И каждый норовил кольнуть побольнее, плюнуть посмачнее. Самые заметные всячески изощрялись в выдумках насчет Зимнего дворца. Лавр Георгиевич с давних пор был невысокого мнения о царствующей чете, однако сплетни о государыне и каком-то грязном мужике Распутине приводили его в бешенство. С Мартыновым они ссорились, однако дородный старик был незлопамятен и на следующий день с улыбочкой, с присловьями подъезжал снова. Он не обижался на резкости Корнилова, узнавая в нем себя, еще совсем недавнего, точно так же обремененного понятиями об офицерской чести. Ничего, жизнь образует…

Оба они окончили Академию Генерального штаба. Мартынов ценил в этом щупленьком генерале с раскосыми азиатскими глазами глубокий ум исследователя, смолоду отдавшего много сил изучению Туркестана и загадочной Кашгарии. Гадать не приходилось: Корнилов находился в штатах секретного разведывательного отдела.

На взгляд Мартынова, немцы догадывались о секретных ранее занятиях пленного начальника Стальной дивизии. Разведка у них перед войной работала неплохо. Иначе что им стоило истратить один патрон по беглецу из плена? «Убит при попытке к бегству…» Таинственность, загадочность корниловской карьеры связывалась и с Китаем. После Портсмутского мира он провел в Пекине четыре года на посту русского военного агента.

С началом Великой войны дивизия Корнилова находилась на острие наступательного клина войск Юго-Западного фронта. Зарывистость генерала постоянно навлекала гнев высокого начальства. Корнилов воевал не по шаблону. В лагере среди офицеров кое-кто злословил, что он «положил» свою дивизию в Карпатах, после чего и сам угодил в плен. Поговаривали также, что Стальная несла в боях чрезвычайные потери. Однако Мартынов знал, что солдаты обожали своего начальника дивизии. Следовательно, не в потерях было дело. На войне без убитых не обходится. Иное дело, за что гибнуть солдату…

Два корниловских побега из лагеря военнопленных ужесточили надзор за упрямым генералом. Корнилов, словно помогая своим сторожам, совершенно перестал показываться из своей комнатушки. Днями напролет он лежал на железной коечке с зажмуренными глазами, с руками, заведенными под голову. Приход Мартынова всякий раз вырывал его из глубокого раздумья. Где находились его мысли? Иной раз он не слышал даже стука в дверь, и склонившийся над лежавшим гость с состраданием наблюдал мучительную гримасу застывшего скуластого лица. Открыв глаза, Лавр Георгиевич всякий раз как бы возвращался из обморочного состояния и с усилием соображал, кто перед ним.После этого, завозившись, он подбивал под спину жиденькую грязную подушку.

Неудавшиеся побеги не смирили строптивого генерала: он подумывал бежать снова. Он походил на беркута, взъерошенно закоченевшего в железной клетке. Однако неистовая тяга к воле не умирала в этом исхудавшем теле – об этом свидетельствовало затаенное горение узких, с косым разрезом глаз генерала-степняка.

– Не спите, коллега? – раздался голос.

Лавр Георгиевич с раздражением открыл глаза. Генерал Мартынов мешковато усаживался на табурет, подвинув его так, чтобы смотреть лежавшему Корнилову в лицо. Рассевшись, он утомленно опустил голову, уронил руки между колен.

– Не спал я сегодня, драгоценнейший Лавр Георгиевич, не сомкнул глаз. Не спится… Позвольте-ка задать вам один казу истический вопросишко, а? Не выходит он у меня сегодня из головы… Попробуйте-ка представить себе, что славный наш гене рал Самсонов не споткнулся бы, а продолжал громить и сокру шать и без всяких помех допер бы до Берлина. Представили? Прекрасно. А теперь ответьте мне на такой вопрос: а каким бы образом отреагировали наши союзнички на подобный наш, прямо скажем, потрясающий успех? Ну-ка, ну-ка… О, задумались! И правильно делаете, мой дорогой. Смею вас уверить, что они бы нас не поздравили. Нет, нет и нет! Ни в коем случае… Не исклю чаю даже случая, что они спешно переметнулись бы к Вильгель му. Да, да! Так сказать, принялись бы самым срочным образом спасать Германию. Ибо у наших чертовых союзничков одна-един– ственная забота, одна горючая кручина: как бы заставить нас с Германией подольше колошматить друг дружку, подольше вое вать. А в идеале – чтоб истребили бы мы сами себя до самого до основания, до самого последнего солдата!

