Сергей Кузнецов
      Кошкин дедушка
      Пьеса-монолог.
      Екатеринбург июнь 1995 г. - август 1997 г.
      ВПЕЧАТЛЕНИЕ.
      Иногда случается, что проходя по улице Паталогоанатомической, которая находится в городе Староверовске, я, один из тридцати шести тысяч его жителей, предаюсь воспоминаниям. Я вспоминаю, что когда-то, больше двадцати лет назад, по одну сторону такой же узкой дороги стояли новенькие серенькие пятиэтажки из панельных блоков, а по другую - почерневшие от времени и униженно вросшие в землю деревянные избы, стыдливо прикрытые полусгнившими заборами и трухлявыми воротами.
      И в выходные дни было странно замечать простыни и пододеяльники, белыми флагами вывешенные на балконах по одну сторону, и сизый дым из ржавых труб бань - по другую. Словно какая-то неведомая демаркационная линия разделяла день сегодняшний и день вчерашний, и в этих временных измерениях сосуществовали два мира и два полярных уклада жизни деревенский и городской.
      Черные избы давно уже снесли, и теперь на их месте возвышаются современные двенадцати- и девятиэтажные здания из красного кирпича, а серые пятиэтажки как стояли, так и стоят до сих пор. Только теперь уже эти дома, названные по имени великого градоначальника прошлого бурчеевками, готовы провалиться сквозь землю от стыда перед своими рослыми соседями. И на самом деле рядом с ними они кажутся еще более убогими и серыми на фоне зеленых тополей-исполинов, разросшихся в их запущенных дворах. Дует ветер, тополя шумят, и иногда кажется, что эти серые фантомы когда-нибудь свинцовыми коробками встанут на могилах своих стареющих жильцов.
      Но вороны, все чаще и чаще вьющие себе гнезда в ветвях здешних тополей, лучше многих людей знают, что и другим жильцам, недавно вселившимся в новые дома, отметившим новоселье и прописавшимся в домах на улице Паталогоанатомической, радоваться недолго. Пройдут те же двадцать лет, пепельные пятиэтажки полягут очередным культурным слоем и на их месте вознесутся какие-нибудь двадцати- или тридцатиэтажные монстры из стекла и бетона... И что же тогда останется пожилым жильцам по другую сторону дороги? Стареть - точно так же, как стареют сейчас жильцы срамных пятиэтажек. Да, только стареть, вспоминая былую любовь, да-да, стареть, страдая от одиночества, стареть и... умирать... Это жестоко... Это несправедливо... Но иного не дано... Такова тяжелая поступь времени... Она давит и калечит и слабых, и сильных...
      ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО:
      ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ - мужчина преклонного возраста,
      худой, сутулый, с седыми волосами, одетый в поношенные брюки и рубашку, передвигается с помощью костылей, а, в-общем, по большому счету - его внешний вид не имеет никакого значения.
      ВРЕМЯ И МЕСТО ДЕЙСТВИЯ:
      Начало лета. Как я уже говорил, небольшой город Староверовск, названный, видимо, в честь протопопа Аввакума. Улица Паталогоанатомическая. Однокомнатная квартира. От порывов ветра хлопает открытая балконная дверь и в комнату влетает тополиный пух. Он вьется и падает на протертый паркетный пол. У ближней к двери стены скопилось уже много пуха. В комнате пахнет лекарствами и вещами, в-общем, старостью. Обои на стенах выцветшие и драные. На табуретке - клетка с попугаем. Скудная обстановка указывает либо на излишний аккуратизм хозяина, либо на переживаемую им нищету, а скорее всего, и на то, и на другое одновременно. Мужчина с помощью костылей меряет шагами метры, стучит костылями по паркету и дымит, не выпуская изо рта сигарету. Подходит к столу у окна, отставляет один костыль и правой рукой зло тушит сигарету на коробке от торта. Снова ходит и стучит по паркету.
      ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Ну где она? Сказала, в магазин только, сейчас приду... Полчаса уже нет, час, два... Что делать, не знаю... Может, случилось чего? В милицию, что ли, звонить? Или в морг? ( Бьет костылем по паркету.) Больше всего меня раздражает, что я и больным-то уже вроде как не считаюсь. Медсестра сегодня: "Подержите!" И тянет эту...баночку с анализом. Как будто я могу?! ( Плюет на ладони, растирает, берется за костыли и идет по прихожей.) Каждый только о себе думает! А для меня в туалет сходить - как подвиг точно совершить... Да всем наплевать глубоко на это! ( С трудом протискивается в туалет, бросает костыли и грохается на крышку унитаза.) Ух ты! Еще эта... ( Приподнимается, опускает крышку под седалище и приспускает штаны.) Как там отец мой говорил? Человек, говорил, у которого естественные отправления происходят регулярно, тот счастливый человек. А сам-то он в последний год... Господи! ( Замечает что-то в помойном ведре, стоящем справа от унитаза.) Что это? Ведь это же... Я не знаю, что такое. Как она могла? Ну нельзя же так!? Пусть чужие... Да не такие они и чужие... Совсем даже не чужие... Как она могла! Как могла... ( Выгребает из ведра целую груду пожелтевших фотоснимков.) А вдруг и тебя также, после смерти, в помойное ведро, а? На помойку, и в контейнер? В контейнер с мусором... Ну нельзя же так... Это же люди! И сколько лет их знали... И в ведро! Ведь это память! Нужно сохранить, говорил ей, память. Разве можно, память - в ведро? А ей хоть бы хны! Ушла куда-то, не сказала, куда... В магазин, наверно, куда еще? Тогда почему так долго? Хлеба нет, ничего нет, а она ушла... А фотографии эти лежали там, на шкафу... Кому они там мешали? Вечно у нее зуд... Руки чешутся... Так ведь все можно выбросить, и что останется? А, что? ( Кипу фотографий кладет у ног. Встает, поднимает штаны.) Ух ты, черт! ( Щупает трусы.) Как же я так? ( Опершись на стену, стоит и думает. Опускается и аккуратно складывает фотографии в стопу, затем берет и зажимает пачку зубами. Выходит из туалета. Садится на диван в комнате. Раскладывает фотографии. Рассматривает.) Не съездил ведь... Так и не съездил... В прошлом собирался, в позапрошлом, и все никак... На велосипеде, думал... Потому что туда транспорт - с кольцевой только... Пешком далеко, а на велосипеде сразу!.. ( Молчит. Перебирает фотографии. Курит.) Эх, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна... Он ведь тебя довольно частенько на курорты брал на южные... Да кто сейчас вспомнит это? Одни снимки остались пожелтевшие... Много их... Много... Осталось... Удостоверение участника войны еще сохранилось, новехонькое совершенно... Ого! А я думал, выбросили!.. Удостоверение отличника советской торговли... Ах да, он ведь плановиком был. Значки еще, по-моему, были где-то. Нужно в ведре поискать, наверно, тоже выбросила... Ну и еще какие-то вещи после них оставались... Сейчас вспомню, какие... А, проигрыватель такой старый, допотопный, в чемоданчике. На нем еще Елена Сергеевна свою "Принцессу из цирка" слушала. Книги еще какие-то. Про капитана Бляда, кажется, про графа этого, как сигареты его назвали, Монте-Кристо. Ее это. Все ее. Он ведь не читал такое. Печка какая-то оставалась, духовка электрическая, где-то она сейчас, наверно, на помойке - ни разу так и не пользовались. И всякое барахло. Два сундука. В кладовке. Я картошкой их заполнял, когда была еще. А тряпье уже все. Или, может, часть еще там, если она не выбросила... Как могла она? Ну где она там ходит? ( Кричит попугай. