При перемотке памяти к началу он себе улыбнулся, спиной вбегая в двери, за миг до этого вдруг распахнувшиеся сами, что так же сами и смыкались перед выставленной им вперед ладонью. Комичнее была лоскутно скроенная радость из светлых пятен комнатного солнца, где тени скрадывал монтажный стык. А он там истово держался за схемы времени-пространства - расписания, графики, карты - в том непонятном сочленении их с летней бесконечностью, где можно было вновь согреться, лишь увеличив это солнце в диаметре и совершенстве. При таком солнце он выглядел моложе, и к нему подходила горячая девушка, притворяясь наполненной жизнью, - а может, и впрямь ощущая изображаемое веселье, - теперь хотелось в это верить. А с верой можно было бы спасти себя, а может, и ее, от цианистого экрана.
      Быстро шли, не давая друг другу возможности засомневаться, - и обрывались, как струны, завитками обоев поглощенные звуки, и в складку дивана провалившийся сон уводил в лабиринты знакомых пейзажей: роскошно-спокойная ранняя осень, голубые топазы озер в окружении сосен, описанные малограмотной рукой неопытного сценариста, и долгие замысловатые снега, где солнца больше не найти, будто давно погасшей лампы под рваным абажуром паутины в старом брошенном доме.
      Он шел домой, пошатываясь от бессилия. Теперь его тошнило от самого себя. Вдыхал, не морщась, исходящий от осенней батареи пыльный перегар и думал навзрыд с неподвижным лицом обо всем, что исчезло из новых сюжетов: вдруг оборачивалось в зеркале стремительным сердцебиением настигнутое время, где остановишься и обнаружишь, что ты один. Потом вновь пробегаешь назад, никого не встречая, восстанавливая отрывочные голоса, переживая теперь как реальность космической катастрофы грохот падающих декораций, - вскрикивал, хватая за корни летящие в Тартар деревья...
      Он знал, что она больше ни на что не отзовется. Ложился на отглаженный подкрашенной волной песок поперек глянцевых журнальных разворотов, закрывал глаза и умирал, подслушивая глохнущее в перебоях сердце. Еще был слышен ветер с легонько стукнувшим в окно дождем. И вдруг она являлась и сидела рядом, отвечая ему непонятным покоем, держа на коленях ребенка, увернувшегося от его рук... Он вздрагивал и вскидывал глаза в готовности увидеть титры. Их не было ни против солнца, забытого Кинотавром в свободном падении к горизонту, ни купольная закругленность ночи не собирала испарений киножизни вокруг него, ведь все давно уже на свете происходило без героя.