Положение «бояр» в команде было прочным, многолетним. Комов завоевал его жесткой игрой на подступах к воротам и пушечным ударом с правой (штрафные в «Локомотиве» бил только Комов), Сухов же был знаменит своим рывком, превосходным дриблингом и умением забивать самые необходимые, самые ценные голы, как, например, ответный гол в домашнем матче с австрийцами.

Сегодня, после досадного проигрыша «Торпедо», выдержка изменила Каретникову, и он, обычно ровный и невозмутимый, неожиданно сорвался. Скачков не видел в этом ничего удивительного, Иван Степанович уже достаточно присмотрелся к «боярам». На южных сборах и потом, пока играли на чужих полях, Комов с Суховым вели себя так, словно никакого тренера в команде не было и в помине. Очень часто тот и другой могли посреди тренировки улечься на траву, задрать ноги: дескать, пускай вкалывают те, кому нужно учиться. Они демонстративно опаздывали на тренировки, возвращались в гостиницу позже назначенного часа. Во всем их поведении чувствовалось сознание безнаказанности, заступничества сверху. Они и не скрывали, что терпят своеволие нового тренера лишь до возвращения домой, где «обломают ему рога».

Иван Степанович принял команду в Батуми, на южном сборе, и на «чистилище» оказался впервые лишь вчера, когда обсуждался состав и давалась установка на сегодняшний матч с «Торпедо». Против ожидания, заседали без шума, первые проигранные матчи на чужих полях рассматривались как следствие раскачки. Об атмосфере в коллективе не поминалось вообще, хотя о том, что у Каретникова с командой сразу не заладилось, знали все, в том числе и Рытвин. Скачков догадывался, что начальник дороги успел поговорить с надменными бунтовщиками и распорядился склоки пока не затевать. Для склок попросту не оставалось времени. Но не переставали поглядывать на тренера, как на будущую жертву.

Комов, раздетый, в одних плавках, сидел у самых ног стоявшего над ним Ивана Степановича. Похлопывая ладошками по висячим мясистым ляжкам, он обратился к Сухову и насмешливо показал наверх:

– Слыхал, Федюнь? Учиться предлагают. Значит, он на ворота прет, по голу лупит, а я к нему с букетиком: дескать, пожалуйте, ах, как приятно!

– Не паясничайте Комов, – бесцветным голосом проговорил Иван Степанович, раскаиваясь, что все же не сдержал себя и сорвался на крик. Что толку кричать? Криком тут делу не поможешь.

Интонация в голосе тренера подбавила Комову напора.

– Конечно, – выразительно подхватил он, сковыривая прыщик на ноге, – некоторым… которые в команде без году неделю, – им плевать на «Локомотив». Сгорит «Локомотив» – приклеятся еще куда-нибудь. Без хлеба не останутся, команд полно.

Это был открытый вызов, откровенный бой. Иван Степанович сидел с опущенной головой. Немолодой человек, он унизительно сознавал, что судьба его зависит от прихоти обыкновенного хулигана, каким Комов был и в жизни, и на футбольном поле (сегодня в игре он несколько раз грубо сбивал Полетаева с ног, приговаривая: «Это тебе не в сборной!»).

– Кома! – по-капитански прикрикнул Скачков. – Развыступался!

– А что Кома? – вступился Федор Сухов. – Кома дело говорит. Как будто он для одного себя… Игра же! И гол бы схлопотали. Что ты, Полетая не знаешь? Ляпнул бы и – тащи рыбу из сетей!

Двое всегда сильнее одного, и Комов с Суховым постоянно держались неразлучной парой. Особенно на «чистилищах» – там они говорили от лица команды, как в прошлом году…

Но на кого они рассчитывают в этот раз? На Маркина? Или на него, капитана Скачкова? Ну уж, дудки! У «Локомотива и без того репутация —«катафалка для тренеров».

В дверь раздевалки робко постучали, затем она приоткрылась, и в щели показалась багровая физиономия толстоплечего мужчины в тренировочном костюме – массажист Матвей Матвеич.

Раздосадованный помехой Иван Степанович сердито дернул головой:

– Что там еще?

