Гучков встрепенулся:
      – Революции положено служить, генерал. Выбор сделан са мим народом. Полагаю, вам известно, что даже сам великий князь Кирилл в числе первых поспешил исполнить свой граждан ский долг. Это произвело замечательное впечатление!
      О поступке великого князя Кирилла Владимировича растрезвонили все газеты. Еще 1 марта, то есть до официального отречения царя, великий князь нацепил на грудь громадный красный бант и, построив свой гвардейский экипаж, привел его к Государственной думе. На подъезд к гвардейским матросам вышел тучный Родзянко. Великий князь, печатая шаг, словно молоденький прапорщик, подошел к нему с рапортом. Он предлагал совершившейся революции свои силы и преданность вверенного ему гвардейского подразделения. Холодный ветер с Невы трепал крылья банта на груди тянувшегося в струнку адмирала. Родзянко выслушал рапорт великого князя и небрежно ответил:
      – Благодарю вас, гражданин Романов. Русская революция в ваших услугах совершенно не нуждается.
      Оторопевший князь застыл с разинутым ртом.
      Впрочем, он не оставил своих стремлений угодить новой российской власти. На следующий день он поднял над своим дворцом на набережной гигантский красный флаг.
      Гучков напрасно помянул старательность великого князя. В русской армии к этому из Романовых было давнишнее брезгливое отношение. Во время осады ПортАртура, в роковую ночь гибели «Петропавловска», Кирилл Владимирович находился рядом с Макаровым, но славный адмирал погиб, а великий князь выплыл. Такое «добро» нигде и никогда не тонет!
      Последним скандалом великого князя Кирилла была женитьба: он увел свою двоюродную сестру от ее мужа, брата императрицы Александры Федоровны.
      Внезапно просияв, Гучков стал делиться с Корниловым приятными новостями. Во-первых, сегодня Соединенные Штаты Америки объявили наконец войну Германии, во-вторых, пришла победная реляция с Кавказского фронта: на границе с Курдистаном небольшая армия генерала Баратова овладела городами Керман-шах и Кизилраб, после чего вырвалась на просторы Месопотамии и получила возможность восточнее Багдада соединиться с англичанами.
      – Боюсь, германцам не до наступления, - самодовольно за ключил министр. Этим он как бы отмел тревоги Корнилова о германских угрозах русскому фронту.
      Соединенные Штаты… Вчерашним днем в штабе тревожно обсуждали безобразное положение с оружием. Для маршевых батальонов не стало хватать обыкновенных винтовок. С чем посылать солдат на фронт? С пустыми руками? На фронте их не вооружат. Там солдату придется идти в бой с одной надеждой: когда убьют соседа, он подберет его винтовку. А подряд на поставку русской армии винтовок взяла как раз Америка.
      Три фирмы: «Винчестер», «Ремингтон» и «Вестингауз» - получили около двух миллиардов золотом задатка. К сегодняшнему дню американцы поставили всего десятую часть обещанного вооружения. Лавр Георгиевич выяснил, что Вашингтон запрашивали еще в прошлом году, когда дела на русском фронте снова пошли плохо. Не можете прислать винтовок - верните деньги! Американцы ответили увертливо. Но винтовок-то нет!
      – Надо войти в сношения, - озаботился Гучков. - Хотя имеем ли мы право вторгаться в прерогативы Министерства ино странных дел? Кстати, вы еще не встречались с Павлом Николае вичем? Надо встретиться и образовать комиссию. Дело важное.
      «Плакали наши денежки», - подумал Корнилов. Напоследок Гучков осведомился:
      – К вам еще не обращался такой: господин Сико? Француз, автомобилист, представитель фирмы «Рено». Репутация неваж ная - я спрашивал самого Палеолога. Но господинчик шустрый. Он вас в покое не оставит. Так что имейте в виду…
      Провожая Корнилова к двери, министр снова напомнил о встрече с Милюковым. - Павел Николаевич расспрашивал о вас. Он читал ваши работы по Центральной Азии, по Кашгару. Очень хвалил! Вам с ним предстоит серьезнейшее дело: встретиться с этими господами из Совета… Я имею в виду Гиммера с Нахамкесом. И попытаться их уговорить, сломить. Двух приказов по армии, я считаю, впол не достаточно. А черт их знает, что они вдруг сочинят под номе ром три!
