Разгорелся скандал. Рога привлек к «делу» ехавшего в том же вагоне врача Юрия Левита, тогда начальника отдела благоустройства Моссовета. Эскулап-коммунальщик, видимо, чувствовал себя уверенно и видел в Есенине если не слесаря-водопроводчика или истопника, то уж никак не европейски известного поэта. Левиту покровительствовал «сам» Лев Каменев, проча его кандидатуру в наркомы здравоохранения Закавказской республики. Левит, вряд ли знакомый с понятием «такт», отправился в есенинское купе на предмет обследования психического здоровья «скандалиста». Легко представить, как последний реагировал на бесцеремонную выходку удачливого совчина.

Некоторые подробности этой истории впервые раскрыл английский есениновед Гордон Маквей в нью-йоркском «Новом журнале» (1972, кн. 109). Исследователь напечатал «Дело С. А. Есенина по обвинению его по статье 176 Уголовного кодекса». Дадим некоторые отрывки из этой публикации и сопроводим их нашими замечаниями.

В своем заявлении в прокуратуру А. Рога жалуется, что «известный писатель» пытался ворваться в его купе, и далее: «…он весьма выразительными и неприличными в обществе словами обругал меня и грозил мордобитием. <…> По дороге освидетельствовать состояние Есенина согласился врач Левит, член Моссовета, но последнего Есенин не подпустил к себе и обругал…» – следует известное «крамольное» выражение.

Рога не ограничился собственным видением конфликта, а пошел дальше: напомнил прокуратуре «возмутительное» общественное поведение Есенина в прошлом, даже сослался на «Правду», освещавшую в 1923 году некие его проступки. Уголовная яма рылась основательно, с намеками и прямыми обвинениями в духе типичных подобных процессов 20-х годов.

Не менее суров был и Ю. Левит. «Всю дорогу с момента посадки, кажется в Тифлисе, – писал он, – гражданин Есенин пьянствовал и хулиганил в вагоне… упорно ломился в купе Рога и обещал „избить ему морду“. И т. д. и т. п.

Вот как эту историю излагает Есенин:

29. Х. – 25. Сергей Есенин».

Своим заявлением поэт как бы говорит: отстаньте от меня, дело не стоит выеденного яйца. Столкнулись амбиции преуспевающих чинов и достоинство многократно защищавшего свою честь легко ранимого человека (ранее на него заводилось более десятка уголовных, пахнущих сиюминутной политикой дел).

С подачи А. Рога и Ю. Левита Народный комиссариат иностранных дел (НКИД) обратился в Московскую губернскую прокуратуру. Та весьма оперативно передала «крамолу» судье Липкину. Судебное колесо завертелось. Последовали допросы, угрозы… Не помогли даже влиятельные заступники. Кто-то более всемогущий их отверг и, возможно, «порекомендовал» расправиться с поэтом.

…Сразу же после допроса Есенин ринулся в Ленинград. Подчеркнем, сентябрьский дорожный скандал 1925 года привел в конце концов к декабрьской трагедии. Обратите внимание, в том же тревожном сентябре Есенин сжег на квартире своей первой жены Изрядновой (согласно ее воспоминаниям) большой пакет со своими рукописями. Не сомневаемся, в том пакете были его честные откровения «о времени и о себе». Видимо, опасность для его жизни была настолько велика, что он, бесприютный, не решился уничтожать свои записи при нежелательных свидетелях и сделал это в надежном месте. Подчеркнем, вся эта грустная история десятилетиями или замалчивалась, или искажалась. После его гибели прыткие газетчики и его трусливые знакомцы-мемуаристы трещали: покончил счеты с жизнью не случайно – ведь незадолго перед самоубийством почти свихнулся, что подтверждается его пребыванием в психиатрической клинике 1-го Московского государственного университета.

Волноваться Есенину было от чего – над ним тяжелой тучей навис неправедный суд с легко угадываемым печальным приговором. «Психов не судят», – напомнили ему родственники и с огромным трудом уговорили лечь в больницу…

Но вернемся к его странно-поспешной ноябрьской поездке в Ленинград. Скорей всего, он «наводил мосты» для подготовки бегства за рубеж. Из его письма от 27 ноября 1925 года к П.И. Чагину: «…вероятно, махну за границу». Полагаем, кто-то этот его замысел выдал. Предателя установить сложно, и на сей счет может быть немало предположений.

