Сергей Кузнецов
      Житейские истории
      Сборник рассказов
      Фантазия ре минор.
      Все говорят: нет правды на земле.
      Но правды нет - и выше. Для меня
      Так это ясно, как простая гамма.
      Антонио Сальери.
      ( АС Пушкин - "Маленькие трагедии")
      Наверное, только тогда начинаешь понимать и ценить жизнь, когда каждое утро просыпаешься с мыслью о смерти. Чаще всего это происходит с людьми немолодыми, которые, вопреки времени, никак не могут смириться с состоянием старости и увядания. И хотя Николай Петрович не считал себя пожилым и говорил, что свое он еще не пожил, расцвет его сил был далеко позади, а впереди оставалось не так уж и много времени. Все чаще по ночам у него болело сердце, но еще чаще болела душа, и тогда он содрогался от неизбежности конца и впадал в долгие запои.
      Однако в это утро Николай Петрович был далек от мыслей о смерти. Когда он открыл глаза, то увидел, что над ним нависло тяжелое грязно-зеленое пятно с мутными разводами, напоминающее объемное полотно халявного художника-абстракциониста, и в его одурманенную тягостным сном голову могла прийти только догадка о происхождении этого пятна на недавно побеленном потолке, и он подумал о соседях Пичугиных с верхнего этажа, у которых, видимо, снова прорвало трубу, что-то смутное и злое.
      Раздавленный и жалкий, он пошарил рукой по крышке тумбочки в поисках привычной утренней сигареты, но нащупал лишь пустую коробку "Магны". Тогда он приподнялся и взял мятую жестяную банку из-под кофе, заменяющую пепельницу, пару раз встряхнул ее и выудил самый крупный окурок. Свесился с кровати, открыл дверцу тумбочки, нашел на полке мундштук из цветного стекла с мелкими трещинками, по-свойски продул, вставил найденный бычок и, откинувшись на подушку, закурил. Затягиваясь, он держал мундштук странным способом, прижав его большим желтым пальцем к ладони. На его правой руке не было двух пальцев. Среднего и указательного.
      Вместе с вдыхаемым дымом возвращалась способность думать и чувствовать. Словно сработала сигнализация и в его мозг ворвалась боль, заставившая вспомнить то, что было вчера. На загаженном столе среди тарелок с остатками пищи лежала бутылка из мутного стекла и пустое горлышко ее, как пушечный ствол, было направлено на него. Он вспомнил, как накануне не удержался и стаканами выхлестал дорогой коньяк, который презентовал ему начальник и который он долго хранил, надеясь выпить не в гнетущем и жутком одиночестве, сидя за металлической дверью в своей тесной однокомнатной квартирке, а с кем-нибудь: или со случайным знакомым, отважившимся зайти к странноватому холостяку, или с женщиной, согласившейся остаться на ночь.
      Сначала прерывистые, сигналы боли слились теперь в неумолкаемую пронзительную сирену. Он бросил курево и снова полез в тумбочку, достал упаковку "Понтала", распечатал и проглотил две капсулы, вспомнив навязчивую рекламу с импозантным мертвецом, встающим из шикарного дубового гроба и торжественно вещающим: "Наше лекарство поднимет даже мертвого!" "Ублюдки!"- прохрипел он и закашлялся. Когда кашель прошел, он затушил бычок и заставил себя подняться.
      В это тоскливое субботнее утро, когда все мужчины нежились в постелях рядом с разомлевшими женами, он должен был собираться в командировку. И это было не впервой, потому что вот уже двенадцать лет он работал экспедитором в издательском предприятии "Воля". Снимая со спинки стула одежду, он натянул темно-серые брюки, надел уже несвежую белую рубашку и босыми ногами прошаркал в ванную комнату, где перед крапленым зубной пастой зеркалом затянул вокруг шеи черный галстук с серебристыми розами.
      Землистого цвета лицо, отразившееся в зеркале, напомнило ему маску вампира в недавно увиденном фильме ужасов. Жиденькие черные усики казались приклеенными, а седеющие волосы на голове торчали во все стороны, и даже после того, как он их причесал, выглядели так, будто их подстригли тупыми ножницами. Он провел рукой по ощетинившемуся подбородку, но бриться не стал, решив, что в этой поездке ему не обязательно иметь представительный вид, ведь требуется всего-навсего передать в типографию оригинал-макет новой книги Шопенгауэра.
