— Браво, браво! — обрадовалась итарнагонская аристократочка, — Да ты настоящий акробат.
— Причем — потомственный, — заявил я гордо.
А что — по стене, как муха — на запястьях и ступнях — «кошачьи когти», а то и без них… Тан делал это. И говорил, что отец в молодости тоже так мог… К черту.
— Смертельный номер! «Полет Сыча»! — взмахнул руками, побежал к Альсе: — Угу! Угу! — в трех шагах от нее «наткнулся на преграду», сделал сальто назад: — Ого! Оп-па! — и раскланялся.
Альса засмеялась, захлопала в ладоши:
— Браво! Ой, здорово! «Полет Сыча» — это гениально!
— Правда? Сам придумал.
— А почему — Сыч? — спросила она.
Я пожал плечами.
— Прозвали. Спасибо, хоть не кабан.
— А мне кажется, ты — дневная птица, — проговорила задумчиво барышня.
— Это какая же?
— Сорокопут, — она улыбнулась.
Сорокопут, ишь… Хотя… Сам крепенький, хвост короткий, нос толстый… Серенькая такая птаха. Маловат вот разве.
— Смотри-ка, похоже. Только Сыч, он как-то — того. Солиднее.
— Да, сорокопут росточком не вышел, — Альсарена вздохнула, — Но, знаешь, не простая это птичка. Себе на уме. Мышей вон да жуков на терновые иголки насаживает. Словно и не птица вовсе.
— Ага. Не птица, — я фыркнул, — Кошка.
— Точно, — кивнула барышня, — Кошачьи замашки. Ну, про терновник я так сказала. А на руках ты здорово ходил.
— А, баловство, — отмахнулся я, — Стоять на одной двенадцатую четверти. Или шестую четверти веер крутить… В акробаты податься — самое оно. Жаль только — не возьмут.
— Какой веер?
Я принял стойку, изобразил.
— Вот такой.
— Черный зеркальный веер, — поняла Альса, — Красиво.
Я невольно разулыбался.
— Он тебе понравился?
Поглядела на меня.
— Я не знаток оружия. Но меня он как-то… задел, что ли. Снился потом несколько раз.
А что, это мы можем.
— Он такой. Ему лет триста, не меньше. Из Самой. Не подделка.
— Ирейское «черное зеркало» и слепой ни с чем не спутает, — авторитетно заявила «не знаток оружия».
— Ну, не скажи. В Тарангите приучились подделки ковать. На взгляд не отличишь. Только на звук. Зеркало — оно по-особому поет. Как-нибудь дам послушать.
Ну, и на вес, конечно. У моего Зеркальца баланс, какой не у всякого ирейского меча встретишь. На вид двуручник, а в руках почти не чувствуешь. Сам идет, лапушка. Словно и вправду живой…
— Не может быть! — запротестовала Альса, — В смысле, не может быть, что на взгляд не отличишь. Зеркало глаз цепляет, за собой тянет, словно под воду. На зеркало долго смотреть — с ума сойти можно.
— В Тарангите народ ушлый. Уж поверь. Так что, ежели решишь зеркало покупать — меня зови.
— Непременно позову, — улыбнулась она, — Как только решу. Кстати, у меня брат в королевской гвардии, офицер. Ему бы твой совет не помешал.
Ох, зря этот разговор затеялся. Зря. Но конь норовистый закусил удила, взбрыкнул, и мне стало все равно.
— Я вот тоже мечтал — в армию. В Каорен. Но видишь, даже в акробаты не возьмут. Куды уж, с нашим рылом…
— А ты разве не из Тилата родом? — удивилась барышня, — Куда из Тилата путь — в Каорен, прямиком.
— Не, — Сыч-охотник покрутил башкой, — Мы, енто — местные. Альдамарские, сталбыть. Слыхала, можа, городишко такой, — зачем, зачем?.. — Кальна.
— Ничего себе — городишко! — Альса всплеснула руками, — Здоровущий город, не меньше Арбенора. Я там, правда, не была…
И твое счастье.
— Уж — того, не малый. Вонючий тока.
— Ага, — кивнула она, — Запашок тебе не понравился.
— У меня нос — что у пса. Прям больной делаюсь от запахов.