      – Эти… Нахамкес с Гиммером приедут сюда, в министерство?
      – Н-не думаю… Не знаю. Едва ли… Впрочем, этим делом занимается сам Павел Николаевич. Ему же нет спасения от по слов! Наши союзники постоянно говорят о наступлении… Я ду маю, Павел Николаевич вас сам найдет.
      И Милюков его нашел: министр иностранных дел сам заявился в здание Главного штаба на Дворцовой площади. Сегодня с утра в приемной командующего округом дежурил молоденький поручик Долинский. Он положил на угол стола свежие газеты. Заведено было: газетный лист складывался так, чтобы самое интересное бросалось в глаза. На отдельном листке коротко были перечислены события прошедшей ночи.
      Пьяные солдатские скандалы уже не удивляли. Сегодня в сводку попало задержание группы солдат с пулеметом на веревке. Нагруженные мешками и узлами, окопные бородачи тащили пулемет, словно бычка на веревочке. Они явились в столицу с Рижского фронта. Причину дезертирства объяснили простодушно: захотелось глянуть своими глазами, что тут происходит… Рижский фронт был самым близким к Петрограду. По списочному составу он насчитывал 600 тысяч штыков. Сила огромная. Однако в окопах, на передовой, не осталось и половины: солдаты разбрелись по городам и, подпираясь винтовками, словно палками, лузгали семечки и митинговали.
      Семечки… Господи, что за напасть эти чертовы семечки! Мастеровой в картузе, бабенка в платке, солдат с винтовкой, матрос в аршинных клешах и с коробкой маузера на боку изводили мешки этого сухого, трескучего продукта, продаваемого на всех углах столицы разбитными тетками из пригородных деревень. Подсолнечной шелухой были завалены проспекты, набережные, дворцовые подъезды. На местах митингов в завалах шелухи тонула нога. Лузганье семечек не прекращали даже ораторы. Взобрался на ограду или стоит себе на бочке и орет и лузгает, орет и лузгает…
      Поручик Долинский, возникший в растворе высокой массивной двери, доложил:
      – Ваше превосходительство, господин министр иностранных дел.
      Лавр Георгиевич порывисто поднялся. Разом вспомнился наказ Гучкова встретиться и переговорить с Павлом Николаевичем. И вот пожаловал сам, не стал чиниться, важничать.
      Долгие годы Милюков считался кумиром «мыслящей России». Его признавала и Европа. Он слыл выдающимся специалистом по Востоку, по Византии: Царьград, Константинополь, проливы. Постоянно разъезжал по странам, читал лекции, консультировал, составлял меморандумы. В Государственной думе каждое выступление Милюкова вызывало бурю. Особенно прогремела его знаменитая речь 1 ноября 1916 года, когда он принялся напрямую обличать правительство в бесконечных неудачах, завершая каждое свое обвинение убийственным рефреном: «Что это: глупость или измена?» Речь лидера кадетской партии разошлась по России в тысячах списков, ее продавали из-под полы, как возмутительную прокламацию.
      – Генерал, я счел благоразумным не отвлекать вас от важных дел и свести потери времени к минимуму. Но откладывать далее наш вопрос считаю недопустимым. Этим и объясняется мое втор жение… Простите великодушно!
      Так говорил вальяжный и представительный господин с совершенно белой головой, направляясь от двери к стоявшему за столом Корнилову. Гость непринужденно обменялся с генералом рукопожатием и расположился в кресле с каким-то неуловимым изяществом европейца.