      Заглянув в холодильник, он не обнаружил в нем ничего съедобного, кроме куска заплесневелого сыра. Он вырвал вилку из розетки и отшвырнул в сторону. Вспомнив что-то нехорошее, матюгнулся и начал складывать вещи. В потертый коричневый портфель, побывавший во многих городах экс-СССР, он бросил кипятильник, пачку чая, белую эмалевую кружку, заранее собранный туалетный набор и книгу Дэвида Вэйса "Убийство Моцарта". Сел на кровать и выпил стакан воды. Проверил, не забыл ли взять папку с бумагами. Надел туфли, накинул пальто и, не застегиваясь, вышел из квартиры, лязгнув на весь подъезд дверью.
      Спускаясь по лестнице, он почему-то вспомнил предпоследнюю поездку в Уфу, беспокойную ночь в спальном вагоне у вокзала в одном купе с алкашами, запах блевотины и дешевого красного вина, тревожное и серое смутное утро, мокрый снег на неумытом лице, сизое и сырое небо, грязную дорогу с мчащимся КРАЗом, груженым строительными балками, сбитое на обочину обезглавленное тело мужчины в черном пальто и его голову, хрустнувшую под колесами прицепа. Ощущение неустроенности сменилось тогда состоянием обреченности, в котором он пребывал и теперь.
      Стоя на остановке, он вспомнил про деньги, и из опасения, что может не хватить на обратную дорогу, вынул из внутреннего кармана пальто потрепанный дистрофический бумажник и принялся считать рубли. "Скоко щас времени, а?"- спросил кто-то. Обращались явно к нему. Какой-то прыщавый вечнозеленый подросток. "Десять-пятьсот... Ой, пол-одиннадцатого!"поправился он. "Я понял, понял",- прыснул юнец и поспешно отошел в сторону. Николай Петрович стыдливо спрятал бумажник и подумал: "А ведь точно, наглость - второе счастье!.." А парень показывал на него пальцем своей девчушке в косухе с затянутым почти до упора поясом: "Смотри! Смотри! Вон тот лоховоз! Вишь?"
      В автобусе он по обыкновению рассматривал объявления и надписи в салоне и думал об упадке культуры. Нет, ну что это такое, в самом деле? "Не высовывайте из окон!" "Менты продаются по пять-десять штук и более без сдачи." И объявление: "Лечим болезни органов." Каких? Как глупо и пошло! Неужто это могли сделать нормальные люди?
      На вокзале он первым делом купил бутылку пива "Балтика" и тут же, прямо из горлышка, несколькими глотками осушил ее и уже хотел было кинуть "чебурашку" в урну с надписью "ТОО Прана", как подскочил грязнолицый старик в ушанке с котомкой и выхватил бутылку из руки. Несчастное создание, подумал Николай Петрович и вздохнул.
      После этого он пошел в кассу и купил билет на первый проходящий поезд. "Не поняла! До Мухинска и обратно?"раздраженно кричала кассирша. "Только туда!"- отвечал он.
      Пройдя по рядам торговок, Николай Петрович купил нехитрый провиант в дорогу: булку хлеба, салями, пару банок "шпротов" и пучок зеленого лука. Когда он подошел к световому табло, объявили номер пути, на который пребывал его поезд. Он подошел к вагону первым, опередив группу баб с тележками в красных руках. Объемная проводница повела носом, почувствовав запах пива, недовольно посмотрел на него и взяла билет с паспортом. Сличив фамилию "Чернов" на билете с фамилией в паспорте, толстуха вернула документы со словами "Будете пить - высадим!" Во втором купе он нашел свободное место на верхней полке и повесил пальто, спиной чувствуя оценивающие взгляды.
