Фатальный для Бруно компромисс был результатом и выражением некоторых общих особенностей венецианской внешней политики на исходе XVI в. Эти особенности в свою очередь демонстрировали еще более общие экономические и политические тенденции указанного периода.
      Конец XVI в. - это период ослабления экономической мощи Венеции и соответственно уменьшения ее политической и дипломатической самостоятельности. Сказанное не следует понимать в буквальном смысле. Венеция продолжала быть суверенным государством, и с ней должны были считаться и император, и Франция, и Испания, и итальянские государства, включая Папскую область. Но и сама Венеция должна была во все большей степени учитывать сложные политические {95} комбинации в Европе, лавировать, взвешивать каждый шаг, менять свою политику при перегруппировке сил в Европе, при победах и поражениях придворных групп в Мадриде, Париже, Праге и итальянских герцогствах.
      Основной причиной заката Венеции был перенос главных путей мировой торговли из Средиземного моря в Атлантический океан. Последствия этого коренного изменения экономической географии мира стали явными позже, но в конце XVI в. могущество Венецианской республики уже в значительной мере. лишилось своей экономической базы.
      На этом фоне разыгрывалась длительная борьба республики против налоговых и юридических прерогатив монашествующих орденов и католического духовенства. Наиболее острая борьба разгорелась позже, в 1606 - 1607 гг.; когда республика отклонила требование Рима о снижении налогов на доходы духовенства, подверглась интердикту, подчинила себе венецианское духовенство и изгнала из страны не подчинившихся ей иезуитов. Арест двух священников обострил положение еще больше, и дело шло к войне, в которой папа надеялся на помощь Филиппа II, а Венеция-на помощь Генриха IV. Но ни Испания, ни Франция не торопились с помощью, и в конце концов сенат и Ватикан пришли к компромиссу.
      В момент ареста Бруно и инквизиционного процесса Венеция уже не раз пыталась защищать свои экономические и политические интересы от притязаний Рима. Энергия, с которой республика отстаивала свои интересы, зависела от обстановки к северу от Альп и от сравнительного влияния радикальной группы, руководимой Сарпи, и более осторожных венецианских политиков.
      Разумеется, выдача Бруно не была однозначно предопределена ходом политических событий и в последнем счете экономическими сдвигами. Обстановка была достаточно неопределенной и оставляла место случайным поворотам и решениям, в том числе самым трагическим.
      Если бы на месте Чиконьи был Сарпи или Донато, гибель Джордано Бруно была бы предотвращена. Но это нисколько не мешает видеть в судьбе Джордано, как и в позднейшей судьбе Галилея, проявление той реакции, которая, как ночь, опускалась на Италию, не {96} мешает видеть исторические корни все нараставшего инквизиционного террора и засилья иезуитов.
      Семь лет провел Бруно в тюрьмах Ватикана - с февраля 1593 до февраля 1600 г., когда он взошел на костер. Это были мучительные годы физических лишений и творческой безысходности. Его заковали в кандалы, он терпел холод и пытки, творчество сузилось до изощренных попыток отвести нависшие обвинения. Ему давали перо и бумагу со строгим учетом только для ответов и объяснений, связанных с допросами. И он писал их, и эти крайне интересные для потомства рукописи уходили в инквизицию и затем в тайные архивы, чтобы по большей части исчезнуть бесследно.
      Сохранились книги, в которых велись записи, излагавшие содержание декретов, распоряжений и решений конгрегации. В них было обнаружено 26 записей, касающихся процесса Бруно. Они были опубликованы в 1925 г. Эти сухие и лаконичные строки не раскрывают содержания диалогов между инквизиторами и Бруно. В качестве примера можно привести запись заседания конгрегации 20 декабря 1594 г.
      "В этой конгрегации были допрошены все нижепоименованные заключенные святого судилища... Джордано Бруно из ордена проповедников допрошен и заслушан, представил томы писаний в опровержение показаний свидетелей" 24.
      Сами "томы писаний" отсутствуют.