      Укоренившаяся светскость сквозила и в летучих взглядываниях, похожих на мгновенные уколы. Милюков, близко сойдясь лицом к лицу, спешил составить и свое мнение о загадочном «азиате». Гучков, с которым фигура Корнилова обсуждалась уже не один раз, мог в чем-то и ошибиться.
      Протекла минута напряженной неловкости.
      Лавр Георгиевич, совершенно не подготовленный к встрече, держался скованно. Ему никак не давался нужный тон. Министр иностранных дел заехал, чтобы предварительно договориться о завтрашней встрече в исполкоме Совета. Да, да, эти самые… Гиммер и Нахамкес. Эти господа, а верней всего, товарищи, ждут их завтра, и непременно вдвоем. Он об этом только что договорился.
      – Милостивый государь, нам предстоит труднейшее дело. Александр Иванович вас предупредил? Русская армия необходи ма не одной России. В ней нуждаются наши союзники. Вы знаете, о чем меня постоянно спрашивает французский посол Палеолог? «Не забывайте, немцы в сорока лье от Парижа!» Но немцы близко и от Риги. Они готовятся к большому наступлению, это несомнен но. Неужели мы пустим их в Петроград? А там и в Москву? Я считаю, нам достаточно Наполеона!
      Правительство, продолжал Милюков, точно так же, как и Корнилов, озабочено разладом дисциплины и обилием на столичных улицах расхлыстанной солдатни. Назрела жгучая необходимость в крепкой руке, в руке властной, поистине железной. Кстати, как смотрит господин генерал на состояние гарнизона в Кронштадте? Морская крепость, созданная гением Петра Великого для защиты своей столицы, в наши дни превратилась для этой самой столицы в смертельную угрозу. Стихия разлившегося анархизма не поддается никакому управлению. Именно в Кронштадте, озверев от безнаказанности, матросы подняли на штыки своих начальников, они привязывали им на шею камни и топили в море. А у стенки и на бочках стоят могучие линкоры и крейсера с орудиями главного калибра, с погребами, полными боезапасом, так и не использованным против врага. Один залп корабельных башен способен превратить Петроград в дымящиеся развалины.Лавр Георгиевич оживился. Близкий Кронштадт тревожил его постоянно. Всю долгую войну матросы отсиделись на кораблях. Теперь они, откормленные, здоровенные, наглые, мотают аршинными клешами и горланят: «Наша власть!» Им сильно по душе пришелся уголовный лозунг: «Грабь награбленное!» На петроградские дворцы они давно поглядывают, как на лакомую добычу. В качестве серьезной воинской силы Корнилов не ставил их ни в грош. Какой может быть воин из грабителя, из уголовника!
      Милюков, воодушевившись, заговорил о том, что необходимо предупредить намерения германского командования. В этом, кстати, состоит и союзнический долг русских.
      – Наступление необходимо. Помимо стратегических сообра жений мы должны помнить, что наш народ устал от бесконечных поражений. Посудите сами: даже Брусиловский прорыв закон чился скандалом. Победа вооружит народ надеждой, она продует страну подобно сквозняку.
      «Но что будет в окопах? - задумался Корнилов. - Солдат надеется на замирение. Он уже домой собрался…» Милюков порывисто поднялся:
      – Генерал, давайте же спасать Россию! Затем он буднично осведомился:
      – У вас автомобиль? Прекрасно. Поедем в вашем. Заезжайте за мной. А по дороге кое-что еще и уточним.
      Внезапно он затянул рукопожатие и с улыбкой глянул Корнилову в самые глаза.
      – Лавр Георгиевич, я знаю ваше отношение к завтрашним господам. Но потерпите уж… так вышло. Что поделаешь? Испрохвостилась наша с вами Русь горемычная!
      И снова Лавр Георгиевич подпал под обаяние умелой и тщательно дозированной доверительности. Что и говорить, новые министры ничем не походили на прежних, царских, старорежимных. У тех от напыщенности даже брюки в коленях не сгибались, так и подпирали, словно два столба. Эти же… ну разве можно сравнивать? Этим и брали…
      В автомобиле по дороге в Таврический дворец Милюков неожиданно спросил Лавра Георгиевича о генерале Крымове.
