-- Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа нехитрое. Поверь мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для почты есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда пишешь урел, вот на линк кликаешь мышкой и переходишь по ссылке на другую страницу. Гипертекст, знаешь?
      Глеб кивнул.
      -- А вот тут букмарки. Вносишь адреса, куда часто ходишь, чтоб руками не набирать. Я винды переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто. А, нет. Смотри, уже кто-то типа попользовал, вот тебе и две закладки есть: "Марусины русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж, хомяк по-нашему, -- это такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально?
      -- А что такое Snowball?
      -- Это типа ник Снежаны. А "Марусины русы" -- это такие заметки о русском Интернете. А Марусина -- это как бы Маша Русина, хотя на самом деле она не Маша, и не Русина.
      -- А кто?
      Андрей пожал плечами.
      -- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.
      Глава третья
      Удивительное все-таки дело эти старые песни. Вот раньше, когда слышал Визбора, всегда думал про Ирку, а недавно поймал себя на мысли, что воображает Марину. Хотя какое же она лесное солнышко, они же вдвоем и в лесу-то ни разу не были.
      Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и снова набрал телефон Виктора Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника и нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез.
      Дело даже не в том, что сотрудники глухо роптали, намекая, что уже неделю назад пора было выплатить зарплату. Все знали, что бизнес есть бизнес, сегодня денег нет, завтра есть, да и задержки с выплатами обычно вполне переносимы: неделя, две -- не то, что у бюджетников. Вот и в газетах пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут? Емеля готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности, но раз от разу сам он злился все больше: Абрамов приноровился уезжать в срочные деловые поездки, едва наступало время платить. Всякий раз заверял Емелю, что деньги придут в банк буквально завтра, а потом проходила неделя, и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма оказывалась на счету. Емеля был почти уверен: шеф с самого начала знает, когда можно вернуться, и просто перекладывает на Емелю малоприятную обязанность успокаивать недовольных сотрудников.
      Емеля открыл холодильник: повеяло ледяной пустотой. Зима, пустынная зима. Белое безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоял, как напоминание о Ирке. Емеля вспомнил звук льющейся жидкости, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые.
      Все сидели и, как всегда, смотрели "Белое солнце пустыни". И вдруг Емеля перехватил взгляд карих Ириных глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно умели двигаться синхронно, точно тела их так притерлись друг к другу, что несколько метров пространства не могли разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и словно бы лишь тогда заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, и Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже круглых коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал треск суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, продолжая смотреть на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, и Емеля почувствовал, что взгляд его будто отделился от тела, проник сквозь дверь и поднялся по лестнице к курилке возле единственного окна их полуподвального офиса. Абрамов и Ирка стояли рядом, и Емеля внезапно почувствовал на губах сухой, обжигающий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером. Слышал прерывистое дыхание, Иркин шепот "Прекрати, не сейчас". Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох -- такой знакомый, столь громкий, что Емеля не понимает, почему его слышит он один. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас.
      "Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", --и поднялся. Длинная сигарета с чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась на полу. Он раздавил ее ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились.
      Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал заводить мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда он понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула.
      Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент или уже вечером, когда раздевалась в спальне, и ее руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила --полувопросительно, полупризывно, а Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене.
      Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, и кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а через две недели Абрамов сказал, что едет на важный банковский семинар и хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, Емеля сказал: "Пускай Костя эту неделю у моих родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", -- хотя раньше всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку.
      Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше -- как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству полгода назад. Он всегда казался Емеле неуместным, будто летающая тарелка приземлилась среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая ни о чем не подозревающих прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками -- вакуумной нарезкой и водкой "Абсолют" он причащал новой жизни, где уже нет места всеобщему алкогольному братству, зато очень много денег, силы и славы.
      Двери бесшумно сомкнулись за Емелей, и он вошел в кондиционированную прохладу магазина. Одинокий холостяцкий ужин, подумал он.
      Вероятно, Ирка думала, что они не разводятся из-за Кости. Или -- потому что Емеля готов терпеть измену, чтобы его мать раз в два месяца могла воспитывать внука по своему усмотрению. Вероятно, Ирка Емелю немного презирала за это -- но, скорее всего, не знала, что без Марины их брак не продержался бы эти полгода.
