— Ага, с образованием, значит, всё в порядке, — сдерживая улыбку, сказал Георгий Андреевич. — Чем же ты тогда намерен заняться?

— Работать буду, в заповеднике. Как Никита. Сами говорите: мужчин мало. Я мужчина.

— Постой, постой… Что-то в этом роде я сегодня уже слышал. Это надо же!

— Мерно-ов! Развяжи, христом-богом прошу! Пальцы окончательно ничего не чуют!

— Потерпишь. До Ваулова часа два езды, там развяжу.

— До Ваулова! — простонал Щапов. — Отмёрзнут напрочь! Тебе же опосля ответ держать, почто не уберёг мою целость и сохранность. И-и… Куда я без рук?!

— Руки тебе совсем ни к чему. Даже сказать, лишние. А показания будешь языком давать.

— Мернов, души в тебе нету!

— У, язви тебя! — Мернов остановил лошадь, обернулся к Щапову. Тот, вытащив из-под сенной подстилки руки, на совесть связанные увесистым мотком верёвки, с болезненной гримасой протянул их Ивану Алексеевичу. Мернов сдёрнул одну из рукавиц и сразу увидел, что жалобы не притворны: пальцы, похоже, начинали белеть. Быстро развязав верёвку, приказал: — Три снегом. И не вздумай баловать.

Пока Щапов, постанывая, оттирал заскорузлые, потерявшие подвижность пальцы, участковый, мрачно наблюдавший за ним, принял решение;

— Ладно, поедешь пока так. Но смотри у меня. Я предупредил.

Надёжно обозначенная дорога, миновав небольшую долинку, нырнула в извилистый коридор, пробитый в мешанине деревьев и кустарников, которые, хотя и обнажённые, обступили повозку плотной, казалось, непроходимой не только для человека, но и для всякого зверя стеной. По временам большие дубы и буки по бокам дороги, сплетаясь вершинами, закрывали скудное зимнее небо, и тогда становилось сумрачно, словно поздним вечером, и в глазах участкового словно растворялись дуга и хомут и мерно кивающая голова Василь Васильича.

По-видимому, именно это обстоятельство — сумрак— помешало участковому вовремя заметить своеобразные сигналы, которые чуткий коняга вдруг стал подавать своими ушами. Минутой позже, когда вновь оказались на светлом участке дороги в начале начинавшегося подъёма, Иван Алексеевич разглядел-таки тревожные прядания лошадиных ушей и свёл брови, пытаясь разгадать их причину, но к этому моменту и времени-то для выводов и догадок не оставалось: впереди раздался шквальный грохот и треск, ошалевший Василь Васильич захрапел, поднимаясь на дыбы и вырываясь из упряжи. Пришлось участковому сделать то, что на его месте сделал бы и любой опытный лошадник, — соскочить с саней, схватить лошадь под уздцы, огладить её, в общем, попытаться успокоить.

Но страхи ещё только начинались. Из-за поворота, сверху, вывернулась, заполонив дорогу, ломая кусты, вздымая снег, живая, подобная лавине, масса — гурт диких свиней голов в тридцать: высоко подпрыгивающие подсвинки, крупные веприцы и ощетиненные секачи.

(Виновник этого появления — удачливый охотник, только что смертельно напугавший мирно отдыхавших на днёвке кабанов, — в эту минуту преспокойно уходил в сторону дороги. Без видимого напряжения он уносил в зубах двухпудового подсвинка с прокушенным позвоночником.)

Но и без тигра события на дороге спрессовывались с ужасающей быстротой. Стиснутый кустарником гурт, подобный многотонному монолиту, несомый не поддающейся подсчёту мышечной энергией, к тому же, в сущности, слепой (как со страху, так и по природному свойству свиней), надвигался на подводу с огромной скоростью. Когда до жуткого столкновения оставались какие-то метры, свою посильную лепту в события внёс и Захар Щапов. Вскочив в санях на ноги, он заорал во всю силу своих незаурядных голосовых связок. Это был вопль торжествующего охотничьего азарта, скорей звериный, чем человеческий, и он намного перекрыл треск сучьев, топот и уханье кабанов. Где-то вдалеке, уже не меньше чем за сто или двести метров, спокойно и даже с важностью уходивший тигр счёл за благо припустить рысью, на дороге же произошла полная мешанина: передние животные попытались повернуть, задние полезли на них, и почти тотчас громада достигла ног Мернова. Вздыбленная лошадь извернулась в упряжке каким-то совершенно не лошадиным образом, и конец оглобли угодил Ивану Алексеевичу в голову. Он повалился.

