В его руках сосредоточивается вся полнота реальной власти. И он приступает к выполнению своей задачи. Если Ленин писал: «Осуществить социальную революцию очень просто - надо уничтожить всего 300 буржуев», то Троцкий сурово поправляет вождя пролетариата: «Враг должен быть уничтожен поголовно!» Еще совсем недавно большевики выступали решительными противниками смертной казни (и всячески поносили за это Корнилова), то отныне они за любое прегрешение карали только смертью. Расстрел становился единственной мерой наказания. В Рыбинске расстреливали за скопление на улице, в Вятке - за выход из дома после 8 часов, в Брянске - за вульгарную выпивку.
      Укрепление большевистского режима поставило Добровольческую армию в безвыходное положение. Сдаваться? Но это смерть, медленная, мучительная на радость палачам. Оставалось одно: умереть в бою.
      На совете генералов было решено: идти вперед и с бою брать Екатеринодар.
      Собственно, с середины марта и началась та героическая эпопея, которую потом назвали Ледяным походом.
      Погода неожиданно испортилась. Тепло сменилось лютым холодом, посыпал снег. Даже раненые и больные ночевали под открытым небом. В то же время реки и речонки вскрылись, полая вода заполнила овраги. Армия закуталась в тряпье, в обноски, обсушиться и согреться не доводилось сутками.
      Отчаяние обреченных помогало одолевать врага. Офицеры, уставя штыки, шли прямо на пулеметы.
      Армия сбивала заслоны на пути и медленно продвигалась вперед.
      На реке Лабе добровольцев вновь подвел новоиспеченный генерал Покровский. Получив задание выдвинуться к переправе, он не тронулся с места: решил, что в такую метель никто не воюет. Валил снег, солдаты стали замерзать. Генерал Марков, отчаянно сквернословя, велел всей имеющейся коннице переправлять пехоту на лошадях. Он мобилизовал для этого даже конвой Корнилова. Ночная переправа застала большевиков врасплох. Станица Елизаветинская была занята почти без боя. До Екатеринодара оставалось всего 18 верст. К утру метель утихла, проглянуло солнце. Лавр Георгиевич, сидя в седле, пропускал мимо себя обоз. Он с трудом узнал генерала Эльснера. Старик в походе оборвался и выглядел настоящим бродягой… Среди раненых в телегах словно проскочила искра: «Корнилов!» Люди приподнимались на подстилках, вскидывали руки. Генерала Эльснера позвали к подводе с умирающим юнкером. - Ваше превосходительство, говорят Корнилов… Далеко он?
      –Рядом. Метров двести…
      –Скажите… пусть подойдет.
      Не слезая с седла, Лавр Георгиевич склонился над телегой.
      – Я здесь, юнкер. Что вам угодно?
      Юноша завозился в своем тряпье, выпростал руку: - Прошу вас… последний раз… Пожмите мне руку. У Корнилова перехватило горло.
      –Вот так… - прошептал умирающий. - Спасибо…
      В станичном правлении толчея необыкновенная. Степенные казаки каждый раз уважительно поднимаются с лавок, едва завидев генерала. Молодежь теснится у порога, в разговоры старших не встревает. Окна в правлении открыты настежь - южная весна наконец взяла свои права.
      Казаки жалуются на террор большевиков. Бьют не только «кадетов и буржуев», но и любого несогласного. Не смотрят ни на возраст, ни на заслуги. Увидят урядничью лычку - бьют, увидят медаль на мундире - бьют. Даже за нашивки за ранения ставят к стенке. А Георгиевский кавалер для них - самый что ни на есть «паразит трудового элемента».
      Генерал Романовский слушает внимательно, но в глазах его насмешка:
      – Оружие ваше где, господа старики?
      – Забрали, ваше превосходительство, мобилизовали подчистую.
      – Шашки - тоже? Старики замялись.
      Романовский знал, о чем спрашивал. В стремлении угодить, не задирать чужую власть казаки переусердствовали: снесли вот сюда, в правление, все имевшееся в станице оружие. Даже дедовские шашки сдали! Все это военное добро, кстати, пошло на вооружение местного отряда Красной Армии.