      Интересно, помнит ли она Марину Цареву? Они не были подругами, но пяти девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он -- не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб первого сентября ближайших друзей не узнавал --но Емеля-то был уверен, что узнает Марину с первого взгляда. Он часто вспоминал ее все эти годы -- единственную из их компании, кто бесследно исчез после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, узнал, что ее родители переехали и не оставили нового телефона. Почему-то он думал, что она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в Керосинке, а может -- где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов и он сам. Меньше всего ожидал он увидеть ее в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации в сотый раз рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное "Емеля?" поднял глаза.
      Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос -- все изменилось, разве что глаза те же -- но раньше он никогда не видел ее так близко.
      -- Ты меня не помнишь? -- спросила она. -- Я -- Марина Царева.
      Конечно, он помнил. Ирка уехала с Абрамовым на очередной важный семинар в какой-то подмосковный пансионат. Емеля посадил Марину в свою "тойоту" и повез к супермаркету, что отбрасывал в этот поздний час разноцветные блики неоновой рекламы на фасады соседних домов. Они взяли "Бифитер" и две бутылки швепсовского тоника -- вся Москва пила джин-тоник, который еще не начали продавать в мерзких пластиковых бутылках.
      Открывая дверь, он почувствовал предательскую дрожь где-то в животе: впервые он приводит домой женщину, когда Ирки нет. Они сидели на кухне, он разлил джин по стаканам. Марина почти не пила, почти ничего о себе не рассказывала, и Михаилу приходилось трудиться за двоих, повествуя о том, что произошло за эти годы, об институте, о романе с Иркой, о бизнесе с Абрамовым. Он пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что же случилось -- как могла Марина так измениться, куда делась та юная девушка, первая красавицей всех трех параллелей, та, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал, что эта девушка -- не для него, и, странным образом, чувство это не исчезало даже теперь. Бутылка была почти пуста, когда Марина поднялась и сказала, что ей пора. Он помог ей поймать машину, но остаться не предложил -- побоялся, что откажет.
      Впрочем, ни Ирке, ни Абрамову он не рассказал ни об этой встрече, ни о тех, что последовали за ней. Лишь Оксане, на две недели приехавшей из Штатов, сказал, что встретил Марину, но Оксана даже не спросила, как у нее дела.
      Сейчас он стоял, разглядывая замороженные овощи, и думал, как тяжело ему после каждого возвращения Ирки заходить с ней вместе в супермаркет, который, казалось, должен еще помнить его с Мариной. Он кинул в сетку мексиканскую смесь и пошел к полкам с бутылками. Взял джин и тоник, словно еще надеялся, что дозвонится до Марины.
      В этот раз она будто сквозь землю провалилась. Емеля думал даже позвонить ей на работу, но когда набрал номер, в комнату вошла Светка с какой-то платежкой, и он трусливо повесил трубку. Вечером перезвонил из дома, но ему сказали, что Марина уже ушла.
      Все шло наперекосяк. Он отлично помнил, что за день до отъезда Виктора на счету было десять тысяч баксов -- хватило бы заплатить хотя бы части сотрудников. Но когда Светка поехала в банк, выяснилось, что Виктор прямо накануне отъезда все деньги снял. Это уже ни в какие ворота не лезло, и Емеля три дня названивал Абрамову на сотовый, желая объяснений. Рожа, мол, не треснет, Виктор Николаевич, развлекаться с моей женой на деньги фирмы, за которые мне же и отдуваться? Впрочем, злость мало-помалу проходила. Тем более, не сегодня-завтра должен прийти первый транш по одному хитрому договору, который Абрамов последние два месяца сочинял с Крутицким.
      Он поставил овощи размораживаться и тут заметил мигающий огонек автоответчика. Звонила Светка Лунева, и с первых ее слов Емеля понял: что-то не так. Было плохо слышно, и он с трудом разбирал слова. Ясно только, что с договором возникли какие-то проблемы, и надо срочно связаться с кем-то из партнеров. Сделать это мог только Абрамов, и Емеля еще раз набрал его сотовый и, в который раз выслушивая механический голос, сообщавший, что абонент временно недоступен, почувствовал, как в самой глубине его существа зарождается новое, почти незнакомое чувство. Глубоко спрятанное, оно с каждой минутой поднималось выше, как пузырь гнилого воздуха со дна темного подмосковного болота. Такое непривычное -- Емеля не сразу понял, что за судорога сводит его внутренности.
      Под раздражением, ревностью и злостью огромным шуршащим цветком распускался страх.
      Глава четвертая
      Они с трудом влезли в "мазду" Шаневича. Илья сел за руль, на переднее сидение -- Снежана, а Бен, Глеб, Андрей и Нюра вчетвером втиснулись назад.
