— Эй, дочка, дочка! Постой, лапушка, погоди! Дай старой доковылять.
      Та-ак. Застукали. Под полой — фонарь, в кулаке — копия ключа, единственный экземпляр которого находится у Этарды, за пазухой — свинское зелье. С поличным, так сказать. Прощай, Бессмараг! Я обернулась.
      Ко мне, пахая свежевыпавший снег клюкой-рогулькой, в хорошем темпе приближалась скотница Тита. На ходу она причитала:
      — Я ж и так и эдак, и вилами и хворостиной, и отрубей свежих насыпала, и водой плеснула — ни в какую. Только поворочается, вздохнет тяжелехонько — и опять спит. Я уж к сестрам решила за помощью бечь. Ты взгляни, доченька, что с ним, с сердешным?
      — С кем, баба Тита?
      Я уж догадалась с кем. Вот проклятье, видно переложила я вытяжки из корней стефании, чтобы смягчить всякие неприятные эффекты. Может, надо было заменить стефанию синюхой?
      — Да с боровком-то, с Черноухом. Самый ведь лучший боровок, хоть на ярмонку вези. Глянула давеча — спит, носом в ясли уткнулся. Ну, думаю, и спит, и пущай его… А тут, уж после вечери зашла — а он все спит, все носом в ясли. Уж я его и так и эдак, и вилами и хворостиной, да водой плеснула…
      Придерживая под полой фонарь, я двинулась за старухой. Кажется, мне еще повезло, Тита наткнулась на меня и не всполошила никого. Страшно представить, что было бы, растолкай она кого-нибудь из старших сестер. Ту же Малену, например.
      В хлеву оказалось темно, только перед знакомой загородкой чадил фонарь. Черноухий кабанчик лежал в соломе, вытянув к яслям рыло. Бока его мерно вздымались.
      Тита, как прежде Ильдир, ухватила навозные вилы и рукояткой ткнула в кабанчков бок. Кабанчик сонно всхрюкнул.
      — Спит и спит, — плачуще пожаловалась Тита, — Спит и спит… Я его и так и эдак…
      Я отворила загородку и зашла в закуток. Осмотрела и ощупала пациента — слизистые в порядке, дыхание глубокое, пульс нормальный, температура нормальная.
      — Да он здоров, баба Тита. Как бык.
      — А чего же он все спит и спит?..
      Я задумчиво взялась за подбородок:
      — Сегодня ведь не было никаких испытаний, так? Что ему давали из еды?
      — Как что? Что всегда… Что с трапезы осталось, корки всякие, кашу вчерашнюю, да вот листья с кислой капусты, да отрубей, да сыворотки чуток…
      — Как всегда, значит…
      — Как всегда, доченька.
      Н-да-а, и как же мне из этого вывернуться? Чертов боров свистит в две дырочки, баба Тита глядит на меня с благоговением — для нее что старшая сестра, что младшая сестра, что девица со стороны, обучающаяся марантинской премудрости за папины деньги — все одно авторитет; я делаю умное лицо, а за стеной, наверное, уже ждет меня Норв. Постоит, померзнет и пойдет обратно. Ну же, думай, Альсарена, недаром твои благородные предки весьма преуспевали по части интриг.
      — Н-да, странно. С чего бы ему так взять и заснуть? Если бы он ел сено — а он не ел сено, нет? Так вот, если бы он ел сено, можно было бы предположить, что среди травы попалась ему живокость, или хмель, или хохлатка… Но, раз ты говоришь, ничего такого…
      Все личико Титы сморщилось, смялось, будто она собиралась заплакать.
      — Доченька… А он не того… То есть, не порченый? Ты взгляни повнимательней, у тебя глазки молодые, хорошие…
      — Что ты имеешь в виду, баба Тита?
      — Дак это… Слыхала, небось? В деревне последнюю неделю шум большой. Нечисть повадилась, скотину портит. Так, может, того, у нас тоже…
      Ага, нетопырь, значит. Кровосос. Что ж, пусть кровосос и отвечает. А я тут не при чем.
      — Сейчас взгляну, баба Тита.
      Я снова наклонилась над кабанчиком, загораживая его собой, но подслеповатая старуха вряд ли могла что-нибудь углядеть. Придерживая плащ, я вынула фибулу и два раза всадила булавку в складки кожи под челюстью. От первого укола кабанчик дернулся, от второго — вскочил на ноги и затряс головой.
