– Идемте! – отрывисто пригласил он, устремляясь в кабинет. Он прошел за свой огромный стол и, не присаживаясь, оперся обеими руками.

– Так… Ну, рассказывайте, рассказывайте. Я вас слушаю. Рассказывать Львов принялся неторопливо, обстоятельно, со вкусом. Керенский дергался, как от щекотки. Ему не стоялось.

– Так… – прервал он. – Вот вам бумага. Прошу вас: изло жите мне все письменно. Садитесь вот сюда и – с Богом. Я жду. Мне это очень важно.

Усаживаясь на указанное место, Львов осведомился:

– А насчет того, что он вас ждет 29-го числа… писать?

– Об-бязательно! Всенепременно!

Несколько раз он заглядывал пишущему через плечо. Львов, припоминая, поднимал лицо и всякий раз встречал глаза нетерпеливо ждущего премьера. Глаза Керенского излучали непонятную ярость, почти неистовство.

– Ну, хватит, хватит, – вдруг проговорил он, подобрал две исписанные страницы и выхватил из-под пера третью. – Эт-того достаточно!

Сверкая голенищами, он выскочил из кабинета. Львов посмотрел на перо в своей руке и поискал, куда бы его положить.

Керенский ворвался в зал заседаний и стал потрясать бумажными листками.

– Господа, заговор Корнилова! Вот доказательства… читайте. Он стягивает войска, он изготовился арестовать правительство.Он всем нам приготовил гнусную ловушку… Читайте же! Борис Викторович, прошу вас… вслух, погромче. Вот вам ваш генерал, вот здесь он весь. О мерзкий интриган! Я смещаю его с поста Верховного как предателя революции и демократии!

Савинков подобрал страницы львовского письма и принялся читать. У министров против воли стали пучиться глаза. Ну, генерал! Выходит, газетчики вовсе ничего не сочиняли, не придумывали. Военные все же не вытерпели и схватились за оружие. Какое возмутительное требование выставил правительству Корнилов! Настоящий ультиматум… И он им в самом деле приготовил западню! Заманил бы в Могилев – и крышка. Его свирепые азиаты перерезали бы всех министров своими кривыми кинжалами… Ах, ловкач!

Первым перевел дух Некрасов.

– А где этот курьер… ну, Львов? – спросил он.

– У меня в кабинете, – отрывисто бросил Керенский.

– Его надо немедленно арестовать! – потребовал Некрасов.

– Идемте, – распорядился Керенский и впереди всех помчал ся в свой кабинет.

Львов радостно вскочил, завидев набивающихся в кабинет министров. Он ждал слов благодарности, признания, он ждал заслуженной награды.

– Гражданин Львов, вы арестованы! – провозгласил Керен ский, картинно простирая к нему руку.

От изумления Львов попятился и плюхнулся в кресло. У него ошалело развалился рот.

А Керенский деятельно распоряжался:

– Борис Викторович, этого субъекта – под строжайшую охра ну. Вы за него нам отвечаете своею головой!

Ночь Львов провел в небольшой комнате рядом с кабинетом Керенского. У двери поставили стул, на нем поместился солдат в шинели и с винтовкой. Он не сводил с арестованного глаз. Маясь, Львов возился на диване. По соседству, в кабинете Керенского, звучали возбужденные голоса. Иногда вдруг наступало затишье. Но хозяин кабинета оставался на своем посту… Отвернувшись от яркого света в глаза и от бдительного солдата, Львов пристроился щекою на диванный валик и задремал. Проснулся он от шума за стеной. Керенский расхаживал по кабинету и громко напевал: «На земле-е… весь род людской! Тру-ру-ру… ру-ру-у…» Ночь его не утомила, и он радостно встречал рассвет очередного дня.