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ собирает фотографии.) Ну-ну, Тотоша, сейчас она придет!.. ( Находит на столе пустую коробку из-под конфет и складывает фотографии.) Эх, такие люди были... Столько уже прошло, а будто вчера... Как там говорили эти... римляне, которые в Древней Греции жили? Времена меняются и мы остаемся в них. Даже те понимали, что память - это святое, а она... Да она, видать, совсем не понимала, что делает своими руками... ( Закрывает коробку. Снова открывает и рассматривает фотоснимки.) А ведь здесь, в этом доме, мы и познакомились. Они раньше жили где-там, во Дворянском гнезде, да пришлось, видать, перебраться в район наш Пролетарский. У них был свой дом деревянный. Как они сюда попали, до сих пор ума не приложу. В кооператив наш ведь не принимали тех, у кого свое жилье. Ну а когда они сюда, в дом, въехали, я же сантехником был, отопление пускал. Получилось как-то осенью, что надо пускать, а пускать некому. Это же сложное дело - распредузлы там всякие. И вот я стал сантехником. А до этого я никогда с ними не контачил, мне просто про них говорили... Ну и стал я, значит, по квартирам по всяким шастать, у кого течет, у кого что. Все устранял. Особо в начале много было неполадок. Ну а как уж с ними в первый раз, даже не помню. Болела, видать, тогда Елена Сергеевна, потому и выглядела плохо. Я только позже красоту-то ее раскусил особую... Ну вот, на почве сантехники этой вначале, а потом они такие интеллигентные, оказалось, у них же отец бухгалтером был до революции. Ну и они, короче говоря, по хозяйству ничего не могли, допустим, вилку в розетку или там еще чего, ну а у меня это все - совсем другое дело. А тут еще выяснилось, что Елена Сергеевна - интереснейшая женщина, и очень приятно с ней разговаривать. А Анатолий Сергеевич этот был довольно-таки неразговорчивым, ну не то что неразговорчивым - сдержанным. ( Кричит попугай.) Чего, интересно, да? Или ты хозяйку свою зовешь? Ничего, сейчас она придет - все магазины только до единого оббежит и вернется... А Анатолий Сергеевич этот ведь еще что? Он ведь был в плену. Но скрывал это все тщательнейшим образом. Вот его билет военный, ну и прочие бумажки. Он интендантом был во время войны, по-моему, даже младшим интендантом. У него много удостоверений разных, а самих медалей почему-то нет. Когда он еще болел и после, как я сунулся, значков каких-то много было, а самих медалей почему-то не было. Подозрительно это все, по-моему. Здесь что-то каким-то образом враль. Эх, если бы не он, если бы Елена Сергеевна была одна... А так ведь все в доме знали - брат и сестра. Да и я так думал, а когда увидел его, так сразу и понял: что-то не так. Как я раньше не замечал, не знаю. Ведь он поэтому и скрывал, что у них нечто большее... Ну да я такого не понимаю! Не по-людски это! ( Хлопает дверь. В комнату залетает пух.) Друзей у них практически не было. Косорыловы разве что только, они были знакомы еще там, в Дворянском гнезде. Работал он в Текстильвшей... Фу ты, не выговоришь! Текстильшвейобувьторге. Почти никто к нему не ходил. Собирались иногда только ее знакомые, она же медсестрой была, так эти знакомые и были вроде по благородным девицам или, может, по курсам там медсестер, я не знаю. Две их, по-моему, всего было, а родственников у них не было вообще. Они из Углича вообще. А как же они здесь оказались? Как? ( Молчит. Смотрит на пух в углу комнаты. Вспоминает.) А потом стали уже дружить или как, начали на праздники уже приглашать - к себе, ко мне иногда, легкие подарки дарить. Это ведь я их первым назвал Кошкиными. У них их много там было. Всякие. Черные, рыжие, серо-буро-малиновые. Они их привечали, когда дома сносили - здесь же раньше был частный сектор, на Паталогоанатомической. А когда дом сносят, кошек оставляют. Поэтому много здесь бродячих было. А они их прикармливали, так те здесь, у третьего подъезда, табуном вились. Причем, постоянно они их прикармливали, обожали их страшно. А потом кошки эти заболели, пошли лишаи, шерсть полезла. Тут уже и общее недовольство началось. И поскольку на них это недовольство упало, я и взялся им помочь. Ну, бочку там сделали в распредузле. В подвале. Бочку с водой. И вот Анатолий Сергеевич подтаскивал их, а я привязывал кирпич и в воду. Потом проходило какое-то время, заворачивал в газету, и он же оттаскивал. В слезах весь. Тяжело ему было пойти на это. Да и Елена Сергеевна, та тоже, как узнала это, чуть-таки не в истерику. Много ведь их было, больше десятка...