      Генерал Марков, заскочивший в правление по минутному делу, послушал стариков и презрительно сплюнул:
      – Эх вы, тюти. Вояки… трах-тарарах! Вам сопли сосать, а не воевать. Вот теперь и воюйте вилами. А вместо коня - на быка…
      Он враскачку прошел к Корнилову.
      Главнокомандующий утешал Хаджиева. Сегодня утром выяснилось, что сбежал из обоза возчик и увез все генеральские вещи.Даже полотенца не осталось! Самое же неприятное: исчез весь запас чаю и сахару. Осталась самая малость - то, что Хаджиев возил в своем вьюке.
      – Не горюйте, хан. Послезавтра, даст Бог, будем в Екатеринодаре!
      Вошел Романовский, неузнаваемо расстроенный. Ходил он с палочкой, - в тот раз, на стогу, пуля все же клюнула его в ногу. Романовский оглядывался на дверь, делал страшные глаза и говорил шепотом. Он сообщил, что там, в прихожей, появился и дожидается Родзянко.
      Корнилов изумился: - Откуда он?
      –Говорит, из Екатеринодара.
      Марков не выдержал и выпустил залп ругани: - Я бы ему, борову толстому, хорошую веревку приготовил! Романовский рассудительно заметил:
      –Сережа, такой веревки ты в станице не найдешь.
      – Пусть войдет, - распорядился Корнилов. («Тоже будет каяться», - подумал он, вспомнив позорную сцену с коленопрекло ненным Савинковым.)
      Оба генерала вышли, и в двери показалась громадная фигура бывшего председателя Государственной думы. Толстяк имел потасканный вид. Начал он с покаянных слов:
      – Генерал, простите меня, старика. Забудем старые обиды. У нас у всех сейчас одна беда…
      Лавр Георгиевич вежливо осведомился: - Не угодно ли чаю?
      –О, с удовольствием! - обрадовался толстяк.
      Вызвав Хаджиева, главнокомандующий передал неожиданного гостя с рук на руки. Самого генерала подпирали неотложные дела.
      Хаджиев увел Родзянко в соседнюю хату и поручил его заботам поручика Долинского. Молодой офицер недавно проснулся и сидел в одном белье, курил, щурился на яркий свет в окошке. Извинившись перед гостем, Долинский быстро привел себя в порядок и принялся готовить чай. Распустив живот, Родзянко пил долго, вспотел, истово утирал багровое лицо грязным носовым платком. Долинский вежливо выслушивал его жалобы на казачье коварство. Родзянко возмущался быстротой, с какой перекрасилось славное кубанское казачество: из 87 станиц кубанского войска 85 объявили себя советскими. Правда, для этого потребовалось всего лишь сменить вывески. Станичный сбор стал называться Советом, станичное правление - исполкомом, а станичный атаман превратился в комиссара.
      – Казаки - подлецы, - поддакивал важному гостю вежливый поручик.- Совершенно с вами согласен, господин офицер.
      Закряхтев, Родзянко стал наливать очередной стакан. Он задрал чайник донышком кверху, выцеживая последние капли, и долго выскребывал ложечкой остатки сахара.
      Вечером Хаджиев, бледный от гнева, подал «уллы-бояру» стакан крутого кипятка, сказав, что Родзянко прикончил у них весь нечаянный запас чаю и сахару…
      26 марта Добровольческая армия пробилась к берегу Кубани.
      Битва за Екатеринодар началась удачно. Корниловский полк Нежинцева с налету занял станицу Афипскую. Генерал Эрдели сумел захватить Елизаветинскую переправу и целый паром. Генерал Марков, назначенный в арьергард, был этим уязвлен и привычно сквернословил. Он опасался, что его орлы поспеют в битве за кубанскую столицу к самому шапочному разбору. Без них возьмут!
      Добровольцев охватило радостное настроение. Желанная цель была близка - рукой достать. Тысячи глаз разглядывали красочную панораму Екатеринодара, южной столицы России. Узнавали Черноморский вокзал, артиллерийские казармы, приземистые корпуса кирпичного завода и оживающие от зимы сады, среди которых затерялось городское кладбище. Правее города виднелись хутора и добротный дом фермы, окруженный свечками пирамидальных тополей. Слева, в отдалении от городской окраины, высился одинокий степной курган - отличное место для артиллерийских позиций.
