Как же это ты, матрос?!

Алексей не слышал, как прекратилась бомбардировка с воздуха, как началась артподготовка. Он не чувствовал стонов земли, раздираемой разрывами снарядов, не знал, что фашистская пехота лавиной бросилась на высоту.

Медленно возвращалось сознание. Алексей шевельнулся. Вдруг кто-то с силой потянул его за ноги. Как сквозь сон, он услышал немецкую речь.

– О-о! Русише матрос!

Алексей взглянул и обомлел: зеленые шинели, щетинистые лица, каски с имперским орлом. Фашисты!

Светило солнце, на веточках кустарника каплями собирался растаявший иней и звонко падал вниз, и от этого похоже было, что стоит не ноябрь, а ранняя весна.

Алексея пинками подняли на ноги. И тут же с жадностью и остервенением начали обыскивать. Сняли часы, взяли деньги и вещевой мешок. Нашли фотокарточку Маши. Цинично смеялись, а потом разорвали и пустили клочки по ветру.

Минутным взглядом обвел Алексей солдат, направивших на него дула своих автоматов. И резкая, как ожог, мысль пронзила сознание: «В плену!». Алексей вздрогнул, побледнел. Все смешалось и поплыло в красном дрожащем тумане… Глубоко, в самых темных уголках души, куда едва проникало сознание, чувствовалось, что навсегда что-то умерло и уже начинается новое, неизбежное и мучительное.

Мысль, что он, советский моряк, находится в плену, наполнила его сердце яростью. Если бы это был сон, от которого можно избавиться, открыв глаза! Он, всегда веривший, что будет драться и побеждать, оставаясь неуязвимым, стоит под дулами автоматов! Алексею вдруг стало жарко. Он бросил отчаянный взгляд в сторону востока, словно ожидал помощи от отступающих товарищей.

Подталкиваемый дулами автоматов, он с трудом сделал первые шаги. Припекало солнце, чуть ощутимый ветерок приглаживал взъерошенные волосы, а в посветлевшем небе неторопливо плыло одинокое облачко, плыло в обратную сторону, туда, в родные края…

Покачиваясь от слабости, Алексей мелко шагал впереди немцев. Идти было больно, Алексей морщился, но старался не показать слабости. Раза два он останавливался, но конвоиры что-то кричали ему, подталкивая в спину, и приходилось опять идти.

В голове сумбурно вспыхивали мысли. Они были коротки, как блеск падающих звезд: «Бежать! Бежать!.. Но бежать сейчас – значит, смерть! Смерть!»

– Шнель, шнель, – то и дело покрикивал один из конвойных, беспокойно оглядываясь.

«Ишь, все же трусят гады, – подумал Кубышкин, – все время оглядываются, как разбойники»…

Через час Алексея привели в какую-то деревню. Остановились возле ящиков из-под снарядов. В душе у него был такой же холод, как в промерзшей каменной стене, на которую он опирался плечом. Один из конвоиров ушел в избу. За старым плетнем стояли женщины и ребятишки, они читали свежее объявление:

«Жалобы гражданского населения на немецких солдат НЕ ПРИНИМАЮТСЯ!

Еврейскому населению НЕМЕДЛЕННО пройти регистрацию!

За каждого убитого немца БУДУТ РАССТРЕЛИВАТЬСЯ 10 заложников»…

– Касатик, – зашептала старушка, повязанная шалью, – ты чей будешь?

Кубышкин не ответил, только нахмурил тяжелые брови.

Он перебирал в памяти события последних дней. Перед ним оживали картины тяжелых боев. В десятый, в сотый раз Алексей задавал себе вопрос: выполнил ли он свой долг перед Родиной?

– Ох-хо-хо, – вздохнула старушка, – каково-то там твоей матери!

– И долго ли так будет? – заговорила вторая женщина. – Живем, как в яме, света белого не видим. – А эти… – она кивнула в сторону немцев, – села жгут, хлеб отбирают, людей куда-то увозят.

Мрачно и тяжело висели тучи над деревней.