      Попутчики ему попались никудышние: пара молодых с ребенком, да еще, в довершение всего, старуха. Поезд тронулся, а они так и не проронили ни слова. Они были неинтересны друг другу. Женщина возилась с годовалым сынишкой, меняла ему очередные штанишки, а отец с невозмутимым видом уткнулся в книгу. Старуха же с безучастным лицом уставилась в одну точку, видимо, медитировала в трясущемся вагоне. Было бы гораздо хуже, если бы она лезла с разговорами, подумал Николай Петрович. Ну о чем они могут говорить, эти старперы? О ценах и о политике. О политике и о ценах. И так до тех пор, пока язык болтается.
      После пива он чувствовал себя прекрасно. Командировка обещала быть недолгой. Николай Петрович раскрыл портфель и начал выкладывать приобретенную снедь на стол, давая попутчикам понять, что он намерен перекусить. Те поняли, и слегка неприязненно отодвинулись от захваченного им объекта. Когда-то он смущался и не мог нормально кушать в присутствии посторонних, но теперь ему было все равно. Насытившись, он заправил постель, поднялся на доставшуюся ему верхнюю полку и раскрыл книгу о Моцарте.
      Николай Петрович любил дорогу и часто вспоминал о том, что Моцарт прожил 35 лет, 10 месяцев и 9 дней, из них он провел в пути 10 лет, 2 месяца и 8 дней. Эти цифры были аккуратно выписаны в его записную книжку. Если сосчитать, он тоже провел в поездках довольно много времени, но, разумеется, гораздо меньше, чем композитор. Такую работу он нашел случайно - по объявлению в газете, но так привык к ней, что не мыслил себя на другом месте. Частые командировки, новые впечатления, беготня по конторам и мельтешение лиц разгоняли скуку. Его философией стала дорога. Она петляла и уводила его от самого себя. Постоянные разъезды, как кадрики глупой и бессмысленной комедии под названием "Жизнь" мелькали перед глазами и не оставляли времени для раздумий.
      Николай Петрович пытался читать, но не мог сосредоточиться. И вдруг издалека, как наваждение, зазвучали эти божественные звуки. Сначала еле слышно, затем все громче и громче. Тонкие пальцы пианиста легко опускались на белые и черные клавиши и от этих прикосновений рождалась прекрасная грустная мелодия. Это были его пальцы. И играли они до боли знакомую музыку. И хотелось рыдать от бессилия и невозможности изменить свою жизнь, и непоправимое казалось трагичным и значительным. И не было в целом мире ничего, кроме этой неземной по своей красоте музыки. Это было воплощение гармонии. Это было само совершенство. Это была "Фантазия ре минор" Вольфганга Амадеуса Моцарта, и так исполнять ее мог только бог. И он сам. Когда-то.
      Но пальцы продолжали играть. И это были его пальцы, целые и невредимые. Из всех органов своего тела он ощущал только их. Его пальцы чувствовали звуки. Он настолько ушел в слух, что, казалось, слушал пальцами. А пальцы слушали его погибающую душу, полную боли и страсти. И вдруг, когда они доигрывали основную тему, его глаза ослепила вспышка света, и когда он смог видеть, на одной руке, красной от крови, не досчитался двух пальцев. Лишь мертвые белые обрубки лежали на забрызганных кровью клавишах. Он взвыл как раненый зверь. Его дикий рев потонул в хаосе фальшивых звуков, вырывающихся из расстроенного пианино. Он падал в бездну этих режущих, колющих, рубящих слух звуков. И когда наконец все стихло, его привел в себя стук колес.
      Он лежал на верхней полке в поезде, медленно везущем его в какой-то город. В какой? Он не мог вспомнить. Зачем? Он не знал. Ах да, в командировку! Как он мог забыть? В город Мухинск. В типографию. Стерев испарину со лба, он выбрался из купе, как из камеры-душегубки. В тамбуре с третьего раза закурил сигарету.
      Глупо! Как все глупо! Вся жизнь наперекосяк. Поезд идет под откос. Вот уже много лет. Нет денег. Нет семьи. Нет будущего. Но ведь он еще не старый. И выглядит вполне сносно. На что смотрят эти женщины? Он, конечно, не красавец, но высокий, худощавый и без живота... Ну да, лысина еще на затылке, это правда, передние зубы - вставные, да еще и на руке нет двух пальцев... Но это вообще ерунда. Как там шутил его босс? "Главное, что двадцать первый есть. У президента, у того тоже нету пальцев, а двадцать первым смотри что вытворяет!.."