      В предчувствии удачи Лавр Георгиевич приказал провести мобилизацию среди казаков (призвав к оружию всех молодых и здоровых) и назначил Деникина генерал-губернатором Екатеринодара.
      С утра 27 марта закипела битва.
      Корниловский полк повел наступление на Черноморский вокзал. Его встретил сильный огонь. Нежинцев вознамерился овладеть курганом и, по обыкновению, сам появился в цепи. Конница Эрдели, прячась в складках местности, стала обходить город с тыла. Пластуны полковника Улагая стали подбираться к постройкам фермы на берегу.
      Удачнее других начал бой батальон генерала Казановича. Смяв заслон большевиков, он погнал противника вдоль полотна железной дороги. К середине дня Казанович занял кирпичный завод. Он слал в штаб донесения, настойчиво требуя не задерживаться, не давать противнику роздыха. Казанович уверял, что при небольшом подкреплении может ворваться в городские кварталы.
      Генерал Романовский почувствовал себя в своей стихии. Палочка была отброшена. Он распорядился к наступлению темноты выделить квартирьеров. Падение города ему казалось делом решенным. Романовский уже изучил манеру большевистских командиров: потеряв окраины, они избегали уличных боев и панически удирали. Он не сомневался, что так будет и теперь.
      Легкое начало настораживало Корнилова. Такие крупные города не берутся на фу-фу! Он кожей ощущал, как напрягается противник, собирает силы, преодолевает первую растерянность.
      Ночь добровольцы провели под открытым небом. Юнкера генерала Боровского спали в роще, завернувшись с головой в шинели.
      Ранним утром генерал Эрдели в тылу большевиков оседлал железную дорогу и занял станицу Пашковскую. Корниловский полк продолжал штурмовать курган. Противник оказывал отчаянное сопротивление. Нежинцев сорвал голос. Свою щегольскую папаху он потерял в бою: сбило пулей. Он уже побывал на кургане, но принужден был отступить. Нынче он послал сказать Корнилову, что курган возьмет и не отступит.
      Генерал Марков, наблюдая издали за боем, отчаянно ругался:
      – Мальчишки! Послали бы меня - давно бы в Екатеринодаре были…
      Романовский отвечал: - Не горюй, Сережа. Боюсь, Екатеринодар от тебя не уйдет.
      –Так чего же ждать?
      К исходу дня Лавр Георгиевич вышел из штабного помещения и велел подать коня. Низкое солнце клонилось к горизонту. День неузнаваемо удлинился. Корнилов впервые обратил внимание на изнуренный вид текинских скакунов:
      – Хан, что же… ваши лошади тоже довольствие деньгами получают?
      Верный текинец скорбно промолчал. Фураж в станицах добывался трудно. Как правило, приходилось прибегать к пресловутым «подаркам от благодарного населения». Грабеж входил в обычай.
      Застоявшийся конь шел крупной рысью. Щеки приятно холодило. Лавр Георгиевич издали приглядел одинокую скирду. Пока он взбирался наверх, текинцы принялись дергать солому… Сверху глазам Корнилова открылась панорама города и поле битвы. Нежинцев все-таки овладел курганом и теперь пытался взять вокзал. Пластуны Улагая пробились к ферме. Повсюду, где прошли добровольцы, валялись тела убитых. Армия несла устрашающие потери.
      Ночью Корнилов перенес свой штаб на ферму. В домике имелось четыре комнаты. Лавр Георгиевич поместился в угловой, с окном на реку. Одну комнату он распорядился отвести под перевязочный пункт. К радости Хаджиева, в сарае текинцы обнаружили несколько мешков ядреного ячменя.
      Генерал Романовский принес весть о ранении Казановича. Перевязав рану, генерал остался в строю. Начальник штаба указална артиллерийские казармы. Окруженные земляным валом, они оказались неприступным оборонительным пунктом. Взять казармы не удалось за целый день. Романовский распорядился забрать из марковской бригады партизанский полк. Марков, естественно, ругается: так можно раздергать всю бригаду. А толку?..
      Немного помолчав, Романовский завел речь о том, что так бросилось в глаза Корнилову недавно со скирды - о потерях. В некоторых частях, не выходивших из боя, в строю оставалась едва ли десятая часть. А город до сих пор не взят. И сопротивление противника возрастает.
