Так валит толпа с футбольного матча в Лужниках. Все шли только к заводу, ни одна душа навстречу. Ледяной воздух, казалось, вибрировал от сплошного шороха и скрипа ног по снегу. Площадь перед входом была беспорядочно забита маленькими пузатыми автобусами, которые, сигналя, рассекали толпу, высаживали кучки приехавших из города и окрестных посёлков, вливающиеся в общий поток.

Автобусы только высаживали, трамвай только высаживал, ворота только ненасытно проглатывали.

Вокруг была мгла, туман опустился с ночи, скрывая горизонты, начисто скрыв завод, и даже крыша управления терялась в тумане.

Только из-за ворот, из мглы долетал приглушённый грохот, гул и свист — картина фантастическая, поскольку глаз видел только море людей, куда-то идущих из мглы во мглу.

В дороге Павел промёрз, у него забило дыхание тяжёлым холодным воздухом, а может, и от этой, такой невероятной картины, — ничего подобного он не видел прежде, он подумал, что, окажись на его месте гениальный режиссёр, как Эйзенштейн, Антониони, он бы это снял…

Был предпусковой день, 25 января. Накануне Павел уехал с таким пузатым автобусом: ему сказали, что это удобно, он вскочил, а потом в городе не знал, куда себя девать, досадуя и не понимая, зачем уехал, слонялся в одиночестве, осмотрел здешние новые «Черёмушки», театр, цирк.

Зато утром Павел уже знал, где ловить рабочий автобус, втиснулся, быстро доехал, хотя всю дорогу пришлось стоять, согнувшись, зато было весело, все шутили, парни прижимали девчонок, а старики толковали о расценках.

Павел сразу не пошёл в ворота, а, выбравшись из толпы, вбежал по лестнице управления, подёргал запертую дверь поста содействия стройке, подумал, что это даже к лучшему, что там никого нет, и направился наверх.

Он вошёл в партком в тот момент, когда там кипел великий спор.

За столом стоял пожилой, худой и длинный, как жердь, человек с узким длинноносым лицом, пронзительно взглядывающими зелёными глазами, но, пожалуй, главной и забавной его особенностью была растительность на голове. Он сильно облысел, макушка так и блестела гладким полушарием, но вокруг неё волосы продолжали расти и держаться крепко, густыми кустами, и над центром лба упрямо сохранился спутанный, сильно прореженный клок, этакий наглый, бессовестный остаток прежней роскоши, неизвестно, что с ним делать: сбривать смешно, стричь нечего, а ходить с такой пародией на кок — тоже не фонтан.

Автоматически приглаживая рукою кок, парторг увлечённо и страстно спорил по телефону. Вокруг стояли люди и тоже спорили между собой, разделившись на двойки и тройки.

Двое махнули рукой и ушли, яростно хлопнув дверью, но тут же поспешно вернулись, крича новые аргументы, которые, видимо, пришли им в голову там, за дверью.

Тема дискуссии была: свалились сметы, которые неизвестно какой головотяп составлял, неведомо где и кто утверждал, в которых перепутаны божий дар с яичницей, которые надо немедленно пересоставлять, так как они режут без ножа под корень, и это не укладывается в голове, не лезет ни в какие ворота и что в механическом цехе четвёртый раз срываются политзанятия.

Виновник срыва, маленький лысый толстячок, покаянно вздыхая, кивал головой, охотно и сразу признавая свою вину.

Но парторга, видимо, это не устраивало: ему нужно было спорить как следует, чтобы сперва ему возражали, потом оправдывались и лишь потом признали свою неправоту.

Павел постоял, послушал, решил выручить лысого толстячка и протянул парторгу своё удостоверение.

Тот машинально взял его сухими, жилистыми руками с длинными пальцами, стал читать, быстро успокаиваясь, протянул руку Павлу.

— Иващенко, Матвей Кириллович, очень приятно. — И тут же пустил в лысого толстячка ещё одну стрелу: — Пожалуйста, товарищ из газеты, я вот дам ему факты о вас, прославитесь на всю страну!

Толстячок совсем уж покаянно сник, готовый и к славе на всю страну. Другие спор прекратили и как-то быстренько, боком стали рассасываться из кабинета.

— Пуск домны, как я понял, завтра? — прежде всего спросил Павел.

— Кто вам это сказал? — удивлённо спросил Иващенко.

— Да ребята с поста содействия стройке. На домне даже плакат висит…

Парторг хмыкнул:

— Гм… Может, они и пустят завтра… гм. Чего же вы тогда у меня спрашиваете? Они сказали — пусть и задувают.

— Но когда же?'— немного испуганно спросил Павел.