      Он закурил вторую сигарету. За окном было сыро, серо и неуютно, мелькали голые стволы деревьев, и было трудно определить, какое сейчас время года - весна или осень. Смотря на проносящуюся мимо березовую рощу, он вспомнил, как они с женой ехали на свои первые гастроли весной 196* года. Как рады они были, что их взяли в один оркестр! Тогда, после окончания института, казалось, что впереди их ждет блестящее будущее. Окружающая действительность была для них миром Музыки. Тогда они еще не знали, что третьи совместные гастроли станут для них последними. А ведь она его любила... Иначе никогда бы не решилась на такое... И чего это он вспомнил об этом?
      Городской вокзал. Только что объявили прибытие ее поезда. Сквозь сутолоку и толчею они молча идут по подземному переходу. Идут рядом. Внешне все выглядит благопристойно. Он несет ее сумку здоровой рукой. Он снова чувствует ноющую боль кончиками отрезанных пальцев. Нелепая случайность, и он уже никогда не сможет играть. Сегодня он ощущает это остро как никогда. И чего он только полез чинить проводку в этом номере заштатной гостиницы города N-ска, ведь это работа электрика? Он теперь никто. Ему не сыграть даже похоронный марш. А она, глупая, до сих пор еще не может смириться с тем, что между ними стена. И единственное чувство, которое она у него вызывает - это зависть. Черная зависть - вместо былой страстной любви. И чего стоят ее слова утешения? Они просто оскорбительны для него... Ее жалобный голос - словно насмешка над его неудавшейся судьбой.
      Они выходят на перрон. Те же лужи и мокрый асфальт. По второму пути медленно идет поезд. Она сверкает на него карими глазами и неожиданно бросается в сторону прямо на поезд, опускается на колени и, пока он успевает сообразить, в чем дело, кладет правую руку прямо на рельсу перед неумолимо крутящейся махиной колеса. От ее страшного крика он содрогается до сих пор. Но самое ужасное то, что это ее безумство не помогло. Вскоре он без сожаления оставил жену с маленьким ребенком, чтобы полнее насладиться своим горем.
      Как гипсовая статуя, стоял он у окна. "Сойдите с дорожки!" - услышал он окрик. Это усталая проводница скатывала грязное полотно под ногами. Выключили свет дневной. Включили свет "лунный". Тусклые тридцативаттные лампы скрыли детали. В стекле он увидел лицо уставшего от жизни человека. Потрескавшийся морщинистый лоб, впавшие щеки, жестко сцепленные губы, крупные поры кожи - все это говорило об увядании... Это еще что! Днем желтушный цвет лица делал его похожим на просмоленного старика. "Пора подумать о жизни... Пора!" - эта мысль сводила его с ума.
      Всю ночь он ворочался и не мог уснуть. Через каждые полчаса бегал в тамбур курить. За ночь ушла пачка сигарет. Соседи по купе недовольно вздыхали. Ребенок время от времени просыпался и орал. А утром Николай Петрович забылся тяжелым сном. Весь следующий день, забыв о еде, он маялся и не находил себе места.
      Поздним вечером, когда поезд прибыл к месту назначения, Николай Петрович, взяв портфель и накинув плащ, выскочил на перрон. Холодный сырой воздух дохнул в лицо. Видимо, недавно был дождь - кругом были лужи. Смеркалось, но фонари еще не зажгли. Он торопливо спустился в подземный переход, поморщившись от запаха мочи, и вздрогнул, случайно взглянув на старуху у лестницы, просящую милостыню. Что-то в ней показалось ему знакомым. Но он тут же себя устыдил ... Ну разве мог он видеть раньше эту побирающуюся нищенку, если он в этом городе впервые?..