      Оба генерала посмотрели друг другу в глаза и опустили головы. Люди с большим боевым опытом, они думали об одном и том же: об ускользающей победе.
      В сумерках Лавр Георгиевич вдруг расслышал у себя под окнами беспорядочную пальбу из револьвера. Он подождал появления Хаджиева, не дождался и вышел из помещения.
      Группа юнкеров окружила плачущую женщину, она колотилась в истерике. На земле валялось трое убитых. На них никто не обращал внимания. Женщина выкрикивала что-то бессвязное. В руке она держала револьвер.
      К генералу подскочил Хаджиев и объяснил, что женщина в истерике - сестра милосердия из обозного лазарета. Завидев пленных (их вели в штаб), она не выдержала и расстреляла в них весь револьвер.
      Слушая, Корнилов неодобрительно жевал губами. Что и говорить, если уж сестры милосердия… Озверение чудовищное! И Хаджиев, не теряя времени, доложил, что полк Нежинцева не только удержал захваченную днем высотку, но и взял драгоценнейший трофей - небольшой склад артиллерийских снарядов. По своему обыкновению, добровольцы действовали штыком. Удар их был страшен. Пленных они не брали. В ожесточенном бою едва не погиб сам Нежинцев. Штыком его ударили в грудь, он чудом извернулся и отделался разорванной гимнастеркой и чудовищной царапиной на теле. Боя он не покинул.
      Лавр Георгиевич велел подать коня.
      Захваченный склад снарядов помещался в овраге, за склоном холма, стоившего добровольцам стольких усилий и жертв. Корнилов с трудом узнал своего любимца. На Нежинцеве не было фуражки, разбил он и свое пенсне. Вблизи на него было жутко взглянуть: черное лицо, растерзанная гимнастерка прихвачена какими-то булавками, вся грудь замотана кровавыми бинтами. Его бойцы стояли строем, но опирались на винтовки, как усталые мужики на вилы. Многие из них еще дышали трудно, запаленно.
      Лавр Георгиевич выслушал доклад Нежинцева и не смог совладать со своим чувством: потянулся его обнять. Нежинцев резко отстранился. - Виноват, ваше превосходительство… Вы позабыли с ними поздороваться.
      Добровольцы, опираясь на сопливые от крови винтовки, смотрели на генерала мутными глазами. В них никак не проходил запал недавнего боя.
      Поздороваться… Для этих героев Корнилов был готов вырвать сердце из груди!
      Спазма перехватила ему горло. Он сорвал с головы фуражку и низко-низко поклонился.
      – Ура нашему генералу! - услышал он хриплый голос Не- жинцева.
      Рев пересохших мужских глоток напоминал ружейную пальбу. В едином движении добровольцы вскинули над головами свои окровавленные орудия убийства, угрожая не только врагу, но и, казалось, самому небу.
      Возвращаясь в штаб, Лавр Георгиевич сидел в седле поникший, замкнутый, отрешенный. Его взволновала встреча с героями-добровольцами. Но как же мало их осталось! А завтра останется еще меньше… В эти минуты он отчетливо понял то, о чем они недавно в разговоре подумали одновременно с генералом Романовским: с этими отважными людьми можно сражаться до последнего штыка, до последнего патрона, однако окончательной победы не добиться: не хватит сил.
      А у противника все больше наблюдалось порядка. Корнилов понимал: налаживалась дисциплина, появлялись люди с талантами военных командиров. Одна и та же деталь поразила их сегодня обоих с Романовским: даже позволив добровольцам зацепиться за окраины Екатеринодара, противник не запаниковал и не ударился в бегство, а лишь ужесточил сопротивление.
      Да, день ожидается невыносимо трудный…
      Поздно ночью Корнилову пришлось пережить еще одно изумление: внезапно заявился Нежинцев. Бинты на груди он сменил, вместо гимнастерки натянул черкеску. Но пенсне было разбито в бою, а без этих двух защитных стеклышек лицо молодого офицера выглядело как бы обезоруженным. Свое появление он объяснил так: день ожидается трудный, необыкновенно жестокий, а ему не с кем перемолвиться словом. А поговорить вдруг захотелось: невыносимо потребовалось облегчить душу.