Массажист делал беспомощные движения руками, показывая в коридор, себе за спину:

– Там Рытвин… Я не пускаю… Он понимал, что влез не вовремя.

– Рытвин? – Иван Степанович на мгновение смешался. – А что ему понадобилось в раздевалке? Извинитесь и скажите, что у нас совещание… разбор игры. Да, разбор. И никого не пускайте.

У Скачкова опустились руки, он откинулся: ну, будет гром! Ведь Рытвин же, никто другой…

От него не укрылось, как взглянули друг на друга Комов с Суховым и потаенно усмехнулись: в запальчивости тренер сам копал себе могилу. Прежде Рытвин мог входить в раздевалку когда вздумается, и футболисты, с которыми начальник дороги был запанибрата, пользовались этим во всю: квартиру ли сменить, машину получить без очереди, – все решалось здесь, в раздевалке, между двумя одобрительными шлепками начальственной руки по влажной спине еще не остывшего игрока. Каждый выигрыш действовал на Рытвина возбуждающе, и для футболистов «своей команды» у него ни в чем не было отказа.

«Плохо дело», – помрачнел Скачков. Он знал, что тренерская судьба Каретникова не сложилась, – до «Локомотива» он переменил немало мест и нигде не сумел прижиться. По рассказам, Иван Степанович плохо жаловал как раз покровителей: подсказчиков, советчиков из всякого начальства. А их же пруд пруди вокруг любой команды! Казалось бы, в «Локомотиве» он должен был бы всеми силами держаться за свое место, а выходило… Выходило, что Каретников предпочитал менять места, но не характер!

У служебного подъезда западной трибуны еще урчал сверкающий автомобиль оскорбленного начальника дороги, а к массажисту приблизился еще один посетитель – Брагин, из газеты. Всей душой болея за команду, журналист специально приезжал весной на юг, был на нескольких контрольных матчах перед началом первенства. С Каретниковым он объяснился сразу же, и тренер сказал ему так: «Мы ведь вас, газетчиков, как различаем? Если только похваливает – значит, до нас ему дела нет. А ежели ругает, да еще сердито, в сердцах, то вот этот за нас!» Брагин обрадовался: «Правильно! Я очень рад. Очень!» В те дни он организовал в газете выступление Каретникова. Дав понять о нездоровой обстановке в коллективе, новый наставник неожиданно похвалил резерв команды (хотя дублеры в прошлом году заняли предпоследнее место) и пообещал любителям футбола, что в новом сезоне «Локомотив» будет сражаться за место в десятке лучших команд страны. Кроме того, не сбрасывался со счетов и Кубок международного Союза железнодорожников.

Потому-то в день открытия сезона стадион не мог вместить всех желающих увидеть собственными глазами, как стала выглядеть команда…

Журналист, уже немолодой, но легкий на ногу, со спортивной выправкой, летел по коридору, привычно направляясь к знакомым дверям. Он на ходу листал блокнот и не глядел под ноги. Наткнувшись на массажиста, глыбой стоявшего у входа, Брагин удивился:

– Что? – и показал на охраняемую дверь. – Нельзя, что ли?

Матвей Матвеич нехотя разнял на выпуклой груди тоскующие руки и отворотил расстроенное лицо. Кроме Рытвина он завернул от дверей раздевалки директора домостроительного комбината Феклюнина, городского военкома Цыбина, директора завода точных приборов Маслова, еще несколько человек.

За спиной массажиста, в раздевалке, сшибались беспорядочные бешеные голоса.

Журналист прислушался и понимающе поджал губы. Здоровье любой команды в том, что она не скандалит после проигрыша, не травит виновного, а просто устанавливает причину поражения с тем, чтобы больше ее не повторять.

– Хм… – проговорил Брагин. – Такие, значит, дела? Жаль, но делать нечего. Ладно. Потом.

И ушел, засовывая блокнот в карман пиджака. Матвей Матвеич, снова скрестив руки, привалился к косяку. За дверью, все нарастая, бушевал скандал.

– Ты! – орал Сухов на Владика Серебрякова, центрального нападающего. – Других судишь, а сам? Все водишься, все сам хочешь забить. Пасовать надо!