Оставшись в кабинете, Лавр Георгиевич стал у окна. Всходило солнце. Сквозь листву желтеющих деревьев открывались задне-провские дали. Низко над водой тяжело пролетели две дикие утки.Он положил сегодня же просить Лукомского озаботиться приличным размещением ожидавшихся членов правительства. В «Бристоле» необходимо навести порядок. Самого Керенского он решил поселить в своей квартире. Придется потесниться, перевести Юрика к себе. Где-то в кладовой сохранилась походная кровать последнего государя…

Лавр Георгиевич все еще чувствовал свою вину перед премьер-министром. Как он плохо о нем думал!

В кабинет вошел Лукомский. Он был неузнаваем. Лавр Георгиевич, недоумевая, двинулся от окна к столу.

Начальник штаба молча подал ему расшифрованную телеграмму. Корнилов прочитал и вскинул на Лукомского глаза. Он ничего не мог понять. Телеграмма подписана самим Керенским. Генералу Корнилову приказывалось сдать свой пост Лукомскому и немедленно выехать в Петроград.

В полном недоумении Лавр Георгиевич глянул на оборот казенного листка, словно надеясь найти там хоть какое-то объяснение.

Стискивая зубы, Лукомский проговорил:

– Подлецы!

Он указал Корнилову на красноречивую деталь: правительственный документ был адресован не Верховному главнокомандующему, как это бывало прежде, а просто «генералу Корнилову».

Лавр Георгиевич совсем завесился бровями. Он был обескуражен. Да что у них там происходит? Что за странные распоряжения? Ведь и вчера, и позавчера… и с Савинковым, и с этим Львовым… Нет, тут какая-то путаница, нелепость!

И он отправился на узел связи.

Аппарат застрекотал. С катушки потянулась узенькая лента. Корнилов в нетерпении хватал ее и растягивал, отводя вбок правую руку. Прочитанная лента падала под ноги.

«У аппарата Керенский, Савинков, Львов. Объясните правительству непонятное передвижение кавалерийских частей к Петрограду».

«Ставка разрешила передислокацию согласно просьбе Савинкова».

«Подтверждаете ли вы ультиматум Львова?» – спросил Керенский.

«Никакого ультиматума не существует. Львова я не посылал. Он прибыл ко мне с поручением из Петрограда. Он изложил мне ваш план и я согласился», – ответил Корнилов.

«Подтвердите правильность того, что он нам передал», – уже попросил Савинков.

«Подтверждаю полностью. Прошу передать Александру Федоровичу, что участие его и ваше в правительстве считаю, безусловно, необходимым. Сообщите, остается ли возможность приезда правительства в Ставку?»

Аппарат замолк надолго. Когда он заработал вновь, разговор вел один Савинков: «Я усматриваю, что Львов сыграл плачевную, если не сказать больше, роль. Я не могу забыть ваших последних слов в Ставке, что вы готовы всемерно поддержать Керенского, если это нужно для блага Отечества. Боюсь, что недоразумение, порожденное Львовым, сыграло роковую роль для нашей Родины, и я с прискорбием вижу, что все мои труды не дали результатов».

Послышалось возмущенное фырканье Лукомского – он читал ленту из-за плеча Корнилова.

– Так… – произнес Лавр Георгиевич и положил руку на плечо телеграфиста: – «Повторяю вам, что мне интересы Роди ны, сохранение мощи армии дороже всего. Свою любовь к Родине я доказал, рискуя много раз собственной жизнью, и ни вам, ни остальным министрам правительства не приходится напоминать мне о долге перед Родиной. Я глубоко убежден, что совершенно неожиданное для меня решение правительства произошло под давлением Совета рабочих и солдатских депутатов, в составе кото рого много людей, запятнавших себя изменой и предательством. Уходить под давлением этих людей со своего поста я считаю равносильным уходу в угоду врагу, уходу с поля битвы. Поэтому в полном сознании своей ответственности перед страной, перед историей и перед своей совестью я твердо заявляю, что в грозный час, переживаемый нашей Родиной, я со своего поста не уйду!»