      Проговорили они до самого рассвета. Не спал и Хаджиев, постоянно подавая им горячий крепкий чай.
      Отчаяние овладело всем существом молодого офицера. После сегодняшнего небывало жестокого боя Нежинцев пришел к тому же выводу, что и сам Корнилов. Победы им под Екатеринодаром не видать! И причина не в поредевших порядках белых добровольцев, настоящие причины - глубже, а следовательно, и трагичней. - Вспомните, как мы начинали? Как святые. А как кончаем? Будто разбойники!
      Он признался, что смотрел сквозь пальцы на расправы с пленными, на пресловутые «дары от благодарного населения», на стаскивание сапог с убитых красноармейцев. Что делать? Нужда заставляла. Но во что это вылилось в конце концов? Были белыми, а стали… грязными. «Взвейтесь соколы… ворами!»
      Корнилов эту мысль живо подхватил. Порою ему кажется, что для очищения Белой идеи следовало безжалостно расстрелять одну половину нашей армии, чтобы спасти от разложения другую.
      Лицо Нежинцева внезапно сморщилось, словно от боли, он отчаянно замотал головой. У него так и стоял перед глазами сегодняшний красноармеец, саданувший в его грудь штыком.
      – Мне представился ордынец на Куликовом поле. Там ведь тоже - грудь на грудь… Но тут-то! Рожа совершенно русская, мужицкая. Как вилами на току… До смерти не забуду! - Помол чав, Нежинцев продолжал: - У меня, наверное, горячка. По крайней мере - с головой. Я вдруг представил: ну вот возьмем мы Екатеринодар. И - что же? Снова будем поклоняться всей этой мрази: Родзянко, Керенский, Гучков, Савинков? Да стоит ли овчинка выделки! Мужик же… мужик точно знает: дети его будут лучше жить. Намного лучше! Несравнимо… И мы ему в этом мешаем. Поэтому он за своих детей с нас голову снесет! И… уже сносит. Сами видим.
      На возрастающее сопротивление большевиков Нежинцев также обратил внимание. Примечательно, что противник стал тверже отвечать на штыковые удары добровольцев.
      – У них, у подлецов, как видно, пропала привычка красноба- ить. У них прорезался вкус к власти, к действию. А если коротко, то вот: у них армия растет, у нас же - гибнет. Мы - последние. И мне понадобился удар штыком, чтобы испытать зависть про фессионального военного к боеспособности противника. Вы знае те, я большевиков не выношу на дух. Моя бы воля… Но в то же время… - Нежинцев стал мяться. - Скажите, Лавр Георгиевич, вам не показалось, что эти чертовы большевики перехватили нашу Белую идею? Для сегодняшнего моего солдата я - барин, и больше ничего. Для него, черта мордатого, эти самые большевики почти родня, если не больше. Мы же - даже самые святые - господа, и больше ничего.
      В комнате стало светло. Корнилов встал и задул лампу. В раскрытое окно вползала утренняя свежесть.
      Нежинцев стоял и одергивал на себе черкеску. Выговорившись, он вновь обрел обычный вид. Губы его тронула усмешка.
      – Но что делать? Не идти же наниматься к Троцкому! Не допустят, не дадут дойти: расстреляет, как собаку, первый же латыш или еврей.
      Далеко за Кубанью ударил орудийный выстрел. Оба прислушались.
      Нежинцев сказал:
      – Нам всем осталось одно: сгореть на своем святом огне. А смерть… Что смерть? Она ведь никогда не предупреждает и нико му не дает никаких объяснений!
      Гибким движением молодого, сильного тела он унырнул в низенькую дверь.
      Начинался день, и обоих, главнокомандующего и полкового командира, ожидали свои тяжелые обязанности.
      Весь день Корнилов провел в боевых порядках войск.
      От ночного разговора с Нежинцевым на душе остался мутный осадок. Тревожило состояние молодого офицера. В словах, в сокровеннейших признаниях Нежинцева так и шибала какая-то затаенная обреченность. Уж не потому ли он с таким молодечеством заявил о смерти, прежде чем уйти?
      Добровольческая армия продолжала наступать на Екатеринодар. Однако сил для штурма было явно недостаточно. Видимо, это почувствовал и противник. Несколько раз в течение дня красноармейцы поднимались в контратаки.