      Он знал, что недалеко отсюда находится гостиница, и уточнил у прохожего, как до нее добраться. На остановке он стоял недолго. Подошел полупустой трамвай. В трамвае на его глаза случайно попалась надпись, сделанная под трафарет, на которой малолетней шпаной были подтерты буковки. Она гласила: "Твари пассажиры! Проходите дальше в загон." Он устало улыбнулся. Его тревожила нищенка, увиденная в подземном переходе. Он сел и погрузился в себя. Когда спохватился, то уже проехал нужную остановку и возвращаться пришлось пешком.
      В гостинице для него был забронирован номер. Оформив документы, он нашел свою комнату и, не снимая обуви, лег на кровать. Он не помнил, сколько он так пролежал до тех пор, пока не пришел в себя. Но все это время он твердил про себя: "Не может быть, что это она... Такого просто не может быть..." Потом он внезапно вскочил и, наскоро собравшись, выбежал из номера, добежал до вокзала и с непонятным волнением спустился в подземный переход. Это нервы, нервы, успокаивал он себя. Это показалось. Да она уже и ушла, наверное. Хоть бы она ушла...
      Но она стояла на том же самом месте. Ее согбенная фигура с протянутой рукой была видна на другом конце тоннеля. Он приблизился к ней и остановился на расстоянии двух метров. Она стояла с опущенной головой и под низко надвинутой на лоб грязной шляпкой не было видно ее лица. Вдруг она подняла голову и он увидел ее стершиеся карие глаза. Он не ошибся. И она, похоже, узнала его, потому что смотрела на него внимательно и настороженно.
      - Это ты? - спросил он, еле двигая деревянным языком.
      - Че надо, мужик? - гаркнула она, обнажив черные передние зубы. Она не хотела быть признанной. Да и у него самого появилось детское желание развернуться на сто восемьдесят градусов и пуститься наутек.
      - Это ты, - с огромным усилием выдавил он из себя ,Юлия?..
      Та вздрогнула и перекрестилась левой рукой, которую держала перед собой. Мелочь со звоном рассыпалась по бетонному полу. На опущенной правой руке не было пальцев. Значит, это точно она, с ужасом подумал Николай Петрович.
      - Да я, я это! - закричала она .- Че, сильно изменилася, да?
      - Как ты, - начал он, но не смог закончить, - Как...
      - Как докатилася, да? Ты этого хочешь, да? Дак это все благодаря тебе, фраер ты гребаный! - заорала она и протянула грязную руку к его горлу. Вокруг них уже стала собираться толпа любопытных. Преодолев отвращение, он взял ее за локоть и потащил за собой по лестнице. Когда они поднялись, она вырвалась и пошла рядом с ним сама. У здания вокзала он нашел незанятую скамейку и сел прямо на мокрое. Она плюхнулась рядом. Он ощутил исходящую от нее вонь. К горлу стала подходить тошнота, и он постарался незаметно для нее отодвинуться.
      - Как ты... теперь живешь? - спросил он.
      - Вот так шабалдой и живу - вечно с протянутой рукой. Часа три-четыре простою на этом пятачке, на чудило заработаю... Ниче работка?
      - Ну а чем ты еще, я не знаю, занимаешься? - осторожно спросил Николай Петрович, приходя в себя после шока.
      - Я не врубаюсь, о чем ты? - отрезала она, сморкаясь в культю и вытирая ее о скамейку.
      - Ну вот, например, иногда, - объяснял он, стараясь смотреть только прямо перед собой, - человек устает от бессмысленной жизни, ему нужна Иллюзия, которая выведет из тупика. Вера, надежда, любовь, еще там что-то, я не знаю... Ты же знаешь, моей Иллюзией была Музыка. Ее я потерял. Теперь я ищу другую. Ищу и не нахожу. И иногда уже сама жизнь кажется мне иллюзией...
      - Какая иллюзия? Че за порожняк ты гонишь? - оборвала его она. Он замолчал.
      - Ну ладно, давай закончим наш разговор. Только скажи, где Женя?
      - Какой такой Женя?
      - Не какой, а какая, ты знаешь! Наша дочь...
      - Наша, - передразнила она. - Накося-выкуси! Моя! Моей была - моей и останется - навсегда...
      - Что? Что ты сказала? Где она? Ну-ка говори! - он схватил ее за плечи и начал трясти.