Мимоходом два небольших отступления. В свой ноябрьский приезд в Ленинград бесприютный поэт ответил на вопрос местного журналиста о материальном положении советских литераторов. «Хотелось бы, – говорил он, – чтобы писатели пользовались хотя бы льготами, предоставленными советским служащим. Следует удешевить писателям плату за квартиру. Помещение желательно пошире, а то поэт приучается видеть мир в одно окно» (Новая вечерняя газета. 1925. №208. 18 ноября).

Резким контрастом к этим словам звучит ответ на тот же вопрос преуспевающего кремлевского Демьяна Бедного: «А вообще говоря – жаловаться мне не на что».

Ноябрьское посещение Есениным Ленинграда запомнил прозаик Николай Николаевич Никитин (1895—1963), автор известного романа «Северная Аврора». В своих воспоминаниях он опровергает, что в тот раз поэт жительствовал в «Англетере», о чем любят порассуждать досужие следопыты. Оба они лишь заходили в гостиницу, где тогда остановились руководитель Московского камерного театра А. Я. Таиров и его артисты.

Другая встреча Никитина с поэтом состоялась на квартире Ильи Садофьева. «…Когда я пришел, – пишет мемуарист, – гости отужинали, шел какой-то „свой“ спор, и Есенин не принимал в нем участия. Что-то очень одинокое сказывалось в той позе, с какой он сидел за столом, как крутил бахрому скатерти». В такое психологическое наблюдение можно поверить. Ожидавший суда затравленный Есенин мучительно искал выхода из создавшегося тупикового положения. Окружавшие же его благополучные литераторы не подозревали о смятениях московского гостя.

Метко охарактеризовал Николай Никитин и внезапный отъезд Есенина из Ленинграда – «…будто сорвался». Что-то случилось…

Далее наблюдательный прозаик вспоминает последние декабрьские дни 1925 года и роняет весьма примечательные для нашей темы фразы: «Помню, как в Рождественский сочельник кто-то мне позвонил, спрашивая, – не у меня ли Есенин, ведь он приехал… Я ответил, что не знаю о его приезде. После этого два раза звонили, а я искал его где только мог. Мне и в голову не пришло, что он будет прятаться в злосчастном „Англетере“. Рано утром, на третий день праздника, из „Англетера“ позвонил Садофьев. Все стало ясно. Я поехал в гостиницу».

Из многих вздорных записок о последних днях жизни Есенина свидетельство Никитина выделяется своей правдивой тревожной индивидуальностью (однажды они собирались вместе рыбачить на Оке). Особенно примечательны эти анонимные звонки каких-то псевдоесенинских радетелей. Уж не Анна ли Берзинь названивала? Позже она расписывала, как бросилась из Москвы в Ленинград «спасать поэта», искала его в гостиницах и прочее, но безуспешно. Если следовать логике Берзинь, беглец отказался от встреч со своими знакомыми, притаился в партийно-гэпэушном «Англетере», предпочтя общество «архитектора» Ушакова, «авангардиста» Мансурова и других незнакомых ему лиц. И какие оказались скрытные журналист Устинов, «имажинист» Эрлих да и тот же путаник-стихотворец Садофьев, никому не сообщившие о местопребывании Есенина. Сам же он, анахорет, почему-то за четыре дня не захотел позвонить ни доброму приятелю Оксенову, ни ранее дававшему ему кров Сахарову, ни тому же писателю Никитину. В 5-м номере, согласно сохранившейся инвентаризационной описи «Англетера», телефона не имелось (да и откуда ему было взяться, как уже выше говорилось, в наскоро меблированной комнате, бывшей аптеке. Но аппараты находились в 1, 2 и 3-м «а» номерах, висели рядом в коридоре, красовались у швейцаров (Оршман, Слауцитайс, Малышев); на просьбу постояльца в любую минуту мог откликнуться дворник Василий Павлович Спицын (p. 1877)[17] – благо он жил в той же гостинице. Нет же, Есенин сидит бирюком, рад-радешенек, если к нему взглянут «опекуны» Устиновы и Эрлих.