– Сами виноваты, – сварливо проговорил Корнилов. – Кто же нас тянул?

Старик вдруг возвел глаза к потолку.

– Помните Киевскую игру перед войной? Помните? Поз-зорище! Речь шла о военной игре, проводимой Генеральным штабом в апреле 1914 года. Игра состоялась в Киеве. «Красные» (Россия) оборонялись против «синих» (Германия). Наехало самое высокое начальство: военный министр Сухомлинов, начальник Генштаба Янушкевич, начальник оперативного отдела Данилов. Замысел русского командования был таков: приняв удар, перенести войну в Восточную Пруссию, в самое логово германского милитаризма. Замысел был неплох, однако с самого начала русское командование не заметило, что контрудар по неприятелю наносится по двум расходящимся направлениям. Помимо этого обнаружилось чрезвычайно слабое тыловое обеспечение. Начальство, нисколько не расстроившись, решило не утруждать себя такими мелочами. Было указано: «Военные перевозки и вообще весь тыл работают без задержек и без перебоев». Как дети… освободили себе головы! Мало того, в самый разгар сражения 2-я армия опоздала со своими главными силами на целых двое суток. После этого конфуза войска вообще перемешались, и штабы с обеих сторон совершенно потеряли управление.

И все-таки Сухомлинов, докладывая царю итоги этой важной военной игры, сиял. Он считал, что настоящая угроза для России исходит не от Германии, а от Японии. Все внимание требовалось обратить на Дальний Восток. Западную же границу он предлагал сделать «совершенно мирной». С чего начать? Скорей всего с упразднения крепостей Ивангорода и Новогеоргиевска.

А до начала войны оставалось менее трех месяцев…

– Ну хорошо, – сказал Корнилов, – а что показала Крымская война?

Тогда, осенью 1854 года, русское командование продемонстрировало всему миру свою полнейшую беспомощность. Военный министр князь Долгоруков и министр государственных имуществ Киселев оставили армию без пороха, без сапог и провианта. Главнокомандующий армией в Крыму князь Меншиков не позволил русскому флоту выйти в море и затопил все боевые корабли на рейде Севастополя. А ведь и года не прошло, как эти же самые корабли наголову разгромили турецкий флот в Синопе!

– Предатели, – брюзжал Мартынов.

Он считал, что в русской армии война стала занятием глубоко равнодушных людей. Не воюют, а служат, тянут лямку. «Все прогнило к черту!»

Больше всего старик бранил никудышного царя Николая П. Как трагически не везет России! В такие годы и во главе такой державы должен находиться исполин, равный Петру Великому или на худой конец Наполеону. Молодой же государь, к великому сожалению, не унаследовал даже качеств своего так рано умершего родителя. Николай II, человек прекрасный по своим душевным качествам, самой природой не был создан для управления такой махиной, как Россия. Трон для него – обуза, бремя наследственной власти. Он с удовольствием пилил дрова, чистил снег, с удовольствием выпивал рюмочку с устатка… Обыкновенный российский обыватель. А между тем на его плечи была взвалена великая страна, да еще в такие грозовые годы!