Оттопырив губу, Владик дунул вверх, убирая с глаз свалившиеся волосы. Он недолюбливал хамоватого Комова, а вместе с ним и безвольного выпивоху Сухова.

– Пасовать? – спросил он – А кому? Тебе? На портвейн поменьше налегай, тогда и пас получишь. Ноги переставлять скоро разучишься.

Кто-то, не удержавшись, фыркнул, – кажется смешливый, легкий в общении Виктор Кудрин.

– Ты, подонок! – завопил, вскакивая на ноги, Сухов. Скачков со своего места прикрикнул на него:

– Федор, а ну-ка сядь. Сядь, говорю!

Уступая, Сухов неохотно воротился и принялся распускать шнурки на бутсах. Руки у него дрожали.

– Всякий еще мне будет… – бурчал он, бросая на Владика непримиримые взгляды.

– Да отстань ты! – отмахнулся тот, удобнее вытягивая ноги. Забыв о расшнурованных бутсах, Сухов медленно разогнулся. На бледном рыжеватом лице стали заметны все веснушки, глаза остекленели. Скачков знал, что если его сейчас не остановить, он разразится громкой бранью.

– Федор, – вмешался он, – нечего там. Слышишь? Да слышишь ты, я говорю!

Авторитет Сухова в команде складывался годами, и тренеры соперников, давая своим установку на игру с «Локомотивом», обязательно выделяли для него специального опекуна. Если бы Федор сам не губил себя, давным-давно играть бы ему в сборной. В прошлом году именно он спас игру с австрийцами, с блеском забив ответный гол на глазах всего ликующего стадиона. Мог ли он вынести оскорбительное отношение к себе какого-то мальчишки, который лишь пробуется в основном составе?

Подчиняясь властному окрику капитана, Сухов с неохотой, но покорился. Со Скачковым они были одногодками и футболистами одинаковой судьбы: одновременно пришли в «Локомотив» из заводской команды, в одном сезоне перевели их из дублеров в основной состав.

Цепляясь ногой об ногу, Сухов скинул расшнурованные бутсы, стал стаскивать футболку. Серебряков со своего места следил за ним из-под насмешливо прикрытых век. Авторитет Сухова не оказывал на него ни малейшего воздействия: парнишка был зубастый. Ершились и другие ребята. По сегодняшнему настроению в раздевалке Скачков чувствовал, что ребята, хоть и молчат, уставившись себе под ноги, но настроены решительно. Еще немного – и взорвутся. Бесконечные загулы закадычной развеселой пары надоели всем. На поле выйдут – ног не волокут. Заменят их – тренеру от Рытвина накачка. А отдуваться-то за них в игре кому приходится?

Давнишний, бессменный капитан команды Скачков хорошо знал каждого из цепочки игроков, выбегающих за его спиной на поле. Сегодня, кажется, настал момент для разговора, – накопилось. В самом деле, сколько можно испытывать терпение тренера и команды? Вот в Тбилиси. Летели трудно, около суток ждали погоды в аэропорту. В гостинице, едва раздали ключи от комнат, ребята сразу пошли отдыхать, а Сухов с Комовым удрали в город, – (Арефьич заметил – вернулись после полуночи). Назавтра, в матче, все вылезло наружу. «Советский спорт» в отчете писал, что голы соперники забили, прорываясь по прямой, где между двумя центральными защитниками как бы была постелена ковровая дорожка для нападающих. Не защита, а проходной двор! Ну, с Семы Батищева спрос невелик. Но Комов-то!.. О Сухове же нечего и говорить: один тайм еще отбегал, а во втором – с ног валился.

Скачков поднял руку, показывая, что хочет говорить. Перебранка прекратилась, игроки уставились на своего капитана.

– Тут… это самое… – неуверенно начал Скачков, усиленно разглядывая собственные ладони.