      — Батюшки! — ахнула Тита, — Никак оклемался! Слава святой Маранте, целительнице и заступнице нашей…
      Я попятилась, укололась об иголку, наступила на фонарь. Черт бы побрал этого кабана. Кое-как выбравшись в коридор, я принялась отряхиваться. Тита протиснулась на мое место.
      — Ай, святые угодники, кровь, кровь течет!
      — Это я его кольнула. Ты, Тита, подала мне хорошую идею. Он просто-напросто притворялся и не хотел вставать.
      — Ах ты, Боже мой, ах, хитрюга, хулиганишка, Черноушенька, лебедь ласковый…
      — Я, пожалуй, пойду. Прогуляюсь по свежему воздуху, что-то мне нехорошо от духоты.
      — Иди, доченька, иди. Иди, умница. Ах ты, свинячий сын, артист, яхонт мой бриллиантовый…
      Я вышла, унося с собой немного помятый фонарь. Тита, должно быть, еще долго будет тетешкаться со своим драгоценным боровом.
      Я прокралась мимо теплиц и огородов, мимо дровяных сараев, стоящих вплотную к стене. Тут, под навесом, среди стружек и щепы, начиналась тропинка — она вела вдоль стены, укрытая со стороны двора высоким и длинным сугробом. За сугробом же пряталась потайная дверца, ключ от которой я уже держала наготове. Некогда мне в руки попался оригинал, и я сообразила отпечатать его на воске. Я тогда еще не знала, зачем мне может понадобиться собственный ключ. Однако пришло время, и ключ понадобился. И Норв отвез отпечаток в Арбенор, а вскорости вернул мне отлично выполненный дубликат.
      Туго, но без скрипа, повернулся замок, я шмыгнула в щель.
      — Ну, наконец-то, голубка. Я уж тут замерз, как заячий хвост.
      — Норв! Слава Богу, дождался.
      Он поднялся с корточек, хватаясь за поясницу. В глубокой арке раскачивались и приседали рыжие всполохи от Норвова фонаря. Сюда не залетали ни снег, ни ветер, а от света казалось теплее.
      — Ох-ох-ох, совсем стал старый и усталый, на покой пора, да вот черт какой-то в пятках пляшет, никак его не уймешь.
      Норву от силы тридцать два, но он любит строить из себя эдакого побитого жизнью и отягченного годами патриарха.
      — Ты пешком, на лошади?
      — Альхан пешком не ходит. Разве что на каторгу.
      — Бог с тобой, не шути так. Вы давно в Косом Узле?
      — Да второй день. У Эрба, как всегда, товар ему привезли. Хороший товар, добрый. И в Канаоне порядком подзаработали.
      — Все здоровы?
      — Твоими молитвами, голубка. Волгу только чуть глаз не вышибли. С Вертовыми парнями сцепился. Сам Верт их разнимал.
      — Глаз цел?
      — Да цел, кнутом веко рассекло всего лишь. Повезло дурню.
      — И вы не зашили, небось?
      — Вот еще. Хоть на мужика стал похож, а то такой красавчик сахарный — аж противно.
      Волг, Норвов младший брат, болезненно агрессивен. Он вечно с кем-то дерется и совсем не бережет свою смазливую мордашку. Конечно, Норв надеется, что со временем парень остепенится. Может, и остепенится, если останется жив. Впрочем, альханы редко берутся за ножи — чаще выясняют отношения на кнутах, коими владеют виртуозно.
      — Завтра постараюсь зайти к Эрбу и взглянуть на Волгов глаз, — пообещала я.
      — И-и, голубка, совсем ты у меня марантиной заделалась. Тебе только болезных подавай, да увечных. Здорового и видеть не хочешь. Вот приду в следующий раз колченогий или слепой. А то вовсе замерзну под кустом где-нибудь на Горячей Тропе. Тебе назло. Забегаешь тогда.
      — Забегаю, — охотно согласилась я, — ой, как забегаю. Не замерзай, Норв.
      — А я уже замерз. Видишь, весь синий, — он показал мне смуглые красивые руки вора, сплошь унизанные массивными перстнями. Альханское золото, дутое, самой низшей пробы.
      Я взяла его ладони. Они были горячие и влажные от растаявшего снега.
      — Ну, смелей, голубка. Или ты в разлуке успела позабыть, как надо встречать своего дружка? Что ж, буду учить тебя заново.
      Он обнял меня, смачно расцеловал, похлопал по заду и вдруг отстранился.