Продолжаем анализировать «парадокс молчания» поэта. В «Англетере» постоянно днюют и ночуют известные в ленинградской культурной жизни люди: киноартист Павел Поль-Барон, артистка Екатерина Инсарова-Максимова, режиссер Мариинского театра Виктор Рапопорт, певица Софья Троян, еще один мастер киноэкрана – Михаил Колоколов и другие интересные личности, а бедный поэт ни к кому носа не кажет, прямо-таки отшельник. Между прочим, Николай Никитин писал: «И до смерти Есенина и после мне неоднократно приходилось слышать о его невероятной общительности. Да, он был очень общителен».

И чтоб такой компанейский человек накануне Нового года и Рождества (по новому стилю) отсиживался в полуподвальном номере гостиницы? – в это невозможно поверить.

За семьдесят с лишним лет ни один жилец «Англетера» (фарисеи Устинов, Ушаков, Рубинштейн не в счет) – а их насчитывается до ста пятидесяти – не оставил ни строчки, ни словечка о необычном госте, ни один работник того же дома даже не заикнулся по тому же поводу. Многие воспоминатели видели поэта всего лишь мимоходом, но оставили, однако, свои письменные разглагольствования, а здесь история, от которой вздрогнула не только читающая Россия, но и Европа, – нет, в которой раз утверждаем: не останавливался Есенин ни на час в злосчастном «Англетере».

Посоветуем всем, кто поверил «заботнице» А. А. Берзинь (псевдоним – Ф. Ложкин), «трогательно» разыскивавшей поэта в Ленинграде, обратиться хотя бы к ее биографии периода 1918—1921 годов, когда она, комиссар-политпросветчик, служила в 4-й и 12-й армиях, а одно время, если верить старому справочнику, заместителем начальника Политпросвета 44-й дивизии. Кто знает, не остался ли после того у Анны Абрамовны чекистский мандат. Есенин, кстати, в минуты откровения очень плохо отзывался о ней.

Нам на глаза попался протокол заседания бюро ячейки ВКП(б) отделения языка и литературы Ленинградского педагогического института им. Герцена (4 октября 1927 г.). Тогда филологи избрали некую Берзинь (имя и отчество не указаны) ответственной за работу в комсомоле. Не Анну ли Абрамовну? Помня, что здесь же работал «подписант» милицейского протокола Н.М. Горбова – Павел Медведев, литератор и чекист, недавно возглавлявший красную молодежь в 3-м полку войск ГПУ, историей педагогического образования в Ленинграде стоит заняться пристальнее.

Итак, поэт в лихорадочном состоянии возвратился вначале ноября в Москву, пожурил в письме за невнимание Чагина, упомянул Устинова, а через три недели спрятался от судилища в психиатрическую клинику. Дальнейшее известно.

От кого известно? Главным образом – от Эрлиха и Устинова. Двурушная натура первого разоблачена, вся его декабрьско-январская возня антиесенинская. Портрет второго «благодетеля» не так ясен. Попробуем обрисовать его, используя новые документально-архивные материалы.

Устинов, уроженец уездной глухомани Нижегородской губернии. Родители – староверы. Изгнан из церковно-приходской школы за богохульство. Плавал на пароходах матросом. Частенько буянил, а позже выдавал свои проступки за политические акции, направленные против «живоглотов-кровопийцев». Написал на эту тему скандальную брошюрку. Босячествовал – в его облике и характере угадывается Горьковский Челкаш. Не раз попадал в тюрьмы, как водилось, бегал из них. В начале первой мировой войны издал книжечку, в которой заявил себя русским патриотом. Скоро, однако, резко изменил свою позицию (выгодно!) и стал ярым пропагандистом поражения России. Февральскую революцию встретил эсером в Петрограде, тогда-то и состоялось его знакомство с Есениным. В дни Октябрьского переворота переметнулся к большевикам, исполнял роль их воинствующего рупора. В декабре 1917 – январе 1918 года редактировал газету «Советская правда» (Минск), освещавшую борьбу Красной Армии на Западном фронте.

Бегло полистаем это издание, задерживаясь на устиновских статьях и заметках.

«Мы говорим прямо и откровенно: русская революция является началом социальной революции во всем мире» (№2).

Устинов часто печатался под псевдонимом Георгий Фанвич. В 4-м номере его стихотворный фельетон «Небесное совещание»:

Пишет разухабисто – нагловато, «художественно» иллюстрируя небогатый набор большевистских лозунгов. Вот, к примеру, его очередные компассажи из «Советской правды»: «…как бы ни вопили социал-патриоты, они все-таки должны признать, что большевизм спас человечество от продолжения кошмарной бойни…» (№15).

