— Вот теперь можешь посмотреть.
      Мотылек вскочил и забежал мне за спину.
      Я еще чиркала по бумаге, добавляя тон в складки одежды и в черные Мотыльковы волосы. Некоторое время натурщик только сопел. Потом спросил каким-то неопределенным тоном:
      — Это — я?
      — Среди нас тут один такой, с экзотической улыбкой.
      — Что?
      — Ты, кто же еще? Похож?
      — Не знаю. Наверное.
      Я оглянулась. Мотылек озадаченно трогал свое лицо, не сводя глаз с портрета.
      — На брата похож, — сказал он, — На маму. Немножко.
      — Ты что же, никогда себя не видел?
      — Видел. В воде, — он пожал плечами, — Я не запомнил.
      — Разве у вас нет зеркал?
      — Нет — чего?
      Пришлось объяснять, что такое зеркало. Заодно выяснилось, что стангревы практически не используют металла. Все металлические предметы — семейные реликвии, у каждого — своя история и ни один из этих предметов не сделан рукою аблиса. Выяснилось также, что аблисам нет нужды бриться, бороды у них не растут, а в сильные морозы они натирают лица мазью из воска и масла и надевают плотные маски.
      Тут Мотылек забрал у меня карандаш и принялся неумело, но старательно чертить облачение стангрева в холодную погоду. Надо сказать, облачение это было устроено чрезвычайно хитроумно. Так как кожу крылатые создания практически не использовали, уже сшитая и подогнанная одежда пропитывалась особыми составами, после чего не пропускала уже ни ветра, ни влаги. Парень оказался большим докой в этих вопросах. Его мать, старший брат и жена брата были чем-то вроде портных в аблисском клане, отец же его и сам Мотылек занимались приготовлением составов для обработки одежды.
      Тут мы застряли. Названия ингредиентов предложенных мне рецептов оказались ни на что не похожи. Аналогов не нашлось ни в старом найлерте, ни в каких либо других более менее известных мне языках. Вероятно, это были собственно аблисские термины. Выяснив, что рецептура мне недоступна, я сказала:
      — Если бы я поняла, что означает «амо конта» или «итимиганна», я бы наверняка смогла воспроизвести эту вашу пропитку для одежды. Неужели у вас не существует таких понятий, как тайна семейного ремесла?
      Мотылек не понял.
      — Тебе было интересно. Я рассказывал. Тебе не было бы интересно — я бы не рассказывал.
      — Я не о том, Мотылек. Многие аблисы знают рецепт состава?
      — Нет. Моя семья. Еще несколько.
      — Почему остальные не знают?
      — Зачем им? Они делают другое… Другие вещи. Стригут коз, прядут нити, собирают дрова, делают предметы, инструменты. Из камня. Из дерева.
      — Предположим, тебе нужен деревянный… э-э… табуретка из дерева. Ты идешь к столяру…
      — Куда?
      — К аблису, который делает мебель. То, на чем ты сейчас сидишь, называется табуретка. Это — мебель. У вас есть такая?
      — Не такая. Повыше и… Сейчас нарисую.
      — Не отвлекайся. Тебе нужна табуретка. Как ты ее получишь?
      — Иду к брату отца и говорю: «Мне нужна табуретка». Он говорит: «Хорошо. К новолунию сделаю». К новолунию прихожу и забираю табуретку.
      — И что ты даешь дяде за табуретку?
      Мотылек пожал плечами.
      — Говорю «спасибо».
      — Ясно. А когда он просит у тебя непромокаемую куртку, ты тоже получаешь за работу «спасибо»?
      — Да. Даже «большое спасибо». Я хорошо работаю.
      — А если к тебе обращается не родственник, чужой?
      — В клане нет чужих.
      — А если из другого клана?
      — Зачем ему обращаться ко мне? У него своя семья.
      — Ну, а если? Может ведь такое случиться?
      — Может. Сделаю, что попросит. Почему нет?
      В общем, система становилась ясна. Честный обмен и взаимопомощь. Не думаю, что это следствие примитивных общественных отношений. Скорее, дело в эмпатии. Вряд ли обманщики и корыстолюбцы смогут выжить на этаком положительном фоне. Аблису выгодно быть откровенным.
      Пока я об этом размышляла, Мотылек продолжал разглядывать портрет. Повозил пальцем. Недоуменно поглядел на испачканную подушечку.
      — Не надо, Мотылек. Не трогай. Это — уголь, пока рисунок не закреплен, его лучше не трогать.