      – В прошлом году я был на фронте, в Румынии, и попал на его участок. После ужина разговорились и проговорили, представьте, до утра. Он мне доказывал, что от таких, с позволения сказать, союзников, как Румыния, нам одни заботы. Что стоит одно только растяжение фронта на сотни верст!.. Мне понравилось, как он рассуждает, мыслит… Вы, кстати, знаете, что он сейчас в Петрограде?
      Корнилов изумился. Генерал Крымов со своей дивизией находился на самом южном фланге русско-германского фронта. Какон оказался вдруг в столице? Вызов? Но чей? И почему не зашел, не показался? Что за конспирация? Лавр Георгиевич был уязвлен. С генералом Крымовым его связывали самые дружеские отношения.
      Автомобиль ехал вдоль решетки причудливой ограды Таврического дворца. Над голыми деревьями парка взлетали стаи ворон. Грязный подъезд был запружен серыми солдатскими шинелями… Приехали.
      Выбираясь из машины, Милюков скороговоркой предупредил:
      – Генерал, прошу вас об одном: выдержка, выдержка и еще раз выдержка. И прибавил, когда они стали подниматься по ступеням: - Попали, батенька мой, в стаю - лай не лай, а хвостом виляй!
      Комиссар Нахамкес оказался мужчиной громадного роста, с запущенной окладистой бородой. По обличию - настоящий губернский завсегдатай салонов и общественных собраний. Он и одет был как интеллигент средней руки - в измятую поношенную тройку. От комиссара Гиммера, наоборот, так и шибало застарелой местечковостью. Маленький, с бритым сморщенным лицом актеранеудачника, он брызгал неутоленной злобностью. Особенно неукротимо поглядывал на мундир Корнилова. Таких, как Гиммер, частенько отлавливали в тылах Юго-Западного фронта и вешали за шпионаж.
      Нет, политик из Корнилова совершенно никудышный! Если бы не выдержка Милюкова, вся затея с исправлением приказов по армии закончилась бы сокрушительным провалом.
      Лавр Георгиевич сдержанно обрисовал создавшееся положение с командными кадрами. Офицерство, даже раздавленное страхом необузданной расправы, продолжало оставаться на своем посту. Но надо же понять: одно дело - погибнуть от руки врага в бою, совсем другое - получить штык в живот от своего солдата. А солдат продолжают науськивать, поощрять к расправам с «золотопогонниками». Им внушают, что сознательный солдат обязан подчиняться не офицеру, а Совету. Однако Совет находится в Петрограде, а на передовой судьба и сама жизнь солдата целиком и полностью зависят от распорядительности офицера. Без кадрового офицерства армия - как лодка без руля, как корабль без капитана.
      Высказываясь, Корнилов ловил себя на том, что в глубине сознания не исчезает главный раздражитель: у кого приходится выпрашивать ярлык на спасение русской армии? У каких-то двух пархатых комиссарчиков!..
      Нахамкес слушал невозмутимо, лишь терзал всей горстью свою дремучую бородищу. Его могучий голый лоб блестел. Зато Гиммер был как на пружинах. Он едва дослушал.Бескровные бритые губы Гиммера сложились в ядовитейшую гримасу.
      – Э-э… как вас там… ваше превосходительство, кажется?.. Вы очень, оччень поэтично и возвышенно изложили нам необхо димость существования всех этих «благородий» и «превосходи тельств». Ну и «светлостей», надо полагать, тоже! Но вы совершенно упускаете из виду, ваше превосходительство, что старой России больше нет. Нету ее, нету… кончилась! И армии вашей тоже нет. Как ни мила она вам, ваше превосходительство, как ни дорога. Уж извините нас великодушно! Новая Россия не нуждает ся в этом гнилом наследстве проклятого режима. Новая Россия создаст совершенно новую армию: подлинно народную, демокра тическую. Солдат уже глотнул свободы, он уже расправил свои плечи. И вам, ваше высокопревосходительство, уже не загнать его под генеральское ярмо!