Сказать ему хотелось о многом. Тут была прошлогодняя обида на то, что его сплавили в «тираж», сжевали у него конец сезона, заставили расслабиться (всю зиму не готовился), а теперь, еще тяжелый, не вошедший в форму, он не может избавиться от ощущения, будто на поле за ним постоянно следят чьи-то злые глаза. Пора призвать к порядку Комова и Сухова. Ведь от них во многом зависят климат в команде, настрой в игре. Вот сейчас только, во встрече с «Торпедо», они тонко мстили Серебрякову тем, что постоянно оставляли его без мяча или давали плохой пас. Может быть, кое для кого это незаметно, но он-то, Скачков, видит, понимает! И еще хотелось сказать о том, что к хорошей игре ведет долгий, глубокий и скрытый процесс… Все это мелькало в голове, просилось на язык. Но его, как на грех, донимала постоянная едкая мысль о собственной вине за проигрыши – здесь, вот только что, и неделю назад, в Тбилиси. И Скачков неожиданно заговорил совсем не о том, о чем думал и что хотел сказать.

– Тут… про гол про этот… с Полетаевым, – пожал плечом. – Ломает, по-моему, всегда тот, у кого техники не хватает. Подкатом можно было, просто в мяч сыграть.

Напряженное внимание ребят давило, и Скачков извелся, подбирая слова, и все же говорил совсем не то, чего от него ждали.

– А вообще, знаете, давайте или играть, или бросать. Надоело. Все надоело! – закруглил свой неначатый разговор Скачков, злясь на себя. – Высказался, называется!

Краем глаза глянул на Ивана Степановича: хотел ведь и его поддержать – это же он вернул его в команду! На лице тренера такое выражение, точно у него болели зубы, и Скачкову стало совсем невмоготу. Нет, легче отыграть еще два тайма, чем говорить!

– Геша, – ласково, с глумливой вкрадчивостью позвал Комов, – Геша, милый, дорогой. Все правильно говоришь, все верно. Только зачем же пену-то пускаешь? Держать его надо было, хоть за трусы хватать. Подбирать-то за тобой приходится!

Ударил Комов по больному месту. Его, Скачкова, была вина в том, что он не успел к мячу на перехвате. Мячом завладел Полетаев и свободно вышел на ворота.

– Да знаю я, – пробормотал Скачков, – получилось…

– Ага! – злорадствовал, осклабясь, Комов. – Давай тогда местами поменяемся. Становись, подбирай за мной, – покажи технику. А я тебе нотацию буду читать. Это как будто полегче.

С расстроенным лицом Скачков склонился еще ниже. Он всегда завидовал тому, с какой уверенностью и апломбом держался в команде Комов. Манеру эту Комов усвоил сразу же, как только попал в число избранных. Но сегодня-то! Скачкову казалось, что подстрахуй его Комов, как положено, не сделай Полетаеву зверской «накладки» и не было бы в общем-то ничьей вины. По крайней мере скачковский промах не бросился бы так в глаза, – матч-то был на исходе. Так нет, налетел, как бульдозер!

– Брось, Кома, – неожиданно вмешался Мухин, «Муха», правый крайний нападения. – Сломал парня на целый сезон и еще чего-то… Брось!

Сначала, как только он сказал и замолк, во всех креслах ребята оцепенели и переглянулись. Удивило не заступничество Мухина, со-всем нет. Все поразились, что он вообще заговорил, решился подать свой голос. Работящий, неприхотливый на поле, Мухин отличался полнейшей бессловесностью в команде. Что бы ни происходило в раздевалке, какой бы ни кипел скандал, маленький Мухин неизменно сидел молчком в сторонке и неслышно собирал свою сумку.

Изумленный Сухов повернулся к Мухину всем телом.

– Здравствуйте, я ваша тетя! И этот туда же… А сам-то? С десяти метров мазанул. Безногий бы забил. Может, тебе ворота шире сделать?

– Сухов, – одернул его Иван Степанович, – вы же никому слова не даете сказать.

Замечание тренера возмутило Сухова.

– Кому я не даю сказать? Это мне не дают!

Из кресла, упираясь обеими руками, демонстративно поднялся Комов, расправил саженные плечи.

– Переста-ань! – процедил он приятелю. – Нашел тоже, где выступать. Не видишь, что ли?

Ясно было, что на очередном «чистилище» он уже молчать не станет. А скорей всего, еще до «чистилища» успеет излить кое-кому душу.

– Так теперь что, – не выдержал Батищев, стирая со щеки подсохшие бороздки пота, – теперь на вас молиться, да?