      - Убила я ее! Вот этими вот самыми руками! - выпалила она и потрясла культей. Он занес кулак, но безвольно его опустил. Закрыл глаза правой рукой - рукой без пальцев. Людям со стороны открывалась престранная картина - прилично одетый мужчина сидел рядом с вокзальной побирушкой. Оба были сильно возбуждены, поэтому люди обходили их стороной - боязнь подавляла любопытство.
      - Че ты тащишь нищего по мосту? Ни и че с того, что убила? Вину свою я за пять лет искупила, так что нече на меня клепать! После отсидки здеся вот обитаю... А че - здесь ништяк!..
      Неожиданно такси на стоянке, делая поворот, осветило их, и Николай Петрович увидел на шее бывшей жены маленьких беленьких червячков. Они шевелились в грязных ранках, покрывших язвами кожу женщины. Он встал и, пошатываясь точно пьяный, пошел прочь.
      В пустом гостиничном номере он долго лежал на кровати и под бой литавр слышал дьявольский голос, который беспрестанно вопил: "Твари! Проходите дальше в загон!" И дико хохотал. Литавры били все громче и громче, и каждый удар отдавался пронзительной болью в голове. Душераздирающий идиотский смех становился все сильнее и сильнее, и продолжался до тех пор, пока Николай Петрович не влез на стул, поставленный посреди комнаты, не сунул голову в петлю из провода кипятильника, подвязанного к люстре, и не оттолкнул стул ногами. Он услышал безумный грохот: колотили разом все ударные, разбивая черепную коробку на части и выплескивая мозг, пищали скрипки и смычками резали на куски сердце, прощально взвизгивали виолончели, растягивая шею и ломая позвонки, скрежетали струны контрабаса, отрывая руки и ноги, и вдруг... все смолкло... И в последний миг он понял, что ему лишь показалось, что тишина возникла внезапно - она царила всегда...
      А в это время вокзальная побирушка, расстелив на полу возле колонны в зале ожидания рваную тряпку, легла на нее и перед тем, как мгновенно уснуть, подумала: "И чего это он ко мне придолбался, этот фраер? Ведь не было у меня детей - ну на хера они мне, когда самой жрать нече?"
      Мошка в пламени свечи.
      Что я без любви? Проспиртованное млекопитающее, пресмыкающееся перед кишечно-полостными? Разумное существо-недоразумение, выбравшее не ту форму жизни? А может, просто опечатка в книге бытия, которую можно исправить только кровью?
      Об этом снова думал я, мирно лежа на своей раздолбанной полутора спальной кровати, которая пятью минутами раньше страстно стонала, как обезумевшая от ожидания оргазма женщина. У меня в ногах, на облезлой крышке тумбочки, горела толстая свеча-фаллос, одурманивая сладким запахом ладана и вырождения.
      И вдруг неведомо откуда мелкая мошка метнулась на свет, и я увидел, как с тихим треском пламя свечи сначала спалило ее крылышки, а затем выжгло ее всю без остатка. Я тотчас же представил себя лежащим в этой самой комнате на этой самой кровати, только со свечей у изголовья, и жалость к себе сырым туманом окутала меня и скрыла контуры свечи, оставив маячивший где-то там вдали огонек.
      Сейчас я снова и снова вижу его. Кругом мрак, и он один указывает мне дорогу. И эта дорога ведет к ней. Но я по этой дороге уже не хожу. Не могу - понимаете? Все, что мне осталось - лететь и лететь на этот свет. И мы встретимся, мы обязательно встретимся, ведь мы живем в параллельных мирах. Сейчас, когда сам черт мне не брат, она начала опять приходить ко мне. Два раза в день - утром и вечером. Она стоит у моей кровати, жалостливо смотрит на меня и качает головой. Я знаю, о чем она думает. Она думает о прошлом. Но я уже не чувствую себя воином на щите. Она берет презренную посудину под названием "утка" и уходит. Ну зачем я теперь так слаб, так неподъемен, так косноязычен? И когда же наконец я расскажу ей о заблуждении, которое можно изжить только смертью? Но я расскажу ей, непременно расскажу... Мне будет что сказать перед моей богиней...
