"Бог" Эйнштейна - это псевдоним объективной, вполне материальной по своей природе закономерности бытия, псевдоним охватывающего мироздание объективного ratio. "Это ощущение материальности внешнего мира, - говорит Инфельд, - столь сильно у Эйнштейна, что оно часто принимает формы чего-то прямо противоположного. Когда Эйнштейн говорит о боге, он всегда имеет в виду внутреннюю связь и логическую простоту законов природы. Я назвал бы это "материалистическим подходом к богу"" [5].
      Соответственно под "религиозностью" Эйнштейн понимал ощущение осмысленности существования, которое вытекает у человека из осознания мировой гармонии. Книга Эйнштейна "Mein Weltbild" - сборник его статей, написанных главным образом в двадцатые и тридцатые годы [6], - открывается заметкой "О смысле жизни", в которой говорится:
      "Ответить на вопрос о смысле жизни - значит обладать религиозными чувствами. Ты спросишь меня: имеет ли смысл подобный вопрос? Отвечаю: тот, кто не видит смысла б своей жизни и в жизни себе подобных, тот не только несчастен, но едва ли сможет продолжать жить" [7].
      4 Seelig, 426.
      5 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 144.
      6 В сносках указаны страницы французского издания: Einstein A. Comment je vois le monde. Paris, 1934.
      7 Comment je vois le monde, 7.
      421
      Слово "религиозность" не означает здесь какого-либо сходства между ощущением осмысленности жизни и гармонии бытия, с одной стороны, и религиозностью без кавычек, с другой. Эйнштейн исходил из сходства чисто психологического: ученый, охваченный ощущением мировой гармонии, забывает о собственном "я". Что же касается природы вселенского ratio, то позиция ученого противоположна позиции верующего. Последний ищет в мире управляющее им разумное существо. Ученый отбрасывает эту мысль и видит в мире безраздельное царство материальных причин.
      "Напротив, ученый пронизан ощущением причинной обусловленности всего происходящего. Для него будущее не менее определенно и обязательно, чем прошедшее. Мораль для него не имеет в себе ничего божественного, она чисто человеческая проблема. Религиозность ученого состоит в восторженном преклонении перед гармонией законов природы... Это чувство - лейтмотив жизни и творческих усилий ученого в пределах, где он возвышается над рабством эгоистических желаний" [8].
      Эйнштейн повторил как-то слова одного из современных авторов: "В наше время глубоко религиозными остаются лишь ученые, целиком преданные материалистическим идеям" 9. Эйнштейн заключает этой фразой статью "Религия и наука", которая в основном посвящена отрицанию религии и противопоставлению научного представления о природе вере в личного бога. Эйнштейн говорит, что восторженное ощущение упорядоченности мироздания объективной, материальной, каузальной! - заставляло Кеплера и Ньютона отдавать долгие годы уединенного напряженного труда поискам механизма небесных явлений [10]. Оно заставляет ученого последовательно стремиться к объективной истине вопреки господствующим в его время представлениям.
      8 Comment je vois le monde, 39.
      9 Ibid., 38.
      10 Ibid., 37-38.
      Это ощущение упорядоченности мироздания не имеет ничего общего с идеей личного бога и бессмертия души. Такую идею Эйнштейн отбрасывал самым решительным образом. "Я не могу принять этого иллюзорного бога, награждающего и наказывающего свое создание... Я не хочу и не могу также представить себе человека, остающегося в живых после телесной смерти, - что за слабые души у тех, кто питает из эгоизма или смешного страха подобные надежды" [11].
      422
      Эйнштейн благоговел перед природой, где нет места богу, где царит объективное ratio причинной связи, он благоговел перед вечной природой, в которой растворяется индивидуум, при постижении которой он теряет черты страха и эгоизма. "Мне достаточно, - продолжает Эйнштейн, - испытывать ощущение вечной тайны жизни, осознавать и интуитивно постигать чудесную структуру всего сущего и активно бороться, чтобы схватить пусть даже самую малую крупинку разума, который проявляется в природе" [12]. Соловин в письме к Эйнштейну протестовал против сближения этого ощущения с "религией". Эйнштейн отвечал:
      "Я хорошо понимаю Вашу антипатию к термину "религия", когда он относится к эмоциональному, психологическому ощущению, столь отчетливо выраженному у Спинозы. Но у меня нет лучшего термина, чтобы обозначить чувство уверенности в разумной основе действительности и в ее принципиальной доступности человеческому разуму. Там, где этого чувства нет, наука вырождается в бездушный эмпиризм. Мне наплевать на то, что духовенство наживает на этом капитал. Против такой наживы все равно нет лекарства" [13].