Парень простоватый – сын и внук шахтеров, Сема никогда и ни на кого из товарищей камня за пазухой не держал. Что на уме, то и на языке! Одна беда – в команде он держался на птичьих правах, в «основе» появлялся редко, больше в дубле, и оттого, сознавая свое место, всегда молчал. Но, значит, допекло ребят, если даже Батищев не утерпел! Сначала Мухин, теперь вот Сема… А уж кому-кому, но Батищеву право на голос не полагалось никогда.

– Гляди, – издевательски присвистнул Комов, – и резервные кашляют! Страдая от унижения, от своего вечного неполноправия в команде, Батищев умолк, зажал в коленях сомкнутые кулаки.

Заткнув всем рты, Комов закинул руки за голову, сладко, с хрустом потянулся.

– Ох-хо-хо-о… Пойдем-ка, Федюнь, лучше поплещемся. Тут не переслушаешь. Все идейные, все умные. Да и поздно.

Поглаживая себя по массивным плечам, по груди и животу, он, никого не замечая, направился в бассейн. Он пронес свой великолепный торс атлета мимо одетого в плащ тренера, – прошел, словно мимо пустого места. Старый футболист проводил его взглядом до самой двери – Комов так и не обернулся.

На пороге он нагнулся и, спиной ко всем, стал стаскивать с себя тугие шерстяные плавки. Напоследок звучно хлопнул себя по ляжке и снял с бедра какую-то пушинку.

– Федюнь, ты что, уснул? Не отставай.

– Задержитесь-ка на минутку, Комов, – негромко позвал Каретников. Тон тренера заставил всех насторожиться.

– Должен сказать вам, Комов, что такие нам в команде не нужны. Да, да, – именно нам, именно команде. И удивляться здесь нечему. Хватит безобразия. Пора кончать. – Иван Степанович утвердительно покивал Комову головой. – Так что давайте договоримся. Команд, как вы только что сказали, полно. Попробуйте подыскать себе место. Против перехода никаких возражений не будет. По крайней мере, с нашей стороны.

В раздевалке установилось гнетущее молчание. Такого поворота событий не ожидал никто, и в первую очередь сам Комов. Застыв в дверях, он смотрел на тренера, на ребят и не находил слов. Слышно стало, что в коридоре, давно обезлюдевшем, кто-то, крадучись, подошел к раздевалке и замер. Что там, неужели и Матвей Матвеич ушел?

Комов наконец взял себя в руки, заносчиво вскинул голову.

– Что же, слепой сказал: посмотрим!

Он с силой захлопнул за собой дверь и с разбегу бултыхнулся в бассейн.

Молчание еще давило на ребят. Однако, мало-помалу затрещали замки сумок, послышался стук бутс одна о другую, – сбивалась налипшая между шипов земля. Один Сухов сидел потрясенный, забытый всеми. Он отказывался верить собственным ушам. Кого – Комова? Самого Кому? Да это же… Сам Рытвин… И – вообще! Нет, нет, это тренер сгоряча, – так сказать, для воспитания, для собственного авторитета. Погорячился. Оба они сегодня малость погорячились. На «чистилище» объяснятся – и все.

Тем временем Иван Степанович, призывая к вниманию, громко хлопнул в ладоши и объявил:

– На сегодня все. Завтра в десять к автобусу. Кашлянув, Скачков поднял руку и попросил:

– Рановато в десять. В одиннадцать бы…

– Хорошо, в одиннадцать, – согласился Иван Степанович. – Все слышали? Попрошу без опозданий. Ждать никого не будем.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как всякий футболист, Скачков был редким гостем в своей семье. Команда отпускалась по домам только после матчей, остальные дни ребята находились на тренировочной базе, вдали от города, от всех соблазнов, – режим.

Сыграв в Тбилиси, команда прилетела наконец домой, открывать сезон в родном городе, но тренер, угнетенный плохим началом и много думавший о первом матче на своем поле, объявил строгий режим и прямо из аэропорта увез всех на загородную базу. Исключения не было сделано даже ветеранам. С домашними ребята поговорили с базы по телефону, увидеться им удалось лишь вчера, на стадионе, на встрече дублирующих составов. После игры дублеров отпустили по домам, а игроки основного состава сели в автобус. Дождавшись отправления, Клавдия показала Скачкову два скрещенных пальца – давнишний условный знак о встрече. Скачков, прильнув лицом к стеклу, помахал ей рукой.