      Ведь когда я увидел ее, этот мир, целостностью и величием которого я так восхищался, разбился на сотни тысяч мельчайших осколков. Как сейчас помню, это произошло в мае прошлого, нет, вру, позапрошлого, а может даже, поза позапрошлого года. Она неуверенно шла среди отчужденных прохожих и словно ждала чего-то. Семнадцатилетняя девушка, высокая и стройная, с прекрасным лицом, она словно стыдилась своей красоты и опускала голову, едва завидев идущего навстречу мужчину.
      Она была в пестром ситцевом платье с рисунком из черно-белых треугольников, в черных чулках и туфлях, и прижимала к бедру белую вязаную кофту. Стильная девочка, подумал я. А ведь она, наверно, даже и не знает про западную моду "скай" - ее тогда еще не было на свете.
      Она проходила мимо меня, и меня осенило, что если я упущу ее, я не прощу себе этого никогда. Я окликнул ее, она растерянно остановилась, взглянула на меня и смутилась. Я пожирал ее своими глазами. Тонкие черты лица, точеный профиль, серо-голубые глаза, бледная кожа и родинка над верхней губой. Чистое и прекрасное создание, хрупкое - точно изо льда. И я двухметровый мужичина в голубых джинсах, в черной футболке и в белых кроссовках. Я знал свою миссию. Я должен был вдохнуть огонь в ее тело. Я должен был дать ей другую жизнь. Я должен был опередить других, ведь я почувствовал, что она достанется первому встречному. Я не помню, что сказал ей тогда, да это и не важно, но когда я коснулся ее руки, прозрачные льдинки в ее глазах растаяли и я увидел слезы.
      Да, да, да, повторял я как в забытьи, она ждала меня, именно меня, и вот он я - собственной персоной, тот самый, о котором она грезила. Во мне вспыхнул азарт. Я почувствовал себя охотником, напавшим на след крупной дичи.
      Что он делала до встречи со мной? Да ровным счетом ничего! Слушала постоянные причитания матери "Не ходи поздно!" Смотрела дешевые американские фильмы, в которых каждое второе слово "fuck", а потом видела эротические сны, в которых мускулистые мужчины с голыми торсами арнольдов и жан-клодов зацеловывали почти до смерти от макушки до самых пяток. И когда они в экстазе лизали ее девственные губы, она просыпалась и ей всегда было очень стыдно за свою распущенность.
      Однако, ей с трудом удавалось скрывать свою гиперсексуальность, и первый ее кавалер, мальчик-одноклассник с прыщавым фэйсом, был покусан и исцарапан, и, испугавшись такой повышенной возбудимости, отступил и оставил ее для меня. О, как я был ему благодарен!
      После этого мы встречались несколько раз и гуляли по ночному городу. Тысячу раз неправы те, которые ищут опытных женщин. Они с презрением говорят о прогулках под луной как о бесполезной трате времени и сил, отдыхая в постели после выполнения своих обязанностей. Как жалею я их, этих доморощенных рационалистов...
      Я же гулял с ней, говорил красивые слова и чувствовал себя юношей, у которого все впервые. Я настраивался на интим. И уж поверьте, к тому вечеру я подготовился основательно. Были куплены цветы, шампанское, торт, шоколад, свечи и новый компакт-диск Мадонны. Я даже предусмотрительно купил в секс-шопе "Парис" мазь для увеличения продолжительности полового акта.
      И вот уже под песню Мадонны ее податливое гибкое тело извивалось в моих сильных руках в восставшем желании, подавившем наконец боль и страх. Знать, видеокассета с порнухой Терезы Орловски выполнила свою функцию. Я забыл про собственное "Я". В исступлении я гладил и целовал ее руки, плечи, груди, не знавшие кремов и ласк. Дрожа от возбуждения, я становился все более неуклюжим и угловатым. Мое неизменное естество искало выход во входе. И слияние двух лун произошло и в те минуты я потерял разум. Я, развеявший по ветру свои идеалы, как шелуху от семечек, нашел богиню, которой буду поклоняться до конца своих дней.