Странное это было состояние: я и рассказывал, и не рассказывал ей, — как будто лазейку оставлял для себя…
— Что же твой нос на север тебе указал, не на юг?
А ты что, думал, не дойдет до этого? Отвечай, раз спросили.
— То не нос. То — хвост поджатый, — давай уж, приятель, договаривай, — Струсил я. Жить захотелось.
Ведь мог же, мог, наплевав на все — в Каорен. И взяли бы на границе, и не дался бы живым, и все бы кончилось… Нет, следы заметал, в охотничьи ученики подался…
— Сыч, — укоризненно покачала головой Альса, — Я же марантина, — поправилась: — Ну, почти марантина. Не говори мне, что желание жить — трусость.
Ну да, конечно. Жизнь — дар Единого. Искра, так сказать. Бесценная. И искру сию положено холить всячески и лелеять.
— Понимаешь… Когда сделал первый шаг, и хочешь сделать второй, да вот — последним он будет… Начинает казаться, что можно отскочить в сторону, и оттуда делать «бе-бе-бе! Не достанешь, не достанешь!» Так ведь все равно — достанут. Получится — прятался, время тянул… — повернулся, глянул в глаза ей, — А зачем?
— Ты думаешь — незачем? — тихо спросила Альса.
Я усмехнулся, поворошил ногой мелкие камешки. Лицо Тана увиделось ясней ясного.
«— Главное…»
— Для того, чтобы одержать верх, — я нагнулся, поднял один камешек, — Вовсе не обязательно в живых остаться. Теперь я это понимаю, — и запустил камешком в сторону Кальны.
Пусть я прятался и трусил, но, когда вы меня найдете…
— Это — вызов, да? — вернул меня на тропинку кадакарскую голос Альсарены. — Сорокопут, прикинувшийся сычом, делает вызов кошке?.. Или кошку вызывает… тоже кошка?
Вот черт.
— Не знаю, — я пнул камешек побольше, и он покатился с тропки, пропахав в снегу борозду, — Наверное все-таки… Кошка.
А куда ты денешься от этого, друг? Имя сменить можно, а вот как сменишь память, душу… Кошка ты. Кошка и есть. Чертополох.
— Ладно, — сказал я, — Забудь, что я тебе тут наболтал. Ни к чему это.
А какого черта тогда болтать было? Кто тя за язык-то тянул?
— И еще. На всякий случай… Ты только не обижайся, — глянул на нее и снова отвернулся, — Ты… пореже к нам приходи. Не светись особо. Это тебе не шутки шутить, на фокусы смотреть.
— А я не к тебе хожу, — нахмурилась Альсарена, — А к Мотыльку.
— Им все равно будет.
У тех, кто меня найдет, вообще может быть приказ на Большую подчистку — брать все, что похоже на приятелей Ирги Иргиаро, Рейгелар разберется.
Альсарена пожала плечами, беспечно фыркнула:
— Вот книгу напишу…
— Обиделась.
— У меня своя корысть.
Упрямая лираэночка.
Мы пошли дальше. Она впереди.
— А чтобы не путаться в фауне… — сказал я в ее прямую спину, — Ирги меня звать.
Альса остановилась. Обернулась.
— Все-таки тил. Я уж думала, не найлар ли ты?
Я хмыкнул.
— Спасибо, Ирги.
— Не за что.
Внезапно с неба обрушился Звук — жуткий хохот, гул обвала, дьявольские взвизги…
Я сбил Альсу в снег.
— Мамочки!
Прикрыл, приняв упор на колено и выгнувшись.
Редда и Ун — по бокам.
В руке — нож мой верный.
А над головой — со свистом — пронеслась — черная клякса.
Козява.
— М-мать. Убью.
Второй раз за сегодня вытащил из сугроба Альсу, отряхнул.
Стуро между тем вернулся, снижаясь, зацепил крылищами своими за елки, грохнулся, побарахтался в снегу, выскочил на тропку.
— Веселые игры! — заорал гневно, — Да?! Я тут! А вы! Пропасть!
Грозен — ух! Забоялся, сталбыть.
— Здесь нету! — продолжал бушевать козява, — Там нету! Ты сам говорил!
Ах ты, твареныш этакий. Я же еще и виноват.