      В 1896 г. один из хранителей ватиканского архива обнаружил рукописный сборник извлечений из протоколов и других документов венецианской и римской инквизиции, относящихся к процессу Бруно. Это было при понтификате Льва XIII. Папа повелел держать в секрете не только содержание этого сборника, но и факт его существования. Почти через 30 лет тайна оказалась известной ватиканскому архивариусу Анджело Меркати, который еще через 15 лет, в 1940 г., обнаружил рукопись в личном архиве папы Пия IX, а в 1942 г. опубликовал содержавшийся в ней компендиум, который он назвал "Кратким изложением следственного дела Джордано Бруно"25. В 1958 г. это "Краткое изложение", как уже было указано в вводной главе, появилось в русском переводе 26. Кроме того, известны документы о казни Бруно и неполная копия приговора 27.
      {97} В течение четырех лет (1593-1596) инквизиция готовила судебный процесс, и Бруно в эти годы редко выводили на допросы в заседания конгрегации, не чаще одного-двух раз в год. В записях повторяются решения кардиналов продолжать просмотр его сочинений и извлечение из них основных криминальных положений. Это потребовало нелегкого и кропотливого труда. В руках инквизиции находились протоколы венецианского процесса, показания свидетелей, в том числе соседей Бруно по камере в венецианской тюрьме и доносы Мочениго. Существенную помощь им мог оказать пересданный из Англии экземпляр книги "Изгнание торжествующего зверя", снабженный комментариями анонимного автора. Бруно, по-видимому, ознакомили с этими материалами, и от него поступили "томы писаний", содержавшие объяснения и опровержения доносов. Потом в руки римской инквизиции попали и другие произведения Бруно.
      В начале 1597 г. было начато упоминавшееся краткое изложение следственного дела, которое весной 1598 г. было закончено и передано конгрегации.
      В этом изложении доносы, показания свидетелей (главным образом соседей Бруно по камерам в венецианской и римской инквизиционных тюрьмах), показания самого Бруно сгруппированы в пункты обвинения. Из собственно богословских пунктов биографический и исторический интерес представляют утверждения, что Бруно был не только противником догмата о боге как повелителе Вселенной (отказ от этого догмата оставлял место деизму), но шел гораздо дальше. Прямые атеистические заявления редко встречались в философской литературе до того, как Фейербах перешел от пантеистического спинозовского "deus sive natura" к "deus aut natura".
      Пантеистическое отождествление бога с природой объединяло весьма различные направления. Иногда акцент ставился на понятии бога или Аристотелевой энтелехии, воплощенной в физический мир; иногда бог растворялся в природе - такова была идея пантеизма XVII в., пантеизма Спинозы, которого с полным основанием называли "князем атеистов" и которого в качестве такового травили и теисты, и деисты. Но и Спиноза не рвал с понятием бога.
      У Бруно пантеистическое мировоззрение не приводило к такому разрыву в его известных нам {98} произведениях. Но не приходил ли он к прямому отрицанию бытия бога и не высказывал ли он такого прямого отрицания в беседах с друзьями? По-видимому, дело обстояло именно так, только Бруно при этом не ограничивался кругом друзей. Он не таил своих взглядов и в обществе врагов - будущих доносчиков и предателей. И Мочениго, и соседи Джордано по камере инквизиционной тюрьмы, когда их допрашивали, приводили произнесенные им слова, среди которых повторяется: "бог предатель - он плохо правит миром". Подобные фразы собраны в пункте "Относительно кощунств" "Краткого изложения следственного дела"28. Это не антиклерикальные фразы (которых достаточно и в произведениях, и в записях разговоров), а антирелигиозные.
      Из тех пунктов обвинения, где речь идет о космологических идеях Бруно, отметим прежде всего идею бесконечности Вселенной и представление о звездах как о мирах. Соседи по тюремной камере приводили на допросах множество заявлений философа. Франческо Грациано рассказывал, как Бруно подвел к окну Франческо Вайю (своего земляка-неаполитанца) и указал ему на звезду. Это - мир, сказал ему Бруно, и все звезды - миры29. Эта сцена интересна не только с точки зрения характеристики основных идей Бруно, к которым он возвращался всегда и о которых не забывал в самые тяжелые моменты своей жизни. Он в этот момент забывал о себе, о своей судьбе, или, еще вернее, в его сознании личное "я" сливалось с внеличным объективным бытием. Множество миров было для него не только космологическим тезисом, но и постоянным психологическим ощущением, оставаясь при этом объективной, онтологической истиной, о чем речь впереди.