      11 Ibid., 13.
      12 Ibid.
      13 Lettres a Solovine, 103.
      Характерная концовка! Эйнштейн был далек от общественных движений, борющихся за социальные идеалы под знаменем воинствующего свободомыслия, и не видел реальных путей к преодолению религии. Отсюда - известная безучастность к терминологии, существенной для размежевания идейных позиций. У Эйнштейна в центре внимания иная сторона дела. Она состоит в признании гармонии и познаваемости бытия и в признании парадоксальности и неожиданности его закономерностей. В одном из последующих писем Соловину Эйнштейн возвращается к проблеме "чуда" и "вечной тайны" в природе. По его словам, он должен внести ясность в этот вопрос, "дабы Вы не подумали, что я, ослабленный годами, стал добычен священников".
      423
      Эйнштейн заостряет идею упорядоченного и познаваемого объективного мира против представления о его хаотичпости и о субъективном характере его закономерностей. Можно было бы ожидать, говорит Эйнштейн, что мы вносим сами порядок в мир, порядок, аналогичный алфавитной расстановке слов в лексиконе. Этому представлению противостоит, например, закон тяготепия Ньютона, соответствующий объективному каузальному порядку природы. Позпание все больше углубляется в этот порядок, и его существование "...и есть "чудо", которое все больше укрепляется с развитием наших знаний". Оно разбивает, продолжает Эйнштейн, позитивизм и догматическое представление о мире, лишенном "чудес"" [14].
      14 См.: Lettres a Solovine, 115.
      Ошибочность сближения ощущения такого "чуда" с религиозностью даже в чисто психологическом плане очевидна. Не менее очевидна логическая несовместимость такого сближения с подлинным смыслом идей Эйнштейна. Пафос науки, ее эмоциональная сторона, ее романтика вытекают из естественной закономерности процессов природы и познаваемости этих процессов; они исключают то ощущение некаузальной целесообразности бытия, которое лежит в основе всякой религиозности, в том числе даже и не связанной с идеей личного бога.
      Четкость идейного водораздела между ощущением каузальной гармонии бытия и религиозным ощущением некаузальной "премудрости" мироздания смазывалась у Эйнштейна только непоследовательной терминологией. По существу же он не уступал ни одной пяди каузально объяснимого мира. Это видно но только из многочисленных высказываний, но - что гораздо важнее из отношения Эйнштейна к современным физическим теориям.
      Эйнштейн говорил, что его бог - это бог Спинозы. Поэтому для выяснения действительной позиции Эйнштейна по отношению к религии нужно вернуться к оценке смысла понятия "бог" у Спинозы.
      Уже в XVII в. понимали, что Спиноза не оставил от бога ничего, кроме названия, и Спинозу проклинали в равной степени и защитники ортодоксальной религии - католической, протестантской п иудейской, - и все сторонники деизма. Его называли "князем атеистов". Якоби утверждал, что Спиноза не пантеист и не космотеист (это слово употреблял и Эйнштейн, он говорил о "космической религии"), а прямой атеист [15].
      424
      Вольтер характеризует позицию Спинозы двустишием, обращенным к богу:
      Простите, - сказал он ему на ухо,
      Но я думаю, между нами, что Вы не существуете.
      "Замечательно, - пишет Гейне, - как самые различные партии нападали на Спинозу. Они образуют армию, пестрый состав которой представляет забавнейшее зрелище. Рядом с толпой черных и белых клобуков, с крестами и дымящимися кадильницами, марширует фаланга энциклопедистов, также возмущенных этим penseur temeraire. Рядом с раввином амстердамской синагоги, трубящим к атаке в козлиный рог веры, выступает Аруэ Вольтер, который па флейте насмешки наигрывает в пользу деизма, и время от времени слышится вой старой бабы Якоби, маркитантки этой религиозной армии" [16].