      Как же они насобачились болтать, прохвосты! И как стегала по ушам эта возмутительная картавость!
      – Какое ярмо? На дисциплине стоит любая армия! Это же… вредительство. Самое настоящее вредительство!
      На этом и конец бы всем переговорам. Но тут, словно дредноут в стаю мечущихся лодок, величаво вплыл монументальный Милюков. Он подавлял и видом, и манерой. Мастер, настоящий мастер, что и говорить! Недаром же считался одним из самых видных думских златоустов.
      Начавшейся перепалки он словно не заметил. Сбивая напряжение, он пустился в рассуждения насчет того, что великой державой следует считать государство, способное в одиночку выдержать войну против любой другой великой державы. Способна ли Россия - да, новая, свободная, сбросившая гнет царизма, демократическая безусловно, - так вот способна ли она в полнейшей изоляции, без помощи союзников, обуздать германские притязания на свою свободу, на свою с таким трудом достигнутую независимость? Сомнительно, господа. Об этом как раз и говорил сейчас присутствующий здесь новый, революционный командующий войсками округа. Во всяком случае, он лично понял его именно так, и не иначе… С другой же стороны, преступно спорить с тем, о чем так горячо высказался вот… господин комиссар… господин Гиммер. Ну, то есть о необходимости обновления русской армии, бывшей, как известно, долгие века послушным инструментом в руках проклятого самодержавия. Обновление нужно как воздух, как настоящая питательная среда. Но разве первые шаги уже не осуществлены? Разве дух свободы уже не проник в казармы старой армии? Он имеет в виду избираемые комитеты, призванные отнюдь не заменить, но лишь усилить существующие командные структуры, иными словами - штабы… Бальзам умелой и спокойной речи проливался, успокаивал и завораживал. Внезапно Нахамкес ухмыльнулся и ребром ладони взбил свою бороду снизу вверх.
      – Вы забываете, что новая Россия воевать ни с кем не собирается. В том числе и с Германией. Мир между народами - вот наше требование. И мы об этом уже заявили.
      Лукавым движением бровей Милюков выразил свое сомнение насчет столь призрачных надежд. - Боюсь, Германия имеет свои планы, господа. Ее командова ние, и генерал Корнилов нам об этом только что сообщил, настро ено по-прежнему весьма решительно.
      – У вас что… такие доверительные связи с германским гене ральным штабом? - съязвил Гиммер, ощерив мелкие частые зубы.
      С профессорской снисходительностью Милюков отнесся к новой выходке невоспитанного собеседника.
      – Разумеется, Германия хочет мира. Она его жаждет. Но где гарантии, что она сядет за стол переговоров, не обеспечив себя предварительно хотя бы, скажем, половиной нашей Украины?
      Нахамкес удивился:
      – Вы настаиваете на том, что Германия хочет воевать? Спокойно, волооко глянув на него, Милюков посоветовал:
      – Господин комиссар, раздобудьте немецко-русский словарь и прочтите хотя бы одну из немецких газет. Наши противники своих намерений не скрывают.
      Взъерошенный Гиммер напыщенно провозгласил:
      – Мир-ровая р-революция р-разр-растается и кр-репнет! Кр-ровавого Вильгельма ждет судьба кр-ровавого Николашки!
      Комиссарские наскоки Милюков воспринимал как несокрушимая скала. Чем больше кипятились Гиммер и Нахамкес, тем замороженнее становился министр иностранных дел. В нем оказался неистребимый запас невозмутимости. Белоголовый, с крупным породистым лицом, он лишь багровел. Казалось, метать горох в глухую стенку - для него обычнейшее дело. За весь долгий день он ни разу не повысил голоса. - Вы что же… требуете капитуляции Совета? Так вас прика жете понимать?