      Корнилов приказал бросить в наступление бригаду Маркова. Громадный обоз остался без охраны. Раненые офицеры приготовили револьверы. Они прислушивались к звукам боя и ловили пробегающих сестер милосердия:
      – Сестрица, ну как там? Стреляться не пора?
      Во второй половине дня в лазарет пришло распоряжение Корнилова: послать в бой всех, кто способен передвигаться. Таких набралось с полсотни человек.
      Оставшимся роздали винтовки и патроны.
      Внезапно, словно теплый весенний ветерок, с подводы на подводу запорхало победное известие: части генерала Казановича сражаются на улицах Екатеринодара. Настроение раненых поднялось. Спустя час пришло новое известие: Казанович вошел в осажденный город, но не с боем, а тишком и молчком, поздней ночью. Воспользовавшись кромешной темнотой, генерал со своим отрядом осторожно вступил в город и вроде бы без помех дошел до Сенного базара. На рассвете он отступил, боясь оказаться в западне… Примчался посыльный от Маркова: артиллерийские казармы взяты. Но слишком велики потери. Генерал Марков просил подкреплений.
      В этот час прервалась связь с Казановичем. В довершение дрогнул и стал отходить к садам отряд Эрдели. В бинокль хорошо видны окраинные домики Екатеринодара. Спасение так близко! Лавр Георгиевич напряженно всматривался в расположение артиллерийских казарм. На миг ему показалось, что мелькнула знакомая белая папаха…
      Мгновенным и невидимым щелчком с головы Корнилова сбило фуражку. Хаджиев поднял ее, подал. Он сдержанно попросил «уллы-бояра» не подвергать себя опасности. Зачем?
      – Хан, вспомните, что говорил великий Али: «Какого дня моей смерти избегнуть? Дня предопределенного или непредопределенного? День непредопределенный меня не страшит, а от того, что суждено, нет спасения». - Я дал слово Таисии Владимировне…
      Корнилов прищурился, помедлил:
      –Ладно, хан. Идемте уж…
      Они подъезжали к ферме, когда Корнилову сообщили, что убит Нежинцев. «Ну вот…» Мгновенно вспомнился весь сегодняшний ночной разговор, как наяву предстала молодцеватая фигура молодого офицера. Все-таки предчувствие не обмануло Нежинцева: он чуял смерть! Потому и заявился среди ночи. Он пришел к единственному человеку, кому мог высказать самое тревожное, самое наболевшее. Так взрослый сын, запутавшийся в своих делах, в отчаянии обращается к старому и мудрому отцу…
      В первую минуту Лавр Георгиевич зажмурился и чуть слышно застонал. Какие люди гибнут! Россия теряет своих лучших сыновей… Дрожащей рукой он взялся за козырек и надвинул фуражку на самые глаза. Помогая ему слезть с седла, Хаджиев почтительно придержал стремя. Конвойные текинцы застыли в уважительном молчании. Они сознавали невыразимое горе своего уллы-бояра.
      Убитого Нежинцева привезли на ферму в сумерках. Он лежал в изорванной черкеске. При свете ярких южных звезд блестел Георгиевский крестик. Лавр Георгиевич опустился на колени и долго смотрел на дорогое мертвое лицо. В зажмуренных глазах убитого застыла ярость боя. Корнилов наклонился и поцеловал Нежинцева в лоб. Тяжело поднялся и побрел в комнату, где его дожидались собравшиеся генералы. Следовало решать, что делать дальше.
      Ощущение большой беды витало над остатками Добровольческой армии. Екатеринодар был рядом, но многодневный беспрерывный штурм не приносил успеха.
      Вместо Нежинцева остатки Корниловского полка принял Кутепов. Он сегодня впервые присутствовал на совещании и сидел угрюмый, букой. В полку осталось менее 300 штыков.
      Генерал Марков в ожидании начала совещания положил голову на плечо Романовскому и сладко спал. Когда вошел Корнилов, его толкнули. Он смутился:
      – Извините… Разморило. В поведении собравшихся генералов сквозило сердечное сочувствие Корнилову. Все знали об его отношении к убитому Нежинцеву. Сейчас следовало принять важнейшее решение: что делать дальше? Лавр Георгиевич решил не затевать большого разговора. Предложений будет множество. Но правильным из всех является одно. Таким образом, сражение выигрывает тот, кто взвалит на себя всю ответственность за выбор. Корнилов такой выбор сделал до начала совещания.