В тот же миг Щапов, замолчав, рыбкой нырнул с саней и, бешено извиваясь, стал продираться сквозь упругую, ощетиненную миллионами колючек чащу.

Гурт прошёл. Истоптанный Мернов остался неподвижным. Лошадь, не признав хозяина в полузасыпанном снегом бугре и, однако, аккуратно обойдя его, сделала, будто ею управлял умелый возница, все необходимые, чтобы стать на дорогу, манёвры и галопом понеслась в сторону Ваулова.

Там, ближе к вечеру, её, взмыленную, и увидели местные жители. Догадавшись, что случилась беда, они быстро запрягли другую лошадь и снарядили на помощь Мернову экспедицию из двух вооружённых берданками стариков, которые и подобрали его, еле живого, спустя полтора часа.

На следующий день в той же самой местности — а это была упомянутая бригадиром Костиным падь — побывал Георгий Андреевич Белов. Он нашёл следы тигра, испытав при этом радость, которую ненатуралисту никогда не понять, и сделал в своей тетради первую запись, не такую уж, правда, научную, скорей романтично-восторженную:

«Наконец-то Он! Это те самые следы, на кои наткнувшись, следуй, как велит старый обычай, взадпятки. И не переставай кланяться! А то накажет лютый!»

Впрочем, уже следующая запись выглядела вполне деловито:

«След вчерашний. Длина шага 70 см. Торопливо. Почему? Следы крови на снегу. Определённо нёс добычу. Направление НО».

Пойди Белов против движения тигра, и за какой-нибудь час он обогатил бы науку новыми сведениями о поведении животных, а кроме того, и о людском поведении тоже, причём в сложных условиях. Но Георгий Андреевич знал, что неподалёку дорога, а дорог в тайге он не любил, в особенности на территории заповедника. Он даже мечтал когда-нибудь засадить все эти торные людские пути лимонником и кедром, бархатным деревом, аралией маньчжурской, актинидией коломиктой, диким виноградом, багульником, на худой конец, конечно же, колючим элеутерококком — да всем, чем угодно.

Собственно, Георгию Андреевичу и в голову не приходило сделать крюк в сторону дороги. Только вперёд и как можно ближе к тигру — такое горячее побуждение владело всем его существом.

Кто знает, а вдруг повезёт и удастся хоть в бинокль, хоть краем глаза увидеть вольного властелина тайги?

Довольно скоро Белов наткнулся на тигриную поедь. Клочки шерсти, копытца да немного обгрызенных костей — вот всё, что оставалось тут от двухпудового подсвинка.

«Ничего себе, нагулял аппетит… В бегах-то, а? От бригадира-то, от Костина, а?… Страшный мужчина! „Тигриная погибель“ прозывается, так и знай… — бормотал Георгий Андреевич, тщательно изучая находки. — Теперь дрыхнешь где-нибудь, сны золотые видишь… Пойти да разбудить да призвать к ответу: вставай, р-разбойник!…»

И пролегла рядом с проделанной зверем глубокой бороздой в снегу ровная лыжня зоолога. Два следа, такие разные, но если посмотреть на них, то получалось, что двое вроде бы прошли бок о бок и вели доверительный разговор…

Через час это мирное согласие было нарушено: след тигра пересекли следы неизвестного человека — отчаянного, видно, парня, путешествовавшего без лыж, но с таким напором, какого хватило бы, наверное, чтобы преодолеть все сопки и долы.