— А скажи-ка, друг, — начал я вкрадчиво, отодвинул барышню и издал «рычание снежного кота»: — Где ты сам шлялся?! Обещал на виду быть! Я т-те щас покажу «здесь нету, там нету»!!!
— Я летал! — пискнул Стуро, — А ты!.. Ты!..
— А я — ходил! Летать, знаешь, не обучен! Ладно, хватит. Пошли домой.
Альсарена Треверра
Выстрелы в темноте. Стрелы — одна, другая, третья — уходят во мрак. Во мраке — перебежки, вскрики, ахи, что-то с грохотом рушится, разбивается, раскатывается в разные стороны. Кто там вскрикивает, ахает и раскатывается — неизвестно. Понятно только одно — стрелы куда-то попали. Но куда? Или в кого?
Сыч, сорокопут, кошки… Что означает весь этот зверинец? Какие из моих выстрелов вслепую поразили цель? Сколько стрел пролетело мимо? Где, наконец, трофеи? Опять я осталась с пустыми руками.
Отец, а пуще него — двоюродный дед Мельхиор — любит поучать: «Извлечь информацию можно из чего угодно. Слова же — кладезь неисчерпаемый. Слова — что орехи — снаружи кожура, мало на что пригодная, а внутри — сладкое ядрышко».
Вот только не впрок пошли мне лираэнские хитрости. Зря дед Мельхиор кивал и щурил выцветший глаз. Зря отец снисходительно трепал меня по плечу. Умудрившись получить от Сыча богатейший материал, я не выжала из него ни капли смысла.
— Привет, Ирги.
— Привет.
Он повернулся от печи, в руках чайник.
— У меня тут хлеб, да грудинки копченой кусочек. Пожуем, пока козява гуляет?
— Пожуем. Давно он улетел?
— Да с утра раннего. Как умчался…
— Ищи ветра… — я уселась, оперлась локтями о стол, — Понимаю я его. Я бы тоже… с утра до вечера.
Сыч, то есть, теперь уже не Сыч, а Ирги, поставил передо мной дымящуюся кружку. Нарезая хлеб и грудинку, он хмурился, вздыхал.
— Что-то ты невеселый сегодня.
— Да нет, ерунда. Просто не привык еще, что парня поблизости нет.
Он сел напротив, откусил бутерброд, пожевал. Посмотрел на меня из-под кустистых бровей.
— Умом-то вроде соображаю, что ничего такого не случится. Но, когда он под боком, как-то спокойнее.
— Мотылек знает, куда можно летать, а куда лучше не соваться. В прошлое воскресенье на службе Этарда целую лекцию прочла поселянам. В качестве профилактики. И девочки к Боргу ходили, и к Эрбу, специально предупредить. Чтоб — ни-ни. Хотя, конечно, всегда найдется пара-тройка личностей… Тот же Кайд, например. Пока-то он себя тихо ведет.
Ирги уныло покивал буйно-косматой головой.
— Я тоже парню вдалбливал. Со своей стороны, так сказать. Впрочем, его учить не надо. Это мы с тобой для него — «люди». А остальные — как были трупоеды, так трупоеды и есть.
— А Иль с Леттой?
— Они — «девочки». Трупоедицы или нет, я не выяснял, — Сыч (Ирги, одернула я себя) — усмехнулся: — А ты — «та, которая наша».
— Которая ваша. Очень лестно. Правда.
Тут, по моему мнению, вводную часть беседы можно было заканчивать. К интересующему меня вопросу я подплывала кругами, издалека.
— Кстати, насчет девочек. Они сейчас заняты по горло. Готовятся к выпуску. И наколки им должны сделать со дня на день. Ты видел когда-нибудь марантинскую наколку?
— Не доводилось, — Ирги пожал плечами.
— Ее наносят вот сюда, на внутреннюю сторону предплечья. Наколка изображает цветок черного мака о четырех лепестках, наложенный на свернувшуюся узлом змею-Амфисбену. У Амфисбены две головы, они повернуты в противоположные стороны, это символ двойственности: Свет-Тень, Пламя-Лед, Жизнь-Смерть… ну, и так далее. А мак, соответственно, изображает целительство. Интересно, правда?
— Н-да, — ответствовал Ирги, поджимая губы в бороде. Пальцы его застучали по столешнице, — Весьма интересно. Весьма.