      -- А менты не повяжут? -- спросил Глеб голосом человека, раз и навсегда напуганного властью - еще в школе.
      -- Разве что внутренние, -- ответила Снежана.
      "Зачем я с ними еду?" -- подумал Глеб. Впрочем, он знал ответ: иначе пришлось бы вернуться домой и лечь на диван. Последнее время Глеб избегал этого, как мог. Вероятно, объяснял он сам себе, належался за последний год на всю оставшуюся жизнь.
      -- А ты знаешь, -- сказал Бен, счастливо улыбаясь, -- охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел?
      -- Нет, -- сказала Снежана.
      -- Ехал в говно пьяный на своем "саабе", его тормознули, -- начал рассказывать Бен. -- Ну он, как обычно, сразу стольник баксов менту, почти не глядя. А это был спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Его сразу вытаскивают из машины, руки на капот, наручники, потом в отделение, берут в коробочку, протокол, ну, и типа того...
      -- И он подписал? -- спросил Шаневич.
      -- Ну да. А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали, собрались пиздить... Любой бы подписал.
      -- Я бы нет, -- уверенно сказал Шаневич. -- Но я бы и денег не давал кому не надо.
      Глеб почему-то вспомнил, как в школе они обсуждали с Абрамовым и Вольфсоном, сломаются ли, если КГБ будет пытать. "Главное, -- сказал тогда Вольфсон, -- не попадаться". Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно -- не было.
      -- Потом все было очень круто. Пять кусков грина -- и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, а сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. Прежде чем я успел сообразить, что происходит, меня вытащили из машины и предъявили мне обвинение в даче взятки". Круто, правда?
      -- Ну, знаешь, -- сказала Снежана. -- Может, для Штейна пять штук -- не очень большие деньги.
      -- Кто его знает, -- сказал Шаневич. -- У него понтов типа больше, чем денег.
      -- Кто такой этот Штейн? -- спросил Глеб Нюру.
      -- Ну, человек такой, -- ответила она, -- к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то -- риал эстейтом.
      Голос тихий и бесцветный голос, не то -- усталый, не то просто безразличный.
      -- А ты давно здесь? -- спросил Глеб. Он работал в издательстве "ШАН" уже вторую неделю, если можно было назвать работой его нынешний образ жизни. Работа перетекала в досуг, и, наверное, даже сам Илья не мог объяснить, чем они заняты: валяют дурака или делают важное дело. Например, сейчас, вшестером набившись в одну машину, они ехали в "Пропаганду" на концерт "Мароккастов". Не то, как выразилась Снежана, поколбаситься, не то -- еще раз посмотреть группу, которую Илья продюсировал, но никак не мог понять, насколько серьезно стоит ее раскручивать.
      В Хрустальном Глеб словно вернулся в мир, покинутый много лет назад, --мир мальчиков и девочек, которых провода и цифры интересуют больше, чем живые люди. Поразительно, как этот мир изменился. Теперь здесь танцевали, пили и даже иногда курили траву. А может, сходство было обманчивым -- и в Хрустальном был новый, не известный Глебу мир: не матшкольный мир пятой или тридцать седьмой школы, и не богемный мир Тани и ее подруг, а именно мир Ильи Шаневича.
      Снежана сунула кассету в магнитолу, и теперь приходилось перекрикивать музыку.
      -- Ты давно здесь работаешь? -- повторил Глеб.
      -- Несколько месяцев, -- ответила Нюра. За эту неделю Глебу впервые удалось переброситься с ней парой слов, и он задал вопрос, давно не дававший ему покоя:
      -- А почему они называют тебя по имени-отчеству?
      -- Да в шутку. Как-то на пьянке все начали звать друг друга по имени-отчеству. Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович -- а ко мне привязалось.
      -- Я все оставил на потом, я говорил себе, -- кричала Снежана.
      -- Кто такой Иосиф Абрамович? -- спросил Глеб.
      -- Ося, -- пояснила Нюра.
      Глеб все пытался понять: сколько же ей лет? Тридцать? Сорок? Лицо --усталое и бесцветное, как и голос. Даже платье -- вроде бы нормальное, модное платье, -- выглядело так, словно она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились еще со времен советской власти.
      -- И крыши видели закат, и стены помнили войну, -- подпевала Снежана.
      -- Типа приехали, -- сказал Андрей.