В телеграфной повисла напряженная тишина. Аппарат безмолвствовал. Там, на другом конце, в Петрограде, читали и осмысливали решительное заявление Верховного главнокомандующего.

Внезапно аппарат застрекотал: «Надеемся, что все недоразумения развеются в ближайшие дни при нашей встрече в Петрограде. Сообщите время выезда».

– Черта с два! – не вытерпел Лукомский. – Никуда вы не поедете.

– Я их совершенно не боюсь, – спокойно заявил Корнилов. Лукомский продолжал Горячиться:

– С какой стати они нас отпевают, почему хоронят? «С при скорбием вижу…» Что, уже что-то решено и подписано?

Лавр Георгиевич оставался в глубокой задумчивости. Савинков… Вроде бы договорились же! Да и этот… Львов. Что за чертовщина? Какой вдруг ультиматум? Кто его придумал? Это ж надо: ультиматум армии правительству!

Видимо, Лукомский прав: в Петрограде затевается какая-то большая грязь.

Спустя полчаса генерал Лукомский снова появился в корни-ловском кабинете. На нем не было лица. В руке он держал два листка бумаги. Один из них он положил перед Корниловым. Этобыла правительственная телеграмма на имя Лукомского. Начальнику штаба приказывалось арестовать Корнилова и вступить в командование русской армией.

Так вот оно в чем дело!

Минута ошеломления длилась бесконечно…

Обеими руками Лавр Георгиевич уперся в край стола и отъехал вместе с креслом. Повернулся боком… Этому столу он больше не хозяин. Как и этому креслу… Как и…

Генерал Лукомский стоял перед столом безмолвной статуей – новый главковерх, только что получивший власть над армией, и его, Корнилова, тюремщик.

– Так, – произнес Лавр Георгиевич. – Ну и… как теперь? Ему было неловко за Лукомского, своего старого боевого това рища. Нелепое и страшное распоряжение: арестовать!

Все так же молча начальник штаба положил перед ним другой листок – свой ответ правительству: «Считаю долгом совести, имея в виду лишь пользу Родины, определенно вам заявить, что теперь остановить начавшееся с вашего же одобрения дело невозможно, это поведет лишь к гражданской войне, окончательному разложению армии и позорному сепаратному миру, следствием которого, конечно, не будет закрепления завоеваний революции. Ради спасения России вам необходимо идти с генералом Корниловым, а не сменять его. Смещение генерала Корнилова поведет за собой ужасы, которых Россия еще не переживала».

Волна признательности горячо ударила в лицо. Старый товарищ его не предал. Он, не колеблясь, сделал свой выбор и по-солдатски прямо заклеймил столичных интриганов, ни капельки не озабоченных несчастиями народа и страны.

Корнилов вскинул голову. Глаза их встретились. Начальник штаба смотрел прямо, честно, преданно. Лавр Георгиевич поднялся и протянул руку:

– Благодарю.

После этого решительно придвинул кресло.

День пошел своим рабочим чередом. Ставка Верховного главнокомандования оставалась на посту. Гигантский русский фронт, от Балтики до Румынии, ждал руководящих указаний… В середине дня генерал Романовский осторожно заметил, что во фронтовых штабах, судя по всему, ничего не знают об истерическом приказе Керенского (арестовать Верховного). На узел связи Ставки поступали обыкновенные, рутинные запросы. Боевые части продолжали жить своей привычной, окопной жизнью.

Керенский, по-прежнему скользкий, как налим, оставался верен своим привычкам: распоряжался в огромной стране, словно в мелочной лавчонке. Когда они там поймут, мерзавцы, что на плечах армии лежит вся тяжесть необычайно изнурительной войны? Не совались бы хоть в военные дела!

Романовский подал мысль, что завтра с утра следует послать Хаджиева на вокзал, к курьерскому поезду: привезут свежие столичные газеты. Уж газетчики не умолчат и выболтают все, что происходит в Петрограде. Это их хлеб.