– Тише, тише, – зашептали женщины, – конвойные идут.

Один из фашистов с минуту смотрел на Алексея круглыми зеленоватыми глазами, потом приподнял автомат и, ни слова не говоря, толкнул его стволом в плечо. Алексей качнулся, ступил неосторожно на раненую ногу и стиснул зубы от боли.

Его повели дальше. Женщины подбегали, совали куски хлеба, но фашисты кричали: «Цурюк, цурюк!» Один какой-то осмелевший мальчишка все же отважился и бросил пачку сигарет. К нему тут же подскочил дюжий фашист и автоматом ударил в спину. Тяжело охнув, мальчишка упал на дорогу.

– Вы ответите за это! – крикнул Алексей. Здоровенный фашист ударил его автоматом по голове.

– Ба-атюшки! – закричала одна из старушек. – Внучонка паршивый фашист убил! – Она склонилась над мальчишкой, по ее иссохшим щекам бежали скупые слезы.

«Вот он, мой народ… – думал Алексей, – а я? Бреду в плен… Может быть, они смотрят сейчас на меня и в душе укоряют: «Как же это ты, матрос, в плен попался!..»

В фашистском аду

Временный лагерь для военнопленных, куда доставили Алексея, размещался в бывших кавалерийских конюшнях, обнесенных рядами колючей проволоки. По углам стояли вышки с пулеметами и прожекторами. Между рядами проволоки бегали осатанелые овчарки. Ими травили пленных.

Здесь могли выжить немногие. Каждые сутки умирало 200 – 250 человек. С утра до вечера в ямы, выкопанные военнопленными, сбрасывали тела замученных, умерших от голода и болезней людей. Трупы валялись и вокруг лагеря. Несколько черных скрюченных фигур повисло на проволочном заграждении. Над бараками стлался тяжелый трупный запах.

У ворот лагеря на красной кирпичной стене комендатуры висела большая карта. Зловещие черные стрелы, указывающие продвижение гитлеровских армий, рассекли Москву и Ленинград. Проходя мимо, Кубышкин глянул на карту, скривился в недоброй усмешке: «Не говори гоп, пока не перескочишь»… Но на душе было тяжело.

Его втолкнули в низкий и мрачный барак. Грязные стены вдоль и поперек были испещрены надписями: «Здесь ожидал своей казни майор Степанов», «Умрем, но не покоримся!», «За Родину, за партию – вперед!»…

Лежа на грязной сырой соломе, Алексей то впадал в забытье, то приходил в сознание. В бредовом тумане кто-то развертывал перед ним огромный, бесконечный лист бумаги, на котором сцена за сценой изображена была его жизнь. Усилием воли он старался отогнать от себя эти картины, но лишь закрывал глаза – они снова плыли перед ним и плыли… Проплывали повитые мутноватой пеленой родные орловские тенистые леса… отцовская семья, большая и дружная… товарищи по детским играм… Откуда-то возникли заводские ребята, зашумели – посылать ли Алеху Кубышкина учиться во флотскую электромеханическую школу, и вдруг окружили его лица моряков-балтийцев, и сам он – словно бы Алексей смотрел со стороны – сам он среди них, в перерыв между боями беседует с ротой, – агитатор… А потом опять тяжелое, глухое забытье.

Очнулся – в лагере не смолкали шум, возня, крики, стоны раненых. В полутьме сновали немецкие солдаты, надменные и грубые. Многие из них напевали. Им это нравилось – напевать среди умирающих. Что-то дикое, варварское, страшно тоскливое навалилось на Кубышкина. Он заткнул уши и опрокинулся навзничь, подложив под голову березовое полено.

А над лагерем стояла светлая осенняя ночь, на холодном небе без облаков перемигивались звезды, от небольшой речки тянуло прохладой…

Так началась вторая жизнь Алексея Кубышкина.

Эта жизнь была похожа на бредовый кошмар.

«Бежать! Во что бы то ни стало! Бежать и снова в бой!»

Только эта упрямая, не покидавшая Кубышкина мысль давала ему силы, чтобы жить.