Устинов-Фанвич, он же Заводный, он же Клим Залетный, уверен: «…российская революция – гуманнейшая из всех революций» (№18), он зовет «…туда, где лучезарно сверкает яркое солнце Социализма» (№19). Как тут вместе с Иваном Буниным («Окаянные дни») не воскликнуть по тому же поводу: глаза твои бесстыжие, где и когда ты видел, чтобы в этой войне что-то сверкало, кроме штыков и сабель.

24-й номер (1917 г.) «Советской правды» примечателен для скорбной есенинской темы: на одной из страниц мелькнула фамилия М. Никольского, тогда начальника минского пункта №7. С 1920 года он знакомец Эрлиха, его опекун по ЧК, в 1925-м и позже (?) секретарь Секретной оперативной части (СОЧ) Ленинградского ГПУ, рабочая темная лошадка при начальнике И.Л. Леонове.

Полезным для выяснения обстоятельств глумления над покойным Есениным оказалось наше знакомство с предшественницей «Советской правды» – газетой «Фронт» (орган исполкома Съезда солдатских, рабочих и крестьянских депутатов Западного фронта). В 47-м номере (1917 г.) солдат Николай Савкин опубликовал свой стишок «Товарищу»: «О, друг мой, товарищ,// Оставь, не печалься.// Я вижу и чувствую душу твою…» Для создания полной картины преступления и хода его сокрытия эта деталь существенна (мы позже систематизируем наши «белорусские» наблюдения) – ведь именно Савкин за несколько дней до гибели поэта передал образцы его почерка чекисту-графологу Зуеву-Инсарову. Есенин презирал Савкина и его угрозы. В том же «Фронте» встречаются и другие наши «знакомые».

Вернемся к Устинову. В Гражданскую войну он занимался газетно-публицистической деятельностью (какой – пока секрет, мы его раскроем в финальной главе нашей книги), выпускал серию пропагандистских брошюрок. В период нэпа и позднее сочинял совсем никудышные рассказы, повести и даже романы, героями которых становились конечно же уходящие в революцию босяки, руководимые сознательными интеллигентами.

Устинов работал в «Правде», «Известиях», его перо, не зная жалости, разило «контру». Мечтал он стать «писателем для женщин», но у жестокого, категоричного автора не имелось для этого никаких данных. Большую известность приобрел как литературный критик пролеткультовского толка. Его книга «Литература наших дней» (1923) – образчик политпросвета и агитпропа: разнос прежде так милых автору Горького, Бунина, теперь эмигрантов и «отступников», шельмование Блока, Орешина на фоне фанфар Гастеву, Герасимову, Садофьеву и прочим одописцам «железной поступи революции».

Устинов не знал сомнений, не мучался исследованием образного мира произведений писателей. Он выносил приговор, как в трибунале, воплощая на практике вульгарно-социологические идеи Фриче, Переверзева и им подобных «неистовых». Приведем важнейший устиновский постулат: «…у художника его стиль (форма) всегда и неизбежно, решительно без всяких исключений, является отражением его классового самосознания» (выделено автором).

Именно с такой отмычкой критик, своего рода следователь Пролеткульта по особо важным литературным делам, рассматривает творчество Сергея Есенина. Его Пугачев из одноименной поэмы – «…синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству». Поэт, по его мнению, «…совершенно отрекся от своих „большевистских“ заблуждений. Рязанский кулак может спать спокойно. Сын вполне оправдал его доверие», ему «…сладок запах отцовского навоза». Признавая талант автора «Пугачева», он вешает на него ярлык собственного изобретения – «…самый неискоренимый психобандит», который «плюнул на социализм». Согласитесь, так резко и доносительно не мог написать друг, в качестве которого без устали представляли есенинского знакомого. В 1925 году Устинов мог, наверное, быть для Есенина лишь застольным собеседником, но никак не духовно близким человеком.