Долг призывал Георгия Андреевича догнать и задержать явного нарушителя заповедного режима, но не разорваться же! Махнув рукой, он продолжил свои наблюдения и уже в этот вечер отыскал лёжку тигра под старым, искорёженным молнией кедром. Зверь, по всей видимости, лежал недолго: углубление в снегу, чётко обрисовавшее его внушительные контуры, обледенело не так уж сильно…

Белов оказался первым, кому неизвестный путешественник сумел заморочить голову. Щапов действительно держал путь строго на юг, но в этом была всего лишь одна его хитрость. Понимая, что местонахождение его раскрыто, что теперь не миновать ему опасного внимания со стороны поисковой спецгруппы, Захар в ближайшие двое суток предпринял все, чтобы показать, что удирает он именно на юг, и для этого, смело отказавшись от своего инкогнито, помаячил в виду села Казачкино, двух хуторов и зверового зимовья с большой компанией охотников. Его загадочно промелькнувшую фигуру видели тут и там; а в одном хуторе, в гостях у старинного приятеля, он даже пил чай и в разговоре намекнул о своих якобы мечтах пошастать в иных краях. Создав таким образом легенду о своих намерениях, беглец снова сделался невидимым и глухими звериными тропами вернулся на территорию заповедника, куда призывали его весьма немаловажные интересы.

Захар Щапов, этот бродяга, своей неприхотливостью не уступавший иному животному, на самом деле был исключительно запасливым, предусмотрительным, по-настоящему хозяйственным мужиком. За последующие сутки он, передвигаясь все с тою же, правильно подмеченной Беловым поспешностью, сделал многокилометровый зигзаг по заповеднику, навестив две свои захоронки — одну в дупле старого дерева, а другую в скальной расселине. В результате он снабдился солью и спичками, подкрепил силы, вскрыв банку каких-то консервов взятым в одном из тайников ножом, и встал на запасные лыжи.

Использовав для перехода часть ночи, которая выдалась звёздной и с почти полной луной, Щапов ранним утром добрался до своей третьей захоронки, устроенной, как и первая, в дупле дерева и в столь потаённом месте, что о его существовании, казалось, могли знать лишь птицы. То был разлом в основании горы, никуда не ведущий тупик, заросший деревьями, кустарниками и лианами до такой степени, что даже входа в него как бы и не существовало. Само же дупло было в древнем, не меньше, чем в три обхвата, тополе, с отверстием на небольшой высоте, снизу совершенно незаметным: в своё время Щапов не пожалел трудов, чтобы замаскировать его большим куском коры, снятым с комля другого, стоявшего неподалёку тополя.

Отнюдь не блестяще выглядевший, Захар (из полушубка вырваны клочья, на лице полученные в первые минуты бегства и ещё не зажившие царапины) пребывал, однако, в прекрасном настроении. Взгромоздившись на толстый сук, он затянул свою любимую: «Ты уж стар, ты уж сед, ей с тобой не житьё…» — и так, под весёлое пение, вскрыл захоронку. И его голос налился грозным мажором, когда из чёрного овального чела показался длинный предмет, тщательно обёрнутый чёрной тряпицей. «Голова старика покатилась на луг!» — торжествующе разнеслось окрест.

Заранее припасённым пучком сухого мха Захар снял с карабина слой медвежьего жира, протёр затвор и тщательно прочистил ствол шомполом. Он полюбовался новёхоньким оружием, поиграл им, лаская ладонями лакированную ложу, приложился, прицелился, несколько раз проверил, хорош ли карабин навскидку. Всё было хорошо! Он вытянул из дупла матерчатую противогазную сумку, до половины наполненную винтовочными патронами, тоже заботливо смазанными жиром, весело блестевшими, набил обойму и вставил её в карабин.

И только после всех этих действий поинтересовался прочим содержимым тайника. Тут он притих, сделался серьёзным и, приникнув к чёрному челу, окунул в него руку по самое плечо. Что-то нащупал там, в глубине, но вытаскивать ничего не стал, произнеся: «И ладно, пока лежи себе…»

Вскоре он уже брёл еловым редколесьем, то и дело поглядывая на небо. День, начинавшийся солнечно и ясно, поворачивал, кажется, на непогоду. Дул сильный ветер, нёс непонятно откуда бравшуюся при безоблачном небе колючую крупку, больно секущую лицо. Снегопад, обещавший скрыть следы, был, конечно же, на руку Щапову, и он, убедившись, наконец, что ненастье наступит обязательно, направил лыжи в сторону Тернова. «Напужаю Таньку!» — ухмыльнувшись, пробормотал он.