— У моего двоюродного деда, в Катандеране, есть большой геральдический альбом. Я всегда любила его рассматривать. Ты ведь знаешь, геральдический зверь Лираэны — Белый Дракон. Вообще, знак Дракона символизирует вечность, а белый цвет — чистоту и святость. А вот у альдов старый королевский герб — Камана, это такая мифическая птица с головой рыси. А у Каорена — два герба; мирный, торговый — Золотая Ладья, и военный — Альбатрос и три скрещенных стрелы. А у Тилата какой знак?
— У Тилата? — Ирги перестал барабанить и дернул плечом, — Кастанга знает, какой. Овца вроде… на фоне гор.
Голос у него сделался напряженным. Не нравился ему этот разговор. Вообще похоже, он после вчерашних откровений решил идти на попятный.
— Забавно, — я делала вид, что не замечаю его недовольства, — У благородных семей тоже есть свои гербы. Но они, как правило, сложные, составлены из множества мелких частей. Например, у Треверров — три алые розы на золотом поле. Вообще наша фамилия так и переводится — три розы, «трев иверан» на мертвом лиранате. Но мне больше нравится герб семьи Нурранов из Тевилы — крылатый корабль и шестнадцать алмазных звезд. У альдамарской аристократии все больше геометрические фигуры в ходу, правильно их называют «геральдическими», ну, там — глава, стропило, пояс… А вот изображения, взятые из реальной жизни, негеральдические, весьма редки. Но я припоминаю один герб из книги… Кому он принадлежит, не помню… Там изображена кошка… а, может, две…
Ирги рывком поднялся, и я прикусила язык. Ох, зря я все это затеяла…
— Черный леопард. На лазоревом поле, — Ирги шипел сквозь зубы, — С серебряной каймой.
Я ясно различала подтекст — если ты сию же минуту не прекратишь играть в эти игры, я тебя вышвырну, как…
Редда подняла голову, ставя торчком уши. Скрипнула входная дверь, в сенях прошелестели шаги. Охотник движением фокусника накинул на хлеб и мясо кусок полотна, заменявший полотенце.
В комнату вошел Мотылек.
Глаза его метнулись от меня к Ирги и обратно. Он мгновенно оценил ситуацию.
— Привет, — сказал он и нахмурился, — Солнце светит. Тепло. Хорошо. Пойдем. Погуляем.
И схватил меня за рукав.
Я повиновалась без возражений. Он вытолкнул меня в сени, сунул в руки плащ, а сам задержался в дверях.
— Спасибо, малыш, — приглушенный голос охотника.
— Идем, — Мотылек выволок меня наружу.
Солнце сияло вовсю. Звенела капель, продалбливая ледяные канавки в старом сугробе. Снег, зернистый и рассыпчатый, был похож на хрустальное крошево.
Некоторое время мы брели бок о бок молча. Наконец я спросила:
— Он разозлился на меня?
Мотылек поддел ногой растрепанную еловую шишку.
— Он волновался. Он был раздражен.
— Он хотел, чтобы я ушла?
— Да… — Мотылек подумал и повторил: — Да.
Опять помолчали.
Мы миновали знакомые елки. Тропинка обледенела, кое-где проглядывали вытаявшие каменные гребешки.
— Плохо, — вздохнула я, — Возомнила о себе невесть что. Больно умная, думала. Сумею, думала, правильно задать вопрос — и пожалуйста, получу ответ на болюдечке…
Мотылек покачал головой.
— Я не понимаю, что ты говоришь. Но ты… жалеешь о чем-то. Ты недовольна? Собой?
— Еще как. Знаешь, есть такая вещь — любопытство. Иногда оно заставляет делать глупости.
Мотылек усмехнулся:
— Любопытство — не вещь.
— Верно. В руки не возьмешь, прочь не выбросишь. Как ты думаешь, стоит попросить у Ирги прощения?
Мотылек словно на стену натолкнулся.
— У… Ирги?
— Да, у Ирги.
— У Ирги… — он потрогал зашитую губу, — Если у Ирги… Тогда — стоит.
— Пойдем, — я резко повернула обратно.
Мотылек поймал меня за плечо.
— Нет. Не сейчас. Погоди.
— Чего ждать-то?