      — А как его зак… закрепляют?
      — Яичным белком. Потом я сделаю с него другой рисунок, чистовой. Красками и цветной тушью. Новый рисунок пойдет в книгу. Когда снимут повязки, а это будет очень скоро, и не закатывай глаза, пожалуйста, так вот, когда снимут повязки, попозируешь мне еще раз без рубахи, ладно?
      — В книге все увидят меня?
      — Само собой. С портретным сходством.
      Мотылек закусил губу, хмурясь.
      — Тебе не нравится, как я рисую?
      — Мне нравится. Только это — я, понимаешь? Не хочу, чтобы узнали меня — аблисы, люди, другие. Не надо.
      — Почему же? Ты ведь мой соавтор. Прославишься, будешь знаменит…
      — Не надо! Пожалуйста! Не делай этого!
      Я несколько опешила. Он вскочил и принялся кружить по тесной комнатке — от печи к сундуку и обратно. Что-то зловеще чиркало по полу — то ли когти крыл, то ли ясеневая рейка.
      — Мотылек, угомонись. Я сделаю, как ты хочешь. Не будет никаких портретов… никаких рисунков вообще, если пожелаешь. Слышишь? Сядь, успокойся.
      Он затормозил, оперся о стол, с тоской поглядел в слепое окошко, затянутое бычьим пузырем. По пузырю гуляли солнечные пятна.
      — Пойми, — выговорил он, морщась, словно от боли, — Пойми, я не аблис уже. Я — никто. Изгнанник. Мотылек. Не надо меня — в книгу.
      — Хорошо, дружок, хорошо. Я порву рисунок, хочешь? Прямо сейчас.
      Он перевел глаза на меня, болезненно улыбаясь.
      — Тебе жалко. Хороший рисунок. Тебе жалко.
      — Ну и что?
      — Оставь. Мне — тоже жалко. В книгу — другой рисунок. Без лица. С чужим лицом.
      — Я так и сделаю. Покажу тебе все рисунки для книги, и ты скажешь, которые можно оставить, а которые убрать. Договорились?
      Вот до чего я докатилась. Откуда во мне такая щепетильность? Какое дело аблису до моей работы? Он — источник информации, ничего больше. Неужели и на меня так действует эта его эмпатия, что я и покривить душой не могу?
      — Понимаешь, — он опять глядел в окно, — Понимаешь, это — не пустые слова. Не просто так. Это — важно.
      — Если тебе трудно, давай не будем об этом говорить.
      Он тяжело уселся на свое место, неловко перекосив крыло с рейкой.
      — Будем. Сейчас — будем. После — не будем, — выдохнул сквозь зубы и замолчал.
      Я ждала. Мотылек упорно глядел в окно, потирая пальцем запястье.
      — Я должен был умереть, — сказал он окну. — Обязан был. Я этого не сделал.
      Пауза.
      — В тот день… несли больного. От Тлашета к Говорящей с Ветром. Его несли к Источникам, лечить. Он не мог летать. Его несли в сетке. Четверо несли. Я шел снизу. Так надо. Когда переносят… того, кого не держат крылья… кто-нибудь всегда идет снизу. Обязательно. Вся опасность — с земли. Снизу пришла стрела. Трупоедская стрела из долины. Я ее видел. Я не принял ее, ушел в сторону. Ее принял тот, в сетке. Он умер.
      Мотылек замолк, нервно растирая запястье. Я удивлялась. И как это могли его обожаемые родичи поставить на такое место юнца, почти мальчишку? Понимаю, конечно, кто-то должен был страховать беспомощного, но почему — Мотылек? Или он уже прошел обряд инициации, или как там это у них называется, и отвечает наравне с опытными мужчинами?
      И как он вообще умудрился углядеть летящую в него стрелу?
      — Я испугался, — продолжал Мотылек. — Мне сказали — уходи. Среди аблисов нет трусов. Говорящая с Ветром мне сказала — прочь. И отец сказал — прочь. Брат тоже сказал — прочь. Мама ничего не сказала. Она ушла в пещеры и я не слышал ее оттуда. Среди аблисов нет трусов. Ты больше не аблис, сказали они. Тебя нет. Нет тебя. Нигде нет.
      Он опять помолчал, облизывая губы. Он яростно растирал запястье. Я заметила на запястье невнятные царапины, вроде бы след укуса. Кто его тяпнул? Неужели Редда?