      Когда Эйнштейн характеризовал себя как "самого религиозного из неверующих" и говорил о "космической религии" и "боге Спинозы", он при несомненной словесной уступке религии не уступал ей ничего по существу п "бог" играл у пего еще более формальную и словесную роль, чем у Спинозы. По существу Эйнштейн шел от Спинозы к Фейербаху, который заменил отождествление "deus sive natura" иным - "aut deus aut natura".
      Фейербах был действительным наследником глубоко атеистического по своей сущности спинозовского рационализма и подлинным продолжателем наиболее важных, специфических и плодотворных тенденций рационализма XVII-XVIII вв. в целом. Он расшифровал объективный разум, "внеличное" ratio Вселепной как универсальную каузальную связь и этим исключил из науки фикцию целесообразно действующей воли. "То именно, что человек называет целесообразностью природы и как таковую постигает, есть в действительности не что ипое, как единство мира, гармония причин и следствий, вообще та взаимная связь, в которой все в природе существует и действует" [17].
      15 Jасоbi. Werke, v. IV. Leipzig, 1827, p. 247.
      16 Гейне Г. Собр. соч. в 10 томах. М., 1958, т. б, с. 74.
      17 Фейербах Л. Избр. философ, произв. М., 1955, т. 2, с. 630.
      425
      Эта гармония мироздания вызывает у человека ощущение чего-то высшего, "надличного". Фейербах сохранил характерную для Спинозы эмоциональную окраску отношения к царящей в природе гармонии. "Одна из обычнейших ламентаций религиозных и ученых плакальщиков по поводу атеизма состоит в том, что атеизм разрушает или игнорирует существенную потребность человека, а именно потребность его признавать и почитать что-нибудь, стоящее над ним, что именно поэтому он делает человека существом эгоистичным и высокомерным. Однако атеизм, уничтожая теологическое нечто, стоящее над человеком, не уничтожает тем самым моральной инстанции, над пим стоящей. Моральное высшее, стоящее над ним, есть идеал, который каждый человек себе должен ставить, чтобы стать чем-то дельным; но этот идеал есть - и должен быть человеческим идеалом и целью. Естественное высшее, стоящее над человеком, есть сама природа..." [18]
      Конспектируя "Лекции о сущности религии", Ленин по поводу приведенных строк занес в свои тетради:
      "Атеизм (136-137) не уничтожает ни das moralische Vber (=das Ideal), ни das natiirliche Uber (=die Natur)" [19].
      18 Там же, с. 609.
      19 Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 29, с. 49. В скобках Лепин указывает страницы немецкого оригинала (Feuerbach L. Sammtli-che Werke, Bd. 8. Leipzig. 1851). Слова, написанные по-пемецки: "моральное высшее (=идеал)" и "естественное высшее (=природу)".
      У Эйнштейна благоговейное отношение к естественной гармонии Вселенной не приобрело бы иррационального наименования "космической религии", если бы он прошел школу Фейербаха, но непосредственное восприятие философских доктрин у него ограничилось рационализмом Спинозы.
      С идеями Спинозы были связаны не только ранние физические замыслы Эйнштейна, приведшие его к теории относительности. Эйнштейн черпал у Спинозы более общую тенденцию - поиски рациональной гармонии в природе и в обществе. Во второй половине жизни эти поиски стали у Эйнштейна весьма драматичными. В тридцатые - пятидесятые годы, стремясь создать единую
      426
      теорию, охватывающую все физические закономерности бытия, Эйнштейн столкнулся с очень тяжелыми затруднениями. Вместе с тем он тяжело переживал трагическую игру иррациональных общественных сил. Он тянулся к образу и мировоззрению Спинозы, которые разгоняют в сознании людей мрачное ощущение бессилия разума перед наступлением этих иррациональных сил.