Теперь представьте себе вчерашнего авантюрного матроса-босяка и, по ироничной самооценке, «забулдыгу» – поэта вдвоем в «Англетере». Устинов вспоминает в сборнике «Памяти Есенина» (М., 1926): «Днем, передроковой ночью, Сергей, когда мы были вдвоем в его комнате, нежно опрашивал меня про мою жизнь, сидя уменя на коленях. Спросил об одной девушке, о Р. П. И когда я ему ответил, он долго плакал, склонившись ко мне на плечо…» (выделено нами. – В.К.). Как все это фальшиво-нарочито, плаксиво-сентиментально, как не вяжется с «хулиганом» Есениным. Даже нынешние недоброжелатели поэта (а таких немало) подметили «женский» стиль мемуаров (дальше мы раскроем имя воспоминательницы).

Устинов вылил ушаты помоев на гроб усопшего 29 декабря 1925 года в ленинградской вечерней «Красной газете», где он время от времени печатался, наезжая в Северную Пальмиру. В той же газете «друг» представил своего знакомца законченным алкоголиком. И так писал человек, у которого обычно под кроватью валялась батарея пустых бутылок (по воспоминаниям хорошо знавшей его Н. М. Гариной, жены драматурга Гарина-Гарфильда).

Позволим себе отступление о пресловутом пьянстве Есенина, подаваемом чуть ли не в раблезианском духе. Бездомный поэт отдавал дань Бахусу, но, как правило, в компании с приятелями. Он чаще всего находился на виду, на него глазели, измеряя – каждый по-своему – количество выпитого им спиртного. Уверен, образ постоянного хмельного скандалиста навязан нашей прессой и его, любившими поживиться на чужой счет, мнимыми приятелями. Духовно же симпатичные Есенину люди, искренне почитавшие его, говорят о нем с большим тактом. Актриса Августа Миклашевская, которой посвящено стихотворение «Заметался пожар голубой…», в своих воспоминаниях почти не касается хмельной проблемы, потому что она при их встречах и не возникала, ибо в обществе сердечно расположенных к нему знакомых он сохранял душевное равновесие и в допинге не нуждался.

Многие литераторы-современники Есенина прикладывались к бутылке не реже, если не чаще. Так, из переписки благополучного Константина Федина известно: пил он мертвецки, но за домашними занавесками. Любил заложить за воротник ленинградский поэт Илья Садофьев. Этот список легко продолжить. Но в глазах читателей они выглядели скромными овечками, их образ лепился газетами и другими средствами информации. Не имея возможности дискредитировать творчество Есенина, пользовавшегося небывалой в начале XX века популярностью в народе, его хулители кинулись на него самого. Среди таких был и журналист Устинов.

Сегодня есть возможность набросать, так сказать, домашний портрет этого вездесущего журналиста. С фотографии на нас смотрит мордастый, крепкий мужчина, в сжатых губах ехидство. Ворот рубахи с небрежно висящим галстуком расстегнут.

Таким он представал в своеобразном светско-советском салоне Нины Михайловны Гариной, жены драматурга, в недалеком прошлом этакого «морского волка» Сергея Гарфильда (псевдоним Гарин). Из его биографии можно легко написать детектив. Но современные справочники по-прежнему берут верхний слой его жизни, не задевая глубоко потаенного.

Салон Гариных до революции дарили своим вниманием Иван Бунин, Борис Зайцев, Александр Куприн, Евгений Чириков и другие известные писатели, о которых тщеславная женщина потом с удовольствием вспоминала. Куприн полушутливо играл роль Ромео, забавлялись и прочие гости. Все это было бы мило, если бы за хозяином квартиры не вился след политического авантюриста. Может быть, не все мастера слова знали о подпольной жизни Гарфильда, но их очевидная снисходительность к нему весьма поучительна. Такая приязнь вполне в духе даже больших русских художников, прозевавших революцию и слишком поздно прозревших.

В различных изданиях Гарин-Гарфильд предстает социальным романтиком, обратившим свое перо на благо народа. Между тем он стереотипный политик-авантюрист, кочевавший по разным странам и городам России с целью устроить в мире революционный кавардак. Его постоянно тянуло исполнить заглавную роль в каком-нибудь опасном политическом представлении – так же как отца его, оперного артиста, выступить в заглавной роли на сцене. Социал-демократ с 1903 года, он часто менял партийные клички (Сергей, Гафель, Штурман и др.). Матросом он побывал во многих странах. В 1919 году его интернировали в Данию, в 1920-м – он главный комиссар морских сил Дальневосточной республики.