Поздно вечером, когда Татьяна, перебежав улицу от соседки Матвеевны, толкнула свою калитку, возле крыльца виднелись быстро скрадываемые позёмкой следы лыж.

Ненастье рассердило Белова. Конечно, нелепо негодовать на силы природы, но уж очень досадно было прекращать наблюдения, когда только что вошёл во вкус, когда дело ладилось, и с ощутимой пользой, когда и собственное самочувствие было отличным — шёл бы и шёл, не зная усталости… Пока устраивался на ночлег — сооружал нодью, прилаживал тент и готовил лапник для подстилки — сердитое выражение не сходило с красивого тонкого лица, заросшего порядочной щетиной, а потом, устроясь под тентом перед небольшим, но надёжно устойчивым пламенем нодьи, проворчал: «Ох-хо-хо, не получится, видно, перед Агнюхой новенькой бо-роденкой пощеголять».

Состояние духа Георгия Андреевича несколько поправилось, когда он, в ожидании, пока сварится булькавшая в котелке кашица, перечитал последнюю, сделанную в конце дня запись в дневнике:

«Наблюдаемый шёл, явно придерживаясь наиболее мягкого рельефа. Ход в основном прямолинейный. Выйдя на хребет, разделяющий реки Нану и Чилец, повернул вправо и стал спускаться по косогору. Здесь делал мелкие шаги, шёл крадучись по направлению многолетнего кедра в распадке. В основании кедра оказалась берлога бурого медведя. Сравнительно неглубокая, выкопана среди корней, с одним челом, обращённым на юг. Снег вокруг кедра сильно истоптан наблюдаемым. В направлении на юг с истоптанной площадки имеются выходные следы медведя. Длина медведя более двух метров; высота в холке предположительно около метра (солидный дяденька!); окраска, если судить по найденным клочкам волос, тёмно-бурая, близко к чёрной; след передних лап около 17 см, задних — 14; зверь проследовал прыжками, по всей видимости, на большой скорости. Отброшенные в сторону ветви, служившие затычкой чела, разрытый снег и грунт с противоположной стороны чела, а также глубокие царапины, нанесённые когтями тигра на ствол дерева, дают возможность восстановить примерную картину происшедшего. Очевидно, тигр, подкопав берлогу сзади и удалив затычку чела, угрожающе рычал то в одно, то в другое отверстие и в конце концов поднял медведя. Но так как медведь оказался весьма крупным, схватки между хищниками не произошло…»

— Хулиганство это, настоящее таёжное хулиганство, — сказал Белов. — А всё-таки…

Он не закончил фразы. Но, видимо, мысль, ещё не сформированная словами, не оставила его этой ночью, ни во сне, ни когда вставал поправлять нодью. И она, эта мысль, созрела в час наступления тихого рассвета. «Не уйдёшь», — проснувшись и оглядывая помягчавший и отяжелевший ельник, давший ему приют, сказал Георгий Андреевич. «Не уйдёшь!» — повторил он через минуту уже с большей выразительностью и, не дожидаясь, когда полностью рассветёт, развернул карту, хотя конечно, ещё трудно было рассмотреть изображение. Можно снова найти след, можно! Несомненно, прихотливая, прочерченная красным карандашом линия, обозначившая уже прослеженный путь тигра, сама по себе давала какую-то разгадку поведения зверя. Да вот же оно, вот!… Явно избегает глубокого снега… Переходы предпочитает делать по пологим местам… И сколько ещё можно извлечь отсюда полезных сведений! Как кстати, что карта — трёхвёрстка.