      Этой мыслью начинается статья Эйнштейна о Спинозе - предисловие к книге Рудольфа Кайзера "Спиноза" [20]. Впечатления иррациональной действительности вносят внутренний разлад в душу человека, который уверен в рациональной гармонии мироздания. "Поэтому так важно в наше время понять жизнь и борьбу выдающихся людей, сумевших выдержать душевный разлад и превозмочь его... Среди них один из самых великих - Бенедикт Спиноза. Он жил за три столетия до нас. Но духовная ситуация, которой противостоял Спиноза, в известном отношении напоминает современную ситуацию. В самом деле, Спиноза был глубоко убежден в универсальной причинной зависимости. Он был убежден в такой зависимости всех явлений во времена, когда успехи в фактическом обнаружении причинных связей были весьма скромными. Эта уверенность в существовании всеохватывающей причинной связи относилась не только к природе, но и к человеческим чувствам и действиям. Спиноза не сомневался, что иллюзия не входящей в каузальную гармонию мира свободной воли проистекает из незнания причин, действующих внутри человека. В изучении этой каузальной гармонии он видел средство против страха, ненависти и ожесточения, средство, единственно достойное мыслящего человека. Такое убеждение Спиноза подтвердил не только своими ясными, высказанными в отточенной форме мыслями, но и примером собственной жизни".
      20 Kayser R. Spinoza. Portrait of Spiritual Hero. Philosophical Library. New York, 1946.
      Познакомившись с жизнью Эйнштейна в тридцатые - пятидесятые годы, мы чувствуем автобиографический подтекст высказанного здесь интереса к идеям Спинозы. Мы видим, как автобиографический подтекст сливается с историческим: в середине столетия и история науки, и история общественной жизни заставляли людей обращаться к образу Спинозы. В эти позднейшие годы Эйнштейн видел,
      427
      что выдвинутый им замысел универсального и единого каузального объяснения мироздания натолкнулся на невозможность однозначного экспериментального подтверждения. Эйнштейн выдвинул эту программу, "когда успехи в фактическом обнаружении причинных связей были весьма скромными" во всяком случае недостаточными для реализации программы. Поэтому он и писал, что ситуация во времена Спинозы напоминает современную ситуацию.
      Что же касается общественной жизни, то здесь внимание, интерес и симпатии к идеям Спинозы вызывались аналогичными причинами. Эйнштейн был убежден, что объективная каузальная связь общественных процессор должна привести к гармоничному устройству общества. Попытки выскочить из круга объективных закономерностей, волюнтаризм в общественной жизни, заклинания и насилье в противовес изучению, учету и применению каузальных закономерностей представлялись Эйнштейну чем-то глубоко враждебным его идеалам. Поэтому Эйнштейну был близок не только натурфилософский, но общественно-этический детерминизм Спинозы - "средство против страха, ненависти и ожесточения".
      Вернемся к натурфилософским идеям Спинозы и рационализма XVII в. в целом. Какие выводы вытекают из представления об объективной гармонии мироздания для проблемы априорного и эмпирического происхождения научных понятий? Эта проблема связана, с одной стороны, с коренными, собственно гносеологическими вопросами, а с другой - со структурой физических теорий Эйнштейна и с критикой классической физики.
      Наиболее глубокое и специфическое отличие рационализма XVIII в. состоит в его онтологических выводах. Суверенитет разума доказывается его способностью адекватного отображения мира; в мире царит объективное ratio универсальная причинная связь процессов. Уже этот онтологический вывод противостоит мысли об априорном познании мира в целом. Но если природа объединена универсальной причинной связью, наука может, исходя из едипых законов бытия, конструировать понятия, не следуя непосредственным наблюдениям. Она должна искать более глубокие соотношения, не зависящие от конкретных отдельных, быть может, субъективных наблюдений, и эти поиски могут приобрести форму геометрических теорем, извлекающих богатое содержание из неболь
      428
      шого числа посылок. Но этот путь не означает признания априорных источников науки. Он означает лишь прима г общих итогов наблюдения природы над частными наблюдениями и ведет к "жестокому эксперименту", позволяющему выявить новые закономерности бытия.
      Именно в этом и состояло наиболее важное содержание идей, почерпнутых Эйнштейном в учении Спинозы. Если в природе царит объективная гармония, то выражающие ее понятия не могут быть априорной рамкой для наблюдений.
      Если в природе существует иерархия все более общих закономерностей, создающих гармонию мироздания и связывающих воедино все процессы, значит каждое конкретное эмпирическое наблюдение не раскрывает природы вещей, оно должно сопоставляться с системой логически связанных друг с другом понятий.