От голода, холода и побоев люди с каждым днем теряли силы и умирали. Тысячи пленных лежали прямо на холодной земле. На них кишели скопища паразитов. Стаи голодных крыс нападали на ослабевших.

Лагерь был превращен в гигантскую камеру пыток и страданий. Попадая сюда, человек терял имя и получал номер.

У слабых опускались руки, сильные боролись…

Когда военнопленных выгоняли из конюшен получать отваренные капустные листы и кусочек хлеба, в котором торчали древесные опилки, многие не могли дойти до кухни. Фашист толстый, как пивовар, смеясь, гремел черпаком.

– Кушай, русс швайн! Суп гут, – приговаривал он и разливал вонючую баланду.

Ему подставляли кто котелок, кто каску, а кто и… ботинок.

Суточный рацион состоял из двухсот граммов суррогатного хлеба (мякина и древесные опилки) и котелка жидкости.

Получившие свою долю сидели поодиночке и группами на холодной земле хмурые, молчаливые и торопливо и жадно хлебали деревянными ложками.

Пленных трудно было принять за бывших солдат и офицеров. Они походили на толпу переселенцев на этапе. На головах у одних старые шапки, у других пилотки, на плечах – грязные порванные шинели, куртки, бушлаты. Обувь имела еще более разнообразный и случайный вид.

Ударили морозы, и полураздетые, изможденные люди коченели по ночам на нарах. Каждое утро вереницы телег, нагруженных трупами, медленно двигались от лагеря к траншеям. Скрипучие колеса проваливались в колдобины, и тогда мертвые вываливались на землю. Телеги тащили пленные, и если кто-нибудь из них падал от усталости, стражники тут же расстреливали его и приказывали класть на телегу.

Алексею не раз приходилось впрягаться в телегу. Его спасали молодость и сила. Казалось ему, что мертвые шепчут: «Помните нас, отомстите за наши страдания, слезы и кровь. Сделайте все, чтобы никогда на земле не повторилось это»…

Лагерная жизнь становилась все невыносимей.

Пленный должен был начисто забыть о своем человеческом достоинстве. Ему разрешалось помнить лишь порядковый номер, намалеванный несмываемой краской на рваной одежде.

Всех заключенных заставляли на верхнюю арестантскую куртку нашивать белый матерчатый лоскут, а поперек него, в зависимости от определенной фашистами степени виновности, одну, две или три синие нашивки. На голове выстригали волосы – примета.

Однажды Алексей опоздал в строй. За это его заставили «танцевать жабку». Нужно было присесть, вытянуть вперед руки и в таком положении прыгать.

Сзади шли охранники и били дубинками.

Алексей несколько раз падал в изнеможении. Его поднимали и снова заставляли прыгать. Он еле передвигал отекшие, истертые ноги, а позвоночник будто был налит свинцом.

«Неужели конец?» – пронеслось в голове, но тут же Алексей наполнился яростной решимостью: «Нет у вас, у фашистов, таких сил, чтобы вышибить матросскую душу. Выдюжу!»…

Главным было – не сломиться духовно, не утратить воли к жизни, не оказаться в одиночестве. Советские люди при малейшей возможности старались помогать друг другу. Лишний черпак баланды или кусочек эрзац-хлеба, пара пригодного белья, просто подбадривающее слово были иногда решающими в борьбе с отчаянием. Взаимная выручка и вера в победу давали силы, чтобы пережить самые тяжелые испытания.

Часто военнопленные вообще не получали пищи и воды.

– Проживете на подножном корму! – кричали фашисты.

«Нужно выжить, нужно выжить, – думал Алексей. – Нужно пройти через весь этот кошмар. Но если выживу, все припомню. Надо помнить. Надо рассказать об этом молодым, чтобы они знали, какой дорогой ценой добывали победу их отцы и старшие братья».

В конце ноября 1941 года наиболее выносливых посадили на товарные платформы, обтянутые колючей проволокой. Повезли в Псков.