— А вот это если бы кто-нибудь мне самому сказал… Скоро уже! Вот-вот. Тут голова во-от таким кругом идёт. Извините, давайте в темпе ваши вопросы, в темпе, в темпе!

— Ну, естественно, я прошу подсказать, — заторопился Павел, — на что главное стоит обратить внимание, прежде всего на каких людей?

— Ясно. Назвать вам список передовиков?

— Ну, хотя бы…

— Поразительно! — закричал Иващенко, воздевая руки к потолку. — Просто поразительно, как вы начинаете с этого и только за этим идёте ко мне! А вы пойдите, а вы посидите, а вы потрудитесь, а вы разберитесь, а вы составьте список свой, свой, свой!

И на Павла обрушился тот самый неизрасходованный запас стрел, от которого он так непредусмотрительно заслонил лысого толстячка:

— Па-ни-ма-ете! Изволь им завтра пустить домну! Немедленно! Они спешат! Дайте им список передовиков и факты героизма! Может, мне ещё писать за вас? А?

Саркастически задав этот убийственный вопрос, он на секунду замолчал. И в этот момент в тишине растворилась дверь, пропуская стройного, модно одетого мужчину с фотоаппаратурой на боку. Ничего не подозревая, широко улыбаясь, он направился к столу.

— Вот! — торжествующе закричал Иващенко, указывая на него. — Вот и второй за списком! Стой!

Мужчина так и застыл, широко улыбаясь.

— Не, не, не, я не к вам, Матвей Кириллович, бог свидетель, я не к вам, я вот за ним! — воскликнул он. — Витьку Белоцерковского-то хоть вспомнишь, Павлушка? Я услышал: ты здесь… Нет, нет, мне не надо списков, Матвей Кириллович!

— Вы должны ходить ногами, вы должны смотреть, изучать жизнь! — гневно кричал Иващенко. — По кабинетам нечего ошиваться!

— Ого, начальство сегодня не с той ноги! — сказал Белоцерковский. — Ночью во сне вас, видно, на бюро драили, Матвей Кириллович?

— Вот я тебя продраю!

— Один только фактик, Матвей Кириллович! По старой дружбе!

— Иди, иди! К людям идите! Убирайтесь с богом!

— Извините меня, — искренне сказал Павел, — я думал… так лучше.

— А у нас не лучше! — ударил ладонями по столу парторг, так что подскочили телефоны.

— Бежим! — схватил Павла за плечи Белоцерковский. — Пока в шею не дали. Дочке привет, Матвей Кириллович! Как у ней зачёты?

— Выперли. Нормально, — сказал Белоцерковский в коридоре, обнимая Павла. — Вижу, я вовремя явился. Не обижайся на него, он добрый старик, но должность беспокойная. Иной раз и покричит, а в целом ничего, живой, на днях в клуб автолюбителей записался, говорит: «Как меня из-за всех вас прогонят, уйду на пенсию, куплю “Запорожца”, кто мне его будет водить?»

— Что он на журналистов зол?

— Да это я его замучил. Иной раз неохота по территории шляться, идёшь в партком, фамилии, цифры списал — информация готова. Ну, он терпел, терпел, видит, что я совсем обнаглел… Отлично, Пашка, что ты здесь, гульнём же мы с тобой!

— Я ненадолго.

— Всё зависит от того, как насыщать время. Пустые полгода не стоят единого насыщенного дня… Слушай, а давай свернём вот тут за угол, отличнейший магазинчик, и продавщица знакомая, она нам и стаканчик даст.

— Ну, с утра пить…

— Как джентльмены! Только одну! Я сам не могу много, у меня машина, я за рулём.

— Тем более, — сказал Павел. — Я, понимаешь, если с утра выпью — потом весь день торчком летит.

— А! Это бывает. Ну, смотри… А то у меня тут пара бумажек завелась, контрабандный гонорар с радио, вне домашнего учёта, прямо карман жгут… Пошли!

— Потом, потом.

— У тебя какие планы?

— Смотреть домну.

— Господи, это пара пустяков, домна как домна, чуть больше других, поглядишь, как задуют её, опишешь дым, реку металла, озарённые лица горновых, мне ли тебя учить?

— Я хочу серьёзно.

— Ну и дурак. Извини, я без зла.

— Значит, ты в газете?

— Да, сооружаю что угодно — от стишат до фоторепортажей.

— Знаешь, у меня до сих пор в памяти некоторые строчки из твоих тогдашних модерных стихов…

— О, Пашка, это я выбросил, начисто. И, кстати, не заговаривай со мной, даже не напоминай о стихах.

— Почему?