– Завтра понедельник, – мрачно объявил Лукомский. – Газеты не выходят.

Какая незадача! В самом деле… Что ж, придется ждать до вторника.

Штаб Ставки продолжал работать, втайне сгорая от нетерпеливого любопытства: что же все-таки затевается в далеком Петрограде?

Генерал Лукомский ошибся: в понедельник на этот раз вышли многие столичные газеты. И все они, без исключения, на первых страницах поместили вершковое обращение правительства: «ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!» Это был вопль праведного гнева. Народ и страна оповещались, что Верховный главнокомандующий генерал Корнилов, словно новоявленный Наполеон, прислал из Ставки ультиматум Временному правительству, требуя безоговорочно передать ему всю полноту государственной власти. Революционная Россия оказалась перед угрозой военной диктатуры. Все завоевания народа мятежный генерал готовился потопить в крови.

Временное правительство, вовремя раскрывшее преступный заговор, колотило в набатный колокол и взывало: «Все на защиту Родины и Революции!», «Защитим от военного мятежника Свободу и Демократию!».

Первым ощущением от всего прочитанного было чувство непереносимого оскорбления. Изменник! Военная измена… Словно к самому лицу придвинулась чья-то мерзкая харя и смачно плюнула. Лавр Георгиевич зажмурился, кажется, даже застонал. О прохвосты! Промелькнули шулерские сапожонки с серебряными шпорами, затем этот самовлюбленный террорист с надменной челочкой на воспаленном лбу и… этот… добчинско-бобчинский обер-прокурор Синода… Рожи и мурла… И глаза, глаза… льстивые, лживые, подлые… Заговор, мятеж… Заговорщик! Вне закона!

Позднее озарение коснулось бесхитростной генеральской головы. Его, солдата, сделали страшилищем народа и страны. Для этого и наезжали, ради этого и обволакивали льстивой болтовней. Он им был нужен как ужасающее пугало. И они его, озабоченного сверх головы состоянием дел на фронте, превратили в это пугало. Его и группу верных генералов… Генеральский заговор!

Кто их теперь послушает, услышит? В газетную истерику не вставить ни слова оправдания.

Вот уж на самом деле: политика – грязь. Великая грязь!Однако что же теперь будет с армией? Она неминуемо расколется надвое. Правда, генерал Клембовский, командующий Северным фронтом, так же, как и Лукомский, отказался от поста Верховного. Но… кто-нибудь все равно найдется! Отыщется служака, лукавый и старательный, «честный патриот-революционер», и примет поручение арестовать предателей, выдать их на праведный народный суд, на скорую расправу. И армия примется воевать сама с собой, стрелять в самих себя… Кровавейший раздел!

Генерал Романовский заметил, что этого, как видно, и добивается правительство. Армия всегда его страшила, оно боялось армии и теперь ловко убирает ее с арены ожидавшихся событий.

– Но как оно думает управиться с большевиками? – все еще недоумевал Корнилов.

Романовский насмешливо глянул на своего начальника:

– А вы уверены, что Керенский боится Ленина? Окончательно смешавшись, Корнилов пробормотал:

– Иван Павлович, вы говорите страшные вещи!

– А вот увидим, Лавр Георгиевич…

Генерал Лукомский высказался в том смысле, что стране грозит гражданская война. Заявление о мятеже поставило Петроград со всем правительством в объект атаки со стороны мятежных генералов. Таким образом, в России – воюющей, сражающейся на фронтах! – образовалось два центра власти: военной – Могилев и гражданской – Петроград. Садясь в осаду, правительство своим «ВСЕМ, ВСЕМ, ВСЕМ!» призывало население к мобилизации. Армия тем самым как бы отсекалась от народа и превращалась в узурпатора, с которым следовало беспощадно воевать.