      — Потом я опять испугался. Белая снежная кошка. Нашла меня, хотела разорвать. Я, — он мотнул головой, — не смог. Боги послали мне легкую смерть, а я не смог…
      Не смог позволить хищнику сожрать себя. Теперь кается. Фантастика!
      — Я боялся. Много, много раз. Каждый день по много раз. Не помню, сколько. Все время.
      Опять пауза. Я не знала, что и подумать. Мотылек наконец оторвал взгляд от окна и уставился на собственное запястье, натертое до красноты.
      — А потом я очутился здесь. В Его доме, — «его» прозвучало значительно, с большой буквы. — Он сказал — наша встреча знак богов. Боги хранили тебя, чтобы мы встретились. Это — их высокая воля. Он верил в это. И сейчас верит. И я тоже верю. Но не понимаю — сам верю, слышу ли его веру и верю? Не понимаю.
      Он замолчал, теперь уже окончательно. Я тоже молчала, растерянная. Я так и не нашла слов. Мучительный парадокс, в который влетел бедняга Мотылек, не имел разрешения. Теоретически я понимала суть, но принимать отказывалась напрочь. Дикое, косматое язычество.
      Но Сыч, выходит, пытается распутать этот клубок. И, похоже, тянет за верную ниточку. Жить ради себя Мотылек не может. Вернее, хочет, но не должен. А вот жить ради другого… да еще свалить всю ответственность на богов… Молодец, тил! Молодец, что сообразил. Даже если сам искренне в это поверил.
      Жизнь — единственная ценность в этом мире. Это — Божья истина изначальная. Другой не знаю и знать не хочу.
      — Боги ничего не делают случайно, Мотылек.
      Он глянул на меня через стол. Провел ладонью по лицу, будто стирая что-то.
      — Спасибо, — сказал он просто.
      Пожалуйста, черноглазый. Тебе приятно помогать. Легко и приятно. Святая Маранта стоит у меня за плечом.

      Подзабросил ремесло свое Сыч-охотник, подзабросил. Ладно еще сам на хлебе с сыром сидишь, а собакам за что страдать? Перепелочка им — на один зубок, это ж не дворняжки деревенские. Каоренские боевые собаки.
      Короче, пошли мы с Уном ловушки посмотреть-подновить, да заодно и попрыгать, а то ведь прыгательными делами тоже пренебрегать не след. Редду я оставил со Стуро. Ей и прыганья ни к чему, да и в случае чего… Ун все-таки щенок, что там ни говори. Одного завалит, а с двумя ему не сладить, я-то знаю.
      Сегодня Альса придет. Может, уже и пришла. Так что Стуро без меня не соскучится, будет кому пожаловаться на зажившее крыло, которое жестокие трупоедские марантины и не думают отвязывать.
      Вчера он вел себя просто безобразно. Бедная инга напрасно пыталась изобразить строгость — она ж у него как на ладони с жалостливым своим характером. Этот свинтус из кого хошь веревки вить может. Вот и он и вил их, веревки то есть. Найлерта инга не понимает, так он строил жалобные мины, да твердил нововыученное «здоров», да показывал всячески, как страдает. Пришлось цыкнуть.
      А инга все-таки очень похожа на Красавицу Раэль. Чем больше смотрю, тем яснее вижу. Сам я, помнится, в детстве, когда болел, был ничем не лучше, чем драгоценный побратим. Скнырил да скулил… А он ведь тоже мальчишка, нельзя требовать от него слишком много. И так бедняге несладко приходится, с трупоедами-то.
      Поглядели мы с Уном силки и так, для порядку, сунули нос к Кривой сосне. У меня там яма ловчая, на крупного зверя — чин-чином, по науке миляги Догара — колья острые, сверху ветки…
      Порядочную прореху в настиле я заметил сразу.
      — Повезло нам, парень.
      — Ух! — ответил он и возбужденно скребнул снег.
      Ну-кося, кого нам боги послали? Сдвинул остатки ямного прикрывища. Кабан. Здоровый-то, Рургал-кормилец!
      Правда, не сегодня он свалился. Вчера, судя по всему. Ладно хоть не объел его никто. Я сбросил лыжи, закрепил на сосне «нижний пояс», спустился в яму — благо, длина страховки позволяет.
      Точно, не сегодня. Закаменел — топор не возьмет. И, как назло, санки в сенях оставил… А, к черту. Сперва с колышка хрюшку снимем…
      Может, проще кол обрубить? Ага, а чем? За топором тащиться? Или не дают покоя лавры Тана, который ребром ладони камень на две половинки — хрясь, и все… Оно, конечно, камень, не камень, а деревяху мы — того, способные… Чай, не из задницы руки-то растут. Да только уж больно он толстый, кол этот. И не примериться как следует…
      Ладно. Неча искать себе проторенных дорожек. И так снимется. Куды ж он денется, кабаняка?