      Когда Бруно предъявили обвинительные замечания, сделанные по поводу содержания его книг, одно из таких замечаний относилось к бесконечности мироздания. В этом вопросе ответ подследственного узника не отличается от того, что сказано в диалоге "О бесконечности, Вселенной и мирах" 30. Очень интересен ответ на вопрос о сохранении субстанции31. Этот момент допроса одна из историко-научных иллюстраций антагонизма идеи сохранения и креационизма. Именно с этой стороны концепция Бруно и представлялась криминальной. Пункт "Краткого изложения" сформулирован так:
      {99} "Относительно следующего положения, а именно: в мире ничего не рождается и не уничтожается по сущности, если мы не захотим таким образом именовать изменение; произведенное же, каково бы ни было это изменение, по сущности всегда остается тем же" 32.
      Это был один из существенных пунктов обвинения, так же как и следующий: "Относительно движения Земли". Задолго до внесения книги Коперника в Индекс гелиоцентризм стал криминальным.
      Когда еретические извлечения были готовы и все "Краткое изложение" составлено, допросы стали несколько чаще.
      В январе 1599 г. Бруно были предъявлены "восемь еретических положений". Содержание их в большей части неизвестно.
      Существует мнение, что Бруно был готов признать эти восемь положений еретическими и отречься от них. Оно основывается на тексте приговора, вынесенного конгрегацией инквизиции. Подлинник приговора отсутствует, сохранилась его копия со значительными купюрами. По поводу признания Бруно там говорится следующее:
      "Ты заявил, что признаешь эти восемь положений еретическими, готов проклясть их и отречься от них в том месте и в то время, когда будет угодно святой службе" 33.
      Это было 15 февраля 1599 г. Но вскоре, как это видно из дальнейшего текста приговора, Бруно заявил, что он не отречется от своих взглядов. Так он держался до конца, оставаясь "настойчивым, упорным и непреклонным в упомянутых своих лживых и еретических мнениях" 34.
      Приговор конгрегации инквизиции был вынесен 20 января 1600 г. Он предусматривал отлучение и предание светскому суду, который должен был свершить губернатор Рима. Все труды Бруно были внесены в Индекс запрещенных книг. Текст приговора светского суда не сохранился.
      Торжественное оглашение приговора конгрегации состоялось у врат церкви св. Агнессы на площади Навона. Выслушав приговор, Бруно сказал, обращаясь к генеральным инквизиторам:
      "Вероятно вы с большим страхом произносите приговор, чем я выслушиваю его".
      {100} На рассвете 17 февраля 1600 г. на площади Кампо ди Фиоре Бруно был сожжен на костре. Он отвернулся от протянутого ему в последний момент распятия.
      Поведение Бруно во время инквизиционных допросов в Венеции, в Риме и трагический финал процесса послужили поводом для весьма общих оценок и обобщений, относящихся к кардинальным проблемам философии, истории и психологии. Для темы этой книги особенно важно сопоставление Бруно, отказавшегося отречься, и Галилея, который отрекся от своих взглядов.
      Подобное сопоставление представляет первостепенный интерес для истории науки вообще и для проблемы генезиса классической науки в особенности. Но в таком историческом аспекте судьба и поведение Бруно и Галилея должны рассматриваться как отражение особенностей двух периодов в развитии науки.
      Галилей был всего на 16 лет моложе Бруно, по стиль и содержание его научного творчества характерны для нового периода. В чем же состоят те различия в стиле и содержании науки, которые могут в
      какой-то мере объяснить различное отношение мыслителей к своему научному credo?
      Уже постановка такого вопроса исключает морализирующую тенденцию, которая ограничивается моральными оценками и отказывается от вопроса "почему" или отвечает на него теми же оценками: Галилей-де отрекся от гелиоцентризма, потому что он был менее мужественным, чем Бруно, а последний не отрекся от своих идей, потому что он был мужественнее Галилея.
      Есть другая точка зрения на поведение Бруно и Галилея: различие здесь объясняется тем, что для Галилея гелиоцентризм был объективной онтологической истиной, а для Бруно - содержанием его сознания. Такова в этом вопросе позиция экзистенциалистов.