…Пустынным проходным двором, минуя арку, гулкую, высокую, Скачков шагал домой и торопился. Роса блестела на крышах темных запертых коробок гаражей. На детской площадке, не разглядев под ногами песка, Скачков увяз, запнулся и подобрал поломанный игрушечный грузовичок.

– Ах вы, люди-человеки, – проговорил он и, вытаскивая осторожно ноги, выбрался к покосившемуся «грибку», положил игрушку на скамейку.

Поверх деревьев отыскал он окна своей квартиры. Свет горел почему-то на кухне: конечно, Софья Казимировна, тетка Клавдии, коротает вечер за пасьянсом. «А Клавдия? – подумал он. – Может быть, еще со стадиона не вернулась?»

Скачков быстро вошел в подъезд, из руки в руку перекинул тяжелую сумку и тронул кнопку лифта.

Поднимаясь, Скачков обнаружил, что ключа от квартиры нет. После игры он так и не помылся, наспех переоделся в тренировочный костюм, набросил сверху плащ. «Помоюсь дома», – решил он, торопясь уйти из раздевалки. В бассейне остался плескаться один Комов и, видимо, не вылезал до тех пор, пока не разошлась вся команда, кроме Сухова. Федор его, конечно, обязательно дождется.

Дверь Скачкову открыла Клавдия, и он удивился:

– О, ты дома?

Клавдия встретила его в домашнем выцветшем халатике, с чалмой из полотенца на голове.

– Ты что так долго, Геш? Я уж решила, что вас опять не отпустили.

– Да так… – Поставив сумку и отодвинув ее ногой к стене, Скачков стал снимать плащ.

– Разувайся, – приказала Клавдия, с недоумением оглядывая мужа. – Чего-то в кедах, не помылся, не оделся… Ты что, в таком виде и по городу шел?

– Да там у нас… – Скачков поморщился. – Ерунда всякая.

Клавдия понимающе покачала головой:

– Поцапались?

– Вроде.

В одних носках он прошел в комнату и с удовольствием огляделся: чисто, тихо.

– А Маришка где?

– Анна Степановна была, взяла к себе. Я обещала, что мы за ней зайдем.

Мать Скачкова жила в старом железнодорожном поселке и время от времени забирала к себе внучку.

Клавдия не уходила, старалась поймать его взгляд, и Скачков догадался, что она видела его сегодняшний промах с Полетаевым, понимала, что с ним происходит. Она еще не знала, что в Тбилиси его пришлось заменить!..

– Ну, как тебе игрушка сегодня? – спросил он, стараясь говорить небрежно.

Вместо ответа Клавдия уклончиво пожала плечами.

Перед диваном с множеством разноцветных, искусно разложенных подушечек Геннадий стоял в сомнении. Всякий раз, попадая домой, он вынужден был осваиваться, как в гостях. Жалко было нарушать уютную мозаику подушечек, однако усталость пересилила – он сгреб их кучей в изголовье и лег, разбросив ноющие ноги.

Вытягиваясь, он пробормотал жене:

– Ты там валяй, занимайся… Я полежу… Что-то я сегодня… совсем… Присев на краешек дивана, Клавдия опустила руку на шершавый лоб мужа, слегка поворошила его жесткие, невымытые волосы.

– Ванна сейчас занята, подожди немного. – Потом спросила: – Переживаешь, да?

Все же она знала его, как никто другой.

Вздохнув, Скачков повернулся на бок, взял руку Клавдии и положил себе под щеку.

– Как там, на трибуне? – спросил он. – Наверное, хоронят? Болельщики, он знал, народ свирепый и не прощают ни одной ошибки.

– Да в общем-то… – замялась Клавдия, – немного есть.

Он лежал с закрытыми глазами. Клавдия не отнимала руки.

– А играли прилично, – похвалила она. – Мне понравилось. Не то что раньше. И, знаешь, в дубле у вас приличные ребята! Белецкий, Соломин… Валерка Турбин. Вчера как играли… Прямо кино!