      У, зв-верюг-га.
      Ну-ка, ну-ка…
      Уф-ф!
      Ниче силовое упражнение, э?
      Обвязал тушу. Узел «кошачий хвост» — сам собой получился. Хотя — что тут странного. В последнее время гиря твоя все чаще лупит. То по башке, а то вот — по рукам. «Нижний пояс»…
      Выбрался из ямы, Ун прыгнул на грудь, чуть не повалил.
      — Ар, парень. Прекрати. Помоги лучше.
      Отвязал веревку от дерева, пропустил внахлест через кольцо в Уновом ошейнике, ухватился рядом.
      — Давай. И-и, раз. И-и, раз, — пошел… пошел-пошел… Ай, мой хороший! — Молодец, Ун. Молодец.
      Пес привизгнул от радости и — отскочить я не успел — нежно залепил в живот лапищами своими. На сей раз на ногах я не устоял. Весит-то Унушка фунтов под двести. Уронив владельца, лохматая скотина не замедлила хорошенько вывалять оного в снегу.
      Чертова тварь!
      Подмял его под себя, сгреб за уши. Удавлю!
      Изумленная виноватость в желтых зенках, теплая лопатища язычины — чвак, чвак…
      Ну, почему я не могу долго на него сердиться? Почему эта дрянь что хочет, то и творит?
      Ладно. Пошли.
      Сперва до дома дотащимся, разрубим хрюку. Полтуши можно Эрбу снести, а то медок кончается, да и молочка прикупить не помешает. Ну, и, само собой, арварановки.
      Ун добросовестно помогал волочь тушу, иногда взглядывая на меня из бурых зарослей желтыми плошками — не сердишься уже? У, паразит.
      Стуро сейчас, небось, с Альсой воркует, сегодня у нас день «сбора материала» для очередной главы, не до меня им. Так что разберемся с кабанчиком, не смущаясь видом нашего вампира…
      Я пропустил их. Они шли, не скрываясь, но Ун и не подумал меня предупредить — свои же — а сам Сыч-охотник слишком занят был мыслями об Эрбе, медке да арваранском. Мы столкнулись, считай, лоб в лоб. Стуро, закутанный почти по глаза в новую одежку, под ручку с Альсареной, и Сыч-охотник. Трупоед. С трупом на веревке.
      — О, Сыч, привет.
      — Доброго утречка, — пробурчал я.
      Стуро улыбнулся немного натянуто:
      — Мы ходим. Гуляем.
      — Ага. Молодцы. Редда с вами?
      — Да.
      Хозяюшка степенно вышла из-за кустов, лениво махнула хвостом. Я кивнул. Хорошо, девочка.
      — Пойдем, — сказал Стуро Альсе, и они, чуть прибавив шагу, двинулись в сторону леса.
      — Далеко не заходите! — крикнул я, — Держитесь ельника!
      — Да, спасибо!
      Впрочем, все это глупости. Редда не пустит их в небезопасные места.
      Вот так, приятель. Решил не нервировать Стуро, а Стуро — тут как тут, легок на помине. Хотя даже и к лучшему, что они ушли гулять. Спокойно разделаю тушу. А так ведь малыш мог заинтересоваться, чего побратим топором стучит, не надо ли помочь. А побратим тело хладное на части рубит. Чтобы впоследствии сожрать, прегадко двигая челюстями. И чавкая. Вот что бывает, коли с трупоедом свяжешься.
      Да ладно тебе. Хватит. Подволок тушу к колоде, отвязал Уна, сходил за топором.
      Х-хак! Х-хак! Задние ноги… х-хак! — себе оставлю. Когда еще… х-хак! — повезет?
      Люблю кабанятину.
      Ун уселся шагах в десяти и строил умильные рожи. Пришлось настрогать тоненьких кусочков. Ему и — Редде. Вернутся с прогулочки, получит хозяюшка, в счет жалования за сопровождение…
      Отрубил клыкастую башку, передние ноги. Тулово так и так — себе, потрох на похлебку, ребра, опять же… Н-да-а, придется, видно, одну заднюю отдать. А то шиш тебе, приятель, арварановки. Мелочь кончилась. Эй, люди добрые, никто бедному охотнику поллира не разменяет? А лучше — целый. Тьфу.