Было очень холодно. Состав еле тащился. Пленные стояли, прижавшись друг к другу спинами, плечами, пытаясь согреться. Те, кто не мог стоять, падали.

Одним из первых упал Алексей. Силы оставили его. Ослабевший после ранения и контузии, он лежал на холодной платформе, закрыв глаза. Подумал:

«Неужели так и замерзну?»

А пленные продолжали падать на платформу. Алексея почти завалило телами, он с трудом дышал. Зато стало теплее.

Когда, наконец, состав прибыл, Кубышкин еле выбрался из-под груды тел. Более двух третей пленных дорогой замерзло, их трупы погрузили на платформы и увезли за город.

В псковском стационарном лагере «Кресты» Алексей был определен пилить дрова для квартир эсэсовцев.

Здесь было то же: пленных пороли, морозили, за каждое слово, сказанное против фашизма, вешали, стволами автоматов выбивали зубы, заковывали в цепи и кандалы.

Фашисты умели выбирать палачей. Они изощрялись друг перед другом в пытках. Многие пленные не выдерживали и сами искали смерти: одни бросались на эсэсовцев, зная, что тут же последует автоматная очередь, другие – на колючую проволоку, под ток. С проволоки сыпались искры.

Раз в неделю в лагере проходила «чистка»: вооруженные автоматами эсэсовцы врывались в помещения и, шныряя между нарами, кричали:

– Кто есть комиссар?

Пленные молчали.

– Кто есть комиссар? – надрывались фашисты.

Не получив ответа, они набрасывались на «подозрительных» и выталкивали их автоматами во двор. Потом увозили на край оврага – расстреливать.

Однажды вечером, когда мутное зимнее небо окрасилось на горизонте бледной полоской зари, двое эсэсовцев вывели из лагеря Алексея и еще четырех заключенных. Их повели куда-то в сторону леса.

В прозрачном морозном воздухе пахло дымом и гарью. Все дома были сожжены или разрушены. Повсюду валялись обгорелые доски, бревна, битый кирпич, оконные рамы, поломанная мебель, немецкие каски со вмятинами на боку. Вокруг – ни души. Только где-то голосисто тявкала собака, да воробей, выпорхнув из пробоины в стене, встревоженно чирикая, уселся на надломленной ветке обгоревшей осины.

Испачканное запекшейся кровью лицо Алексея распухло и налилось сине-багровыми подтеками. Он был без шапки, чуть подросшие волосы рассыпались и серебрились инеем, темнели впалые щеки.

Алексей искоса посматривал на эсэсовцев. Они, ссорясь из-за чего-то, отстали шагов на пятнадцать.

Вокруг лежал глубокий почерневший снег. «Бежать… бежать», – металась дерзкая мысль.

За поворотом показалась белая каменная ограда кладбища. Незаметными для немцев жестами Алексей просигналил товарищам, что нужно бежать.

Как только они приблизились ко кладбищу, все разом метнулись в стороны. Алексей одним прыжком перемахнул через ограду и скрылся среди белых, запорошенных снегом крестов.

Он мчался, почти не слыша треска выстрелов. Их заглушал стук бешено бьющегося сердца. Откуда-то сзади неслись злобные выкрики конвоиров, звериное «Хальт!». От усталости и морозного воздуха перехватывало дыхание. В ушах звенело…

Только не останавливаться, только вперед…

Автоматные очереди наконец стихли… Свобода! Свобода!.. – стучало в висках. По лицу и рукам текли струйки крови. Но боли от царапин он не чувствовал.

В березнике Алексей остановился, жадно хватая студеный воздух открытым ртом. Белые, точно обсахаренные деревья замерли в ночной тишине.

«Я на свободе? – подумал Алексей и горько усмехнулся: – Что же это за свобода? Свобода для того, чтобы закоченеть на морозе? Где наши?… Они далеко. Куда идти? Как спастись от мороза?».