      Если гармония мира состоит не в единообразии происходящих в нем процессов, если она не исключает сложности и противоречивости бытия, то логическое конструирование понятий, опирающееся на некоторые факты, может вступить в противоречие с другими фактами; последние могут оказаться парадоксальными, при их объяснении может понадобиться новая общая конструкция, парадоксальная по сравнению со старой.
      Таким образом, рационализм Эйнштейна исключает как представление об априорном происхождении научных понятий, так и представление о пауке как об упорядоченной записи непосредственных наблюдений.
      Мы остановимся сначала на вытекающей отсюда ориентации Эйнштейна по отношению к некоторым философским направлениям, несколько позже - на выводах, сделанных им в отношении классической механики, термодинамики и электродинамики, и еще позже - на генезисе физических открытий Эйнштейна. Последние не могли быть сделаны без сознательного и последовательного отказа от концепций "упорядоченной записи" и от допущения априорных источников науки.
      Таким образом, Эйнштейн заимствовал у рационалистов XVII в. онтологическую традицию, представление о ratio мира, о вселенской гармонии, которая включает парадоксы, "удивительное" и этим демонстрирует свою независимость от познающего духа. Такая онтологическая традиция означала неотделимость рационального, спекулятивного, логического и математического постижения бытия от эксперимента, от сенсуальной компоненты познания.
      429
      Синтез математического и экспериментального постижения лежал в основе исходных научных стремлений Эйнштейна, реализованных (теория относительности) и нереализованных (единая теория поля). Специальная теория относительности лишила физической содержательности трехмерное пространство на том основании, что понятие одновременности не имеет абсолютного смысла: в физике не может быть эксперимента, демонстрирующего одновременность за пределами некоторой определенной системы отсчета. Специальная теория относительности сообщила физическую содержательность четырехмерному континууму: он представляет собой геометрическую схему событий, пребываний частиц в мировых точках, т.е. того, что в теории относительности рассматривается как нечто экспериментально регистрируемое.
      В общей теории относительности синтез математики и эксперимента виден еще яснее. Геометрическое понятие - кривизна четырехмерного пространства, мера его отступления от евклидовых соотношений - отождествлено с тяготением, с экспериментально регистрируемой величиной, физической в собственном смысле величиной.
      Необходимость эксперимента для перехода от одного математического понятия к другому и даже от одной системы аксиом и постулатов к другой системе при поисках ее физического смысла означает, что познающему разуму противостоит не его объективированное отображение типа абсолютного духа, а независимое от разума бытие. Независимое, но постижимое. Постижимое, иначе говоря, раскрывающее связь явлений, объективное ratio, несводимое к сумме эмпирических впечатлений и этим демонстрирующее свою независимость. Постижимость независимого от разума бытия была для Эйнштейна самой кардинальной проблемой мироздания. Она решается эволюцией рациональной схемы бытия под воздействием парадоксальных результатов опыта - "бегством от чуда", поисками такой максимально общей концепции, которая превращает парадоксальный факт в естественный логический или математический вывод теории.
      430
      Была ли такая тенденция у Декарта? Можно ли увидеть в эволюции картезианства и во всей эволюции рационализма XVII в. от Декарта к Спинозе мысль об экспериментальных поисках рациональной гармонии мира?
      На первый взгляд, ответом на этот вопрос может служить простая ссылка на экспериментальные интересы Декарта и его учеников. Но на самом деле вопрос сложнее. Речь идет не о параллельном исследовании мира логико-математическими и экспериментальными методами, а об единстве, неразрывности, в известном смысле тождестве того и другого.
      Постараемся показать, что экспериментальное исследование природы, каким оно стало в XVII в., - это неотъемлемая часть классической науки, выражение классического идеала науки и выражение основной коллизии картезианства и всего рационализма XVII в.
      С этой коллизии и начнем.
      Исходная идея Декарта - достоверность сомнения: можно во всем сомневаться, кроме существования самого этого сомнения. Отсюда достоверность существования мыслящего субъекта: cogito ergo sum. Именно в этом состояло то ульмское озарение, которое Декарт отметил в своем дневнике ("10 ноября 1619 г., охваченный энтузиазмом, я открыл основания поразительной науки"). В чем заключалась "поразительная паука" и как Декарт перешел к науке, т.е. к объективным констатациям о мире, исходя из достоверности субъективного cogito?