      Барышню спросить надыть, вот что. У ней, небось, от всяких там арфадизнаков да прочих варений-солений в кошельке брякает, э?
      Предназначенное Эрбу я запихал в «мешок для трофеев», то, что себе, любимому, припрятал в сенях, опять нацепил лыжи и, велев Уну:
      — Охраняй, малыш. Жди ребят, — двинул к Косому Узлу.
      Эт’ ты хорошо придумал, приятель, насчет барышни. А то ведь — смех один — сидишь на сундуке, а в доме жрать нечего. Ладныть, Эрб-то расщедрится, небось. Тоже к кабанятине неравнодушен. Ужо он те отвалит — и медку, и пойла, и денежку на молочишко. Хотя теперь, получив в пользование Белую Звездочку и Осеннюю Листву, принцесс Бессмарагских, Стуро, по-моему, прибавляет в весе. До жирка далековато, но мясцо нарастает потихоньку. И одежка на ем сидит эдак ладненько, и вообще, справный получился парнишечка. Таперича б его тока к делу какому пристроить, чтоб — того. Не маялся, сталбыть, бедолага.
      Ага, ты его в помощнички возьми. Из зверья трупы делать. Трупоедам на пропитание. Брось, придумаем чего-нито, чай, не пустой котел на плечах, а ента… Голова, то есть.
      — Эрб! Э-эрб! Принимай провизию!
      Выскочил на крыльцо.
      — Сыч! Здорово, приятель! Заноси, заноси в кухонь…
      Я скинул торбу, снял лыжи, прошел в кухню.
      — Во.
      Эрб крякнул, пожевал бороду.
      — Чего хочешь?
      — Меду, сталбыть. Три фунта. Да арварановки. Да две гривны деньгами.
      — Ты че, Сыч, белены объелся? Уж по дружбе дам тебе, как за боровка годовалого, енто, значит, выходит…
      — Не морочь мне башку, Эрб, — Сыч-охотник нахмурился, убрал руки под пояс, — Коли те свинина ненадобна, так и скажи. На нет и суда нет.
      — Зимний вепрь-то, Сыч. Тошший, кости одни…
      — Я те его силком пихаю, что ль?
      — Да куды ты столько мяса денешь? Оттепель на носу, не сбережешь ведь. Пропадет кабан.
      — У меня, чай, не пропадет. Вона две прорвы, все хавать просют. Ну, че решил-то?
      — Эх, Сыч, и не стыдно тебе из друга сам-лучшего веревки вить? — вздохнул Эрб, сдаваясь.
      — Не стыдно.
      — Вторую-то ляжечку, небось, себе оставил?
      — А то. Хорош базар разводить. Идет те цена моя, али нет?
      Эрб снова притворно вздохнул и отправился за медом и арваранским.
      На кухню заглянула Дана, ойкнула и скрылась. Ишь. Эх, Дана, Даночка, на черта те тил косматый сдался?
      Афродизиак — зачем?
      Ладныть. Не твоего ума дело. Баба — она завсегда — того, сталбыть. Енто самое — душа в потемках.
      Вернулся Эрб. Деньги Сыч-охотник убрал в пояс, горшок да бутыли склал в торбу. «Трофеи», вот уж точно.
      — На здоровьице, хозяин, — подмигнул и пошел.
      Удачно получилось.
      Великую науку торга я осваивал сам. Мил человек Догар учил зверя добыть, а сбыть — енто уж… Вот и освоил. Эрбу, между прочим, мясо еще обдирать. Хе-хе.
      У поворота я обернулся. И увидел распахнутую калитку и темный силуэт на фоне белесого зимнего неба. Данка? Больше некому. Ох, девка, девка.
      И смех, и грех, право слово.

      — «Быт стангревов вынужденно примитивен. Суровая природа, скудные условия и религиозные табу заставляют их исчерпывающе и экономно использовать доступные ресурсы. В связи с жестким табу на убийство стангревы практически не знают выделки кож. Однако в иерархии общества отдельное место занимает так называемый „слуга огня“, то есть трупожог. Его социальное положение не очень ясно (беседы на эту тему считаются неприличными), но известно, что в совете рода он имеет значительный вес. Кроме кремации трупов коз и их хозяев, в его обязанности также входит обработка снятых с мертвых тел шкур, из которых, после нескольких этапов „очищения“ (термин, скорее религиозный, чем гигиенический) создают необходимые предметы, в большинстве случаев пергаменты для жреческих записей и обувь (используется ли для этих целей кожа умерших стангревов остается невыясненным).»