      Молчит. Прислушивается. Через открытую балконную дверь доносится ломкий пьяный голос подростка, затягивающий докучную песенку. Зачем Герасим утопил Му-му,
      Я не пойму, я не пойму...
      Его подхватывают несколько таких же пьяных голосов. Это внизу на скамье под тополем расположилась шпана с мешком разливного пива. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ недовольно трясет головой.
      А когда она стала ударяться в детство, она его стала донимать так, что вот, если он даже в магазин пойдет, что он к бабам ушел. А началось все с того, что казалось ей, что в домах напротив собака воет, вот он ее истязает, собаку эту, мужик, значит, ну который хозяин, и нужно, значит, милицию вызвать. А собака все выла и выла. Вернее, так ей казалось только. Если она и выла, так это только по несостоявшимся нашим отношениям. Я ведь тоже переживал тогда, часто даже плакал по ночам. Ну а потом дальше - больше. Он уже и выйти не мог никуда. Он выйдет - она концерт устраивала, на весь подъезд вопила. Не выдержала под конец жизни-то, психику свою, видать, нарушила. Анатолий Сергеевич, весь в слезах, прибегать ко мне стал. Потом уже он, как участник войны, добился, чтобы ее в Дом престарелых отправили. Тогда он только открылся, новый был, туда трудно было попасть. А она... Я вначале-то даже не поверил... "Мне ваше лицо что-то вроде бы знакомо" - говорит. Ну я ей и отвечаю: "Что-то мне ваше тоже знакомо, Елена Сергеевна." Вначале как шутка - вроде бы. Как-то не доходило до меня, что это серьезно. А потом увидел, что она не шутила. Она - меня не узнавала. Ну а потом уже, когда я ее увозил уже на машине, выводил под ручку, так она ершилась еще. Не хотела. Упорствовала. Даже в дом когда заводили, я уж держать, а она: "Что вы делаете? Больно!" И все такое! Да все равно она уже никого практически не узнавала.
      Через дверь снова доносятся пьяные голоса подростков на скамейке, завывающие песенку.
      А до этого-то, до этого. Лежала в постели, не вставала. Она всяких болезней себе напридумывала. Если лежать, ничего не делая и ничем не занимаясь, запросто же все атрофируется. Несколько месяцев, и все! Ну а она больше года лежала... Переживала, видать, свою никчемную жизнь... А у кого она другая? У кого? У меня, что ли, лучше, а я живу, и ничего... Ну а потом у нее все тоненькое такое стало. Немощное такое. Она и раньше-то физически ничего не делала, а тут уж совсем. Лежала, обессилела. Это же очень быстро происходит. А сначала, по-моему, простудилась. Ну и понравилось ей быть больной. А лекарств все время полно было. Вникать в болезни ее практически невозможно было. Постоянно эти болезни, лекарства. У Анатолия Сергеевича, у того тоже был вид болезненный, но он не как она не жаловался.
      Снова слышны пьяные голоса подростков и бренчание гитары.
      ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. ( кричит ) Прекратите осквернять память! Прекратите! ( Ходит по комнате. Бросает костыли и валится на диван.) Не могу я, не могу я больше этого выносить... Они считают меня никчемным человеком, а я ведь не такой... Я жизнь прожил свою достойно... И вовсе я не никчемный... Наоборот, кчемный! Я любил... Пусть не был любим, но я любил... Эх, Елена Сергеевна, Елена Сергеевна... Тяжело-то как быть все время одному... Ты в магазин ушла, а я здесь сижу, как в камере точно тюремной. Иногда ты только часы мне скрашивала своими редкими посещениями...Да с каждым разом все реже и реже... Ну, конечно, старик я уже совсем... Что с меня взять? Сдается мне, что она уже не верется... А я так долго ждал! ( Встает.) Эх, жизнь моя жестянка! Что там дальше-то? Не помню... Ну, в-общем, слегла она, а он начал еду ей носить в постель. Она в туалет уже даже ходить перестала. И лежала так, как я уже сказал, около года. Анатолию Сергеевичу этому уже житья не стало. Все в доме уже знали, что у него жизнь пыткой стала. Она совсем впала в маразм, а какой ослепительной была женщиной когда-то. Она все, выключилась. Ну и среди престарелых этих она сразу начала, говорят, концерты устраивать, простыни рвать. Она там недолго пробыла - всего три недели. Диагноз нам сообщили - "истощение", кажется. ( Кричит попугай. ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ прислушивается.) Похороны полностью организовал этот Дом престарелых. Даже гроб покупал. А я цветы привез. Букет из десяти белых роз. И потом на памятник сделал звездочку, красненькую такую. На заводе выточил и установил. Но это уже после, на кладбище. Народу было совсем чуть-чуть. Эти вот подруги, ну и несколько его друзей. Он и при жизни ее был таким, а уж после смерти единственной радостью для него было ходить на кладбище и разговаривать с нею. Совсем свихнулся с горя, старичок! Кроме этого, стал я замечать странное. Идешь на работу, и видишь где-нибудь рядом с домом труп кошки. И так каждое утро. А однажды увидел его - с бечевкой стоял, кота душил. Научился, значит. Кот вопит, а он над ним - как ветеринар. Меня чуть не стошнило.Я глазам не поверил. Оказалось, он. И сосед тоже страшно удивился, когда я сказал. Жалко его было, а помочь никак. ( Снова раскладывает фотографии.) Потом он уже предлагал: "Давайте оформим опекунство!" Все равно я уже и так его опекал. Он говорил, все равно вы ухаживаете, никаких обязательств лишних. Ну а когда уже ногу сломал, отвезли в Тринадцатую больницу, там же, где и я лежал. Палату я не помню. Операцию ему делать не стали - по возрасту. У него был перелом шейки бедра. Пошел за тортом и упал. Знакомая к нему пришла какая-то. Перед ней, видать, решил хвост распустить. Ну и увезли его на скорой. Год ведь еще не прошел даже после смерти Елены Сергеевны. Мучился он недолго. Месяца два-три всего. Уже перед тем, как его забрать, я приехал, и меня поразило, что вид у него такой, можно сказать, предсмертный. Я даже выразился тогда, что он уже одной ногой в могиле. Привез его сюда. Периодически в туалет его водил. Мука была жуткая: минут десять-пятнадцать добирались из комнаты. Рукой я его подхвачу, но у него движения заторможены, страшная боль же. Есть он стал мало, уже слипни были. Не мог сходить запоры, видимо. Надо было, наверно, клизму ставить. Не мог я тоже ни пошевелить, ничего. Ну а потом мне сказали, и я пришел. Рвотная масса, и он захлебнулся. Но когда пришел, уже убрали все. Та самая глуховатая соседка по Дворянскому гнезду, для которой он за тортом бегал. Она к нему в последнее время зачастила. Хотела, видимо, квартиру. Видит, что уже все, и прилипла ухаживать - из корыстных целей. По всему видно было. Она в результате потом все белье забрала. У них много ведь постельного белья было. Посуду всю, по-моему, забрала. Председателем тогда был Юровский, кажется. А у них же