      — Чем это от тебя благоухает, ненаглядная моя? Неужто новое снадобье? Оно так пахнет до или после употребления?
      — Это пахнет мой пациент по имени Черноух, — смутилась я, — У него-то я и задержалась.
      Норв заулыбался, прищурив плутовские свои глаза.
      — Ага, значит, я вовремя приехал и привез тебе гостинчик.
      — Привез, правда?
      — Все, что ты заказывала, — он приподнял сумку и вытащил из нее объемистый пакет, — И кое-что сверх того. Погоди разворачивать. Дома посмотришь.
      — Спасибо, спасибо!
      — Погоди, еще не все. Вот твоя доля, — он протянул кошель, — Двенадцать лиров. «Сон короля» прошел на ура. Скупили всю партию. Тебе заказ.
      — Какой еще заказ?
      — На «сон короля» и «сладкие слезы». Дают хорошую цену — три лира за лот. Это получается сорок пять за полфунта. Округленно.
      Норв грамоте не обучен, но считает прекрасно. И находит свою выгоду в любых подсчетах.
      — Норв, дорогуша, я сто раз говорила тебе — Бессмараг не подпольная винокурня. Я — исследователь, а не производитель наркотиков. И потом, я не могу брать со склада больше того, что мне позволяют. За галлюциногенами и ядами ведется строгий учет.
      Я немного усугубляла проблему, но знать об этом Норву не полагалось. Он поджал губы, выпрямился. Каждый раз один и тот же разговор.
      — Не сердись, Норв. Ради нас с тобой Этарда не будет менять порядки в монастыре. Если я попадусь, то вылечу отсюда в полчетверти. А мне это ни к чему. Не расстраивайся. Смотри лучше, что я тебе принесла.
      Я вытащила из-за пазухи коробку с пилюльками.
      — Что здесь?
      — Кое-что новенькое. Рецептура на основе «сладких слез», но с облегченной формулой. Полностью выводится из организма. Привыкание незначительное, — (Норв скептически хмыкнул). — Абсолютно безопасно, Летта проверила. Единственный недостаток — долговременный сон.
      — Опять новенькое! Так нельзя, Альса. Мои клиенты требуют качественный постоянный товар. Который хорошо знают, который себя оправдал.
      — Не хочешь — не бери, — обиделась я.
      — Ну что ты сразу на дыбы? Говоришь, рецепт вроде как у «сладких слез»? Я могу сбыть это новшество как «сладкие слезы»?
      — В принципе можешь, — я пожала плечами.
      Ни к чему читать Норву лекции о травах, составах и их действии на человеческий организм. Ему это неинтересно, да и не поймет он.
      Норв сунул коробку в сумку и завязал тесемки.
      — Вот так, — сказал он, — Дела мы уладили, и ладно.
      — Когда вы уезжаете?
      — Через день, — он потянул меня к себе и накрыл краем плаща от влетавшего в нишу снега, — К субботе должны быть в Арбеноре. Дела не ждут.
      Я обняла его чуть повыше талии, туго затянутой широченным шелковым поясом. Под плащом было тепло и уютно, а Норв был ласков, как умеют быть ласковы только сердцееды милостью Божией. Но ноги у меня замерзли. Зима — не время для свиданок. Вот летом мы…
      — Пора, Норв. Уже поздно.
      — Целый месяц не виделись, а ты уже убегаешь.
      — Я постараюсь зайти завтра. Отпрошусь с утра, что-нибудь придумаю. Давай прощаться.
      Прощались мы долго. Норв не приминул распустить руки — завтра на людях особенно не побалуешь. Наконец мне удалось отбиться, отшутиться, еще десять раз пообещать, что приду и выскользнуть в потайную дверь.
      Прижимая к себе сверток и погашенный фонарь, я той же скрытой тропкой выбралась к дровяным сараям. До нашего корпуса через огороды — рукой подать, но идти по чистому снегу я не рискнула. Поэтому я дала крюка в сторону здания больницы, почти к самым воротам. Там заслышала голоса и затаилась.
      У ворот торчала Верба, привратница. Приоткрыв створку на длину цепочки, она с кем-то препиралась.
      — Нет-нет, — говорила она, — завтра утром. Завтра утром и доложу. Идите по домам. Мать Этарда легла почивать, за нас, грешных, помолившись. Чего удумали — среди ночи по пустякам беспокоить.
      Снаружи бубнили — не разобрать.