Угасла нодья. Последнее тепло, хранившееся в углях под толстыми обгоревшими сушнинами, медленно утекало из неё, и его путь обозначался тонкой змейкой дыма: сначала змейка вползала под тент и скручивалась кольцом над склонённой головой Белова, потом выползала наружу и таяла в тёмной кроне большой ели. Георгий Андреевич долго не чувствовал, что мороз (правда, не сильный, около пяти градусов, как было помечено в дневнике) подступает всё ближе, и отвлёкся от работы лишь тогда, когда озябшие пальцы перестали удерживать карандаш. Тут он вскочил и, лязгая зубами, пустился в пляс — и для того, чтобы согреться, и от радости: он достиг, кажется, кое-каких успехов: на карте тугою дугой пролегла линия нового маршрута, которая, по его расчёту, если не в одной, то в другой точке обязательно должна пересечь следы тигра.

Ох, и маршрут наметил Георгий Андреевич! Через сколько незамерзающих речек предстояло перебраться, сколько перевалов преодолеть, трущоб непролазных!

В нём боролись двое: трезвый практик и юноша, азартно мечтающий проверить себя на пределе людских сил. К счастью, лечь костьми на двухсоткилометровом маршруте не понадобилось. Верными оказались кое-какие основанные на нерушимых фактах предположения, и уже назавтра, после всего лишь восемнадцати часов пути, Георгий Андреевич наткнулся на следы тигра…

Растянувшийся цепочкой небольшой, в пять голов табунок изюбрей стремительно мчался поперёк безлесного склона. Животные были явно напуганы, их бег был скорей полётом: чудесным образом их копыта находили скрытую глубоким снегом опору на каменистой местности, отталкивались от неё, едва коснувшись; и, кажется, не применяя при этом никаких усилий и взлетая тем не менее в многометровом парящем прыжке. Пожилой вожак с причудливыми, но странно подчинёнными какой-то строгой геометрии рогами напряжённо косил глазами в сторону кустившихся ниже по склону зарослей, видимо, оттуда ожидая неизвестной опасности. Остальные животные, а все они были молодые самки, и вовсе, кажется, не знали причины владевшего ими страха Ї они попросту повторяли все движения вожака и таким образом им передавалось и его состояние.

Лишь одна из них — она бежала последней — определённо отличалась своим поведением от остальных. Её копыта по временам не находили твёрдой опоры, она вдруг проваливалась в невидимые под снегом углубления, её прыжки делались все короче, тяжелей, она постепенно отставала от своих.

Вожак между тем забирал все выше — подальше от угрожающе темневших зарослей. Однако он, многоопытный, уже был обманут коварным противником, таившимся не где-нибудь, а впереди, за небольшим, выступавшим из горы утёсом, который через минуту предстояло обогнуть стаду. И тигр вовсе не случайно оказался в этом выгодном для засады месте, а в результате мудренейших манёвров. Георгию Андреевичу, кстати, на следующий день понадобилось несколько часов на распутывание непостижимых на первый взгляд зигзагов и петель хищника.

И вот старый изюбрь миновал заиндевелый утёс. Собравшийся для прыжка тигр как бы дрогнул при этом, и он дрогнул ещё три раза, как бы пересчитывая проносившихся мимо зверей, и лишь когда показалась последняя прихрамывающая изюбриха, хищник прыгнул. Растянувшийся в воздухе, он из-за поперечных полос шкуры стал подобен разжавшейся пружине, и пружина эта ударилась в холку жертвы. Жертва даже не трепыхнулась. Охотник, ещё возбуждённый, не зная, может быть, куда девать оставшийся мощный заряд энергии, прихватив тушу зубами, без особых усилий поволок её (чуть ли не двухсоткилограммовую!) на ровную площадку, приглянувшуюся ему, по-видимому, ещё во время засады. Там он и принялся, разлегшись, за свою трапезу. Ел не спеша, тщательно отдирая и отплёвывая шкуру с ломким колючим волосом, куски выбирал повкусней, со знанием дела.

Наевшись, спустился, старательно обходя кровавые пятна на снегу, к чаще кустарников, продрался через неё к замёрзшей речке и лапой осторожно взломал ещё не толстый лёд у берега. Пил, чистился, потом, ленивый и сонный, вразвалку отправился на поиски уютного местечка для лёжки, которое вскоре и нашёл в непроходимой чаще под грудой валежин — сухое, с подстилкой из шелестящих листьев местечко, причём абсолютно недоступное ветру.