Лукомский нервничал:

– На что они рассчитывают, подлецы? Мы же не можем пойти на Петроград и повернуться спиной к немцам!

На Корнилова было страшно глянуть. Раздавленный клеветой, объявленный правительством вне закона, он из последних сил сохранял необходимое самообладание.

Генерал Лукомский посоветовал:

– Надо срочно найти Крымова. Вот уж кто человек надежный! А вам, Лавр Георгиевич, обратиться бы к войскам…

Корнилов решительно замотал головой.

– Лучшего подарка Керенскому и не надо. Тогда действитель но получится мятеж: Корнилов мобилизует армию на резню и бунт. Нет, этого они от меня не дождутся!

– Но не можем же мы сидеть с клеймом изменников! – возмутился Романовский.

Подумав, Корнилов обронил:

– Да, объясниться надо… – и попросил оставить его одного.

ОБРАЩЕНИЕ К НАРОДУ

Телеграмма министра-председателя за № 4163 является сплошной ложью. Не я послал члена Государственной думы Вл. Львова к Временному правительству, а он приехал ко мне какпосланец министра-председателя. Таким образом свершилась великая провокация, которая ставит на карту судьбу Отечества.

Русские люди, великая наша Родина умирает!

Близок час кончины!

Вынужденный выступить открыто, я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство под давлением большевистского большинства Советов действует в полном согласии с планами германского генерального штаба и одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на Рижском побережье убивает армию и потрясает страну изнутри.

Тяжелое сознание гибели страны повелевает мне в эти грозные минуты призвать всех русских людей к спасению умирающей Родины. Все, у кого бьется в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, в храмы, – молите Господа Бога о явлении величайшего чуда, чуда спасения Русской земли.

Я, генерал Корнилов, сын казака-крестьянина, заявляю всем и каждому, что лично мне ничего не надо, кроме сохранения великой России, и клянусь довести народ путем победы над врагом до Учредительного собрания, на котором он сам решит свои судьбы и выберет уклад своей новой государственной жизни.

Предать же Россию в руки ее исконного врага – германского племени – и сделать русский народ рабами немцев я не в силах и предпочитаю умереть на поле чести и брани, чтобы не видеть позора и срама Русской земли.

Русский народ, в твоих руках жизнь твоей Родины!

Посылать «Обращение» в столичные газеты не годилось: и долго, и ненадежно. Да и согласятся ли напечатать?

В Могилеве имелась небольшая типография, но ее хозяин, молодой еврей, отказался разговаривать. Он заявил, что наборщики ни за какие деньги не согласятся взять в свои руки такой крамольный текст.

А время уходило… золотое время!

Могилев гудел. В местном Совете не кончался митинг-заседание. Каждый держал в руках газетный лист с правительственным «Всем, всем, всем!». Возле ворот Ставки стали появляться группы солдат в шинелях внакидку. Они вступали в разговоры с Георгиевскими кавалерами. Хаджиев усилил внутренние караулы.

В конце концов в типографию отправился Хаджиев. Хозяйчик перепугался. На суровых, обвешанных оружием текинцев испуганно поглядывали бледные наборщики. В типографии царил тяжелый дух. Хаджиев оставил для пригляда Баба-хана, умевшего объясняться на русском языке. Он приказал ему:

– Если эти «товарищи» будут много разговаривать, ты ведь знаешь, что надо делать! Иди спокойно. Хозяин только зубы скалит, но хвостом виляет.

Всю ночь, до трех часов утра, из типографии не вышел ни один рабочий. К началу дня кипы листовок доставили в штаб. Хаджиев пересчитал увязанные пачки и отпустил джигитов отдыхать.

За утренним чаем Лавр Георгиевич внимательно вгляделся в воспаленные глаза Хаджиева:

– Что, хан, джигиты разобрались, кто такой Керенский? Глаза текинца вспыхнули:

– Буюр-ага, прикажи!