      — Поймали — и поймали, и ладно, и хорошо. Пусть до утра где-нибудь полежит. Утречком и поглядим. Что? Зачем жечь? Кто это выдумал — жечь? Да брось ты, Кайд, какая нечистая сила? Побойся Бога, дурья твоя башка, зверюшка это голодная, а никакой не упырь. Кровь сосет? Что с того — комар тоже кровь сосет… Да что вы заладили! Сказала — не разбужу, значит — не разбужу. Куда-куда… На сенник положите, или в баню. Или в кузню, на худой конец. Что попортит, что он тебе там попортит, дурья башка? Наковальню искусает? Ах, мехи… Ну, так убери мехи. Что у вас, крыши не найдется — ночь передержать? Совсем ошалели. Мужики вы или дети малые? Мужики? Тогда делайте, как я сказала. Пожжете тварь или заморозите — Этарда с вас спросит. Да, да. И нечего тут. И все.
      Верба захлопнула ворота и, кряхтя, задвинула засов.
      — Г-герои доморощенные, — бормотала она вполголоса, — Смельчаки, тоже мне. Упыря они поймали. Дьявола рогатого. Черта лысого. Х-храбрецы.
      Ворча, она удалилась в привратницкую. Свет в окошке погас. Я обогнула угол, еще раз оглянулась и быстренько перебежала в больничный двор. Десяток шагов — и я у нашего корпуса.
      Девочки уже лежали по койкам, но не спали — дожидались меня.
      — Кадакарскую тварь поймали! — заявила я с порога.
      — Кто, Норв? — удивилась Леттиса.
      — Какой Норв? Мужики из деревни. Сейчас только приходили, Верба их не пустила.
      — А Норв? Он-то приходил?
      — Приходил. Вот, гостинец нам.
      Я положила сверток на стол. Девушки откинули одеяла и мигом слетелись терзать добычу.
      Из пакета были извлечены: большая фляга с альсатрой, крепким душистым вином из меда; куль со сластями; четыре пары шелковых чулок; куль с кофе; коробка с некоторой женской парфюмерией; бутыль арварановки лучшей очистки, маринованная селедка («О-о!» — сказала Ильдир); лимрский шоколад, большая редкость; и маленькая, на одну чашку, джезва, заказ Леттисы, считающей, что обыкновенный плебейский ковшик оскорбляет благородный напиток.
      — Ну что, взял Норв свинское зелье? — спросила наша любительница кофе, разжигая жаровню и облизываясь в предвкушении.
      — Спать не будешь, — предупредила я.
      Она отмахнулась. Ильдир вдруг хихикнула.
      — У тебя платье расшнуровано.
      — И ничего смешного, — когда этот ловкач успел, я не заметила, — Вы, как хотите, а я ложусь в кроватку. Мне еще с утра предстоит придумать какой-нибудь повод для посещения Эрбова трактира. Заодно на тварь кадакарскую посмотрю. Интересно, что это за зверь? И к чему Этарда его приспособит? Если возьмет, конечно.
      — Возьмет, — убежденно фыркнула Леттиса, — Чтобы Этарда да не взяла? В виварий посадит. По косточкам разберет. Виданное дело — тварь из внутреннего Кадакара!

      Ун встретил нас со щенячьим восторгом — вылетел в сени, взвизгнул, подпрыгнул, чуть не сшиб с ног.
      — Прекрати, малыш.
      Чуть осадил назад и уселся на пороге в комнату, перегораживая проход, преданно глядя в глаза, а хвост жизнерадостно возил по полу.
      — Отойди с дороги.
      Ногой я подвинул от стены широкую лавку, уложил кадакарскую тварь.
      — Редда, пригляди.
      А сам взял с припечка котел, набрал воды из бадьи в сенях, подкинул в печку дровишек и поставил котел греться. Хорошо, угли не прогорели. Провозись я там, в деревне, еще полчетверти — выстыла б изба. А ентому — ему тепло надобно.
      Вернулся к лавке, на которой уже происходило слабое шевеление. Редда прижала буйного больного тяжелой мордой и жалобно глядела на меня.
      — Ну-ну, хозяюшка.
      Выпутывать его из сети я даже и не пытался. Просто срезал к чертям и сеть, и лохмотья, правда, проверяя на всякий случай, не растут ли, часом, оные из кадакарского жителя. Вода согрелась, подволок котел, лохань, взял чистую рубаху и принялся мыть это несчастное создание.