      Я мертвой хваткой держал свою добычу. Я обнимал ее так крепко, что к утру ее нежная кожа покрылась красными пятнами, а я снова и снова терзал ее губами и языком. Я целовал ее с таким варварским неистовством, что на рассвете казалось, что ее губы пылают. На рассвете я терся щетиной, выросшей за ночь на моем подбородке, об ее плечо и чувствовал себя победителем.
      В эту ночь я потерял голову. Потерял навсегда. Мне открылся мир первозданных чувств, чуждый рациональности и здравому смыслу. Я вернулся туда, откуда пришел. Эта ночь стала временем моего перерождения. Слова потеряли смысл. Чтобы передать свои чувства, мне уже были не нужны слова. Разве что только междометия "ах", "ох", длиннющие "о" и стоны, стоны, стоны. Боли и радости. Страдания и счастья. Она была моей.
      А наутро, в грязной кухоньке своей тесной квартирки, сидя за не вытертым столом с чашкой мерзкого растворимого кофе, перебивающего солоноватый вкус ее губ, я вдруг понял, какой я гад. Да-да, я мерзавец, - я сделал ее женщиной. Я негодяй, столкнул это невинное создание с небес на землю. По моей вине эта чистая девушка, умевшая летать и ходить по воде, теперь ограничит себя земным предназначением женщин - любить мужчин и рожать детей. Но разве не об этом она мечтала в своих снах?
      Если бы я знал, что будет дальше, я бы убил ее и себя в ту же ночь, в ночь ее падения и моего полета. А что же было дальше? Лучше и не вспоминать! Мы встречались три-четыре раза в неделю в моей квартирке и занимались сексом. Мне было ужасно мало этого времени, ибо я хотел видеть и ощущать ее каждую минуту. Я был большущим эгоистом и не мог лишить себя наслаждения, которое могла дать мне только она. Но она не могла приходить чаще. Мешали родители.
      Я был неплохим любовником, но со временем стал замечать, что беспокоюсь о том, как бы еще более разнообразить наши отношения, чтобы лишить их будничности. Я стал бояться не удовлетворить ее, а она с каждым разом становилась все более ненасытной. Это было ужасно. Я снова начинал думать. Я был на грани нервного срыва. Я снова начал сомневаться в себе.
      Да, друзья, в голову снова лезли дурацкие мысли. Ну что я мог дать ей, кроме секса? Я, поэт, не написавший ни единой строки, художник, не создавший ни одной картины, музыкант, не исполнивший ни одной ноты, да кто я, черт побери, для нее такой? Я не дурак, чтобы считать, что могу безраздельно обладать такой женщиной, не имея ни гроша за душой. Я уже не верил ей, когда слышал слова, ставшие такими привычными. Я стал подозревать ее в обмане и говорить нарочито много о том, что ревность - это чувство идиотов, оспаривающих право на вещь, а сам в это время мучился от кошмарных видений. Это была пытка, добровольная пытка.
      Летом, когда город изнывал от жары, она приходила ко мне без нижнего белья. Едва переступив порог, она стягивала через голову короткое красное платье и я, как разъяренный бык, бросался на нее, возбужденный отсутствием трусиков. Я чувствовал, что становлюсь сексуальным маньяком, потому что думаю только о ней. Мне кружила голову кощунственная мысль, что она могла бы быть мне дочерью, ведь я был старше больше чем в два раза.
      Когда она поступала в институт, ее визиты ко мне стали крайне редкими. И вот, однажды, когда я был готов лезть на стены от невыносимого ожидания, вспоминая ее молодое свежее тело, мне попалась какая-то газета. Не помню, как она называлась, да это и не важно, но она была отпечатана на совершенно желтой бумаге. Ее содержание соответствовало внешнему виду. Это была откровенно бульварная газетенка с похабным юмором и зазывными объявлениями.
      Как она оказалась в моем доме, я не представляю, но когда я ее нашел, я обрадовался. Лишь бы избавиться от нестерпимого желания, лишь бы представить, что это она снова пришла ко мне и хочет меня со страшной силой, лишь бы еще хоть один-единственный раз испытать самозабвенный миг оргазма, когда, поднявшись на самую вершину чувств, обрушиваешься в бездну покоя.