Пальцы его соскользнули по рукаву и сжали мою ладонь.
— Погоди. Дай время. Ему. И себе. Успокойся.
— Я спокойна.
— Нет. Еще нет. Поднимемся туда, к соснам. Там красиво. Видно долину, деревню. И твой дом.
— Мой дом? Бессмараг?
— Да.
Ладонь его оказалась узкой, твердой, удивительно горячей. Мне было приятно это прикосновение. Мы шли, держась за руки, как дети. Я оглянулась: цепочка Мотыльковых следов по всей длине перечеркнута косыми штрихами — это задевали снег концы сложенных крыл.
— Когда ты ушла вчера, он… Ирги… Он думал. И беспокоился. Я не спрашивал, но… Знаешь, очень трудно объяснить… Он верит тебе. И — боится… Боится? Опасается, да. Опасается, что ты… как сказать? Подойдешь слишком близко, так?
— Но от тебя-то он ничего не скрывает.
— Я — другой. Я — совсем другой. Я — один. И я… ничего не знаю. Правда. Он мало говорил. Не скрывал, нет. Просто я… Это сложно. Сложно для меня. Непонятно. Я могу… обойтись без этого.
И ты, Альса, можешь прекрасно без этого обойтись. Любопытство, как известно, кошку сгубило. Кошку, н-да-а… К черту кошек!
Я решительно полезла по склону вверх. Здесь было гораздо больше проталин, покрытых седой прошлогодней травой. В пазухах камней виднелся сочно-зеленый мох и перезимовавшие листики брусники. Наверху, среди редких сосен свободно гулял ветер.
Долина Трав открылась, как большая чаша. Из-под наших ног ступенями уходили вниз хвойные леса, кольцом окружая прижавшуюся к самому дну деревню. От деревни разбегались две охряные полосы, две дороги. Одна — мимо нас, на юг, к Голове Алхари, вторая пересекала долину и зигзагом поднималась к противоположному склону. Там, на коленях Большого Копья, расположился Бессмараг — светло-серые стены, шпиль колоколенки, длинная, утыканная трубами, крыша больницы.
Как все близко. А Мотыльку — пару раз махнуть крыльями — и уже на той стороне. Внизу шевелились человечки. От монастыря катила двухколесная тележка — кто-то из сестер спешил к больному. Кузница Кайда, на самом краю деревни стояла открытая, вокуг толпились люди. Люди толпились и у Эрбова трактира. Сюда, к нам не долетало ни звука. Шумел только ветер, перебрасывая у нас над головами вороха хвои, да вороны орали, одурев от солнца.
Трупоедское поселение. Как странно. Я словно бы не имела к нему никакого отношения. Так аблис смотрит со своей верхотуры, с легким интересом и отчуждением: трупоеды. Суетятся. Бегают туда-сюда.
Я взглянула на Мотылька. Он улыбнулся, сверкнув сахарными клыками. Жмурясь от сияния, махнул рукой:
— Вон там… на дороге. Около домов… Там — дети… Что они делают?
— Строят снежную крепость.
— Дом из снега? Зачем?
— Это игрушечный дом. Потом они разделятся — часть будет защищать дом, а часть — брать его приступом. Они играют в войну.
— В войну? Играют?
— Ну да!
Он нахмурился озадаченно.
— Война — это… когда трупоеды… люди… убивают друг друга. Везде огонь… а потом вокруг — обломки. И мертвецы…
Что за чистоплюйство! Тоже мне, великий гуманист… Я отскочила.
— Сейчас покажу тебе, как трупоеды убивают друг друга!
Захватила побольше снегу и запустила в Мотылька. Снежок попал ему в плечо, разбился, осыпал котту малюсенькими хрусталиками.
— На, получай!
Полетел второй снежок. Мотылек уклонился.
— Вот тебе! Вот тебе!
Я мазала безбожно. Мотылек присел, собрал горсть снега и кинул не целясь. Я шарахнулась — кое-как слепленный снежок шваркнул меня прямо в грудь, разбрызгался кляксой.
— Ах, так?!
Зачерпнула обеими руками, обеими и кинула. Не докинула. В ответ — целый фонтан.
Я нырнула за куст можжевельника, проваливаясь по щиколотку, добежала до обломка скалы, затаилась.