      Действительно, крылья, прах меня побери! Огромные, нетопыриные, черные крылища. Растянуть, чтобы глянуть размах, не представлялось возможным — тесна комнатенка у Сыча-охотника. Но и так видать, что с левым — непорядок. Кость сломана. Средний «палец». Боги, это ведь действительно существо с крыльями! С самыми что ни на есть…
      И чего мне с ним делать, с крылом ентим, скажите на милость? Бог с ним, сперва осмотрим все остальное. Но с остальным оказалось не легче. Лицо, руки, ноги — обморожения, кожа лохмами, розовато сочащаяся сукровицей — ладно. Медвежье сало с травками — мазь, что мать Этарда дала, для Редды. Вон на правом ухе до сих пор следок остался. И как она ухитрилась тогда обморозиться?.. Ладони — остановить кровь, перевязать. Тоже несложно. Но вот дальше…
      Во-первых, у крылатого моего приобретения обнаружилось нечто навроде птичьего «киля» — ребра остро выдавались вперед. И мышцы росли совершенно не так, как положено, и вся эта красота исполосована была поджившими уже рубцами, словно от когтей (со снежным котом он, что ли, целовался?) — а когда я, смазав рубцы, его перевернул, то и со спины не нашел для себя ничего утешительного.
      Это — ребро сломано, или так и полагается? Что сломано хотя бы одно ребро, а скорее — пара, я понимал — дышал парнишка мелко и судорожно — верный признак. Но вот сколько, где и как — это уж увольте. Меня много чему учили, но такое… Увидала бы его Красавица Раэль — удавилась бы. Вот придут завтра марантины — пущай и глядят. А я, медведь тильский, тупоголовый охотник, крыло просто связал все вместе и прикрутил ему к спине, а грудь замотал натуго тоже целиком, даже и не пытаясь совместить то, чего не понимаю.
      Потом занялся головой. По голове попало основательно, Рагнар багром заехал, не иначе. Ноги выдерну скотине. Я обрезал густые черные волосы вокруг большой кровавой ссадины, смазал, чтобы кровь остановить, забинтовал — пришлось использовать и вторую рубаху. Сталбыть, Сыч, и в одной походишь. Не сахарный, небось. Где ж енто видано — три рубахи иметь! Ты ж, того — охотник, не аристократ какой-нибудь.
      А парнишка снова застонал, шепнул что-то вроде «мама», открыл глаза — черные, бездумные, невидящие и обмяк на руках у меня, и холодом продрало до костей, и чужие, заиндевелые губы сами вытолкнули:
      — Лерг…
      И я опомнился.
      Совсем ты, паря, того. Сбрендил, то есть. Какой он тебе к чертовой матери Лерг, окстись! Ты глянь на него получше, да губу ему оттяни, клычатами арваранскими полюбуйся.
      Помотал головой, отгоняя наваждение. Сглотнул. Ноги враз ослабли, руки тряслись, я опустил парнишку на лавку и полез в пояс за трубкой.
      Надо же, чего примерещится. А все — воспоминания, дружище Ирги. Воспоминания, они — того. До добра не доводят. Так и знай. Набил трубку, и только чиркнул кресалом, как добыча моя, захрипев, повалилась с лавки — я еле успел подхватить — и обильно оросила желчью мои штаны и единственную теперь рубаху.
      Собаки взволновались, лезли под ноги, я отпихнул Уна, цыкнул на Редду, не выпуская мальчишку. Тощее тело содрогалось в спазмах, он рвался и бился в моих руках, а я только и мог, что бормотать:
      — Тихо-тихо. Сейчас. Сейчас пройдет. Все пройдет, — да держать его так, чтобы не заляпать повязки.
      Наконец несчастный желудок избавился от всего, от чего мог. Слава богам, в котле еще что-то осталось. Я снова умыл пациента.
      Сотрясение мозга, ч-черт. И голод. Что бы там ни было, парнишка истощен сверх всякой меры. Не может быть, чтобы такая худоба была ему положена по рождению. А кормить его сейчас — только мучить. Не впрок пойдет…
      Боги, что же мне с тобою делать, друг? Не лекарь я, не обучен… Худо-бедно перевязать могу, сломанную кость зафиксировать. А тебе вон как досталось, да и кости, уж извини, у тебя такие, что хрен разберешь, где чего… Эх, тварочка ты, тварочка… Скорей бы уж мать Этарда приходила, что ли…
      Отнес я парня на койку, уложил сломанным крылом вверх, для верности прихватил ремнями у пояса и под мышками. Полежи, приятель, на полубрюхе, даже если ты и не привык так спать. Потревожишь ведь кость, кое-как, на глазок, совмещенную. Понятия не имею, как лечат таких, как ты…
      Редда запрыгнула к нему, облизала лицо, шею, улеглась рядом, и парнишка потянулся к ней, приткнулся к теплому песьему боку. Я укрыл его одеялом и парой шкур поверх и понял, что сделал все, что в моих силах.