      Как и многие другие концепции экзистенциализма, она идет от Киркегора. Киркегора интересует истина как частное дело человека, не имеющая отношения к чему-то, существующему вне сознания. Для Киркегора истина не только существует в сознании, она заполняет его и в сущности тождественна с ним. Экзистенциальная истина, тождественная с сознанием, не может быть оторвана от сознания. Перенести истину из внутреннего мира во внешний, из сознания в объективное бытие значит лишить сознание того, что тождественно с ним, {101} что гарантирует его существование, т. е. уничтожить сознание.
      Иначе говоря, объективация истины - это опустошение сознания, его уничтожение, т. е. самоубийство. По словам Киркегора, мыслитель, который отдал бы себе отчет в действительном смысле требования объективности, "понял бы, что самоубийство есть единственное практическое истолкование его требования"35.
      Современные экзистенциалисты высказали некоторые соображения об отношении объективной и экзистенциальной истин к позиции мыслителя при отстаивании истины. Марсель в книге "Быть и обладать" говорит, что никто не умирал за объективную истину 36 . Ясперс переходит к сопоставлению Галилея и Бруно. Для первого истина - это онтологическая истина, и отказ от научного кредо не означал для него самоотречения, уничтожения того, что придает его сознанию предикат существования.
      Для Бруно криминальные в глазах церкви идеи были экзистенциальной истиной, и отречение было бы самоубийством 37.
      Негативная сторона этой концепции, т. е. оценка онтологической истины как оторванной от существования человека и соответственно несущественной для него, выражена Камю. Существенное значение для человека имеет только один вопрос: "быть или не быть". В отличие от экзистенциальной истины, онтологическая истина не имеет отношения к этому вопросу. Поэтому проблема строения мира и логические контроверзы не стоят того, чтобы пойти на костер. "Я никогда не видел, - пишет Камю, - чтобы кто-либо умер за онтологическую истину. Галилей, придававший ей значение, тем более легко отрекся от нее публично, как только она поставила под угрозу его жизнь. В известном смысле он поступил правильно. Вертится ли Земля вокруг Солнца или Солнце вокруг Земли - это с более глубокой точки зрения безразлично"38.
      Однако и для Галилея, и для Бруно надличная онтологическая истина как предмет рационального постижения была причастна к индивидуальному бытию. Для Бруно несколько иначе, чем для Галилея. Не только в силу индивидуальных различий, но и благодаря изменению стиля и задач науки в XVII в. по сравнению {102} с XVI. Но для обоих познание (в противоположность вере) познание интуитивное или систематическое - было приобщением к надличному и содержанием индивидуального бытия.
      Попробуем подойти к этой проблеме не со стороны априорных схем и противопоставлений, а со стороны того, что нам известно о фактическом отношении Бруно и Галилея к научной истине. От чего Бруно не мог отречься? Что было тем содержанием его сознания, от которого он не мог отказаться?
      Сохранившиеся протоколы инквизиционных дознаний дают не так много для ответа на этот вопрос, но то, что они дают, позволяет увидеть основное именно онтологическая истина была той линией обороны, от которой Бруно не отступал ни разу. Богословские вопросы, оправдание верой, три ипостаси божества, оценки протестантских государей - здесь Бруно мог ссылаться на неправильные толкования своих слов и текстов, доказывать отсутствие в них чего-либо криминального, заверять инквизиторов в своей лояльности. Но когда речь шла о бесконечности Вселенной, ему и в голову не приходило сказать, что это утверждение сводится к канонической схеме. Такая возможность существовала. Но только в одной форме: можно было лишить концепцию бесконечной Вселенной онтологической ценности, онтологического смысла. Именно так поступил Николай Кузанский. Для кардинала из Кузы бесконечность мира - чисто логическая конструкция, которая своей непредставимостью показывает ограниченность разума. Коперниканская система тоже могла быть лишена антитеологического острия, если считать ее не онтологической истиной, а условной схемой - так ее представил в своем предисловии Оссиандер, и такую интерпретацию подскажет впоследствии Галилею официальный теоретик Ватикана, а в 1593 - 1599 гг. - один из главных участников инквизиционного процесса Бруно кардинал Беллярмино. От этой-то онтологической трактовки (как мы увидим дальше, неотделимой от гносеологических идей) коперниканства (обобщенного, раздвинутого в бесконечность) Бруно не отказывался ни разу. В конце инквизиционного дознания он, можно думать, увидел, что чисто теологические уступки ничего не дадут, и отказался вообще от какого-либо отречения. Во всяком случае идеи Бруно, его истина {103} была связана с вопросом "быть или не быть" именно потому, что она была онтологической, именно потому, что Бруно придавал ей объективный смысл.