Такой взлет карьеры не игра судьбы, а плата за долголетнюю и усердную подпольную работу – о ней он сам не без хвастовства рассказал в собственноручно составленной анкете (1926). Из нее мы узнаем о его активном участии в известных сормовских событиях 1902 года, описанных М. Горьким в романе «Мать». Гарин-Гарфильд, как и его приятель Георгий Устинов, так и просится в прототипы Павла Власова. Кстати, вместе с «Жоржем» (Устиновым) Сергей Александрович сотрудничал в «Нижегородском листке» – знали они друг друга прекрасно. В Нижнем Новгороде Гарин-Гарфильд познакомился с Я.М. Свердловым и другими «эксами», о чем он пишет как о незабываемых встречах. После ссылки в Архангельскую губернию он объявился во Владивостоке, где в 1906 году организовал нашумевшее покушение на генерала Селиванова и скрылся. Свои «подвиги» будущий драматург продолжил в Одессе. Если не ошибаемся, занимался он «мокрыми» делами вместе с Ильей Ионовым. Здесь в 1909 году его арестовали и посадили в тюрьму. Но вскоре он очутился на свободе. Затем был Кронштадт, где Гарин-Гарфильд в рядах большевиков готовил Октябрьский переворот. В 1917 году председательствовал в Гельсингфорсском рабочем совете (г. Хельсинки), позже опять превратился в крупного коммунистического «морского волка». Устав от революционных качек, осенью 1922 года обрел тихую пристань – где бы вы думали? – на посту заместителя ответственного редактора ленинградской «Красной газеты».

Гарин-Гарфильд активно сотрудничал с Севзапкино, куда тянутся нити, о чем мы еще скажем, антиесенинского заговора (П.П. Петров и др.).

Устинов, приезжая в Ленинград в 1922—1925 годах, частенько захаживал к Гариным в гостиницу «Астория» (1-й Дом Советов). Чаровница, по старой моде, вела фотоальбом (1904—1935), вклеивала в него снимки знаменитостей с их лестными для нее автографами. Альбом хранится в Пушкинском Доме, в нем нет ни строчки Есенина. Но Устинов руку приложил, «…для нас суп Нины Михайловны, – писал он, – значительно полезнее, чем наши стихи, статьи и рассказы. 1.VIII.1922».

Рядом автограф стихотворца Василия Князева: «Тов. Гарину. Сережа, говорят, Ильич умер. Немедленно узнай по телефону и сообщи мне. …твой В. Князев». На следующей странице комплименты Гариной поэта Ильи Садофьева, заведующего редакцией вечерней «Красной газеты» Ионы Кугеля и других лиц, так или иначе причастных к «зачистке» следов злодеяния в «Англетере».

В газетных и журнальных публикациях достаточно проанализированы сфальсифицированные мемуары публициста Устинова и, хотим надеяться, убедительно доказано: в декабре 1925 года нога его не ступала в «Англетер». Чтобы не повторяться, резюмируем аргументы в пользу нашего вывода.

Первое: в контрольно-финансовых журналах (они составлялись дважды в году) постояльцев «Англетера» (1925—1926 гг.) фамилия Устинова, как и Есенина, отсутствует.

Второе: 130-й номер гостиницы, где якобы поселился журналист с женой, – особенный, смежный с 131-м, который в списках не значится, но фигурирует в инвентаризационной описи. В этой комнате и рядом с ней обычно прописывались «военнослужащие», то есть сдвоенный, можно думать, номер представлял собой штаб-квартиру ГПУ. В 130-м, гласит декабрьское примечание 1925 года к списку жильцов, был арестован ГПУ некий Евгений Васильевич Кушников. По-видимому, его «изъяли», дабы срочно «поселить» туда Устинова. Напомним, ранее в том же номере обитал автор лживой книги «На рассвете и на закате» Лев Рубинштейн.

Третье: странный есенинский «друг» – его никто из ленинградских литераторов (Эрлих не в счет) не видел 28 декабря в 5-м номере, во всяком случае из тех, кто написал об этом воспоминания (Ин. Оксенов, Н. Никитин и др.). Никто не заметил его и при прощании с телом поэта и Доме писателей, и на церемонии проводов гроба на железнодорожный вокзал.