      Гарантией достоверности служит ясность мышления. Это рационалистическая в собственном смысле гарантия. От нее еще далеко до эксперимента, гарантирующего достоверность, до научной гарантии, научной в собственном смысле. Эти два "собственных смысла" начинают сливаться, когда Декарт находит в объективном мире нечто обладающее такой же ясностью, как и cogito.
      Присмотримся ближе к этому понятию. Ясность и достоверность мышления результат его освобождения от в общем недостоверного и неясного содержания. Гарантия достоверности - сам процесс мышления, самый факт следования друг за другом различных состояний сознания. Содержание мыслей игнорируется; с ним понятие достоверности вышло бы за пределы сомневающегося сознания, ведь сомнение сменилось достоверностью, когда оно обратилось на самое себя, оставив в стороне сомнительное содержание, сомнительные внешние объекты и заполняющие сознание сомнительные утверждения о внешних объектах. Но, приобретая таким образом ясность, мышление теряет отчетливость, оно теряет то, что отделяет одну мысль от другой, отдельные мысли не индивидуализируются, не различаются.
      431
      Во внешнем мире Декарт находит нечто столь же ясное и достоверное, как и cogito. И столь же опустошенное. Это протяженность тел. Их качественные предикаты, о которых мы узнаем с помощью органов чувств, сомнительны и эфемерны. Декарт их устраняет один за другим. Остается только протяженность, только тот факт, что тела существуют, а их существование сводится к тому, что они занимают некоторый объем в пространстве. Тела тождественны занятым имя местам, материя тождественна пространству, физика - геометрии.
      Здесь в этой коллизии ясности картины мира (в пей пет чувственно постижимых качественных определений) и ее отчетливости (в пей нет границ, отделяющих каждое тело от окружающей среды) - основная апория картезианства. Декарт хочет ее разрешить. Это необходимо, чтобы перекинуть мост между достоверным миром тел, лишенных всего, кроме протяженности, и наблюдаемым многокрасочным миром. В этом и состоит задача эксперимента. Последний должен сорвать с природы обманчивые краски и обнаружить ее истинную сущность - движение бескачественных тел.
      Именно такая задача характерна для эксперимента как основы классической науки, для эксперимента XVII - XVIII вв. Экспериментировали и раньше. Когда магнит завертывали в красную ткань, ожидая, что "царь камней", одетый в приличествующую царю пурпурную мантию, увеличит магнитную силу, это был перипатетический эксперимент, стремящийся обнаружить традиционные "симпатии", "антипатии" и "скрытые силы" в качестве внутренней подосновы явлений. Но подлинно новое экспериментальное естествознание ищет в качестве такой подосновы движение бескачествепных протяженных тел. Оно ищет такое движение, последнее характерно для поисков, а не для находок. Позитивные достижения классического естествознания не могли устранить из картины мира качественные различия менаду телами. Атомистика XIX в., как и современная атомистика, углубившаяся в атом и изучающая элементарные частицы, не могла свести качественные различия к дислокации бескачсственных субчастиц. Различия между химическими элементами и изотопами были сведены к группировке нуклонов и электронов, но и те и другие обладают большим числом свойств, несводимых к протяженности и, более того, противоречащих протяженности.
      432
      Тем не менее все время сохранялось картезианское по своим истокам (а в известном смысле и демокритовское) стремление получить в качестве последнего звена научного объяснения движущиеся и непроницаемые части гомогенной материи. Но применимо ли понятие положения, дислокации и движения к подобным объектам?
      Декарт вводит понятие "движения в подлинном смысле", чтобы изолировать тело от окружающей среды и ввести в картину мира отчетливость, которой угрожает ясность картины. "Движение в подлинном смысле" отнесено к соседним телам, соприкасающимся с данным. Оно соответствует аристотелевскому движению корабля, стоящего на якоре в реке, и имеет относительный смысл: для Декарта в данном случае существенно взаимное смещение тел. Без такого смещения тела не индивидуализированы, не отделены одно от другого. От "движения в подлинном смысле" отличается "движение в общепринятом смысле", которое может быть отнесено к отдаленному телу.
      Является ли "движение в подлинном смысле" аналогом современного понятия относительного движения? В какой мере картезианский релятивизм является историческим прообразом теории относительности?
