<…> В двадцать пятом году Устинов появился в Ленинграде, но на более продолжительный срок, о чем он мне сразу же и заявил. Пришлось устраивать его где-либо, помимо нашей квартиры, хотя и очень обширной, так как мужу моему становилось все хуже и хуже. И я устроила его в одной из ленинградских гостиниц, что также было весьма трудно, ввиду полного отсутствия в тот момент каких-либо свободных жилых помещений.

Вслед за ним появился вскоре и Есенин, которого я также устроила в той же гостинице[80], благодаря знакомству с одним из ее сотрудников – большому любителю литературы и искусства.

О приезде Есенина Устинов сообщил мне с несказанной радостью, и дня через два-три они вместе пришли к нам. Пришли оба сильно выпившие, но Устинов, как всегда, корректный и культурный, Есенин, наоборот, развязный и даже наглый…[81]

Устинов успокаивал расходившегося «Сереженьку», но ничего не выходило, и все, что взбрело в тот момент в одурманенную голову поэта, он нам и преподносил, ни с кем и ни с чем не считаясь.

Все это было настоящим и пошлым бахвальством. В конце концов я не вытерпела и после его выкрика: «Я бог!», «Я всё. Вы все ничтожества!» – я сильно и неожиданно для себя самой схватила Есенина за руку… и… выкинула его за дверь, закрыв се за собой.

Устинов как-то съежился и просящим голосом начал уговаривать меня «пустить Сереженьку обратно». Я не соглашалась, мотивируя свой отказ тем, что ему, Сереженьке, надо прийти в себя. И действительно, неожиданное положение, в котором Есенин очутился, сразу привело его в себя и протрезвило. И он вошел к нам обратно тихим и спокойным, – как ни в чем не бывало.

В этот вечер после ужина Есенин много читал нам. Читал прекрасно, вдохновенно, незабываемо.

Дни шли… Устинов появлялся у нас ежедневно[82]. Есенин же пропал бесследно, и я умышленно о нем не спрашивала Устинова. Обижен ли был Есенин на меня, замотался ли он окончательно, – не знаю, но последнее предположить можно было свободно, так как за этот короткий промежуток времени он успел уже устроить несколько скандалов и дебошей. И один из них на вечере у Ходотова[83]. Скандал, как говорится, на весь город. Кто-то что-то не так ему сказал, а между тем не так и посмотрел. Он запустил бутылкой. В ответ полетела вторая… Одни из присутствовавших стали на сторону Есенина, другие – на сторону его противника.

И опять «произошел бой» при непосредственном и благосклонном участии и инициативе Есенина. Этот громкий скандал у Ходотова заставил, по-видимому, московского гостя «скрыться» на время от публики и искать «тихое семейство». Вспомнил он и о нас. И приходил вновь и вновь с Устиновым. И оба выпившие, но, к сожалению, не вновь…

Мы сидели в столовой и пили чай. В этот вечер мы были не одни, и у нас в гостях был один из врачей-хирургов, очень обрадовавшийся встрече и знакомству с Есениным и неоднократно, при моем содействии, уговаривавший Есенина в этот вечер прочесть что-либо.

Есенин «ломался». И вновь и вновь – с самовлюбленным выкриком, неизменным бахвальством и пьяным пренебрежением, которое он и кидал нам, присутствующим, – кажется, и на сей раз всех «богов». Но и у меня «вновь» начала чесаться рука. Есенин, по-видимому, вспомнил старое. Успокоился и прочел два или три из своих стихотворений. Прочел так же прекрасно, так же вдохновенно, как бы перевоплощаясь в далекое ему, уже и безвозвратное прошлое.

Врач слушал восторженно и внимательно, но все упорнее и упорнее не сводя глаз с Есенина И когда чтение окончилось, он вдруг, совершенно неожиданно, обратился к Есенину с вопросом: «Не болит ли у Есенина нос?»

Есенин замялся и ответил… отрицательно. Попросив разрешения пройти ко мне в спальню, врач попросил туда же и меня, и Есенина, и, поставив Есенина вплотную перед собой, он быстро обеими руками вправил Есенину поврежденную, по-видимому, переносицу. Есенин «смирился» и стоял сильно смущенным.