Неизвестно, сколько простоял он. Может быть, час, а может, два. Бледный, выкованный из мутноватого серебра месяц повис над ним грустно и одиноко…

Нежданный друг

В полночь совсем окоченевший Алексей выполз на опушку соснового леса и увидел в долине деревню. Ее окаймляли стайки берез. Стволы их белели, как саваны. Ветер посвистывал меж деревьев, а Алексею чудилось, будто слышатся стоны…

Вблизи протекала река. Над извилистыми ее берегами поднимался туман.

«Скорее к теплу, иначе – смерть».

Не раздумывая, Алексей побежал к деревне. Он постучал в окно крайнего дома. Открылась дверь, и на пороге выросли… два немецких солдата. – Русс партизан? – воскликнули они одновременно, ошеломленные его появлением.

Алексей не ответил. Он растирал окоченевшие ноги.

– Партизан, партизан! – обрадованно закричали они.

Приплясывая, один из них обвел рукой вокруг шеи Алексея.

– Виселица, гут! – гоготал он.

Из-за стола поднялся седой оберфельдфебель, на ломаном русском языке спросил:

– Ти бежаль?

– Нет, – Кубышкин мотнул головой. – Отстал я. Рубили дрова в лесу, я пошел в деревню попросить хлеба. А машина уехала.

– Хлеб? Вот. – Оберфельдфебель подошел к столу, взял кусок хлеба и протянул Кубышкину.

Пока Алексей жадно ел, немцы начали спор между собой: видно, о том, сейчас расстрелять русского или позже, завтра.

Маленький рыжеволосый солдат с холодными мутными глазами все хватался за автомат. Второй – высокий, с резко очерченным лицом – что-то горячо доказывал рыжеволосому и отводил дуло автомата. Наконец, видимо, решили – пока не расстреливать. Связали Алексею руки и ноги и затолкнули его под широкую лавку.

Спал Алексей тревожно, метался, вскрикивал, просыпался. Голова разламывалась, тело горело, будто опаленное огнем. Наутро он еле поднялся. Силы ни в руках, ни в ногах не было.

Уже занялся рассвет, когда, в деревню пришли две автомашины с военнопленными, приехавшими за дровами. Алексея как раз выводили из дома. Старший охранник, выходя из кабины, узнал Алексея. Он о чем-то договаривался с немцами, потом показал Алексею на машину:

– Шнель!

Алексей залез в кузов и приготовился к самому худшему. Но не успел взреветь мотор, как кто-то крикнул:

– Воздух!

– Наши! – закричал Алексей и вслед за всеми выскочил из машины.

И началось то, чего так долго ждали пленные. Советские бомбардировщики делали один заход за другим.

– Так их, так гадов! – шептал Алексей, прижимаясь щекой к холодной земле.

Возвращаясь в лагерь, Кубышкин всю дорогу думал о том, почему так терпимо обошелся с ним старший охранник. Он догадывался тогда, что это не просто случай, удача, здесь нечто большее… Но что?..

В лагерь Алексея привезли совершенно больного. Он с трудом влез на верхние нары и обессиленно повалился на соломенную подстилку.

Дни шли, а Кубышкину становилось все хуже. Заглядывал в барак лекарь.

– Русс! – кричал он. – Вонючая свинья! Встать! – Давал какие-то таблетки, но они не помогали.

Алексей уже не мог подниматься с нар. Подстилка гнила под ним, лицо ссохлось, обросло щетиной, глаза совсем ушли под лоб.

И опять случилось нечто, взволновавшее Алексея и поначалу заставившее его насторожиться.

Однажды, когда пленных угнали на работу, в барак пришел водопроводчик, немецкий солдат. Голубоглазый блондин с коротко подстриженными усиками. Брови тонкие, прямые. На вид – безобидный и веселый, даже подморгнул Алексею и негромко засмеялся. Нары кругом были пусты.

– Где тут труба протекает? – спросил солдат.

– Не знаю, – Алексей с трудом повернул голову, попросил пить.

Солдат принес воды, подождал, когда Алексей напьется. Затем сказал спокойным, участливым тоном:

– Русский? Я тебя раньше не видел, Где поймали?