      "Мазда" остановилась. Они вывалили на улицу и следом за Шаневичем пошли к зарешеченному входу, где толпились люди в разноцветных джинсах. Проходя через толпу Глеб заметил у нескольких девушек проколотые брови.
      -- Я Шаневич, со мной пять человек, -- сказал Илья, и охрана их пропустила. Лязгнула дверь, и Глеб вспомнил старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, можно будет считать, что лояльные граждане сидят за решеткой. А продвинутая молодежь, подумал он, сама за решетку лезет -- отгораживаясь от того, что творится на улице. Сам Глеб не ощущал себя на месте ни с той, ни с другой стороны.
      В переполненном зале -- два десятка столиков, справа и слева от барной стойки -- лестницы, уводившие на второй этаж.
      -- Я тут никогда не был, -- сказал Глеб Андрею.
      -- Это типа новое место, -- ответил тот. -- Его те же люди сделали, что держат "Кризис Жанра".
      Глеб кивнул -- как обычно, когда не понимал, о чем говорит собеседник. Вероятно, привычка осталась с ВМиК, где сильно помогала сдавать экзамены.
      -- Очень крутое место, -- пояснил Бен.
      Сцены толком не было. Столики сдвинули к стенам, трое здоровых негров встали рядом с микшерским пультом. Один с гитарой, двое на барабанах разнообразных форм и размеров?
      Во время первой песни к Андрею с Глебом подошел невысокий рыхлый парень в круглых, как у Джона Леннона, очках.
      -- А, Тим, привет, -- сказал Андрей, -- знакомься, это Глеб, типа наш новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.
      Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной.
      К удивлению Глеба, негры для начала спели старую песню про то, как двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили и объявили, что началася война. На знакомый с детства мотив были положены африканские барабаны, но пели негры, что называется, душевно, как и положено петь такие песни. Никакого, как Таня выражалась, "стеба" Глеб не услышал. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.
      -- Ты скажи, когда будем журнал делать? -- спросил Тим. -- Может, сегодня?
      -- Сегодня Илья вроде еще собирается в "Экипаж" заскочить, так что вряд ли. Скорее завтра.
      -- Многие считают, -- заговорил в микрофон один из музыкантов, -- что раз мы негры, значит, должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли.
      Вступили барабаны. Несколько секунд казалось, что это и в самом деле будет регги, но потом ритм стал жестче, и солист, перехватив поудобней стойку микрофона, быстрым речитативом заорал:
      -- Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
      Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
      Я хочу быть железякой, словно сионисткий лев
      И двое других подхватили:
      Ай-энд-ай, ай-ай-ай
      Ай-энд-ай, ай-ай-ай
      Ай-энд-ай, ай-ай-ай
      Публика заржала. Барабаны смолкли, и музыканты выкрикнули "Айон --Лайон -- Зайон". Каждый -- только одно слово, но все быстрее и быстрее: айон--лайон--зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон.
      Снова забили барабаны, и музыканты в три глотки завопили первую -- и единственную осмысленную -- строчку. Народ уже вовсю танцевал на импровизированном танцполе. Глеб не видел ни Тима, ни Андрея, зато откуда-то сбоку вдруг выскочила Снежана, зачем-то скинула туфли и, махнув Глебу, рванула в самую гущу танцующих. Решив, что так и надо, Глеб вылез из ботинок, задвинул их под стол и последовал за ней.
      Ритм все убыстрялся, и плясала уже вся "Пропаганда". Казалось, "Мароккасты" испытывали на прочность, повторяя строчку про железяку и сионисткого льва словно мантру, но все быстрее и быстрее. Глеб неожиданно увидел Нюру. Она не танцевала: потягивала коктейль у барной стойки. Рядом с ней облокотился на стойку высокий крепкий мужчина в неуместном дорогом костюме, по которому Глеб и узнал Влада.
      Снежана скакала вокруг Глеба, чуть придерживая короткую юбку, которая то и дело взлетала вверх. Лицо раскраснелось, волосы растрепались. Вместе с Муфасой и его друзьями Снежана орала:
      -- Я хочу быть железякой словно сионисткий лев!!!
      Внезапно барабаны смолкли, публика взорвалась восторженно завопила, а Снежана буквально рухнула на Глеба.
      -- Во-первых, пойдем искать мои туфли, -- сказала она, -- во-вторых, я хочу водки.
      Через час они выбрались наружу. Нюра и Влад как раз садились в роскошный "джип-чироки", дожидавшийся в арке напротив. Заметив Глеба со Снежаной, Нюра махнула рукой: мы поехали, пока.