Ни я, сидевшая рядом с Есениным, и никто из остальных присутствовавших не заметили совершенно не уловимого простым глазом дефекта на лице Есенина, кроме глаза хирурга.

На все мои вопросы – как и когда «это» произошло – Есенин неохотно начал рассказывать мне о «падении его с лошади» во время верховой езды. Где и когда «катался верхом» Есенин, в каком «помещении», – так и осталось покрытым мраком неизвестности. Но… как «катался» Есенин – было ясно… Об этом «падении» не знал ничего даже и Устинов, давший мне в этом слово.

Прощаясь, уходивший врач дал Есенину карточку с указанием места нахождения клиники, времени приема и тому подобное, искренне советуя Есенину обязательно на другой день зайти к нему на прием. Есенин так же искренне поблагодарил. И через неделю, если не более, на мой вопрос – был ли Есенин в клинике, я услышала отрицательный ответ хирурга.

Телефона в номере гостиницы у Устинова не было. Телефон был лишь внизу, в швейцарской, куда Устинов и сходил обыкновенно говорить.

…Около часа ночи в моей комнате раздался телефонный звонок. Все, кроме меня, уже спали. Я подошла и услышала совершенно незнакомый мне голос, спрашивавший меня. И на мой утвердительный ответ последовала фраза: «С вами сейчас будут говорить». А затем и голос Устинова, приветствовавший меня в этот день вторично и сообщивший мне, что они с Сереженькой собираются к нам[84] и что Сережа стоит тут же, рядом. В ответ я начала доказывать Устинову, что очень поздно, что мы уже все спим; чувствуя по голосу Устинова, что он выпивши, я высказала ему и это.

Он начал меня разуверять. Тогда я выставила второй, более веский мотив, болезнь моего мужа и необходимость для него полнейшего спокойствия.

Устинов принялся доказывать мне, правда, в весьма осторожной форме, что < «квартира громадная и что они не будут ни мешать ему, ни шуметь, так как оба трезвые». И закончил фразой: «Подожди… С тобой хочет говорить Сережа…»

Когда заговорил Сережа, – сразу стало ясно и несомненно, что они оба уже совершенно «готовы», в особенности Есенин >[85].

И я в категорической форме, чтобы не узреть их опять в таком виде и в такой поздний час – да что самое главное – при наличии в квартире больного, отказалась и очень дружески, дабы их не обидеть, закончила: «Сереженька, завтра приезжайте, – хоть в шесть утра. Я буду очень и очень рада, но сегодня не надо…»

В ответ я услышала отчетливую и «убедительную» фразу: «То есть как это – „не надо“, раз мы этого хотим». И вот это «мы», да еще повторяемое Есениным «я», вновь взорвало меня, и я резко и коротко оборвала разговор: «Ты опять пьян… раньше… протрезвись». Даже моему бесконечному терпению и то пришел конец.

< Часов около пяти утра я проснулась от телефонного звонка[86]. Недоумевая и посмотрев быстро на близлежавшие часы, я схватила трубку, совершенно еще сонная, и услышала опять совершенно незнакомый голос, опять спросивший: «Это Нина Михайловна?»[87] – «Да.. Кто говорит?!» И в ответ услышала коротко, но ясно: «Есенин приказал вам долго жить!..»[88]

Я фразы этой сразу не осознала, но в мгновенье ока проснулась. Сначала меня форменно всю затрясло. Но затем, моментально придя в себя, я крикнула: «Кто это говорит?! Алло!.. Hello!» >

Ответа не было… Полная тишина… <Я была «разъединена». >

Какое-то странное, я бы сказала, 'жуткое' чувство – чувство непреодолимого, непонятного страха подкрадывалось ко мне и овладевало мною.

И вдруг взамен так же неожиданно и быстро я была во власти другого уже чувства – чувства страшнейшего возмущения, вернее, негодования, выраставшего постепенно в неприязнь, так как я ничуть уже не сомневалась, что Устинов и Есенин, оставшись вдвоем после разговора со мною, допились «до чертиков» и, решив «отомстить» мне за мой отказ встретиться с ними накануне, решили разыграть меня, специально подговорив кого-то сообщить мне эту «веселенькую» историю.