Слушая, он расслаблял ноги, спину, давал отдых мышцам живота и плеч. После такой игры он испытывал одну огромную усталость, хотелось позабыть, что есть футбол, необходимость бегать, напрягаться из последних сил, спешить на перехват к мячу и постоянно, все долгих полтора часа игры, опасаться за собственные ворота.

– Но этот Комов ваш! – возмутилась Клавдия. – Все-таки за такие штуки надо бы судить.

– Да там… почти так и получилось.

– Ты устал? А может быть, помоешься, и мы немножечко пройдемся? Все равно же за Маришкой надо зайти. И к Звонаревым бы заглянули. А, Геш?

Бывая дома редко, наездами, Скачков привык к тому, что Клавдия живет своей, обособленной жизнью, которой он не знал, да и не интересовался. Какие-то у нее компании, знакомства, увлечения. Иногда она затаскивала к своим знакомым и его, но он уклонялся от таких встреч. Не до компаний, когда тащишься домой с таким усилием, словно на каждой ноге по гире! Они там веселятся, чокаются, треп идет о парижских кутежах знаменитого поэта, которого кто-то из присутствующих уподобился видеть «вот так вот, как тебя» в московском «Арагви», о неком завещании известного композитора в пользу опального писателя, о разводе режиссера и актрисы, – и все это с многозначительными недомолвками, с подмигиванием, с пальчиком к губам: дескать, не очень-то об этом следует распространяться, секрет-с… Тут же договаривались, что следует собраться завтра и пойти к одному художнику послушать запись модного перед революцией «Пупсика». И – тоже: где достал? Секрет!

– Геш, ты конечно с нами, старичок?

Какое там! Отказываясь, он опускал лицо и начинал сжимать и разжимать пальцы. Не поймут же, что ему через два дня снова выводить ребят на поле и – бегать, выносить тычки, толчки, подножки, удары локтем в шею, в плечи, – сплошные синяки потом! Но пусть бы синяки, и только. А если вдруг сфинтил и убегает подопечный, и ты торопишься за ним, вот-вот догонишь, а он, чувствуя твое дыхание, вдруг врежет с ходу по мячу!.. Хорошо, если выручит Алеха Маркин. А если нет? Кто виноват? Вернее – что? А виноват будет как раз тот час, что ты недоспал, сидя в компании за трепом, виновата рюмка, выпитая, чтобы не оскорбить сердечного расположения к тебе компании.

Для футболиста свободное от игр время – отдых. Совсем другое те, что около футбола, около команды. Для них вот этот треп, вот это околачивание в кругу спортсменов наполняет жизнь каким-то странным смыслом. А как они все принимаются судить о спорте! Можно подумать, что они жизнь провели на поле. А ведь всех знаний только и было, что потолкались возле автобуса с командой, да вот – за столом. Для Клавдии эти поклонники – хлебом не корми. Где-то в компании она и со Звонаревыми познакомилась.

– Ну их, слушай, – отказался Скачков, удобнее устраивая голову. – Потом как-нибудь.

– Не хочешь? Ну, смотри сам. Я в общем-то на всякий случай Валерии сказала, что у меня стирка. У тебя есть что стирать? Давай, выкладывай.

– Там… в сумке… – разбитым голосом сказал Скачков. – Возьми, пожалуйста, сама.

– Господи, Геш! – рассмеялась Клавдия, оглядывая засыпающего мужа. – Ты что это так развинтился сегодня?

Вместо ответа Скачков невыразительно помаячил вялой рукой и отвернулся к стенке. Клавдия рассмеялась:

– Старик ты, Геш. Совсем дремучий дед! Ну ладно, отдыхай. – И вышла. В окаменевшей мышце под коленом обозначилась и запульсировала какая-то незначительная, но чрезвычайно болезненная жилка – след старой травмы (шипом порвали ему ногу). Сейчас бы в горячую воду, размять, разгладить… Досадуя, что пропадает сон, Скачков согнул колено, наспех помассировал его, и боль расплылась, отпустила. Из ванной приглушенно долетал убаюкивающий плеск и шум сливаемой воды.