      В отрывке из "Начал философии", помещенном в этой главе в качестве эпиграфа, говорится, что движение тела отнесено к смежному телу, чтобы "приписать движению природу, которую можно было бы рассматривать в отдельности, безотносительно к другим вещам". Но это означает, что движению приписывается абсолютный характер. Движению данного тела? Нет, другое, смежное тело обладает таким же движением. Речь идет о движении как таковом, безотносительно к его направлению и скорости. Все движения равноценны по своей качественной функции, состоящей в индивидуализации тел. Это не абсолютное движение в смысле, приданном ему Ньютоном: движение отнесено к пустоте и может быть приписано единственному находящемуся в мире телу. Но это и не относительное движение, о котором идет речь в любой частной механической (принцип относительности Галилея- Ньютона) или физической (принцип Эйнштейна) задаче.
      433
      В таких частных задачах мы приписываем в условной форме неподвижность какому-то телу отсчета, а данное тело рассматриваем как движущееся. Потом в другой задаче в качестве неподвижного фигурирует другое тело, причем абсолютной неравноценности этих тел не существует. Аналогичным образом Декарт поступает, когда речь идет о "движении в общепринятом смысле". В этом случае движение может быть отнесено в принципе к любому телу отсчета, на любом из них может быть установлена система координат [21].
      21 Ср.: Tonnelat M.-A. Histoire du principe de Relativite, p. 61-64.
      Подобная конструкция - исторический прообраз современной концепции относительного движения. Нам легко провести параллель между картезианской относительностью "движения в общепринятом смысле" и относительностью координатного представления в теории Эйнштейна. Сложнее вопрос о "движении в подлинном смысле". Здесь мысль Декарта направлена не к проблеме поведения тела, его места и его перемещения, а к проблеме бытия тела, его индивидуализации, его нерастворенности в окружающей среде.
      Но проблема бытия не могла быть решена в пределах картезианской физики. "Движение в подлинном смысле" предполагает то, что оно должно сделать представимым и физическим. Без качественного различия между телами само движение становится экспериментально нерегистрируемым, оно теряет свою сенсуальную постижимость, становится конструкцией разума, не физическим, а чисто геометрическим понятием. Для экспериментальной науки движение требует реальной границы между движущимся телом и сопредельными телами.
      Движущееся тело отделено от окружающей среды качественным перепадом, исчезающей на границе весомостью, массой, непроницаемостью (в случае, когда тело окружено пустым пространством) либо изменением этих динамических свойств (если тело окружено веществом). Но если динамические и качественные отличия исчезают, то тождественная пространству материя становится гомогенной и приближается к тождественной себе, нерасчлененной субстанции Парменида. Она теряет при этом способность действовать на органы чувств, принципиальную экспериментальную постижимость. Физическая теория, сводящая наблюдаемые процессы к движению бескачественной материи, теряет "внешнее оправдание".
      434
      Она сохраняет "внутреннее совершенство" - связь с весьма общими принципами. Но не физическими, а математическими. Причем неподвижными: без вторжения "внешнего оправдания" - сенсуального постижения мира, нарушающего умозрительные каноны и изменяющего их, исходные принципы науки приобретают априорный характер.
      Рационализм XVII в. вышел или по крайней мере стремился выйти из этой коллизии. В философии Спинозы нет ничего априорного, ничего, что выходило бы за пределы природы. Сама природа определяет свое бытие, свое многообразие, свою эволюцию. Она сама является своей причиной - causa sui. Она не только сотворенная (natura naturata), но и творящая (natura naturans). Как это ни странно, но основная трасса дороги к экспериментальному обоснованию фундаментальных принципов науки была указана мыслителем, который был дальше Декарта от эксперимента, дальше от позитивных физических знаний XVII в. и не имел в естествознании ни явных истоков своих идей, ни резонанса. Если природа сама творит себя, если бесчисленные модусы сотворенной природы, natura naturata, участвуют в творении мира, не ограниченном никакими априорными принципами, то изучение модусов - наблюдение явлений природы - способно обосновать самые общие принципы науки и, более того, поколебать их, модифицировать, изменить. Из принципиальной неаприорности законов природы вытекает принципиальная зависимость их установления от экспериментального изучения природы.