Отступление русских войск порождало у обоих генералов мрачные предчувствия. Неподготовленность к большой войне России продолжала сказываться все ощутимей. Быстрой победы не получилось.С некоторых пор в лагерях военнопленных, где содержались русские офицеры, стали распространяться рукописные журнальчики: несколько листочков, скрепленных в уголке. От журнальчиков сильно шибало пораженчеством. Неведомые авторы упорно вдалбливали в головы пленных сознание бесполезности сопротивления. Больше того, исподволь проводилась подлейшая мысль, что для военного человека нет большей доблести, как именно в настоящее время выступить против своего государя, против своей армии, своего народа. На родине все более ожесточалась борьба Государственной думы с правительством. Журнальчики без всяких оговорок стояли на стороне крикливых думцев. Без конца мелькали имена Гучкова, Милюкова, Терещенко, Некрасова – за короткое время в России успела вызреть целая популяция политических говорунов, без всякого зазрения совести рвущихся к кормилу великой державы.

Истекала вторая военная зима. Приближалась годовщина плена. Корнилов пожелтел, стал нервным, грубым. Без настоятельной необходимости в комнату к нему соваться не решались. Он днями напролет валялся в постели, не показываясь за порог. В эти дни и недели угнетенного состояния в его горячей и порывистой душе природного степняка совершалась медленная и мучительная работа. Он казался себе волком, попавшим в губительную западню…

Внезапно блеснул луч надежды – луч, заряжающий деятельной бодростью. Все тот же генерал Мартынов, но уже без хамского подмигивания как-то поздним вечером коротко и деловито сообщил, что некая инициативная группа располагает надежными документами и хочет предоставить их именно Корнилову. Где они, эти люди, где документы? Генерал Мартынов остудил товарища. Люди содержались не в здешнем лагере, а в поселке Кас-сек. Туда и следовало попасть. Ну, естественно, не переводиться по команде, а… попасть, именно попасть. Каким образом? Ну, скажем, заболеть, причем заболеть так, что здешние врачи только разведут руками и признаются в своей беспомощности. Тогда лагерному начальству ничего не останется, как перевести заболевшего генерала в лагерь Кассека, где, как известно, имеется большой и прекрасно оборудованный госпиталь.

Итак, дело за малым, «поубедительнее» заболеть.

Лавр Георгиевич принялся за дело с одержимостью. Он совершенно перестал есть, отчего исхудал так, что тужурка на нем болталась. В довершение он сам, своими руками стал заваривать такой крепкий чай, что сердце в груди стало вытворять черт-те что. Худой, словно скелет, желтый, почти коричневый, с седыми космами на ушах, он являл зрелище живого покойника. В нем жили одни глаза, и он, приглушая их нестерпимый блеск, при разговоре с доктором держал опущенными сморщенные веки.

Высокий чин пленника, заболевшего чем-то непонятным, всполошил доктора. В начале лета Корнилова на носилках вынесли из барака, поместили на солдатскую фуру и повезли за ворота.

Первый этап задуманного плана осуществился вполне удачно.

В лагере Кассек с Корниловым немедленно связалась та самая инициативная группа, о которой говорил генерал Мартынов. Нетерпеливому беглецу требовался надежный помощник – все-таки Корнилов был немолод, к тому же истощен и явно болен.

В попутчики Корнилову нашли фельдшера Франтишека Мрня-ка, тоже пленного. Дома у него осталась жена, он с нетерпением рвался на родину. Генерал казался ему глубоким стариком, он как-то обмолвился, что с ним будет много хлопот. Организаторы побега обещали ему 20 тысяч крон, деньги немалые.

Загоревшись, Франтишек развил бурную деятельность. Где меняя, где попросту воруя, он в скором времени обзавелся формой австрийского солдата, добыл компас, затем пистолет. Лавр Георгиевич обрадовался компасу, инструменту в побеге незаменимому, особенно при ходьбе ночью. Узнав об оружии, он пренебрежительно фыркнул. Зачем оно? Отстреливаться? Глупее глупого!.. Впрочем, Франтишек был завидно молод, годился ему в сыновья. Пускай тешится…

Надо было решаться. Все в общем-то готово.