не было наследников. Шахеры-махеры какие-то, и квартиру он эту сделал дочери своей, что ли. В-общем, воспользовался. ( Кричит попугай, но уже протяжно, будто плачет.) Ой, нельзя, птичка моя золотая! Нельзя! ( Берет фотографии и внимательно их разглядывает.) Елену Сергеевну похоронили на Восточном кладбище, а Анатолия Сергеевича - на Западном. Такая вот ирония судьбы вышла. Мест не было, кажется. Людей тоже было немного: те же самые, которые Елену Сергеевну хоронили, ну и Косорыловы. Один автобус был всего. Текстильвшей... Тьфу ты! Текстильшвейобувьторг выделил. Единственное, что они. А так полностью все я. Памятник был со звездой, тогда же с крестом не было. Пирамидка такая. Елене Сергеевне я срезал ножовкой звезду и крест литой приделал. Литье. Дюралюминий. Неужели я ему не переделал? Не помню. У Елены Сергеевны-то точно, я еще помню, чтобы не открутили, надфиль сломал, забивал там, чтоб не сняли. А он... Как же он со звездой-то остался? ( Молчит.) А здесь я дерном обложил могилку-то. Посадил медуницы. Цветы нашел какие-то. Он ведь тоже не виноват, что братом ее оказался. На следующий год прибрал. На второй год подчистил, и все, больше не ездил. А нет, еще, по-моему, был... Был... Ограду собирался сделать, да так и не сделал. Уже лет семь прошло, или больше? Сейчас ее, наверно, не найти... Она, наверно, запущена... Некрашенная, и надписи уже все, наверно...
      Слышны крики: "Хватит уже! Прекратите! Сколько можно?" ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ берет фотографии и начинает их методично рвать и разбрасывать клочки в стороны.
      ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Вот тебе! На! Получай! Ну и что, что брат? Ну и что с того? И у меня тоже сестра есть, и что? Я же ничего? Я ведь тоже тогда за тортом пошел... Дай, думаю, ее побалую, куплю ее любимый, чуть кисленький такой, "Молодость" называется. А в нашей булочной нет. Пошел через дорогу. И поскользнулся. Резко так. Услышал хруст. И боль. Нога вся словно подвернулась. И перелом - такой же. Все такое же! А я ведь как раз перед этим вспоминал, как мы с Еленой Сергеевной тогда спорили, можно или нет ходить по воде. Я ведь технарь, я говорил "нет", а она "да". Она во всю эту чертовщину верила. Мы сидели в лодке. Я рыбачил, точнее, только делал вид, я ведь не мог даже сосредоточиться. Она была в белой тенниске с завязками. Она была такая обтягивающая, такая, что я не мог даже думать о рыбалке. Я только говорил: "Ну как же можно ходить по воде, когда у нее такая низкая плотность? Как, Елена Сергеевна, она вас удержит?" А она говорила: "Меня-то удержит, а вот вас, Анатолий Сергеевич..." И смеялась, смеялась во все горло... И был у нее такой чистый, звонкий смех - как у девочки. И вот мы спорили, спорили, и вдруг вода начала протекать, днище, видать, прохудилось, в прокат ведь я взял лодку эту. Я испугался, не за себя, конечно, а она разлеглась на корме и спокойненько так сказала, что никогда не утонет, точно и взаправду верила. Я стал банкой вычерпывать воду, а она только смотрела на меня и смеялась. А я внутренне смеялся над ней, над ее нелепой верой... Мы ведь были такие разные и совершенно не понимали друг друга. А сейчас мы стали ближе, гораздо ближе, уже не как брат и сестра, а как настоящие любовники... Сейчас я сам верю, что можно ходить по воде... Ну, конечно, можно... Нужно только захотеть... Очень сильно захотеть... И теперь я верю... Елена Сергеевна, ты слышишь меня? Я верю! Я буду ходить по воде. Буду ходить. Буду. Мы будем вместе с тобой ходить по воде, взявшись за руки... Мы будем обниматься, целоваться и делать то, чего никогда себе не позволяли в жизни...
      Берет костыли. Встает. Неуверенно делает первый шаг. Резкий порыв ветра колышет занавески и поднимает с пола тополиный пух.
      ВЕНИАМИН АЛЕКСАНДРОВИЧ. Мы будем вместе с тобой ходить по воде...
      Затемнение. Занавес.
      КОНЕЦ.