Шлеп! Комок снега врезался в камень у самого моего носа. Присев на корточки, я скатала новый снаряд.
Сейчас выгляну и залеплю ему… Я подалась вперед — мимо тотчас просвистел белый шарик. Ага! Я высунулась, метнула.
— Ура! Ты убит! Ты убит!
Мотылек вытирал снег со лба.
— Пропасть! — крикнул он, — Это нечестно! Это — обман!
— Козява-раззява!
— Что? Укушу!
Он всплеснул крылами, на мгновение заслонив горизонт. Прыжок — я едва увернулась от цапающей руки. Бросилась под ветки молоденьких сосен, утонула почти по пояс, выбралась с другой стороны. Здесь длинная проталина огибала скалистый островок — бежать было легко. Над головой свистнули крылья — я снова кинулась в деревья. Заметила другую проталину, больше первой, всю рыжую от опавшей хвои. Затрещали ветки — Мотылек все-таки спустился. Я швырнула через плечо рассыпающийся снежок.
— Эй! — крикнул он. — Стой! Не буду кусать!
— Как бы не так!
Рыжий хвойный настил сменился большой проплешиной в камнях. За спиной опять гулко хлопнули крылья — преследователь попытался настичь меня на открытом пространстве. Я совершила обманный маневр — мгновенно развернулась и и бросилась назад, под защиту деревьев.
И погрузилась в снег по грудь. Вот черт! Промахнулась. Под ноги надо смотреть!
— Эй! — негромко окликнул Мотылек, — Что там… Эй, что случилось?
— Сдаюсь, — сказала я. — Вытащи меня отсюда.
— О пропасть…
В голосе его не было торжества. Скорее недоумение.
Вывернувшись назад, я протянула обе руки. Рывок — меня выдернули из снега, как муху из киселя.
— Ну, кусай, — пробормотала я, отряхиваясь. — Кусай. Ты победил.
Он сжал мое плечо.
— Смотри. Туда, назад.
Я посмотрела. Рыжая хвойная проталина исчезла. Исчезла абсолютно — покрытый лесным мусором, рыхлый, грузно осевший снег был повсюду равномерно глубок.
Однако каменистая плешь посреди полянки, на которой мы стояли, оставалась на месте. В дальнем ее конце за деревья уводила черная дорожка сырой земли, будто приглашала к дальнейшему путешествию. Вперед. Только вперед…
— Горячая Тропа!
Я смятенно уставилась на Мотылька. Он неловко коснулся моей руки:
— Что такое? Ты испугалась?
— Проклятье! Горячая Тропа! Мы влипли!
— Влипли? Прилипли? Почему?
— Ты же в Кадакаре живешь! Неужели не знаешь? Это самая что ни на есть Горячая Тропа, по которой можно идти только вперед! Чтоб мне гореть! — я в отчаянии топнула ногой, — Черт знает, сколько миль придется шагать, и черт знает куда она выведет!
— Успокойся. Я видел такие… штуки. Не знал, что это… что по этой тропе можно ходить.
— Тебе хорошо, ты по небу летаешь. А нам, разнесчастным трупоедам, на своих двоих приходится… Проклятье…
Горячую Тропу когда-нибудь притянет к дороге, или к нормальной тропе, или к жилым местам… да только кто знает, когда и где!..
— А ты ходила по таким тропам?
Мотылек ничуть не был обеспокоен, он с любопытством поглядывал по сторонам.
— Не я. Мой… приятель. Он часто пользуется Горячими Тропами. Он умеет их искать и каким-то образом может вычислить, куда они выводят. Так он ходит из Этарна через Долину Трав на перевал, минуя Око Гор. Он контрабандист.
— Кон… тран… бадист, — с трудом выговорил Мотылек, — Что это?
— Это… Послушай, давай думать, как мы отсюда выберемся. Ты-то можешь улететь, а я…
Он улыбнулся.
— И ты можешь улететь.
— На тебе верхом, что ли?
— Вер-хом — что это?
— На спине у тебя. Не выдумывай. Ты меня не поднимешь. А поднимешь, так грохнешься вместе со мной, костей не соберешь.
Он наклонился, обхватил меня поперек туловища и без усилий оторвал от земли. Я засучила ногами:
— С ума сошел! Отпусти!