Успокоенная этими своими доводами и предположениями, но все еще полная негодования, я решила действовать и впервые за долголетнюю верную дружбу нашу высказать наконец Устинову несколько теплых слов правды и этим разговором убедиться окончательно в их несомненном разыгрывании меня.

<И, успокоившись окончательно своими предположениями, но полная негодования, я соединилась с гостиницей и, вызывая Устинова к телефону, решила в категорической форме… высказать ему несколько «теплых» слов правды. К телефону подошел тот же человек… И я его на сей раз уже узнала определенно по голосу…[89]>

«Попросите, пожалуйста, Устинова», – сухо сказала я. «Он подойти не может», – так же сухо услышала я в ответ.

«Тогда попросите Есенина», – с непонятной, вновь появившейся тревогой попросила я.

«Он также подойти не может».

< Сердце вдруг начало леденеть… А вдруг правда?! Резко и жутко закрались вопросы: «Почему это они оба подойти не могут?! В чем дело?! Что случилось?! Стремительно начала я бросать вопросы в телефонную трубку. В комнату, как бомба, ворвался холодный ответ: «Есенин скончался…Он лишил себя жизни…[90] Да вы же не пустили его сами вчера к себе».

Трубка выпала.

Я все поняла.

Какой страшнейший упрек кинул мне кто-то!.. Кто?! И по какому праву?! Какой все ужас… Неужели это все правда?! Вот мысли, которые резали, перегоняя друг друга, мой мозг.

И я опять соединилась, но уже как в гипнозе, с гостиницей. Опять говорила… Узнала, что комнату Есенина уже опечатали…[91] Никого не пускают… И т. д. и т. д.

Семи утра, вероятно, не было еще, как я мчалась уже на извозчике в гостиницу[92] – совершенно раздетая, в халате, в накинутой сверху шубе и в не застегнутых ботах.

На улице было еще тихо и пусто кругом. Мысли сковали разум. Неужели – правда?! Не может этого быть… И в то же время вырывался другой вопрос: «А как иначе могла кончиться жизнь человека, зашедшего в настоящий тупик?»

В комнате Устинова был форменный разгром. У стола Устинов – черно-лилового цвета. Сгорбленный, осунувшийся. Горе… Невыразимое горе было на его лице.

Я вбежала в комнату и крикнула: «Ну что?! Сделали свое дело?! Довели, мерзавцы!»

Кроме Устинова, в комнате уже были Садофьев, Никитин[93] … Стоя в шубе и ботах посреди номера, увидя растерянные, подавленные лица, я кинула «Случилось то, что должно было случиться; все это ваша работа, теперь поздно!»

И вдруг глухой, сдавленный голос Устинова оборвал мои разбросанные слова: «А ты сама, вчера..»

На это детское самоуспокоение Устинова пришлось в тот хрупкий момент смолчать. Уж слишком велико и неожиданно было общее горе.

Постепенно я узнала тут же от заливавшегося слезами Устинова все подробности этой ночи. По словам Устинова, они после разговора со мной больше ничего не пили. Есенин очень нервничал… И вскоре ушел к себе в комнату. Устинов к нему заглядывал раза два; звал обратно, – посидеть с ним. Есенин не пошел. И в третий раз, когда Устинов пошел опять, заглянул к Сереженьке своему – его уже не было в живых…[94] [95]

Часто впоследствии Устинов, думая вслух и вспоминая Есенина, с большой душевной болью говорил мне: «Какую гнусную смерть он, мерзавец, выбрал». >

…В передней раздался звонок, и передо мной стояла первая жена Устинова, с которой он давно уже разошелся, – приехавшая, как видно, сейчас только из Москвы. Она не успела сказать мне ни слова, как я с сильной тревогой бросила ей нелепый и рискованный вопрос:

«Что-нибудь с Жоржем случилось?»

«Да», – последовал ее короткий ответ.

«Он лишил себя жизни!» – вдруг вырвалась жуткая, дикая моя фраза.

«Да..»

Все кончилось и с Устиновым.

И сильный когда-то Устинов, – так же, как и опустошенный Есенин, – «такую же гнусную смерть и он, мерзавец, выбрал». Оставив лишь на столе записку…