– Тут, близко. – Алексей отвечал с трудом.

– Давно болеешь?

Алексей лишь прикрыл глаза ресницами.

– Меня зовут Език Вагнер. Я поляк, запомни, – сказал солдат.

Не по своей воле отправился он воевать в снежные русские степи. И если уж пошло на откровенность, то он любит русских и ненавидит немцев.

– Ленин. Рот фронт, геноссе! – сказал Вагнер и, сняв с головы каску, плюнул на имперского орла.

Алексей слушал и не верил. Провокация? Стараясь лучше понять этого странного человека в ненавистной фашистской форме, он внимательно смотрел ему в глаза. А поляк не отводил их в сторону. Он говорил тихо и проникновенно:

– Слушай, друже, иди ко мне в бригаду. Будем ремонтировать паровое отопление, водопровод, канализацию. У меня тебе станет лучше.

Алексей молчал. На память пришла древняя восточная пословица: «Найди верного спутника, прежде чем отправиться в путь»…

– Я знаю, ты мне не веришь, – вздохнул Език, взгляд его затуманился. – Такое теперь время, люди не верят друг другу.

Неожиданно он поднял руку над головой, плотно сжав пальцы.

Алексей вспомнил давние слова своей пионервожатой: поднятая рука с плотно сжатыми пальцами показывает, что человек одинаково любит трудящихся всех пяти частей света.

«И все-таки, – подумал он, надо к поляку присмотреться». Он знал, что за последние дни гестапо перебросило в лагерь под видом военнопленных группу провокаторов из числа бывших кулаков, белоэмигрантов и уголовников. Поэтому и с Езиком… Кто его знает, кто он…

Вагнер ушел. Каждый день он украдкой приходил в казарму, приносил лекарства, еду. И Алексей поверил: да, это друг.

Скоро Кубышкин вышел на работу. Однако какая уж тут работа! В душе снова зрело жгучее желание бежать из плена. Но не так, как в прошлый раз, очертя голову. Все надо сделать умнее.

Език словно подслушал его мысли.

– Бежать хочешь? – как-то спросил он.

Алексей отвел глаза в сторону.

– Ну, что ж, беги. Но это не так просто. Нужно хорошо подготовиться. Иначе тебя схватят и расстреляют где-нибудь в снегах. А меня – тут.

– А тебя за что? – удивился Алексей.

– А кто тебя вылечил? Кто тебя определил на новую работу? Они знают, что я помогаю тебе. Начальник лагеря уже грозился засадить меня вместе с вами.

«Да, – думал Алексей, – если убегу, тяжесть расправы ляжет на плечи этого парня»…

В июле 1942 года в лагерь приехали власовские офицеры вербовать солдат в свои изрядно потрепанные «войска». К их приезду командование лагеря тщательно готовилось: началось прославление «побед» власовской «освободительной армии», многие офицеры-коммунисты были расстреляны или угнаны в другие лагеря. Показали сфабрикованный немцами же фильм про самого Власова, которого якобы с хлебом и солью встречает население оккупированных немцами областей. Фильм этот снимался в деревне Раткевщина под Смоленском. Все сельчане были насильно согнаны на площадь, всем выданы цветы. Им приказали, как только появится машина Власова, бросать в нее букеты.

Однако немцы, видимо, мало рассчитывали на пропаганду. Они решили воздействовать на военнопленных и другим путем. За неделю до приезда власовцев в лагерь кормить военнопленных совсем перестали. Те, кто был совершенно истощен и обессилен, умирали. И вот приехали вербовщики. Свои машины, груженные продуктами, они поставили на виду у голодных людей. Один из власовцев закатил речь. Какую чушь только не нес… Свою болтовню он закончил словами: «Генерал-лейтенант Власов организует комитет освобождения народов, населяющих Советский Союз. Комитет будет прообразом будущего правительства России, когда Гитлер выиграет войну. И тогда восторжествует «свободный труд». А сейчас видите, сколько у нас продуктов. Кто хочет к нам, тот сейчас же получит новое обмундирование и будет всегда сыт».