      Мы!.. - усмехнулся Милюков. - Требуем не мы. Требует Россия. Требует наша молодая демократия. Да будет вам извест но, господа, что мы начали войну, недосчитываясь в рядах армии более трех тысяч офицеров. Не сомневаюсь, что вам известны наши фронтовые потери. Убыль офицеров пополнялась, как известно, в основном, за счет вольноопределяющихся. Погоны надела наша лучшая молодежь. Почему вы ей отказываете в демократизме, господа? С какою целью вы всю ее огулом записываете в какие-то черносотенцы? Корнилов снова чуть не испортил дела. Он не вытерпел:
      – Вы же все время требовали ответственного министерства. «Правительство народного доверия»… Но разве офицер - не представитель государства? Почему вы вдруг отказываете ему в доверии солдат?
      Как снова встрепенулись оба комиссара!
      Какой: выразительный взгляд метнул в его сторону терявший терпение Милюков!
      Тщедушный Гиммер чуть не завизжал:
      – Старому офицерству? Вы спрашиваете: вашему старому офицерству? Мы ему отказываем… да! Никакого доверия этим палачам! Офицер нашей армии должен пользоваться доверием своих солдат. И наша армия изберет себе таких командиров…
      Волны ожесточенного спора заплясали было снова, как вдруг дверь распахнулась и в помещении возникла нелепая фигура министра юстиции Керенского. Все вздрогнули, замолкли и оборотились. Керенский влетел словно с разбега: стремительный, с рыскучим взглядом, с вихревыми жестами. Почему-то выделил из всех Корнилова.
      – Мое почтение, генерал! - И словно кинул ему свою руку.
      В сверкающих крагах, с пузырями на коленях, с жестким ежиком волос, он казался иностранцем. Его сжигало нетерпение, он вел себя так, будто урвал случайную минутку. С невозмутимым Милюковым на ходу перешепнулся и, нажимая ему на плечо, сделал знак Гиммеру с Нахамкесом пойти с ним в соседний кабинет.
      Оставшись вдвоем, Корнилов с Милюковым в молчании переглянулись. Министр выразительно поднял брови и тяжело вздохнул. Он так же, как и Корнилов, испытывал крайнюю усталость.
      С треском распахнулась дверь, Керенский, по-прежнему весь устремленный, промчался через комнату и скрылся. У Гиммера с Нахамкесом был удрученный вид. Они сами предложили подвести итог. Казалось, им тоже опостылел долгий и бесцельный спор. Желчный Гиммер сник и не произносил ни слова. Громадный Нахамкес, поглаживая бороду, зачитал коротенькое постановление исполкома Совета. Лавр Георгиевич уловил: «…о недопущении огульного подхода ко всему офицерскому корпусу демократической России».
      Это была победа. День потерян не напрасно.
      Но что за магическое слово сумел сказать этим двум остервенелым комиссарчикам ворвавшийся как метеор Керенский?
      Так, мало-помалу Лавр Георгиевич все чаще и все ближе соприкасался с таким грязным и муторным занятием, как политика…
      Радость от достигнутой победы оказалась преждевременной. Через несколько дней исполком Совета постановил: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, разоружены не будут и останутся в Петрограде». Это было грозное предостережение не столько штабу округа, сколько самому Корнилову.
      Лавр Георгиевич удивился, узнав, что Временное правительство с этим постановлением согласилось. Выходило, Гучков забыл свои недавние обещания и обманул. Вот она, политика, фальшивый глаз с присоском!
      В прежние времена в таких случаях полагалось подавать в отставку. Корнилов, сдержав негодование, так и не подал. Самоустраняться - значило бы дезертировать, отказаться от борьбы, сыграть на руку противнику.
