны. То есть, приставлены к добытому Сычом-охотником стангреву (Этарда работала с тварью и опознала в ней стангрева) — и обязаны лечить его, ухаживать за ним и всячески помогать самому Сычу. Незачем лишний раз указывать, что Летта с Иль были в восторге. Как Этарда уговорила Малену отступиться, осталось покрыто мраком, однако Малена не чувствовала себя обделенной. Волки сыты и овцы целы. И что такого есть в Этарде, что все, и я в том числе, с удовольствием пляшем под ее дудку?
      Тропинка, ведущая в Долгощелье, наконец повернула. Мы снова увидели приземистую избушку Сыча.
      Замешкались. Летта кашлянула и храбро вышла вперед. Постучала.
      — Гав-гав-гав! — ответили изнутри.
      И уже по человечески:
      — Чего надо?
      Сейчас он нам накостыляет, этот Сыч. Я напряглась.
      — Из Бессмарага, хозяин. Пришли предложить помощь.
      Экий просительный тон. Дверь распахнулась. Можжевеловый холм просунул в отверстие черную патлатую башку.
      — А-а, барышни! Ну-кось, заходите, неча на дворе мерзнуть.
      Летта, за ней Ильдир и — последняя — я, переступили высокий порог и оказались в темных сенях. В темноте было тесно, вокруг громоздились лыжи, палки, снегоступы, похожие на великанские сита, какие-то непонятные устройства из веревок, железок и ремней — вероятно, охотничьи снасти. Хозяин уже манил нас в комнату. В комнате оказалось немногим светлее, зато было замечательно тепло. Но тоже тесно.
      Небеленая и очень большая печь, громоздкая мебель, сам хозяин, два здоровенных пса, проявившие сдержанный интерес, нас трое — все это неловко толпилось, топталось и задевало друг за друга.
      — Доброе утро…
      — Доброе утро…
      — Сюда можно положить?..
      — Ох, извините…
      — Не боись, не укусит. А ну, кыш.
      — А где пациент?
      Сыч рыкнул на собак и посторонился.
      Печь перегораживала комнату почти пополам. Со стороны входа находилась плита и дверка для дров, а с обратной стороны — маленький закуток. В закутке располагалась койка. А на койке лежал — он.
      Вернее, на койке возвышался ворох шкур и одеял, и сперва даже было непонятно, где здесь изголовье. Но тут Ильдир прошептала: «Ой, мамочки…», а Летта нагнулась и разгребла сверток с одного конца. И я увидела черную кляксу на подушке. А в кляксе этой — очертания человеческого лица. Почти человеческого. Нет, правда. И дело не в том, что лицо это было испятнано обморожением, исцарапано и избито, причем раны оставались свежими и кровь, казалось, только-только стерли влажной тряпицей. И не в том, что оно было жуткого зеленого цвета. Просто…
      Ладно, сейчас не время праздно таращиться. Вон девушки уже распаковали пациента и теперь перекидывались отрывистыми фразами:
      — Свеженький. Не больше шестой четверти.
      — Кровопотеря. Обезвоживание.
      — Само собой. Это доберем.
      — Подвешен?
      — Нет, остановлен.
      Сыч за нашими спинами крякнул. Профессиональный марантинский жаргон смутит кого хочешь.
      — Хозяин, забирай одеяла. Поставь кипятить воду. Принеси сюда лампу. Альса, доставай подстилку.
      Сыч уволок одеяла и приволок лампу. Я вытащила принесенное с собой вощеное полотно, не пропускающее влагу. Пока охотник бережно приподнимал свою добычу, а девушки готовили операционный стол, я жадно разглядывала стангрева.
      Грубо и в общих чертах: это был человек с крыльями, как у нетопыря. Подробнее: никакой это был не человек, а самое немыслимое, невероятное, удивительное, фантастическое существо, из всех, созданных Единым.
      У него были крылья. С ума сойти, какие у него были крылья! Даже сейчас, сложенные, свернутые и, кажется, искалеченные, они были огромны, когтисты и черны. К крыльям крепилось какое-то тощее, изломанное и ребристое тельце. Ниже талии оно ничем не отличалось от человеческого. Имело две голенастые ноги и все, что положено индивидууму мужского пола, правда, такого кошмарно провалившегося живота я еще ни у кого не встречала. Выше же талии начинался неизведанный ландшафт, неопознанная страна, не имеющие названия кручи, овраги и буераки.
      Девушки как раз распороли довольно грамотную повязку, стягивавшую стангреву грудь или то, что у него находилось на этом месте. Грудина сильно выдавалась вперед, отчего ребра стангрева сходились под гораздо более острым углом, чем у нас с вами. Узкая и высокая грудная клетка была прихотливо опутана слоями сухих, тонких, как ремни, мышц. Похоже, плечевой пояс стангрева дублировался. Ключицы, лопатки — еще раз, немного ниже и заметно мощнее — автономная конструкция для крепления крыл.
      Меня охватило острое желание заглянуть внутрь этого загадочного тела — посмотреть, как оно все-таки устроено. Но, пока существо дышит, вскрытие отменяется.
      Девушки срезали последние повязки и теперь ощупывали пациента — стремительно и методично, не пропуская ни дюйма израненной плоти. А еще были крылья: завалив стангрева набок, немного приподняв и разведя — сначала одно, потом — другое. Буровато-черные, с прутьевидной арматурой полых сверхдлинных костей. С тисненым ветвистым узором вен, с плоскими, как лезвия, иззубренными и обломанными когтями, Господи, зачем ему когти на крыльях?
      Наконец осмотр был окончен. Летта оглянулась.
      — Вода готова, хозяин?
      Сыч хлопнул себя по лбу и утопал к плите. Летта тем временем уселась у стангрева в изголовье, подобрала ноги, чтобы нам не мешать, прислонилась к стене и сказала:
      — Ну, с Богом.
      После чего закрыла глаза. Летта начала «стеречь Тень», то есть, занялась тем видом целительства, которое прямо использовало магические практики, культивируемые орденом святой Маранты. Летта владела этими практиками почти виртуозно. Ильдир сильно уступала ей, а обо мне и говорить нечего.
      Этарда полностью подготовила пациента для работы. Она «остановила» его, поместив его Тень в место вне времени, по правде говоря, в шаге от смерти. Собственно, Тенью у марантин для простоты назывался грандиозный пласт сознания не подчиняющийся контролю разума, то есть «затененный». Работа с этим пластом позволяла марантинам творить чудеса, она же позволяла им называть свои действия магией. Увы, мне, как вольной слушательнице, сия магия была недоступна.