А у поеди появилась ворона. Грандиозность находки настолько поразила птицу, что она позабыла даже оглядеться по сторонам — сразу же принялась, словно молотобоец молотом, долбить тушу клювом. Лишь утолив первый, самый острый голод, ворона выразила свой восторг, и вовсе не карканьем, а каким-то глухим бормотанием, оказавшимся, впрочем, равносильным тому, как если бы она проболталась о своей удаче: уже через полчаса изрядная компания пернатых была спугнута с поеди соболем, а к вечеру несколько рёбер изюбрихи забелели, дочиста обглоданные и обклёванные.

Сам хозяин пиршества, к этому времени хорошо отоспавшийся, ушёл, по-прежнему придерживаясь северо-западного направления. Судя по всему, он даже не поинтересовался остатками мяса — видимо, был всё ещё сыт.

Но мало ли что. Приближаясь к поеди, Георгий Андреевич принял кое-какие меры предосторожности, а точней, он подкрадывался, используя все уловки опытного разведчика и следопыта. Когда же он, раздвинув кусты, выглянул наконец на арену кровавого действа, то даже беззвучно рассмеялся от удовольствия; на поеди деловито возился кудлатый, с туповатой мордочкой зверь — росомаха. Понаблюдав несколько минут, зоолог вышел из укрытия.

— Это, знаете ли, нечестно, — проговорил он. — Так ведь и для благородных целей науки ничего не останется. А наследили-то, наследили!… Ничего не разберёшь!…

Прежде чем пуститься в бегство, росомаха кругло, явно с досадой посмотрела на Белова.

К наступлению темноты многие страницы дневника были исписаны мелким стремительным почерком, к, между прочим, была там и такая, касавшаяся погибшей оленухи, запись: «Яловая, по всем признакам не способная к производству. Повреждённое копыто делало её обузой для стада».

Добыча тигра оказалась столь велика, что и на долю Георгия Андреевича достался отличный кус мороженой свежатины.

Проделанная тигром глубокая борозда в снегу привела Белова к той самой бурно заросшей расселине, где в дупле старого тополя Захар Данилович Щапов устроил свой самый заветный тайник. Входные и выходные следы со всею очевидностью объяснили исследователю, что зверь не оставил это трущобистое место своим вниманием. Да, но зачем ему понадобилось, не считаясь с достоинством властелина тайги, протискиваться в дикую непроходь, причём оставлять на колючках драгоценные жёлтые волоски своей шкуры?

Проникнув метров на тридцать в расселину, где, к счастью, растительность оказалась пореже, Георгий Андреевич увидел замечательный по толщине тополь и сказал: «Ага!»

На коре дерева на высоте примерно двух с половиной метров явственно виднелись глубокие, до древесины, царапины — частью уже потемневшие, старые и частью свежие, ярко белевшие. Георгий Андреевич за эти дни уже не раз находил такие же точно отметины, обычно тоже на больших, заметных деревьях, и уже не раз задумывался об их неслучайности. Он быстро перелистал дневник, тут и там подчёркивая упоминания о царапинах. Потом записал:

«Опять эти знаки. Что они такое есть? Вехи владений? Охотничий участок? Некие письмена, с которыми он обращается к другой особи? Во всяком случае, в будущем они могут играть огромную роль для учёта численности и других биологических целей. Необходимо досконально фиксировать их на карте для дальнейшей систематизации».

Георгий Андреевич закрыл тетрадь, ещё раз посмотрелвверх, на дерево и вдруг заметил висевший на ветвях комок мятого мха, который показался Георгию Андреевичу странным и вопиюще неуместным, а внимательное его исследование и вовсе повергло зоолога в изумление.

— Воняет, да как! — пробормотал он. — Даю руку на отсечение, — медвежьим жиром, и весьма прогорклым!

Заинтригованный, зоолог полез на дерево, и тайник Щапова ему открылся…

Сидя на толстой ветви, он засунул глубоко в дупло руку и вытащил увесистую, с тихо брякнувшими в ней винтовочными патронами, холщовую противогазную сумку.