— Потому, что, как мы говорили в детстве, кончается на «у». Я знаю, что я с тобой сейчас сделаю. Идём вместе, и я в два счёта открою тебе на этой домне самое главное, самую, так сказать, глубоко скрытую суть. Потому что у нас по редакции я к ней прикреплён, на ней зубы проел. Меня тебе сам дьявол послал. Радуйся! И быстренько освободимся.

Завод утопал во мгле. Из неё причудливо выступали коленчатые конструкции, а над головой было сплошное молоко. Туман смягчал грохоты и свисты, словно закладывал уши, но вздрагивание земли замечалось сильнее. Проехал, сильно дымя, паровозик с огненно-пышущими ковшами, но своими ватными клубами дыма ничего не добавил к окружающей мгле.

— Так вот, крупнейшая в мире домна-гигант! — закричал Белоцерковский. — И в сутки будет пожирать шихты примерно…

— Десять эшелонов!

— Совершенно верно, и эти эшелоны будут зелёной улицей мчаться по стальным магистралям, ведомые знатными машинистами-богатырями, под лозунгом «Всё для руды!», и при нашей великолепной электрифицированной, самой протяжённой в мире сети железных дорог это главное! Курская магнитная аномалия содержит глобальные запасы железа, потому эти чудовища будут расти, пока не станут впритык, и каждое — четыреста, пятьсот тонн пыли в воздух. Задачка для школьников: четыреста тонн умножить на икс, ответ в конце задачника. Ты это пиши, пиши! Отрази!

— У меня это уже записано, — улыбнулся Павел.

Тем временем они оказались в царстве неподвижных транспортёров, и Павел узнал это место: Белоцерковский вёл его точно таким же путём, каким вчера шли с Селезнёвым.

— Бункерная эстакада, яркий пример трудового героизма! — торжественно объявил Белоцерковский.

Они подошли поближе. Вчерашняя бригада во главе с пожилым дядей, дружно навалясь, передвигала железные рамы. Белоцерковского приветствовали, как старого знакомого, весело, несколько иронично, а на Павла опять настороженно покосились.

— Становись, Михалыч, надо тебя снять, — велел Белоцерковский, открывая аппарат и лампу-вспышку. — Тьфу, вид у тебя, извини…

— Такая работа, — пробормотал смущённо бригадир.

— Небритый! На! — Белоцерковский достал из кармана бритву «Спутник», быстро накрутил её. — Из-за вас, несознательных, специально бритву носи. Брейся и заодно отвечай — пишу. На сколько процентов?

— На двести.

— Пойдёт. Кто отличается?

— Да все…

— Не пойдёт. Конкретно три фамилии.

— Ну, давайте на этот раз… Кузькина, что ли? Петрухина, Сомова.

— Готово. Давай бритву. Шапку надо сменить. Павел, дай ему свою шапку. Ну вот, другое дело… Улыбка! Взгляд вперёд и ввысь!

Белоцерковский несколько раз щёлкнул, бригадир изо всех сил пыжился, ребята похохатывали над ним, скаля зубы, потом Павел получил обратно свою шапку, бригада снова навалилась на раму, а Белоцерковский весело сказал, направляясь к лесенке:

— Полста строк на первую страницу в кармане. С фотографией плюс. «Образцы вдохновенного труда доказывает, ведя последние предпусковые работы, славный коллектив…»

— Ты гангстер пера, — сказал Павел. — Как же тебя в газете держат?

— А, брось! Кто не гангстер, тот тупой мул, как этот Михалыч, на котором ездят все, кому не лень. Или убеждённый мул, как Фёдор Иванов.

— Как ты сказал — Фёдор Иванов?

— Убеждённый мул. Такая жизненно необходимая категория. Без вопросов. На полном серьёзе залит по уши своим металлом и, кроме металла, ничего в жизни не видит. Металлические мозги. А был когда-то простой, приятный мальчишка, слушал наши беседы…

— Да! — сказал Павел. — Скажи, долго ещё у вас сохранялся кружок, когда я уехал?

— Нет, почти сразу и распался. Ты уехал, у Фёдора сломался велосипед. Он им в проволоку врезался, и рама — пополам, а сам в больнице лежал… А потом ведь все расползлись учиться, кто куда.

— Я вспоминаю наши встречи, словно это было вчера…

— Чёрт его знает, маленькие мы все прелесть, вероятно, потому, что всё спрашиваем. А потом уже не спрашиваем, а утверждаем — и превращаемся в какие-то столбы.

— Себя ты к столбам не относишь?

— Себя я отношу к огородным пугалам. Но этим я горжусь, ибо пугало — это всё-таки личность, неповторимая индивидуальность, и его ночной горшок на голове — личный горшок, совершенно не такой, как у других.