Четвертое: воспоминания (газетный и книжный варианты) лжеопекуна Есенина о его пребывании в «Англетере» полны грубых противоречий и даже нелепостей. Ссылки Устинова на других так называемых гостей 5-го номера, например Сергея Семенова, не находят письменного подтверждения последних, в том числе и упомянутого писателя.

Пятое: насквозь надуманные и глупейшие мемуары (см. Приложение) Нины Гариной, приятельницы Устинова, лишь подтверждают фикцию о проживании журналиста в «Англетере». Мемуаристка перестаралась в защите друга семьи, в очернении Есенина, заставила нас пристальнее присмотреться к Гарину-Гарфильду, сыгравшему, на наш взгляд, пока до конца не выясненную пагубную роль в посмертной судьбе поэта.

Написаны мемуары («Есенин С. А. и Устинов Г. Ф.») в 1935 году, когда еще память Гариной была свежа на десятилетнее прошлое, но тем более поражаешься грубым и пошловатым ее выдумкам. Она свидетельствует, к примеру: 28 декабря 1925 года, в 1 час ночи, ей позвонил из «Англетера» Устинов и сказал: «…они с Сереженькой собираются к нам… Сереженька стоит тут же рядом». Затем якобы взял телефонную трубку Есенин, но Н. М. Гарина поняла, «что они оба уже совершенно готовы», и отказала хмельным визитерам. 28 декабря, около пяти часов утра, рассказывает дальше Гарина, ей кто-то позвонил из «Англетера» и сообщил о смерти поэта. Примерно в семь часов утра она «мчалась на извозчике в гостиницу совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в незастегнутых ботах». «Кроме Устинова, в комнате уже были И. И. Садофьев, Н. Н. Никитин…» В ответ на гневную тираду Гариной: «Ну, что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!» Устинов будто бы обиженно ответил: «А ты сама… вчера…» (т. е. не пустила к себе домой) – и залился слезами.

Опровергнуть воспоминательницу не стоит труда – настолько она завралась (одно появление в семь часов утра Садофьева и Никитина в номере Устинова прямо свидетельствует о беспардонной лжи). Мемуаристка настрочила и много другой чепухи: «По словам Устинова, они после разговора со мной (по телефону. – В.К.) больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два, звал обратно, посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему, его уже не было в живых…»

Н.М. Гарина даже не удосужилась прочитать опубликованные заметки на ту же тему «заместителя папы» (так называл себя Устинов в ее семье), полностью опровергающие ее замыслы.

Сумбур Гариной любопытен в другом отношении: симпатизируя Устинову, лучшему другу своей семьи, она характеризует его «настоящим, неизлечимым алкоголиком и изломанным, искалеченным человеком», что недалеко от истины. Но для чего и во имя чего сочинялись предельно фальшивые фантасмагории? Ответ, мы полагаем, один: чтобы, не дай Бог, на ее мужа, Гарина-Гарфильда, не упало подозрение в его хотя бы отдаленной причастности к преступлению.

Опускаем подробности. Устинов отдал свое имя (скорей всего, его и не спрашивали) для организованной мистификации. Он играл роль призрака, убедившего советских обывателей в правдивости официальной версии смерти поэта (как не поверить – свидетельствует, уверяют газеты, близкий друг Есенина). Ход дьявольский, он увел исследователей на изначально ложную дорогу исканий истины. Но, как известно, все тайное рано или поздно становится явным. Когда-нибудь прояснится и загадочная смерть в 1932 году и самого Устинова – его нашли в петле в собственной московской квартире. То ли его «убрали», так как он «слишком много знал», то ли несчастного совесть замучила.

Существенное примечание: после кошмара в «Англетере», в 1926—1927 годах, Устинова печатали, как никогда, щедро (роман «Черный ветер», прозаические сборники «Пропащие годы», «Человеческое» и др.). Идеологи убийства поэта тогда же открыли просторную хлебную лазейку и другим послушным конспираторам, причастным к заметанию следов преступления: Николаю Брыкину («Дурак с партийным билетом», – окрестил его литератор Г. Матвеев на одном из писательских собраний в 1940 г.), автору (?) сфабрикованного репортажа из «Англетера», Михаилу Фроману, понятому, поставившему подпись в сфальсифицированном милицейском протоколе, Вольфу Эрлиху, заглавной фигуре грязного дела.