      День ото дня столичная жизнь учила генерала, что в политике, как и на фронте, нельзя идти в полный рост на бешено работающие пулеметы. Фронтовой генерал в роли жандарма! Остыв и поразмыслив, он пришел к выводу, что министр прав. Жутко представить в Александровском дворце орду братишек в аршинных захлюстанных клешах, грохающих прикладами винтовок по паркету.
      Возвращаясь от Гучкова, когда автомобиль поворотил с Адмиралтейской набережной на улицу Глинки, Лавр Георгиевич сказал шоферу остановиться. Машину дернуло, понесло юзом и ударило задними колесами о бордюр. Шофер вполголоса выругался. Корнилов вышел из машины и задрал вверх голову, словно мальчишка перед деревом. Шофер полюбопытствовал, что привлекло внимание командующего округом.
      Над дворцом великого князя Кирилла Владимировича развевался красный флаг. Цвет флага бил Корнилова по глазам. Он видел эти флаги над митингующими толпами. В последние дни с ними бегали на митингах орущие солдаты. Однако сейчас перед ним был величественный дворец члена царской семьи!
      Корнилов откинул голову и зажмурился, словно от нестерпимой боли.
      В императрице Александре Федоровне сильно сказывалось происхождение из владетелей захолустных мелких княжеств, испытавших жгучее унижение от наглого самоуправства Наполеона. Достигнув власти, она, в отличие от мужа, никак не поддавалась расслабляющему волю фатализму. Она ожесточалась и, сознавая, какая беда заходит не только над державой, но и над ее большой семьей, жалела, что не родилась мужчиной.
      На русском троне полагалось бы находиться ей, а не вялому, безвольному Николаю!
      В письмах царицы сквозит ее властный и решительный характер. Она настойчиво побуждает мужа не раскисать, действовать энергично, проявить в конце концов характер самодержца. Она не могла слышать наглой думской болтовни нечистоплотных лидеров русской демократии.«Я бы спокойно, с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь, Милюкова, Гучкова и Поливанова - также в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена. Почему ты так на это смотришь, я право не могу понять. Я только женщина, но моя душа, мой ум говорят мне, что это было бы спасением… Мы Богом возведены на престол, и мы должны твердо охранять его и передать его неприкосновенным нашему сыну. Если ты будешь держать это в памяти, то не забудешь быть государем… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом. Раздави их всех под собой!»
      Как ей было горько наблюдать раскисшего супруга, когда он в тихом подпитии возвращался из офицерского собрания, виновато смотрел на нее своими прекрасными романовскими глазами и бормотал: «Твой бедный старый муженек совсем без воли…» Она с трудом удерживала слезы. Какой же из него защитник? Погубит и державу, и себя, и всю семью!
      Екатерина II потому и стала Великой, что без колебания попрала закон о престолонаследии. Такая же мелкопоместная, она, однако, совершенно не любила мужа и еще задолго до своего решительного шага находила утешение в объятиях гвардейских офицеров. Они-то, офицеры, и освободили ей престол.
      В Александре Федоровне беззаветная любовь к супругу и большой семье переборола долг перед Россией и детьми…
      Александра Федоровна пыталась вмешиваться в мужние дела на правах императрицы. Английскому послу Бьюкеннену, льстивому и подлому, она заявила твердо:
      – Пусть царь слаб, но я сильна!
      Искренне уверовав в чудодейственные способности Распутина, государыня всей душой стремилась обратить эту загадочную силу на благо России. Сколько раз «святой старец» спасал наследника от верной смерти! Он спасет и армию! Это же просто дьявольское наваждение - приписывать Григорию Ефимовичу низменные мысли и поступки. Этот необыкновенный человек послан несчастной России самим Всевышним. Разве не находится Россия под защитой покрова Богородицы? Так появление Распутина возле престола - знак этой Божественной благодати!