Удачному побегу во многом помогло удрученное состояние пленных. В офицерской палате умирал подполковник Зданевич, чрезвычайно плохим считался и генерал Корнилов. Вторую неделю генерал не показывался из своей комнаты. Расчет был как раз на то, что отсутствие Корнилова ни у кого не вызовет никакого подозрения. Человек тяжело болен, человек медленно угасает…

Ночью, переодевшись в затасканную форму австрийского пехотинца, Лавр Георгиевич выбрался из палаты. Фельдшер ждал его за углом. Подняв воротники шинелей, руки – глубоко в карманах, они направились к воротам и благополучно вышли. Франтишек короткими переулками повел своего спутника на городской вокзал. Расчет был на то, что беглецов хватятся дня через три-четыре. За это время поезд унесет их едва ли не к самой границе. А там останутся пустяки.

В Будапеште они благополучно пересели в местный поезд и скоро вылезли в маленьком городке Карансебвеш. Румынская граница находилась совсем рядом. Франтишек сгорал от нетерпения. Первоначальная удача вскружила ему голову. Он совсем забыл об осторожности.

На маленьком вокзале, где пахло мокрым деревом платформы, Лавр Георгиевич сразу уловил витавшую тревогу. Франтишек запросто тащил его в темноватую аустерию, где два угрюмых инвалида лениво жевали сосиски и потягивали пиво. Он не обра-тил внимания, что из аустерии проходом в городок только что вышли два солдата.

Появление патруля было явно неспроста! И генерал, схватив своего спутника за руку, с силой увлек его подальше от соблазнительной аустерии.

Как оказалось, осторожность их спасла. Побег открылся на другой же день. Никто не выдавал, никто не проговорился. Подвела беглецов смерть подполковника Зданевича. Среди тех, кто пришел проститься с умершим товарищем, не увидели генерала Корнилова. Отправились к нему в комнатку – пусто. И встревоженное начальство ударило тревогу.

Лавр Георгиевич чуть не силой сволок своего молодого спутника с платформы. Франтишек притих, когда увидел, что патруль вновь проследовал через аустерию. Лица солдат были напряжены. Без всякого сомнения, они так и набросились бы на подозрительных пассажиров, зачем-то вылезших на захолустной станции.

Днем беглецы отсиживались в лесу, двигались ночами. Чрезвычайно пригодился компас. Лавр Георгиевич вел уверенно. Впереди была румынская граница, река Дунай. С первого же часа нового побега он испытывал необычайный подъем. Ощущение было такое, словно он больше года находился в какой-то спячке и вот теперь, сбросив странное оцепенение, обрел вкус к борьбе, преодолению препятствий. А что? Человек и обязан бороться до последних сил.

Франтишек не переставал брюзжать. Его, молодого человека, все сильнее донимал нестерпимый голод. Ну почему не заглянуть вот в эту деревушку? Кто их там задержит? Да если кто и сунется… А пистолет на что?

В конце концов пришлось уступить. Лавр Георгиевич остался в перелеске, Франтишек отправился в деревню. Конечно, голод донимал, однако рисковать не стоило. По расчетам, на вторую ночь они должны были выбраться на берег Дуная.

Внезапно патриархальную деревенскую тишину разорвал гулкий выстрел. Лавр Георгиевич вскочил на ноги. Выстрелы забухали один за другим, затем внезапно стихли. Ну так и есть – Франтишек. Дернуло же его! Не вытерпел… И Лавр Георгиевич поспешно удалился в глубину леса.

К Дунаю он добрался из последних сил. Река была широка, могучее течение завивало устрашающие водовороты. Лодку бы, естественно. На худой конец плот. Но берег был пустынен… что в общем-то хорошо, спасительно. В наступивших сумерках он стал пробираться вверх по течению, постоянно опасаясь напороться на пограничников.