      Соорудил себе подстилку у печки по пути к двери. Ун, верная душа, на койку не пошел — завалился мне на ноги, припечатав их к полу накрепко.
      — Эх ты, собачий сын.
      Он вздохнул.
      Ладно, пора и на боковую. Рассвет уж скоро. И, проваливаясь в сон, я вдруг подумал — а с утра-то из Бессмарага придут за парнем. Отдашь?
      Но ответить себе не успел.

      Леттиса растолкала меня еще затемно.
      — Вставай, — шипела она, округлив глаза, — вставай скорее, а то опоздаем. Одевайся, бери деньги, и пошли.
      Я повертела головой и обнаружила, что Ильдир поспешно натягивает платье. Леттиса была уже полностью одета, даже капюшон надвинула на голову.
      — Ты что? — возмутилась я, — Такая рань! До утренней молитвы по меньшей мере шестая четверти.
      — При чем тут молитва? Мы должны успеть раньше Малены. Иначе шиш получим. Шевелись, не зевай.
      — Иль! — взмолилась я, — Что она затеяла?
      — Не знаю, — флегматично отозвалась Ильдир, — По пути объяснит. Надеюсь. Одевайся, Альса.
      Пришлось одеться, обуться, укутаться в плащ и спуститься за девочками в предутреннюю холодищу.
      — Как ты собираешься выйти? — осведомилась Ильдир.
      — Мы что, сбегаем? — испугалась я.
      — Не сбегаем. Выйдем, расскажу, — Летта отмахнулась, — Ключ с тобой?
      — Со мной. Только я тебе его не дам.
      — Почему это не дашь?
      — Потому это не дам. Чтобы у меня его потом отобрали?
      — Ах, вот как? Ну и не очень-то хотелось, — она подумала, потом пожала плечами, — Хорошо. Давайте к воротам. Я разберусь с Вербой.
      Летта крадучись зашла в привратницкую. Почти сразу вышла. За ней, в шлепанцах и ночной рубахе выползла Верба. Верба почему-то не ворчала и не бубнила себе под нос, как всегда. Молча она отперла нам ворота. И только проходя мимо я поняла — Верба продолжала преспокойно спать. Створка захлопнулась у нас за спинами, загремел засов.
      — А она на нас не нажалуется?
      — Она ничего не вспомнит, — Летта зевнула, — так что зря ты жалась насчет ключа.
      — Ага? А следы?
      — Лираэнская мнительность, — поставила диагноз Ильдир.
      — Давай, рассказывай, — потребовала я, — Вскочили, ни свет, ни заря…
      — Это все Норвов кофе, — неопределенно пояснила Летта.
      Мы выбрались на занесенную снегом дорогу. Я опять обратила Леттино внимание на следы: даже если Верба ничего про нас не скажет, скрыть наше путешествие все равно не удастся.
      — Чепуха. Когда эти сони-засони продерут глаза, дело уже будет сделано. Ха-ха! На этот раз в дураках останется Малена!
      И она сделала несколько танцевальных па, взметнув полой снежный бурун.
      О соперничестве Летты и Малены я прекрасно знала. Это было как бы состязание двух партий — старшие сестры и мирские сестры, предводительницами которых обе являлись. Малена, восходящая звезда Бессмарага, была любимицей матери Этарды. Летта же изо всех сил старалась ее переплюнуть.
      Теперь у Летты появился очень хороший шанс. Вчера, напившись на ночь кофе, она не могла уснуть и от нечего делать размышляла о пойманной мужиками кадакарской твари. И додумалась вот до чего: кадакарская тварь по описанию очень и очень походила на некое таинственное существо, в старых текстах именуемое «пьющим кровь», «стангревом» на мертвом лиранате. Она даже кое-что процитировала на память: «Стангрев, Божьим промыслом наделенный разумом и речью, имеет образ с людским схожий, отличен же парой крыл, подобных крылам нетопырей ночных, летучих, не приемлет ни мяса, ни плодов земных, приемлет лишь свежую кровь тварей пернатых и четвероногих, коих не убивает, но усыпляет на время, дабы без помех насытить голод свой.»