      Главнокомандующий походил на смертельно больного человека. Узкой коричневой ладонью он защищал глаза от света. Смотрел он в стол перед собой. Ровным и бесцветным голосом Корнилов произнес:
      – Нам нет иного выхода, как взять Екатеринодар. Завтра на рассвете назначаю общую атаку. Я иду с Корниловским полком.
      Генерал Алексеев, кашляющий, больной, негромко возразил, попросив дать утомленной армии день отдыха. Корнилов не стал спорить:
      – Хорошо. День отдыхаем. Атакуем послезавтра.
      Пока уходившие толпились у двери, Лавр Георгиевич расслышал голос Миончинского:
      – Ах, если бы нам хоть малую толику снарядиков! Похоронить Нежинцева командующий не разрешил. Почему?
      На этот вопрос он и сам не мог ответить. Может быть, у него было какое-то предчувствие?
      В течение ночи он несколько раз выходил к убитому. Видимо, что-то похожее испытывает старый отец, когда теряет единственного сына.
      Ночью генерал Романовский доложил Корнилову об ухищрениях так называемого Радяньского полка, из хохлов. Молодые, на отличных конях, радяньцы предпочитали охранять обоз и не соглашались участвовать в бою.
      – Завтра разберемся, - сурово молвил Корнилов.
      Утро занялось ясное, свежее. В штаб явился старик Гулыга, возглавивший отряд добровольцев из станицы Незамаевской. Вместе с ним воевали два его старших сына. Старый казак предложил забрать из его отряда конных и передать Эрдели, пеших же пластунов слить в остатками Корниловского полка.
      Романовский увел старика к себе.
      – Хан, - попросил Корнилов, - заварите-ка чаю. Что-то горло сохнет.
      Хаджиев вышел - ив это мгновение в комнате командующего разорвался снаряд. В это теплое весеннее утро со стороны большевиков раздался всего один орудийный выстрел. Одинокий снаряд нашел одинокий домик фермы и угодил как раз в ту комнату, где работал генерал Корнилов…
      ПРИКАЗ
      Неприятельским снарядом, попавшим в штаб армии, в 7 ч 30 м сего 31 марта убит генерал Корнилов.
      Пал смертью храбрых человек, любивший Россию больше себя и не могший перенести ее позора.
      Все дела покойного свидетельствуют, с какой непоколебимой настойчивостью, энергией и верой в успех дела отдался он на служение Родине.
      Бегство из неприятельского плена, августовское выступление, Быхов и выход из него, вступление в ряды Добровольческой армии и славное командование ею известны всем нам.
      Велика потеря наша, но пусть не смутятся тревогой наши сердца и пусть не ослабнет воля к дальнейшей борьбе. Каждому продолжать исполнение своего долга, памятуя, что все мы несем свою лепту на алтарь Отечества.
      Вечная память Лавру Георгиевичу Корнилову - нашему незабвенному вождю и лучшему гражданину Родины. Мир праху его!
      В ночь Добровольческая армия сняла осаду Екатеринодара и двинулась на север, к станице Старовеличковской.
      Днем, достигнув немецкой колонии Гначбау, армия похоронила своих убитых. Генерал Корнилов и полковник Нежинцев легли в одну могилу…
      Недолог был покой героев. На следующий день все могилы были разрыты. Солдаты большевистского Темрюкского полка, увидев свежее кладбище, принялись искать зарытые «кадетами» сокровища. Их привлек труп в мундире с погонами самого высокого чина в русской армии. Они догадались, что это Корнилов.
      В Екатеринодаре уличная чернь в течение трех дней глумилась над телом погибшего воина. Истерзанные останки генерала оттащили волоком на городскую бойню, обложили ворохом соломы и подожгли.
      На Кубани известно место гибели Корнилова, известно место его первого упокоения, но нет ни могилы, ни памятника…
      Вечным монументом таким сынам Отечества служит благодарная и неумирающая Народная Память!