В полночь, в самую глухую пору, он связал одежду и сволок в воду сухое бревно. Вода обожгла его. Он брел, пока дно не оборвалось под ногами. Тогда он поплыл, толкая перед собой бревно…Удача еще раз обернула к беглецу свой милостивый лик. В те дни Румыния наконец преодолела свои мучительные сомнения и объявила Германии войну. Корнилов, из последних сил выбираясь на скользкий глинистый берег, попал на землю союзника по борьбе. В городишке Турну-Северин он увидел избитый казарменный плац и на нем изломанный строй оборванных солдат. Перед строем суетился офицер со знакомыми погонами, генерал услышал раскатистую русскую брань. Как оказалось, в городишке отлавливали дезертиров и формировали команды из пленных. Занимались этим командированные из России офицеры…

Это были свои. Лавр Георгиевич попал домой!

Весть о побеге Корнилова из плена полетела впереди генерала, и к тому дню, когда он из Румынии добрался до столицы, здесь уже шумели газеты. В самом деле, бегают солдаты и офицеры – молодость, отвага, наплевательство к дорожным трудностям, – но тут бежал и все преодолел человек немалого чина и почтенного возраста!

Из 60 попавших в плен генералов русской армии пытался бежать и убежал только один – Корнилов.

В Генеральном штабе, родном доме, Лавр Георгиевич встретил давнишнего знакомца, генерала Аверьянова, ведавшего в те годы резервами. Утолив первую радость, принялись выкладывать новости. Говорил больше Аверьянов. Он сразу же предупредил Корнилова, что среди высшего армейского начальства с давних пор – еще с того дня, когда его оглушило разрывом в Карпатах, – существует стремление отдать его под суд. На него вешали разгром 48-й Стальной дивизии.

Особенную настойчивость проявлял его бывший начальник командующий 8-й армией генерал Брусилов.

Ожидание того, как решится судьба, отравляло радость от обретенной свободы, семьи и детей.

Генерал Брусилов был старше его на целых 17 лет. Человек совсем иного поколения. Выходец из почтенной военной семьи (отец генерал-лейтенант), он воспитывался в Пажеском корпусе, служил в лейб-гвардии, однако академического образования не получил. То ли убоялся, как говорилось, бездны премудрости, то ли по своеобразной направленности ума, – поговаривали, что в его доме, в семье, благодаря настроениям жены, укоренилась новейшая мода к мистике, к оккультизму.

Генерал Брусилов был из числа умельцев, то есть знал, как следует служить. Такие обыкновенно незаметны на поле боя, зато весьма искусны на паркете. Судьба его сложилась счастливо. Особенно успешными оказались годы, когда он начальствовал в кавалерийской школе: среди воспитанников был будущий император Николай II. Генерал Брусилов учил его подавать строевые команды – ставил наследнику престола командирский голос.Генерал Аверьянов, прекрасно осведомленный обо всем, что происходило в окружении царя и в Государственной думе, развлекал Корнилова забавными историями. Ветхий старец Горемыкин упорно цеплялся за кресло главы правительства. Недавно на пост военного министра удалось пролезть генералу Поливанову. Он явился для представления к Горемыкину. Бедный старик спутал бравого генерала с дамой и вместо рукопожатия галантно склонился и поцеловал Поливанову руку. Ну разве не смешно?

Однако глаза генерала не смеялись. Он не скрывал, что отказывается понимать, чем может закончиться этот страшный 1916 год. Развал армии продолжался, но наверху не перестают талдычить об окончательной победе. В голосе Аверьянова звучала застарелая горечь. Прежде солдат исповедовал традиционное: верность Вере, Царю и Отечеству. Теперь у него на уме водка, колбаса и бабы.