— Легкая, — усмехнулся он. — Я тяжелых носил. Да.
Ощутив под ногами землю, я отбежала на несколько шагов.
— Ты только-только поправился. Тебе нельзя перенапрягаться!
— Хочешь идти ногами? Много… э-э… долго-долго?
Идти ногами не хотелось. Но и садиться парню на шею тоже никуда не годится. Он такой тонкий, руки как прутики, а я далеко не пушинка. Может, удастся как-нибудь обратно… через все эти снега? Наломать лапника и — ползком на животе…
— Послушай, — уговаривал Мотылек, — Я хочу… сказать тебе…
— Подожди.
А если сплести из веток что-нибудь вроде снегоступов… У Сыча такие были, на плоские корзины похожи, коза их еще обьела…
— Альса.
— Я думаю, отстань… Что?!.
Моргая, я смотрела, как он подходит. Горячая Тропа исчезала за его спиной.
— Альса, — проговорил он. — Я хочу сделать это. Для тебя.
— Что?..
— Мое имя — Стуро.
— О Господи…
Я растерялась. Что это на него накатило? Нашел время… Но что-то жгучее выплеснулось из сердца, залило щеки и уши, и здравый смысл мой поскользнулся на ровном месте и шлепнулся в лужу. Я прижала руки к груди. Пропасть… неужели мне так легко вскружить голову?
Мягко придерживая меня за плечи, он прошел несколько шагов к центру полянки. Отсюда и до кромки леса, где чернела проталина, начинался небольшой уклон. Мотылек развернул меня лицом к себе.
— Хватайся за шею.
Он наклонился, бесцеремонно подхватил меня под ягодицы и буквально набросил на себя — так, умываясь, плещут себе на грудь пригоршню воды.
С треском и грохотом распахнулись оба крыла и, наполнившись, выгнулись, зазвенели, зарокотали тихо и грозно, как тонко раскатанный металлический лист. Длинные волосы хлестнули меня по лицу.
Мимо уже мелькали стволы сосен, размазываясь в красно-коричневый забор, а за спиной Мотылька у меня на глазах затягивалась Горячая Тропа, не оставляя ни голой земли, ни наших следов — ничего.
Потом меня чуть заметно тряхнуло — и полянка, и окружающий ее лес провалились вправо и вниз. Я вскрикнула. Обнимающие руки сжались крепче.
— Держись!
Странно измельчавший пейзаж протанцевал плавный пируэт, раскланялся во все стороны и сгинул, а на его месте развернулась слепящая синева. Потом совсем рядом, сбоку, чередой проплыли блистающие зубцы Алхари. Потом жесткие волосы снова засыпали мне лицо, и я зажмурилась.
Так было хуже. Мне казалось, я падаю спиной вперед, зачем-то обхватив руками и ногами падающее вместе со мною существо.
— Держись! Спускаемся!
Ветер уперся ладонями в позвоночник. Крылья сменили плоскость, разрезая студенистый воздух, как два ножа. Откуда-то снизу, кружась, всплывала долина в кольце гор. Я с трудом сглотнула — отпустило заложенные уши.
— Ноги! Не опускай ноги!
Сизые горы, испятнанные белым и черным, пологой спиралью вознеслись вокруг. Свитые в косу волосы Мотылька взлетели прямо в зенит.
Мягкий толчок, пробежка. Еще один толчок, посильнее — в спину. И еще один — в грудь.
Ветер смолк, будто выдохся. На мне грузно шевельнулся Мотылек, сполз в сторону. По всему телу неуклюже протащилось полусложенное крыло.
— Альса, эй…
В глаза лилась лазурь. Расплывалось темное пятно головы на ее фоне.
— Альса, ушиблась?
— Нет.
— Вставай.
Я моргнула. Остывшие слезы пролились по вискам, уползли куда-то за уши. Он, склонившись, внимательно глядел на меня. Он тяжело дышал, оттягивая пальцем воротник.
— Я никогда не летала, Мотылек.
— Стуро, — поправил он. Слизнул с верхней губы пот, — Стуро. Скажи — Стуро.
— Стуро.
Он опустился на корточки, осторожно посадил меня в снегу. Пейзаж дрогнул и качнулся.