Старик… Да, для футбола он почти старик. Четырнадцать сезонов, не считая нынешнего, выбегал на поле, сыграл сотни матчей, у себя и за границей, и если прикинуть, что за каждую игру терял по три, а то и по четыре килограмма, то получалась убедительная арифметика; центнеры оставил он на футбольном поле. А износ сердца?

А нервов?.. Поэтому, когда в прошлом году его так оскорбительно отстранили от команды, то Клавдия, отлично видевшая, какой ценой достается ему жестокий спортивный режим, чтобы держаться в команде наравне с молодыми, расстроилась больше, чем он сам. «Вот и хорошо, – в запальчивости крикнула она. – Хватит изнурять себя, хватит тянуть жилы! Сколько можно?»

Она жалела его, как могла, заживляла болезненную рану, нанесенную ему так грубо, так внезапно, главное же – незаслуженно. А он сидел, понурив голову, и не отзывался. Ей хорошо было говорить! Как будто это так просто – взять и оторвать… Но почему так грубо, неожиданно? Проводили бы по-доброму, как положено (а уж чего-чего, но проводы он заслужил!).

Он тогда не сразу раскусил, что за тихая, скрытая возня шуршит вокруг его места в команде. А затеялась возня сразу, едва грянул гром по поводу опротестованного матча. Но вот прилетели из Москвы Рытвин с Ронькиным, все как будто утряслось. Стало известно, что «Локомотив» отправляется на товарищеские игры в Индонезию.

Последние дни перед отъездом Скачков, ни о чем не подозревая, увлеченно занимался с Маришкой. Дочка, по-существу, росла без него, и эта свободная от футбола неделя была для них обоих настоящим праздником. Утром, проснувшись раньше всех, они быстро завтракали и уходили в зоопарк, в кино, а дома, вечером, возились до тех пор, пока не приходила строгая Софья Казимировна и не уводила ребенка спать. Ради дочери Скачков отказывался от поездки в баню, на массаж и всякий раз сердился, если Клавдия заставляла его принаряжаться и тащила куда-нибудь в гости.

О том, что происходит за его спиной, Скачков впервые заподозрил буквально накануне отъезда. После вечерней тренировки молоденький вратарь из дубля Турбин попросил его остаться и «постучать» по воротам. В раздевалку они вернулись позже всех. В душевой Турбин спросил, о чем, если не секрет, шел разговор вчера на «чистилище» у Рытвина. Скачков оторопел: почему же его не предупредили, не позвали?

Тренер команды был снят и уехал, Скачков обратился к Арефьичу. Тот на «чистилище» тоже не был и толком ничего не мог сказать. «Что-то они там химичат, Геш»… Он посоветовал заглянуть к Ронькину.

Разозленный Скачков спросил Ронькина в упор:

– Что это значит? Я что – не еду?

– Да, так решили. Есть, знаешь, такое решение. Состоялось.

– Почему?

– Как это – почему? Все когда-нибудь приходят… Не маленький, сам должен понимать. Молодые подросли. А мы обязаны смотреть вперед. Ведь так?

А глаза бегали, а руки не находили места себе!

Набрав полную грудь воздуха, Скачков вдруг круто повернулся и, вылетев из кабинета, со всей силы хватил дверью. «Молодые подросли…» Зачем же тогда финтить?

Немного успокоившись, Скачков решил, что теперь он может посвятить себя семье по-настоящему. Забрал Маришку с Клавдией и уехал в Батуми.

Осень на юге выдалась нежаркая, погожая, с побережья схлынула крикливая толпа курортников, стало малолюдно, тихо. Теплое спокойное море.

Недели полного безделья тянулись в какой-то вялой дремоте. Впервые можно было отдыхать и не думать о футболе. Однако команда никак не выходила из головы. Межсезонье в футболе пролетает быстро. За зимние месяцы футбол едва успевает перекочевать с газетных страниц на журнальные, и вот уже незаметно подсыхают поля, красятся трибуны, начинается суматоха из-за постоянных абонементов на стадион, а тем временем с юга, с традиционных тренировочных сборов, подтягиваются к родным местам команды. Скоро, скоро!