Корнилов поражался духу стяжательства, царившему в Петрограде. Огромный город наводнен скользким, пройдошливым народом. Чудовищные состояния возникали, казалось бы, из одного столичного воздуха. Фронт, грохот снарядов, кровь солдат существовали совершенно отдельно от этой вакханалии безудержной наживы. Повсюду орудовали шайки ловких дельцов, из всего ковались прежде всего деньги, деньги, деньги… Газеты сообщили о гигантской афере с продажей русского сахара Германии, об арестах в Киеве и Петрограде. В тюрьму угодил такой делец, как знаменитый Митька Рубинштейн. К случаю вновь всплыли имена томившегося в каземате крепости Сухомлинова и повешенного полковника Мясоедова.

Об этом нашумевшем деле Аверьянов знал очень много из того, о чем в печати не сообщалось. Старика Сухомлинова подвела молодая жена, прелестная Екатерина Викторовна. Казненный Мясоедов, шпион на самом деле, был ее любовником. А свел их и уложил в постель пройдоха Альтшиллер, многолетний наперсник Сухомлинова, его, так сказать, «еврей при губернаторе».

– Я, Лавр Георгиевич, сам знаешь, к евреям ничего такого не испытывал. Ну, евреи и евреи… Но все-таки, согласись же, так нельзя! Куда ни сунься – везде. Надо же, понимаешь, и совесть поиметь. У нас все-таки Питер, а не Иерусалим. Совершенно совесть потеряли!

– А мне советуют, – заметил Лавр Георгиевич, – обратиться к ним. Говорят, помогут.

Аверьянов страдальчески сморщился.

– Подожди. Не надо. Обойдемся и без них. Что уж мы… совсем уж? Погоди.

До родного Каркаралинска, как видно, дошли столичные газеты. Узнав о побеге из плена своего земляка, казачье общество прислало Корнилову золотой нательный крестик и сто рублей. Лавр Георгиевич был растроган. Съездить бы домой! Однако прежде следовало избавиться от позорного судебного разбирательства.

Военный суд означал конец карьеры, слом судьбы. Знакомые Корнилова подавали разнообразные советы. Прежде всего следовало выстроить целую цепочку знакомств, частью уже имеющихся, однако большей частью тех, которые необходимо завести. В конечном результате появится рука, она-то и нажмет необходимый клавиш и переменит ситуацию. Цепочка выстроилась длинная – здесь были имена вовсе незначительные, незнакомые, однако же, как уверяли, пользующиеся влиянием. Перебираясь по цепочке, проситель достигал персон, вхожих в сферы высшие. Лавр Георгиевич услышал имена банкиров Мануса и Полякова, затем какого-то загадочного Симановича и, наконец, самого Распутина. А все знали, что «святой старец» был своим человеком в Зимнем, близким другом царствующей четы, называл императора и царицу по-домашнему «папой» и «мамой» и порою, как рассказывали, даже отваживался стучать на царя кулаком.

Ожидание тянулось невыносимо. Дома, в семье, установилась похоронная обстановка. Жена потихоньку шепталась с дочерью. Лавр Георгиевич сидел нахохленный, словно старый воробей. Его не веселил даже ребенок, четырехлетний сынишка Юрик.

Видимо, умелые старания генерала Аверьянова все же достигли цели. Положение вдруг переменилось. Сначала опального генерала пригласили на чествование в родное Михаиловское училище, затем его удостоил аудиенции сам государь. Лавр Георгиевич, воспрянув духом, отправился в Царское Село.

Жена и дочь перекрестили сухонькую фигурку генерала, отправившегося за справедливостью.

Лавр Георгиевич вернулся со щитом. Он узнал о решительном заступничестве главнокомандующего войсками Юго-Западного фронта генерала Иванова и командира корпуса генерала Цурико-ва, свое слово за опального Корнилова молвил и великий князь Николай Николаевич. Император принял исхудавшего посетителя милостиво. Генерал Корнилов был награжден орденом святого Георгия 3-й степени (носился на шее). Он направлялся в действующую армию, на фронт, где принял 25-й пехотный корпус.