      Но почему же он не мог сделать того же, что сделал Галилей, который тоже придавал своим идеям объективную ценность, для которого тоже основным содержанием жизни было отстаивание объективной, онтологической истины. Здесь мы подходим к реальному (причем историческому, а не априорно-психологическому различию. Галилей отрекся от "Диалога"потому, что в его сознании уже складывались "Беседы и математические доказательства", в которых идеи "Диалога" получили развитие, исключавшее возврат к перипатетической картине мира. Более того, Галилей предвидел дальнейшую эволюцию классической науки. Он был убежден, что сражение между традицией и наукой уже окончилось победой науки, что отречение - это эпизод тех арьергардных боев, которые уже не могут изменить финал сражения. И действительно, в "Беседах и математических доказательствах" и в еще большей степени в работах учеников Галилея и его продолжателей - Вивиани, Торичелли, Гассенди - уже почти нет полемики, классические основы механики рассматриваются как нечто экспериментально подтвержденное и не требующее других аргументов, кроме логической (в основном математической) стройности и эмпирической проверки.
      Эйнштейн писал о Галилее:
      "Что касается Галилея, я представлял себе его иным. Нельзя сомневаться в том, что он страстно добивался истины - больше, чем кто-либо иной. Но трудно поверить, что зрелый человек видит смысл в воссоединении найденной истины с мыслями поверхностной толпы, запутавшейся в мелочных интересах. Неужели такая задача была для него важной настолько, чтобы отдать ей последние годы жизни. .. Он без особой нужды отправляется в Рим, чтобы драться с попами и прочими политиканами. Такая картина не отвечает моему представлению о внутренней независимости старого Галилея. Не могу себе представить, чтобы я, например, предпринял бы нечто подобное, чтобы отстаивать теорию относительности. Я бы подумал: истина куда сильнее меня, и мне бы показалось смешным донкихотством защищать ее мечом, оседлав Россинанта..." 39
      {104} Эйнштейн смотрел на Галилея с позиции своего века, причем приведенные строки относятся к периоду, когда ему еще не пришлось развернуть широкую борьбу против противников теории относительности. Но у Галилея действительно были основания для того, чтобы уповать на "истину, которая куда сильнее меня". Такая уверенность характерна для Ньютона и вообще для конца XVII в. В начале XVII в. она еще не была столь сильной. Психология Галилея и его стиль были в этом смысле промежуточными.
      Бруно писал свои памфлеты, когда еще не было ни принципа инерции, ни учения об ускоренном движении, не было, с другой стороны, телескопа, не было того, что, собственно, и создало эйнштейновское "внешнее оправдание" и "внутреннее совершенство" классической науки и сделало ее "куда более сильной", чем ее творцы.
      Во времена Бруно сила научной теории в гораздо большей степени зависела от личности ее творца, от его эрудиции, таланта, убежденности. Отстаивание теории было неотделимо от демонстрации этих личных качеств, и этим исторически объясняются те самовосхваления, за которые так часто упрекали Бруно позднейшие историки, смотревшие на XVI в. из другого века. Уже для середины XVII в. эта персонифицированная борьба за научную истину казалась чуждой и странной, ее рассматривали на фоне объективированного изложения, которое еще обладало эмоциональным и личным аккомпанементом у Галилея, но уже лишилось его у Ньютона.
      Новое отношение к научной истине Отто фон Герике, младший современник Галилея и старший - Ньютона, выразил в предисловии к "Новым магдебургским опытам". "Там, где налицо свидетельства вещей, не нужны слова. А с тем, кто отрицает осязательные эксперименты, не нужно спорить или вступать в бой" 40.