Корнилов спросил, отдыхают ли как следует джигиты. Молодой офицер замялся. В эскадроне уже четвертую ночь не снимают сапог. Затем он рассказал, что ночью приезжали из Текинского полка. Весть о мятеже уже раскатывалась по стране. Командиры эскадронов горячо поддерживают «уллы-бояра». Но вот полковник Кюгельген… По настоянию ротмистра Натанзона за командиром полка стали приглядывать в оба глаза.

Лавр Георгиевич подумал о Нежинцеве. Надо будет его Корни-ловский полк перевести поближе, чтобы на всякий случай был под рукой.

Временное правительство, объявив Корнилова мятежником, немедленно провозгласило «крестовый поход на гнездо измены» – так в газетах стали называть главную Ставку в Могилеве.

В Керенском вдруг пробудилась небывалая активность. Первым делом он объявил Петроград на осадном положении и призвал столичный гарнизон мужественно защищать «твердыню русской революции от узурпатора». Генерал-губернатором Петрограда он назначил Савинкова. Бывшему террористу пришлось возглавить оборону, защищать столицу и правительство. Он обязывался отстоять свободу и демократию от мракобесов в военных мундирах.

Прочитав корниловское «Обращение к народу», Савинков забеспокоился. Ему доносили о настроении военных. Генералов тронула искренняя боль Корнилова за судьбу России. Новоиспеченный генерал-губернатор прикинул свои силы. Если только Корнилов вздумает на самом деле взять столицу с бою, то никакого боя не получится. Гарнизонная разболтанная шваль на серьезное сопротивление просто не способна. Эти митинговые ора-тели с полными карманами семечек страшны для обывателя и годились разве что для внезапных ночных обысков по квартирам.

Тем временем на ближние к Петрограду станции стали прибывать эшелоны с кавалерийскими частями. Назывались Дагестанский и Осетинские полки Дикой дивизии, дончаки 1-й казачьей дивизии, затем на кавалеристах замелькали околыши и лампасы желтого цвета – это спешили части славной Уссурийской диви-

зии. Керенский обмирал и неистово стучал кулаками. Савинков сдержанно посмеивался. Кавалерийские части никакой угрозы Петрограду не представляли. Они двигались по его распоряжению, отданному им еще до «мятежа». Сказывалась инерция громадного военного механизма. Войска спешили не на штурм Временного правительства, а на его защиту. Так было задумано… Однако паника вокруг Керенского была ему только на руку. Хладнокровием Савинкова восхищались. Мгновенно вспомнилась вся его боевая биография. На него смотрели как на единственного спасителя.

Снова воскресли все его безумные мечтания…

Демонстрируя чудеса хладнокровия и распорядительности, он от имени премьер-министра запретил железнодорожникам исполнять любые приказания изменника Корнилова. В критических случаях приказывалось оказывать активное сопротивление. Затем он проявил заботу о личной безопасности премьер-министра. С первых дней «мятежа» охрана Керенского поручалась революционным матросам с крейсера «Аврора».

Он добился своего: Керенский, затравленный, мятущийся, стал смотреть на генерал-губернатора столицы как на свою каменную стенку.

Это тоже входило в честолюбивые замыслы бывшего террориста и модного писателя.

Но имелись ли генералы, на которых правительство в случае чего могло бы опереться? Имелись. Немного, но нашлись: неукротимые честолюбцы Брусилов и Бонч-Бруевич и конечно же верный до гроба Верховский. К первым двум Савинков не испытывал доверия – они безоговорочно примкнут только к победителям! Зато с Верховским, шурином отчаянно трусившего премьер-министра, он мог быть совершенно откровенным. Этот раз и навсегда «поставил» на своего высокого родственника.