— О-ох…
Стуро привалил меня к плечу, вытряхивая снег из капюшона.
— Ничего, Альса. Сейчас пройдет. Надо посидеть… отдохнуть…
Мое дыхание скапливалось в спутанных его волосах, у самой шеи. Там было жарко и влажно. Ворот рубахи приотстал, и оттуда, из складок одежды, пахнуло теплым, терпким, винным запахом пота, и другим запахом — пронзительно-опустошающим запахом весеннего ветра.
Я переместила голову, и губы мои попали точно в яремную ямку, между ключиц. Стуро прекратил хлопать ладонью по моей спине и замер.
Мягкая пульсация крови. Губы щекотало. Я снова поцеловала — чуть повыше. И еще раз — в горло. Он сглотнул.
— Альса…
Я ощутила легкую вибрацию только что родившегося звука. Нестерпимый тонкий зуд — я едва не закричала. Стуро закинул голову, словно нарочно продлевая мне путь. Я прошла его, шаг за шагом, медленно, растягивая этот ошеломляющий момент, когда еще не нужны ни слова, ни объяснения. Я добралась до нежнейшего беззащитного местечка под челюстью, и тут ладони его стиснули мою голову и развернули лицом вверх. Я увидела его глаза, и скулы, и капли влаги на лбу и на крыльях носа.
Ах, милый, не надо говорить. Пожалуйста, не надо.
Ничего кроме «Альса, Альса» выговорить ему не удалось. Впрочем, мой лексикон оказался еще беднее:
— М-мм-м!.. — замычала я требовательно.
Губы его смешно сморщились, сложились дудочкой. Он протянул их, будто ребенок, дарующий ритуальную ласку, склонил голову набок, чтобы не столкнуться со мной носом. Я приняла его губы, неожиданно жесткие и сильные, и малость опешила от их уверенного захвата. Царапнул заживший шов, язык, жаркий, как лепесток огня, скользнул под мой, а я вдруг встретила четыре ледяных лезвия и вздрогнула, широко открыв глаза.
Щека его размывалась в оливково-смуглое пятно, над ней чуть яснее вылепливались отороченные черной бахромой удлиненные веки, а из щели между ними изливалась тьма. Я закрыла глаза.
Меня поразил иссушающий, чуждый вкус его слюны. Во рту все вспыхнуло, пробрав меня дрожью, затем окатило мятным холодом, вытянув судорогой во второй раз.
Вот это да! Я чувствовала, что растекаюсь студнем. Никогда со мною такого не случалось. Он настоящий колдун. Демон. Вампир. Я засмеялась, но смеха не услышала.
Стуро, Стуро. Твое имя, как заклинание. Я теперь могу призывать тебя, как алхимик призывает эфирное существо, но без пентаграммы, без волшебных снадобий, без жертвенного алтаря, просто окликнув.
Стуро, явись. Стуро, служи мне. Стуро, люби меня… пожалуйста…
Ирги Иргиаро по прозвищу Сыч-охотник
Редда стукнула по полу хвостом раз, другой. Значит, шаги принадлежат Стуро или барышне. Скрип двери, шебуршание в сенях.
О Рургал.
Вошел Стуро с Альсареной на руках.
Я вскочил, опрокинув табурет:
— Что? Кто?
Стуро мрачно буркнул:
— Ничего. Все в порядке.
— Ранена? Упала? Да что ты, как пень!
— Не упала. Не ранена, — он свалил барышню на сундук, словно куль с тряпьем, развернулся и утопал прочь.
Редда глянула на меня, я кивнул, и собака скользнула в неплотно прикрытую дверь вслед за парнем.
Я ощупал Альсу, похлопал по щекам, брызнул водой в лицо.
— Милый… — вздохнула Альса.
Так. Час от часу не легче.
Да спит она!
Спит…
Стуро ее что, тяпнул?!
А «милый» — это из приятного сновидения. Я вспомнил собственное сновидение после аблисского укуса и поморщился.
Н-да-а, то-то он сердитый такой… Злобный вампир, одним словом. Боги мои, что там у них произошло?
Барышня пристала с геральдическими своими измышлениями и к нему? Или — рассказала парню, что собой представляет побратим его? Посоветовала от оного побратима бечь куда подальше… А Стуро обиделся… И тяпнул ее.