      Александра Федоровна была покорена неожиданным поступком самого Столыпина. После взрыва дачи, когда страшные ранения получила его дочь, он не нашел ничего лучшего, как пригласить к постели страдающей девочки не знаменитых докторов из-за границы, а Распутина. И Григорий Ефимович в который раз явил свое неизреченное искусство, и дочь Столыпина быстро пошла на поправку. Царица была готова выйти на самую большую площадь и закричать: «Поверьте, да поверьте же, что в лице Распутина на Россию снизошла небесная святость!»
      В последнее время, когда Николай II взвалил на свои плечи обязанности Верховного главнокомандующего, царица вынашивала мысль устроить поездку Распутина на фронт. У нее изболелась душа за мужа, за армию, за Россию. Она искренне верила, что одно появление «святого старца» на передовых позициях самым чудесным образом скажется на развитии военных действий.
      Прошлым летом, когда русская армия отступала, намерение царицы излить на фронтовые части распутинскую святость наткнулось на солдафонскую грубость тогдашнего Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Извещенный о намерении «святого старца» приехать на фронт, князь ответил короткой телеграммой: «Приезжай. Повешу». Грубияна удалось прогнать, перевести на Кавказ. Став во главе сражающихся войск, Николай II сам выбрал для своего штаба генерала Алексеева. Службист, педант, с головой занятый своими картами, Алексеев произвел на императрицу впечатление недалекого, но абсолютно преданного человека. «Слава Богу, Ники научился разбираться в людях!» И у нее появилась надежда - наконец-то генерал Алексеев поможет ей в осуществлении давней задуманной поездки Распутина на фронт.
      Вечером за ужином она обратилась к генералу с этим вопросом, добавив, что явления чудес небесных никогда не пресекались на земле. В них трудно поверить лишь сиюдневно, сиюминутно. Так не верили в явление Богородицы участники кровавой битвы с турками, а вот явилась же Небесная Заступница и спасла! Так спасет Россию, а с ней и династию «Божий человек», «святой старец», явившийся вдруг в тяжелую годину из самых глубин Сибири. Короче, она просила разрешения приехать Григорию Ефимовичу и благословить русское воинство на ратный подвиг.
      Император вздрогнул. Опять милая Алике, как в тот раз, не посоветовалась! Он прекрасно знал об отношении фронтовиков к Распутину и их убежденности в том, что именно в «Божьем человеке» все главные причины военных неудач.
      Александра Федоровна с милостивой улыбкой смотрела на начальника штаба.
      Просьба царицы застала Алексеева врасплох. Глаза его раскосило еще больше.
      В неловкой тишине застолья ответ генерала прозвучал отрывисто, крайне невежливо. Он, игнорируя царицу, обращался к самому царю: если только Распутину будет позволено приехать, он, Алексеев, немедленно подает в отставку!
      Бледное лицо императрицы покрылось багровыми пятнами. Не совладав с собой, она шумно поднялась и вышла из столовой.
      Генерал Алексеев собрал всю выдержку и завершил ужин. Он понимал: дни его на посту начальника штаба сочтены. «Немецкая партия» не простит ему подобного поведения. Заметно был оскорблен и сам император.
      В те дни еще мало кто знал, что последние недели доживает и сама династия Романовых…
      8 марта Лавр Георгиевич поехал в Царское Село. Там, в Александровском дворце, императорская семья: жена, четыре дочери и больной наследник - с тревогой ждала появления мужа и отца. Газеты радостно оповестили, что в Могилев, в Ставку, отправилась целая делегация во главе с комиссаром Бубликовым. Их задача - арестовать царя и доставить его в Царское Село. О дальнейшей судьбе царской семьи позаботится Временное правительство.
      С недавним венценосцем перестали церемониться. Лавр Георгиевич представлял, как некий комиссарчик с мещанской фамилией Бубликов, длинноволосый, усыпанный перхотью, в пенсне, злорадно вяжет руки плотному крепышу в полковничьем мундире. Мысль сама собой перескакивала к жестокой судьбе королей Англии и Франции, сложивших свои головы на революционном эшафоте…
      По дороге в Царское Село автомобиль Корнилова обогнал диковинного пешехода.