Верховский оказался человеком распорядительным. Он объявил, что лично сам возглавит «крестовый поход» на гнездо мятежников, на Могилев. Для этой цели он избрал фронтовые части: 55, 56, 85, 193 и 251-й пехотные полки. Затем он грозно предупредил генерала Каледина, пребывавшего в Новочеркасске, что любая казачья часть на стороне Корнилова будет считаться мятежной частью со всеми вытекающими отсюда последствиями. И лишь после этого он через газеты обратился к главному «мятежнику», генералу Корнилову: «С ужасом прочитал Ваш призыв не подчиняться законному правительству… Подумайте о гибели, в которую Вы толкаете страну!»

Своего шурина немедленно поддержал сам Керенский. Ему становилось неловко постоянно находиться за спиной Савинкова: это унижало. Он решил высунуться и напомнить о своем сущест-вовании. Обратившись к газетчикам, он еще раз объяснил, почему он так возмущен наглым ультиматумом генерала-узурпатора:

«Усматривая в предъявлении этого требования, обращенного в моем лице к Временному правительству, желание некоторых кругов русского общества воспользоваться тяжелым положением Русского государства для установления в стране государственного порядка, противоречащего завоеваниям революции, Временное правительство признало необходимым для спасения Родины, Свободы и республиканского строя уполномочить меня принять некоторые скорые меры, дабы в корне пресечь все попытки посягнуть на верховную власть в государстве, на завоеванные революцией права граждан».

Савинкову полюбились ночные бдения правительства. Как правило, заседали до рассвета. Министры уставали и легко поддавались на «железные» требования столичного генерал-губернатора. Савинков снова, как в былые боевые годы, ощутил сладостную полноту власти. Веки его глаз снова надменно приспустились. Он не церемонился с этими безвольными, ничтожными людишками, возомнившими себя, видите ли, настоящими вершителями судеб его несчастной России… В тот день, когда было решено, что Керенский должен обратиться к представителям дипломатического корпуса, министры разошлись в шестом часу утра. А к 11 часам необходимо было вновь съезжаться. Положение осажденного города требовало жертв. От руководителей страны требовалось начисто забыть о покое. «На войне как на войне, господа!»

В эти дни Савинков вспомнил о генерале Алексееве. Что ни толкуй, а эта фигура была вровень с корниловской. Алексеева призвали и принялись уговаривать на подавление «мятежа». Алексеев, битый, тертый, стал всячески увиливать, попросил времени для размышлений. Его отпустили и – на всякий случай! – утвердили в должности заместителя столичного генерал-губернатора. Чутьем старого террориста Савинков чуял, что такой человек, как Алексеев, скоро может пригодиться.

Уверенно распоряжаясь на шахматной доске событий, Савинков чувствовал себя великим игроком, способным рассчитывать варианты на множество ходов вперед, – во всяком случае, гораздо дальше любого из своих соперников. К своему великому сожалению, он совершенно упустил из виду такую вроде бы невзрачную фигуру, как Чернов (Цукерман). И многолетний лидер эсеров доказал незадачливому игроку, что в настоящих шахматах даже ничтожная пешка может побить ферзя.

Чернов (Цукерман) не только клеймил Корнилова в газетах («Гнусный мятежник…», «Уничтожение демократии…», «Превращение страны в солдатскую казарму…»), он бесстрашно отправился в эшелоны прибывающих частей (вместе с Филоненко) и стал кричать: «Не слушать приказов изменника Корнилова». Онвесьма умело обыграл верность текинцев «мятежному» генералу. «Хищные чеченцы собираются утопить русскую революцию в крови!» Однако самый сильный ход он сделал, заявив газетчикам, что ему становится подозрительным сам Керенский, превратившийся, по сути дела, в безвольную игрушку в нечистоплотных руках Савинкова.

Нечистоплотные руки… Ах, негодяй!