– Умрем с голоду, но не пойдем! – выкрикнул Кубышкин.

Это было началом.

– Плевали мы на вашего Власова!

– Катитесь к чертовой матери!

Словно прорвалась плотина. В лагере поднялся невообразимый шум. А скоро плац просто опустел: пленные отправились по казармам.

Власовцы уехали, не завербовав ни одного человека.

Через два часа Кубышкина привели в комендатуру. Там его ждал рыжий офицер с медалью за Нарвик. При появлении Кубышкина его лицо приняло то насмешливое выражение, которое должно было доказать, что он спокоен и хладнокровен.

– Это ты кричал? – спросил гестаповец и сильно ударил ладонью по лицу Кубышкина. – Я покажу, как заниматься агитацией! Признавайся, ты коммунист?

– Нет, – ответил Кубышкин и, наливаясь гневом, добавил: – Но хотел бы быть коммунистом!

Сильный удар кулаком свалил его с ног. Офицер стал пинать и избивать Алексея.

Три дня пролежал изувеченный Кубышкин на нарах. Медленно-медленно тянулись недели. Утро 10 сентября 1942 года было холодное, дул пронизывающий ветер, прохватывал до костей. Тяжелое темно-свинцовое небо висело над лагерем, давило…

В полдень военнопленных выгнали во двор, построили, сделали перекличку и скомандовали:

– Взять вещи! Шагом марш на вокзал!

– Куда нас? – шепотом спросил Алексей у соседа.

– Куда-то на запад… Держись, браток, нам до победы дожить надо.

Оглянувшись, Кубышкин увидел Езика Вагнера. «Значит, и он с нами?» Език кивнул ему и ободряюще улыбнулся…

Разношерстная и оборванная толпа шла молча, меся ногами серую густую грязь. На малолюдных улицах Пскова было тоскливо и мрачно. Пронзительно-жалобные свистки восстановленной немцами фабрики нагоняли еще большее уныние.

Лишь вечером был подан эшелон. На сыром, холодном перроне тускло горели ночные фонари. Пленные молча дрожали в своих легких лагерных куртках.

Поразительно маленькие, старые, потемневшие от копоти вагоны, пахнущие лошадиным потом, с иностранными надписями, не имели лежачих мест. Маленькие окна были заделаны железными решетками. Каждый вагон набивали до отказа. Было душно, смрадно… Пленных сопровождали три офицера и восемь солдат. У каждого из них были чемоданы и мешки с награбленным добром.

Перед самым отходом поезда Вагнер подошел к вагону, в котором находился Алексей, и молча пожал ему руку. Алексей тихо спросил: «Куда?» Еще тише ответил Вагнер: «Видимо, в Италию». Взгляд его был спокоен и сосредоточен, как в те минуты, когда он приходил к больному Кубышкину.

Алексей склонился к Вагнеру и сказал:

– Значит, начальник лагеря все-таки выполнил свою угрозу. Ты теперь такой же, как и я, военнопленный?

Вагнер что-то хотел сказать, но лязгнул засов, и в вагоне наступила полутьма.

Сначала каждый сидел молча, думал о чем-то своем. Но как только поезд тронулся, пленные первого вагона, избавившись от надзора солдат, запели:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!..

Подхватил второй вагон… третий… пятый…

Дрогнуло, отчаянно забилось сердце Алексея.

Ревел паровоз, гудели колеса на рельсовых стыках, и, заглушая этот шум, крепла, нарастала, гремела могучая мелодия «Интернационала»… Пел уже весь эшелон.

…Поезд шел медленно, подолгу стоял на станциях. За небольшими окнами мелькали города и села Чехословакии, Австрии, Югославии. Часто эшелон обгоняли санитарные поезда, они шли с востока на запад. Раненые немцы ехали в мягких вагонах, а их «союзники»: итальянцы, румыны, венгры, испанцы – в товарных. Но и те и другие вагоны напоминали Алексею о еще недобитых поработителях, которые продолжали топтать землю его Родины…