В Мариинском театре, в антракте после первого акта, посол Франции Морис Палеолог прогулочным шагом, не спеша, отправился к ложе министра двора – выкурить папироску, встретиться, поболтать. Достав массивный портсигар, он невнимательно выбрал пахучую папиросу, глаза его были заняты лицами встречных. В гуляющей публике чувствовалось общее возбуждение: спектакль, красочный, с фантастическими декорациями, носил возбуждающий аромат сладострастия. В тот вечер давали балетный дивертисмент: «Египетские ночи» и «Эрос».С послом раскланялся свитский генерал, приземистый, со скуластым простонародным лицом, с боевыми орденами на мундире. Познакомились они недавно, однако Палеолог уже успел оказать генералу услугу, и тот эту услугу ценил и не забывал.

Встреча оказалась как нельзя кстати. Генерал ведал резервами. Посол достал портсигар, раскрыл. Они закурили.

Время антракта было недолгим, поэтому посол приступил прямо к делу. Ему стало известно, что правительство намеревается освежить петроградский гарнизон: части ненадежные, распропагандированные, зараженные социал-демократизмом, вывести и отправить на фронт, а на их место доставить в срочном порядке несколько частей с фронта.

В тоне светской непринужденной беседы посол умело разыграл недоумение человека, далекого от военных дел, однако озабоченного обстановкой, о которой он обязан доложить по роду своих обязанностей.

– Неужто революционная пропаганда в гарнизоне настолько велика? Это же возмутительно!

На лице генерала отразилось колебание. Он не имел права вести подобные беседы, тем более с иностранцем. Однако признательность за недавнюю услугу победила долг.

– Вы разве ничего не слышали о беспорядках на Выборгской стороне? Тогда судите сами, что за дух в нашем гарнизоне… Что касается меня, то я считал и настаиваю до сих пор: чистка в гарнизоне необходима. Помилуйте, зачем нам в Петрограде столь ко войск? Тем более что они совершенно ничем не заняты, они бездельничают, скучают и развращаются. Ими отвратительно ко мандуют!

– Но рабочие беспорядки? – заметил посол, разглядывая кончик тлеющей папиросы.

– В Петрограде необходимо оставить тысяч сорок, не больше. Эт-того достаточно! Ну, на всякий случай я бы еще добавил тысяч двадцать казаков. Эти силы легко справятся с любыми беспоряд ками.

На вопрос, ожидается ли развитие беспорядков, генерал ответил не сразу. Он смотрел себе под ноги, папироса в его руке потухла.

– Прошу вас оставить все свои сомнения, генерал, – поощрил его посол. – Я ваш друг, вы же знаете. Тем более мы союзники и у нас общие цели.

Губы генерала задрожали, он стиснул зубы и быстро взял себя в руки:

– Я вот что вам скажу… Все, как говорится, в руце Божией. Но я опасаюсь не народа, не рабочих… нет, нет! Армии!.. Да, армии! Вы знаете, сколько солдат расквартировано в самом Пет рограде, в Гатчине, Павловске, Красном Селе? Петергоф добавь-те, Царское Село… Двести пятьдесят тысяч! Такое количество имеет боевая армия и держит фронт, а то и наступает. Вы представляете теперь? Поэтому-то я и боюсь, – заключил негромко генерал, качая головой. – Если Бог покарает нас революцией, то ее произведут не рабочие, а армия, солдаты!

Откровенность генерала, его безыскусное волнение омрачили настроение посла. Блистательный спектакль утратил свою прелесть. Он не стал дожидаться окончания и уехал из театра. По дороге домой он неожиданно приказал шоферу везти его в посольство. Новость о близкой замене столичного гарнизона свидетельствовала о появлении силы, способной вмешаться в развитие событий самым решительным образом.

В пустом таинственном дворце посольства стояла поздняя ночная тишина. Беззвучной тенью посол миновал неосвещенный вестибюль и поднялся в кабинет. Ярко вспыхнул свет под потолком. На рабочем столе были аккуратно приготовлены текущие бумаги, отдельно, сбоку, лежало два пакета. Не снимая пальто, посол присел к столу и первым делом взялся за конверты.