      Значит ли это, что идеи Бруно были простым результатом внутреннего процесса перегруппировки понятий, почерпнутых не из природы, не из наблюдения, а из книг? Такое заключение было бы неправильным. В творчестве Бруно существовала резкая сенсуалистическая тенденция, направленная к эмпирическому познанию природы, к эксперименту. Только направленная и не достигшая его: эмпирическое обоснование космологических и физических концепций если и включало {105} мысленные эксперименты, то они были по большей части почерпнуты из книг и не выпадали из ткани гуманистической эрудиции. Эмпирическое обоснование научной истины было по преимуществу интуитивным.
      Это понятие мы встречаем у Эйнштейна наряду с "внутренним совершенством" и "внешним оправданием". Дело в том, что особенности творчества Бруно входят не только в число истоков классической науки, но и в число ее компонент. И не только классической науки, но и позднейшей, неклассической. Эйнштейн говорил, что исходные принципы, гарантирующие "внутреннее совершенство" теории, должны включать интуитивно угадываемую возможность эмпирической проверки и соответственно "внешнего оправдания".
      По-видимому, в свете этой концепции и следует рассматривать творчество Бруно и его стиль. Мы приходим к мысли о своеобразном синтезе гуманистической эрудиции и интуитивного угадывания таких схем, которые могли воплотиться в мысленные и затем в реальные эксперименты.
      Все дело в том, однако, что такое воплощение было уделом следующей эпохи. Бруно не мог пойти дальше интуитивного предвосхищения экспериментальной науки. Соответственно он не мог достичь той объективации науки, которая таким коренным образом изменила отношение мыслителя к его концепциям. Уже Галилей мог предложить своим противникам убедиться с помощью телескопа в существовании спутников Юпитера, гор на Луне, фаз Венеры и распавшегося на отдельные звезды Млечного пути. Для Бруно научная истина, эмпирическое постижение которой он лишь интуитивно угадывал, была неотделима от его собственной личности. Таким образом, историко-научный анализ, а не априорный субъективизм "экзистенциальной истины" и не морализирующие реприманды в адрес Галилея могут приблизить нас к пониманию своеобразия личности, поведения и судьбы Бруно.
      Отсюда вовсе не следует, что с Бруно кончились мученики науки и отошел в прошлое научный героизм. Повторим еще раз: в истории науки ее этапы разделяются не столько исчезновением старых компонент, сколько появлением новых компонент научного творчества. Галилей, несмотря на отречение, был мучеником науки, но для исторической оценки этого отречения и судьбы ученого {106} существенна та возможность дальнейшей объективации новой науки, которая была реализована после процесса 1630 г. в "Беседах и научных доказательствах" - этого реального эквивалента легендарного "Eppur si muove".
      Речь идет об исторической оценке. Она не означает каких-либо гипотез о тех умозаключениях, которые привели Бруно к костру, а Галилея к отречению и к реальному "Eppur si muove". Речь идет о другом.
      Мы хотим выяснить, какие реальные исторические тенденции и реальные особенности каждого исторического этапа воплотились в биографических фактах. Если у Бруно не было мысли об интуитивном характере научного творчества и его экспериментальной объективации и даже не было таких понятий, это вовсе не устраняет последние из исторического анализа, так же как картина экономического и политического заката Венеции, вряд ли возникавшая в сознании сенаторов, выдавших Бруно Ватикану, является необходимой для собственно исторической интерпретации этого шага.
      {106}
      Бесконечность Вселенной
      Исходная идея космологии Бруно - бесконечность Вселенной. Это исходная идея и его гносеологии. Каждый взлет диалектической мысли сближает проблему познания с проблемой бытия. Для Бруно это две стороны одной и той же проблемы. Их единству и будет посвящена эта глава. Нужно также отметить, что идея бесконечности Вселенной ближе всего демонстрирует истоки натурфилософии Бруно. Она была обобщением античной мысли, очищенной гуманистической критикой от позднейших наслоений, а также того положительного развития, которое, несмотря ни на что, происходило на Востоке и в средневековой Европе в форме комментирования античных авторов, и, наконец, новых идей, появившихся в литературе Возрождения. Вместе с тем в идее бесконечности Вселенной - в той форме, в которой она {107} высказывалась, обосновывалась и отстаивалась Бруно, мы видим нечто принципиально новое, то, чего не было раньше. Эта новая форма понятия бесконечности Вселенной и была исходным пунктом принципа однородности пространства - иначе говоря, принципа, наиболее общим образом определяющего классическую науку в ее отличии от перипатетической.