— А что случилось с Женькой? — спросил Павел.

— Женька отличная была девчонка, помнишь, блестящие глазки, стремления, мечты, кристальность. Теперь — непроницаемое лицо, глухая усталость от жизни плюс высокомерие. Её личная жизнь не удалась — значит, виноваты во всём мужчины двадцатого века, злодеи. Она всё поняла и решила жить в высокомерном одиночестве, под ручку не ходит, водку не пьёт, гнусные предложения отметает. Ненавижу таких святых дур!

— Так злобно говоришь, — сказал Павел, — потому что это твои гнусные предложения отметены?

— Ладно, она женщина, не будем говорить о ней гадости. Самым человечным, реальным и остроумным оказался, как это ни странно, Миша Рябинин, любитель джаза. Всё это, конечно, весьма относительно, но мыслит он трезво, хотя, к сожалению, дурак.

— У него были уникальные математические способности, что с ним стало?

— Ничего не стало. А он их применяет сейчас более чем остроумно. О, как применяет! Ух, торгаш, захапистый мужик, шкура! Я к нему иногда захожу, глушим коньяк. Мишка очень забавный, только жаль, что дурак, такой врождённый, без фантазии, и потому хоть и сволочь, но чересчур уж примитивная… Но кого я ненавижу по-настоящему, зверски — так это Селезнёва Славку. Вот где мразь! Этакий розовощёкий, бодренький трепач, фарисей, дармоед, лодырь, карьерист, лицемер, общественный благодетель!

— Хватит! Стоп! — закричал Павел, дивясь. — Ты мне выдал целый зоопарк. Слушай, нельзя же так в конце концов односторонне и пристрастно…

— Ты не привык к моей манере, ещё не то от меня услышишь, — небрежно, но не без кокетства возразил Белоцерковский. — Я именно тем и славлюсь, что говорю то, что думаю. Они балдеют, думают — шучу. Одни считают меня шутником, другие шизофреником, третьи неопасным дураком…

Среди строительного хаоса, примостившись у рельсов, закутанная тётушка в белом переднике продавала пирожки, словно в городе на углу; из алюминиевых кастрюль, накрытых марлей, шёл вкусный пар.

— С чем пирожки? С котятами?

— С котятами, сынок!… Гар-р-рячие, кому, с мясом!…

— Дайте шесть штук!

— Только бумаги у меня нету…

Они набрали пирожков, стали есть их, обжигаясь, измусолив руки. Полезли по трапу к железным дверям доменного цеха.

— Это верно, — сказал Белоцерковский, — я такой злой, потому что с утра не жрал. Но Селезнёва ненавижу не меньше.

— Тогда вы особенно дружили. Он смотрел тебе в рот, души не чаял, был влюблён в тебя!

— А такие-то, братец, влюблённые потом становятся врагами насмерть!

Он показался Павлу ещё более грандиозным, этот цех, а выпуклый бок домны ещё внушительнее, чем вчера.

Туман проник сюда, стелился под потолком, и мощные лампы светили сквозь него мутными, в ореолах, шарами.

В отличие от вчерашнего у домны теперь не было ни души. Только белел плакат «Дадим металл 26 января!», причём ноль был так хорошо переделан в шестёрку, что самый придирчивый глаз не заметил бы следов.

В полном безмолвии, спотыкаясь о разные железяки, громко переговариваясь, Белоцерковский и Павел полазили везде, как мальчишки, подобрались к дыре лётки и посмотрели в неё.

Она невольно вызывала уважение: шутка ли, именно здесь будет литься огненная лавина, а сейчас так себе, просто дыра в кирпиче, немного заиндевевшая, да ещё в неё гулко свистал, всасываясь в домну, воздух. Вдруг Павел заметил в чёрной глубине дыры какие-то световые блики. Что-то там, внутри печи, звякнуло, возился кто-то живой.

— Эге-ге-ей! — закричал в лётку Белоцерковский. — Ку-ку!

— Бу-бу-бу!…— ответил человек изнутри, как из преисподней.

И между ними состоялся такой короткий диалог:

— Алло! Задувка когда?

— Скоро!

— Как скоро, сегодня, завтра?

— Скоро, вот-вот.

— А что из работ осталось-то?

— Кой-чего осталось.

— Ну, бог в помощь!

— Бу-бу-бу!…

В лётке зашуршало, и что-то полезло. Белоцерковский отскочил. Вылезла тонкая железная труба, покрутилась вокруг оси и замерла.

— Ясно, что ничего не ясно, — сказал Белоцерковский. — А поехали-ка мы домой. Закоченел я, как собака. Поверь моей интуиции, что задувка состоится через неделю, не раньше…