Пакет из Парижа содержал перехваченный циркуляр германского министерства иностранных дел. Этот секретный документ рассылался работникам посольств, аккредитованным в нейтральных странах.

«Доводится до вашего сведения, что на территории страны, в которой вы аккредитованы, основаны специальные конторы для организации пропаганды в государствах, воюющих с германской коалицией. Пропаганда коснется возбуждения социалистического движения и связанных с последним забастовок, революционных вспышек, сепаратизма составных частей государства и гражданской войны, а также агитации в пользу разоружения и прекращения кровавой бойни. Вам предлагается оказывать всемерное покровительство и содействие руководителям означенных контор».

Вывод из прочитанного был один: война на два фронта истощила силы Германии. Вильгельм II изнемогает и лихорадочно ищет выхода из разорительной войны.

Второй пакет был местный, доставленный не по почте, а с посыльным. Узнав почерк, посол Палеолог почувствовал укол тревоги. Этот человек, его давнишний тайный информатор, обращался в посольство чрезвычайно редко, лишь в самых экстренных случаях.

Посол нетерпеливо разорвал конверт.

«Я не могу ждать до завтра. Сообщаю вашему превосходительству крупную новость: г. Штюрмер ушел в отставку и заменен на посту председателя Совета Министров г. Треповым».

Вот это новость! Все-таки император настоял на своем, поступил по-своему. Помогло, несомненно, его пребывание в Ставке, куда не доставали руки тех, кто крутился вокруг Распутина.Это было известно: едва император освобождается от влияния императрицы, он способен на превосходные решения!

Палеологу вспомнилось…

Когда Штюрмер еще находился у власти, французский посол заявил ему протест против возрастающих препятствий русской администрации по отношению к французским промышленникам. В конечном счете от этого страдает лишь оборона. А что может быть сейчас важнее обороны, важнее разгрома врага и достижения победы?

– Я взываю к вашему авторитету, господин премьер-ми нистр, – с чувством оскорбленного достоинства чеканил по сол. – Я надеюсь, что вы прекратите эти скандальные злоупот ребления!

Штюрмер отреагировал мгновенно.

– Помилуйте! Скандальные – это слишком сильно сказано, господин посол. Я могу допустить лишь некоторую небрежность. Но все равно я вам благодарен за указание на эти… назовем их так: упущения, изъяны военного времени.

Как опытный придворный, он владел искусством больше сказать взглядом, нежели словами. Уж кому-кому, как не господину послу знать о хищной природе своих соотечественников, так называемых предпринимателей!

Палеолог разыграл возмущение, негодование, его мелкое, непородистое лицо приняло огорченный вид.

Убийство Столыпина обрекло русское правительство на старческую немощь – с сентября 1911 года кабинет министров, как правило, возглавляли престарелые, еле передвигавшиеся сановники.

О маразме Горемыкина рассказывали массу анекдотов. Но и сменивший его Штюрмер не выглядел молодцеватей – такая же развалина. Невольно создавалось впечатление, что император Николай II, подыскивая кого бы назначить во главе правительства, перетряхивает сундуки родовитой, но вконец одряхлевшей рухляди.

На взгляд посла Палеолога, как Горемыкин, так и Штюрмер являлись классическими представителями замшелой старорежимной бюрократии, вся деятельность которой строилась на связях, на влиятельных знакомствах. Бурная действительность стремительно обогнала ветхих старцев, и оба изо всех сил старались соблюсти одно: выглядеть на своем посту достойно. Штюрмеру это удавалось во многом благодаря давней дружбе с министром двора графом Фредериксом и доверительным отношениям с генералом Алексеевым. Как Фредерике, так и Алексеев имели исключительное влияние на царя… Иностранные посланники при русском дворе, все без исключения, прекрасно знали, что у самого подножия нового премьер-министра укрепляются и понемногу входят всилу такие многообещающие фигуры, как Протопопов и Добровольский.