Ї Изрядный боезапасец… Аккурат в заповеднике палить! — сказал Георгий Андреевич с печальной язвительностью и, размахнувшись, кинул патрон в лесную гущу. За первым патроном последовал второй, третий… Опустела сумка. Георгий Андреевич опять сунул руку в дупло. На этот раз вытащил небольшой, но удивительно тяжёлый, в тряпице и перевязанный верёвочкой, свёрток.

В свёртке были две старинные, с полустёршимися рисунками жестянки из-под монпансье с крышками, залитыми воском. Что-то в них брякало. Георгий Андреевич отколупнул воск с одной из банок. Какие-то камешки, непривлекательные ни формой, ни цветом, блеклые. Так ведь это же… Золото!

В тот же день, к вечеру, Белов, следуя за тигром на северо-запад, пересёк границу заповедника, проходившую берегом ручья в неглубоком распадке. Здесь он, устраивая привал, размышлял:

— Тесно тебе у нас? Просторы тебе подавай, да? А про бригадира-то, про Костина, позабыл? На просторах-то уж никто за тебя не заступится…

…С шорохом осели головни прогоревшей нодьи, и этот звук разбудил Георгия Андреевича. С минутку он полежал неподвижно, потом достал тетрадь и записал:

«Важнейший вывод. Отношение хода зверя к ходу наблюдателя 2:5. Таким образом, можно с точностью установить, что за два дня после поеди в районе возвышенности Н. наблюдаемый отодвинут вперёд на три дня наблюдения…»

Быстро бежавший по бумаге карандаш вдруг замер. Это была какая-то странная, вроде бы не по собственной воле Георгия Андреевича задержка. В недоумении он повертел карандаш между пальцами и, поняв, что мысль досадно пресеклась, поднял голову. Перед ним, в каких-нибудь пятнадцати метрах, стоял тигр.

Стоит, не шелохнётся! Лишь от сдержанного раздражения самую малость вздрагивает кончик хвоста.

— Вы?! — шёпотом выдохнул Георгий Андреевич. В этот момент густой подлесок позади зверя заалел.

Вставало солнце. От тигра к нодье протянулась длинная тень.

— Не поленились вернуться и посмотреть, кто тут за вами так настойчиво ходит…

Карандаш Георгия Андреевича нацелился на тигра, и тотчас усы его шевельнулись, пасть приоткрылась, показав два влажно блеснувших клыка, послышалось глухое ворчание, похожее на неукоснительное «нельзя!».

— Что «нельзя»? — притворно снаивничал зоолог. Ї Ах, шевелиться… Понимаю, не буду. Это же просто карандаш. Не стреляет. И ружьё, как видите, в чехле. Патроны только с дробью — не для вас…

Солнце позади тигра засияло нестерпимо, вмиг сделав его почти чёрным силуэтом и произведя странное перемещение; казалось, и стволы, и сгустки подлеска беззвучно шевельнулись, поменялись местами, и там, где стоял тигр, никого не оказалось, только полыхало, дрожало, протискиваясь сквозь ветки, восходящее солнце.

— Ух! — сказал зоолог и только теперь заметил, что спиной он будто припечатан к стволу склонённого дерева, под которым на этот раз устроил ночлег. Он с усилием пошевелился, тронул лоб ладонью — на лбу были капли пота. — Оказывается, я с ним на «вы»… Ваше величество Тигр Тигрович!… Нет, записать, записать!…

Пробиваясь к своей заветной захоронке, Щапов был крайне задумчив и, видно, поэтому не сразу приметил красноречивые знаки, оставленные зверем и человеком у заросшей расселины. Наткнувшись же на тигриную борозду, вздрогнул и встал. «Не иначе тигрюшка шастала…» — пробормотал, машинально касаясь рукой висевшего за спиной карабина.

Продравшись сквозь чащу к исполинскому тополю и найдя у его подножия совершенно очевидные признаки недавнего присутствия человека, даже застонал: ограблен, как пить дать, ограблен!

Он всё-таки полез на дерево и, окунув руку в дупло, долго и безуспешно там шарил.