      Как уже говорилось, каждый радикальный поворот в науке связан с переоценкой ценностей прошлого. В данном случае переоценка шла очень далеко. Мы видели, что в отличие от большинства гуманистов, Бруно пересматривал не только традиционные интерпретации Аристотеля и Платона в средневековой литературе, но и уходил от Аристотеля и Платона к досократикам. Именно там, у истоков античной философии, была поставлена в наиболее общем виде проблема, которая в первую очередь интересовала Бруно.
      Это - проблема субстанции. Ионийские натурфилософы искали то пребывающее, сохраняющееся и неизменное, что остается тождественным самому себе при изменении и придает смысл самому понятию изменения. Фалес приписывал эту роль воде, которая уплотняется или, наоборот, становится более тонкой, создавая таким образом все многообразие природы, но остается водой - тождественным себе субъектом качественных изменений. Анаксимандр приписывал эту роль некоторой субстанции, которая отличается от конкретных элементов бытия, Анаксимен - воздуху, Гераклит - огню. Концепция Гераклита была наиболее глубокой для своего времени, концепцией качественного изменения единой тождественной себе субстанции. У Эмпедокла она сменилась качественно различными неуничтожаемыми субстанциями, сохраняющими свои качественные отличия, и многообразие природы объяснялось пространственными смещениями этих различных субстанций. Наконец, Левкипп и Демокрит свели многообразие мира к различным сочетаниям единой гомогенной материи атомов, окруженных пустым пространством.
      У Бруно проблема субстанции ставится иначе. Для него она неотделима от космологической проблемы. Существование единичных элементов вещества неотделимо от существования бесконечного мира. Каждое конечное тело - точка в этом мире, но оно не теряет {108} субстанциального бытия, не становится только точкой, сохраняет физический смысл, потому что оно является отображением бесконечного мира, локальной реализацией всеобщего бытия.
      Другое направление древнегреческой философии в сущности не решало проблему пребывающей, тождественной себе субстанции и ее возникающих и исчезающих, изменяющихся свойств, а пыталось снять эту проблему. Элеаты объявили изменяющиеся свойства призрачными и приписали бытию абсолютную неподвижность.
      Бруно видел в неотделимости двух полюсов - сохранения тождественной себе субстанции и ее изменения - исходную черту бытия. "Время все берет и все дает; все меняется, и ничто не гибнет; лишь одно не может измениться; лишь одно вечно и всегда пребывает единое, подобное и тождественное самому себе" 1.
      Бруно исходит из себетождественности субстанции, но он отказывается видеть в мироздании нечто неподвижное и приписывает многообразию реальное существование. При этом он иногда ссылается на красоту мира - она состоит в сочетании различных элементов, в разнообразии целого 2. Но красота у Бруно - один из критериев реальности. Она свидетельствует о совпадении противоположных определений единого. "И так как все формы находятся в нем, то, следовательно, к нему приложимы все определения, и благодаря этому противоречащие суждения оказываются истинными", - пишет Бруно в диалоге "О причине, начале и едином" 3. А в поэме "О тройном наименьшем и мере" он говорит о совпадении противоположностей как об особенности сущего. "Во всем сущем" нет ничего столь различного, что в чем-либо или даже во многом и даже в важном не совпадало бы с тем, от чего отличается и чему противостоит. Даже толпе философствующих ясно, что здесь все противоположности однородны благодаря общей им материи... Разнообразие и противоположность не препятствуют высшему благу целого, так как оно управляется природой, которая, подобно предводителю хора, направляет противоположные, крайние и срединные голоса к единому, наилучшему, какое только можно представить себе, созвучию" 4.
      Для Бруно характерно постоянное подчеркивание онтологического, объективного характера совпадения {109} противоположностей.