Расправу с оскорбителем Савинков отложил на лучшие дни. Сейчас он был занят проведением очередной комбинации. Он решил поддержать решение исполкома Петроградского Совета привлечь и вооружить для отпора мятежникам рабочие отряды Петрограда. (А Церетели обратился даже к большевикам: давайте раздавим гадину вместе!) Армия раскрыла свои арсеналы. Отряды Красной гвардии в те дни получили с гарнизонных складов 7 тысяч винтовок, 150 орудий и 5 бронеавтомобилей.

Создание вооруженной Красной гвардии в тылу и наличие регулярной армии в окопах предоставляли редчайшие возможности для всевозможных комбинаций. Савинков чувствовал прилив необыкновенных сил. Он вел крупную, очень крупную игру. Близился его звездный час.

Генерала Алексеева, сделав его заместителем столичного генерал-губернатора, оставили в покое на четыре дня.

Он узнал, что Керенский ко всем прочим своим должностям взял себе еще и пост Верховного главнокомандующего. Сместив мятежного Корнилова, он поступил так же, как Николай II, – осенью 1915 года государь, прогнав своего дядю, сам возглавил неудачливо воевавшую русскую армию.

30 августа, на четвертый день «корниловского мятежа», Алексеева снова привезли в Зимний дворец. Керенский предложил ему должность начальника штаба при своей особе, и старый генерал, покрыв позором свою седую голову, согласился. В тот же день он выехал в Могилев, получив приказание Керенского первым делом арестовать всех зачинщиков «зловредного мятежа».

Все эти дни, пока газеты изощрялись в обличении коварных заговорщиков, Ставка Верховного главнокомандования функционировала бесперебойно. Там билось сердце русской армии, работал ее мозг. Корнилов, Лукомский, Романовский исполняли свои привычные обязанности. Казалось, они совершенно не заглядывали в столичные газеты. Начальник штаба генерал Лукомский даже сердито настоял, чтобы новый главковерх Керенский оставил в силе все прежние распоряжения Корнилова. Он согласился лишь приостановить движение эшелонов 3-го Конного корпуса. Такое распоряжение он отправил, в душе надеясь, что решительный Крымов найдет причину их не выполнить. Крымов рвался в Петроград еще с весны!Алексеев ехал в Могилев в знакомом вагоне по знакомой дороге. Он возвращался туда, где полтора года бок о бок работал с последним русским императором. Старый генерал понимал, что ему, по сути дела, навязали роль карателя, жандарма. Его руками столичная камарилья намеревалась расправиться с людьми, уставшими от созерцания картин сокрушительного развала великой державы. Самым великим грехом «мятежников» в Могилеве был обыкновенный русский патриотизм.

В душе Алексеева происходила мучительная борьба. Солдатский сын, выслуживший широкие генеральские погоны, он в некую минуту стал масоном. Это было гибельное решение, но если бы ему тогда хоть капельку догадки! Масоны соблазняли только нужных людей и делали это умно, с тактом, неназойливо. Упор делался на личное самоусовершенствование. Масонские ложи подавались избранным кружком, где посвященные предавались возвышенным размышлениям о благе народа и страны. Забитому, неграмотному, бесправному русскому народу необходимо было указать вернейший путь к историческому процветанию. Какой же деятель откажется от этой благородной работы, тем более недавний солдатский сын!

Масонство, принадлежность к избранным тешили сознание Алексеева как новые свидетельства его успехов в жизни наравне с красной подкладкой генеральского пальто. Он никогда не мог забыть, что вступил в жизнь из суровых солдатских обносков.

Такими же солдатскими сыновьями были генералы Корнилов и Деникин. Вообще среди русского генералитета преобладала черная, мужицкая кость. Родовитая знать с «голубою кровью» от армии шарахалась.

Масонские грехи, связанные с отречением царя, постоянно терзали сознание Алексеева. Как ловко его обманули, как тонко провели! Они, военные, надеялись всего лишь заменить государя, а вышло, что уронили и разбили древний русский трон. Что было главною виною: неискушенность простодушных генералов или же изощренность природных интриганов? То и другое вместе!