Силы оставили Щапова, когда он спустился вниз. Он сел, привалившись спиной к стволу, прямо в снег, и голосом тихим и тонким, как бы нутряным, завёл: «А-а-а-а…»

Между тем корявая рука, вяло, не чуя холода, лежавшая на снегу, сжалась в кулак, прихватив вместе со снегом какой-то твёрдый предмет. Захар поднёс руку к глазам, раскрыл ладонь и увидел находку: блестящий винтовочный патрон, один из разбросанных Беловым. Ударившись о какой-то из соседних стволов, он отскочил к подножию тополя.

Некоторое время Щапов тупо рассматривал весело поблёскивавшую вещицу, потом его глаза грозно прищурились. Сказал хрипло:

— Экий заботный… Сам для себя пульку оставил… — И сжал кулак так, что побелели костяшки.

Через несколько минут Захар Щапов, вновь без признаков уныния и усталости, изучал лыжню Белова на выходе из чащи. По всей видимости, он сделал благоприятные для себя выводы, которые и выразил одним словом:

— Настигну…

В безмолвном и прозрачном берёзовом редколесье внимание Белова ещё издали привлекли вырванные с корнем и как бы грядкой, определённо с каким-то тайным смыслом уложенные небольшие деревца. Он невольно прибавил шаг: предчувствие подсказало ему, что перед ним место какого-то не совсем обычного лесного происшествия — праздник для наблюдателя!

Он не ошибся. Здесь встретились медведь-шатун и тигр…

— Батюшки, да ведь старые же знакомцы! У меня уже есть ваши, Михал Михалыч, так сказать, особые приметы… Ага, длина, рост… Всё совпадает. Порядочный он, однако, успел отмахать круг, бедолага… А тут ещё и эта встреча… Надо же такому случиться — сошлись прямо-таки с геометрической точностью. Как разойтись-то, а? Кто уступит? Нет, не слишком любезный разговорец здесь произошёл, где уж… Медведь, как водится, на дыбки поднялся и головой мотал — вищь, весь снежок с веток стряхнул, дылда. «Ты, — рычит, — почто меня разбудил, хулиган? Тебе места в тайге мало? Никкакого покою порядочному зверю! Уйди с дороги, кому говорят!» Убедительная речь, да ведь не на таковского напал… Тигр этак прочно на всех четырёх стоял (хм, снег успел подтаять), хвостищем своим как метлой, работал, скалился и тоже ревел, разумеется. «Видали мы! Да я одного такого позапрошлым летом задавил и съел!» Что ж, честный поединок Но ведь две горы мускулов, а зубов — тыщи! Какое бы вышло кровопролитие! Видно, договорились-таки: пугать друг друга можно, а остальное — ни-ни… Но время-то шло. От их самодеятельного концерта небось и птицы-то все разлетелись. А! Вот оно! Михал-то Михалыч, оказывается, хитрец — придумал выход из положения. Повалил, будто от избытка сил, сухое деревце. Потом впустую махал лапой, показывал, что ему, дескать, совершенно необходимо сделать шаг в сторону чтобы до другого дерева дотянуться. И сделал этот шаг и выдернул бедное дерево с корнем. И потянулся ещё за одним, шагнул опять и опять — очень эффектно! — расправился с берёзкой. Ну, это уже была настоящая работа! Тигр ничего такого делать не умел, но, конечно, был заинтригован… Как это говорят: работать интересно, а смотреть, как работают другие, ещё интересней… Да, большую кучу дров наломал… И ревел при этом так оглушительно, что тигра, наверное, и не слышал. Может, ненароком и забыл о нём? Так увлёкся! А между тем путь-то оказался свободным. Двинулся тигр и прошёл, так и не уронил царственного достоинства…

Понапрасну Татьяна заморозила пегую лошадёнку (и сама озябла), понапрасну, обращаясь к плотному массиву молодого ельника, трижды нарушала тишину условным повелительным свистом — никто ей не отозвался.

Не пришёл Щапов, не принёс, как обещал, тяжёлую жестянку с золотом — ровно половину своего богатства. Откладывалась, значит, а может, и вовсе отменялась наметившаяся перемена в жизни супругов.