      — Мотылек отказался отвечать? — удивилась Леттиса.
      — Я не решилась спросить, — смутилась я, — Это такая щекотливая тема. Он рассказывал через силу. Знаешь, я не могу на него давить. Боюсь поссориться.
      — Может, незачем спешить? — предположила Иль. — Он же не собирается улетать обратно в горы. Куда ты гонишь со своей книгой?
      — Когда появятся новые факты, я напишу «Дополнения». Вы будете слушать или нет?
      — Валяй дальше, — разрешила Летта и зевнула.
      По монастырскому распорядку нам давно следовало спать. Но девочки высказали интерес, и я им воспользовалась.
      — «Жреческое сословие немногочисленно и состоит из главной жрицы, так называемой „Говорящей С Ветром“ и дюжины ее помощников. Жрецы обитают в особых храмовых пещерах, расположенных на относительно большом расстоянии от пещер собственно стангревских кланов. По рассказам очевидца, храмовые пещеры находятся на внутреннем склоне кратера потухшего вулкана (точное географическое положение определить трудно, но есть предположение, что это кратер Мангула). Кроме религиозных функций жрецы выполняют также обязанности целителей. В глубине храмовых пещер находятся священные озера, питаемые горячими ключами. Считается, что вода из этих ключей обладает сверхъестественными свойствами.»
      — Убери «сверхъестественными», — посоветовала Леттиса. — Или ты думаешь, эти свойства приписываются необоснованно?
      — Вполне вероятно, что это целебные ключи, — встряла Иль, — Такое нередко встречается.
      — Доказать ни то, ни другое ты все равно не в состоянии. Так что пиши «целебными свойствами». Меньше придирок будет.
      — Мотылек говорил, вода эта возвращает молодость, — проворчала я, но послушно заменила одно прилагательное другим. «Жилые пещеры подразделяются на летние и зимние, причем зимние находятся в плоти горы на большой глубине, где круглый год сохраняется постоянная температура. Стангревы охотно селятся как в тесных, замкнутых пространствах, так и в многоуровневых пещерах с большим объемом площади. Однако они избегают устраивать жилье поблизости от подземных озер или рек. Небольшие же источники их не беспокоят. То же можно сказать и о неотъемлемых стангревских спутниках — козах. Я с удивлением узнала, например, что козы проводят все месяцы снежных гроз вместе с хозяевами, глубоко в недрах, где имеют полную свободу передвижений. Жизнь стангревов тесно связана с этими замечательными животными, однако термин „скотоводство“ или „пастушество“ здесь будет неполон, или, вернее, неточен. Скорее, это — симбиоз, буквально — кровная связь. Козы для стангревов есть равноправные родственники, и в Законах Рода (смотри Примечания) занимают одно из главенствующих мест. Есть также данные, что отдельные стангревские кланы занимаются пчеловодством. По сведениям источника, их жилища расположены далеко на востоке от Убежища. Сноска: Убежище, вероятно окрестности Мангула, самоназвание „Тлашет“, сравните со старонайларским „тлагет“ — крепость, пограничный форт.» Далее: «…и, хотя они ведут активный обмен с „козопасами“, подробности об их быте отсутствуют». Ильдир, эй! Ильдир, ты спишь?
      Ильдир спала, прикрыв глаза большой белой ладонью. Летта сочувственно усмехнулась мне со своей кровати. Она перекинула на другую сторону волну темных, с багровым блеском волос и провела по ним гребешком.
      — Я не сплю, — пробормотала Ильдир. — Я слушаю.
      — Скучно?
      — Есть малость. — Иль раздвинула пальцы и недовольно посмотрела в просвет, — Кстати, твой любезный Мотылек все печенки сегодня проел и мне, и Сычу. Мол, сними да сними с крыла лубок. Мол, все зажило, он нутром чует. Такой вроде смирный, покладистый, а как упрется — хоть кол на голове теши. Ва-а-у, — она зевнула. — Я думала, только лираэнцы такие упрямые.
      — Первое место по упрямству всегда занимали инги, это общеизвестно, — перебила я. — Потом альды, потом найлары, а лираэнцы уже в самом хвосте.
      Иль фыркнула. Летта сказала:
      — Хорошая тема для новых изысканий, Альса. «Упрямство, как коренной фактор национального характера». Дарю идею.
      Я захлопнула папку.
      — Ну вас. Злюки вы и язвы, — и задула светильник.