      Глеб и Снежана пошли вниз по переулку.
      -- Ты где живешь? -- спросила она.
      -- На Соколе.
      -- Понятно.
      На углу Маросейки и Архипова они остановились.
      -- Вон там, -- сказал Глеб, -- находится синагога. Мои одноклассники туда ходили иногда, но в советское время за это можно было вполне огрести.
      -- Я знаю, -- кивнула Снежана, -- я же здесь в школе училась. У меня родители жили в Москве, по сэвовской линии.
      Так, разговаривая, они дошли до Покровских ворот, и Глеб решил, что пора ловить машину. На заднем сидении раздолбанной и воняющей бензином "волги" Снежана, переплетя длинные ноги в темных чулках, задумчиво рассматривала подол. Глеб нерешительно обнял ее за плечи. Она глянула с любопытством и зашептала на ухо:
      -- А ты знаешь, что у меня под юбкой? -- и тут же отстранилась, даже чуть оттолкнула его, чтобы насладиться произведенным эффектом. Потом, чуть раздвинув ноги, довольно громко сказала:
      -- Ни-че-го.
      И схлопнула колени.
      -- Как символ пустоты, понимаешь? Пелевина читал? У меня вообще, Глеб, не пизда, а совокупность пустотных по своей природе элементов восприятия.
      И взглянула победоносно. Глебу стало неуютно. Дело даже не в том, что немногие знакомые женщины использовали это слово не в качестве фигуры речи, а для описания собственного полового органа. Скорее, он был напуган тем, что этим вечером все происходит словно помимо его воли: хотел остаться в офисе и еще поработать -- и поехал на концерт, да еще оказался в такси с девушкой, которая, похоже, имела на него какие-то виды.
      -- Так что красивых трусов на мне ты не найдешь, -- как ни в чем не бывало продолжала Снежана, -- но иногда это еще и практично, понимаешь? К тому же у меня очень красивые чулки, -- и она приподняла подол, показывая кружевную резинку.
      Глеб потянулся было, но девушка довольно больно ударила его по пальцам:
      -- Я так не люблю. Я вообще не люблю, когда мне туда что-нибудь кроме хуя суют, -- внезапно она снова скрестила ноги и привалилась к Глебу. --Знаешь, почему? У меня мачеха была лесбиянка, и она попыталась меня изнасиловать.
      Она говорила на удивление спокойно -- уже без вызова, без насмешки. Глеб слушал ее, в который раз за последние недели испытывая дежа вю. На этот раз он вспомнил Таню: она тоже прекрасно умела рассказывать самые страшные истории из своей жизни так спокойно, словно попытка изнасилования -- вполне светская тема для беседы. Когда они только познакомились, это его очаровывало. Теперь, спустя десять лет, казалось немного смешным и наигранным.
      -- Когда моя мать умерла, мне было пятнадцать, -- рассказывала Снежана. -- Это здесь случилось, в Москве. Мы вернулись в Болгарию, а через два года отец женился на американке, которая работала не то в "Сане", не то в "Хьюлетт-Паккарде". Ну, и мы втроем уехали в Силиконку, в Калифорнию то есть. Тетка вообще была милая, я даже не сразу поняла, в чем дело, пока она подкатывать не начала, когда отца отправили в командировку.
      -- Сколько тебе было лет? -- спросил Глеб.
      -- Двадцать один, -- ответила Снежана, -- но я, конечно, уже не была девушкой. Кстати, дефлорировал меня русский бойфренд, еще в 89-ом. Он был очень крутой, -- и мечтательно добавила: -- Представляешь, я первый раз трахалась под "Все идет по плану".
      При воспоминании об этом Снежана оживилась и нежно запела на какой-то собственный внутренний мотив:
      -- Границы ключ переломлен пополам
      А наш дедушка Ленин совсем усох
      "Волга" остановилась. Глеб расплатился и помог выйти Снежане. Стало заметно, что она сильно пьяна. В лифте она прислонилась к его плечу, продолжая напевать "... все идет по плану, все идет по плану". Почему-то в голове аукнулось: "... но немного наспех" -- и тут же пропало.
      В квартире Снежана с интересом огляделась:
      -- Ниче так, -- сказала она. -- Ты чай приготовишь?
      После чая Снежана взбодрилась. Положив ноги на колени Глебу, она попросила:
      -- Сделай мне массаж стоп?
      -- Да я не умею, -- сказал он, осторожно трогая ее щиколотки. Заполнявшая мир вата уплотнилась, когда они приехали к нему домой. Глеб понял, что последний год у него вообще ни разу не было гостей.
      -- Ага, Тони тоже не умел, -- кивнула Снежана. -- За это, видать, Марселус его и выкинул из окна.
      Глеб кивнул, но, подумав, все-таки спросил:
      -- Какой Тони?
      -- Рокки Хоррор, -- пояснила Снежана. -- Или ты только в плохом переводе смотрел?
      Глеб кивнул.
      -- Это пиздец, а не перевод, -- продолжала Снежана. -- Особенно мне нравится анекдот про помидоры. Помнишь?
      Глеб покачал головой, неуклюже разминая пальцы Снежаны. Сквозь паутинку чулка просвечивал черный лак ногтей.
      -- Ну, на самом деле, это шутка про семью помидоров и то, что catch up звучит как "кетчуп". Но первый переводчик не понял и перевел его совершенно гениально. Типа семья, мама, папа и дочка уже с коляской. А папа ей говорит: "Ну что, залетела?". И Ума Турман грустно так повторяет "залетела".
      Только тут Глеб понял, что речь идет о гангстерском фильме, который приносила посмотреть Таня, только приехав из Франции. Тогда ему еще казалось, что все у них пойдет как раньше: вечера перед телевизором, редкие ночи любви, разговоры и молчание вдвоем.
      -- Да, крутое кино, -- сказал он, радуясь, что слово "крутой" может означать что угодно -- от восторга до полного презрения. Честно говоря, он с трудом вспоминал, что происходило в фильме. Да и фильм запомнил лишь поскольку через несколько дней Таня сказала, что хочет развестись и выйти замуж за человека, которого встретила в Париже. Тогда Глеб понял, что боевик с Брюсом Уиллисом -- последний фильм, который они посмотрели вдвоем, и сейчас удивлялся, что это старое -- по московским меркам -- кино еще помнят. На секунду ему показалось, что полтора года, которые прошли после Таниной поездки в Париж, в спячку пребывал весь мир, -- и сегодня все смотрят те же фильмы и читают те же книги, что он смотрел и читал два года назад.
      -- Я сразу поняла, что ты от него прешься, когда ты обувь на танцполе снял.
      Снежана выдернула ноги из рук Глеба и встала. Раскачиваясь, она запела, подняв руки над головой:
      They had a hi-fi phono, boy, did they let it blast
      Seven hundred little records, all rock, rhythm and jazz
      But when the sun went down, the rapid tempo of the music fell
      "C'est la vie", say the old folks, it goes to show you never can tell
      -- А Тарантино считал, что мужчина не должен поднимать руки выше головы, когда танцует, -- я в Интернете читала. Это, мол, выглядит слишком женственно. И каждый раз смотрю, как Траволта с Умой танцуют, и представляю, как Тарантино кричит: "Джон, опусти руки! Ты похож на пидора!"
      Она засмеялась и пошла в комнату.
      -- Представляешь, в Америке в меня однажды влюбился пидор. Такой американский пидор, твердых пидорских правил, ни одной женщины у него не было никогда. И вдруг -- опа! На какой-то большой тусовке. Потом звонил, приезжал из Сан-Франциско, цветы дарил. Очень был трогательный. Когда узнал, что я хочу пупок проколоть, подарил мне колечко с камушком.
      Она приподняла тонкую вязаную кофточку и показала Глебу проколотый пуп -- на маленьком золотом колечке в самом деле сверкал крохотный алмаз.
      -- Помогает при минете, сечешь?
      Глеб кивнул.
      Расстегивая кофточку, Снежана продолжала ходить по комнате, рассматривая мебель и книжки на полках -- учебники по математике и некогда запретные книги, купленные Глебом в первые годы перестройки. Поселившись здесь, он ни одной даже не раскрыл.
      -- У нас в Болгарии тоже были диссиденты, -- сообщила она, рассматривая черно-белые корешки Солженицына, -- но я про них ничего не знаю. Маленькая страна, слабый пиар. Ни одной Нобелевской премии, не то что у вас.
      Она скинула кофточку и осталась в одном кружевном лифчике.
      -- Послушай, у тебя есть зеркало?
      Немного смущаясь, Глеб открыл шкаф. На пол вывалились рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Снежана некоторое время постояла, раскачиваясь, перед дверцей и, видимо, оставшись довольна, села на пол.
      -- Гантели, -- сказала она, заглядывая в шкаф. -- Ты спортом занимаешься?