Татищев справедливо увидел в этом назначении интригу, выразившуюся в недоверии к нему. Он разъясняет коллегии, что вся его деятельность определяется интересами «государственного прибытка». «Ежели бы я хотел себе прибытка, — замечает он, — то непотребно более, чтобы только умолчать, за что видел и слышал себе довольные обещания; но, все оное презрев, желаю остаться лучше с честию в вашей милости, чем с богатством стропотным». Татищев предлагал, если ему не доверяют, прислать кого-то с большими полномочиями и «учинить Горное начальство, которому и дать власть». Его беспокоило, что коллегия не дает ответа на целый ряд донесений. Он еще не знал, что многие из этих донесений и не были получены в Петербурге: их перехватывали агенты Демидовых. Другие же его опасения были совсем недалеки от истины. Многих берг-советников раздражала независимость Татищева, его последовательное неприятие самой немецко-голландской терминологии, пронизывавшей в то время переписку всего бюрократического аппарата.
      Коллегия поспешила заверить Татищева в своем расположении, уведомив, что «она им довольна и за службу его к чести и награждению всегда будет помнить». Но с решением вопроса о строительстве хотя бы малого завода ему пришлось ждать Михаэлиса. А тот на Урал явно не торопился. С марта до июля он добирался до Казани, а дальше не поехал за отсутствием денег. Даже коллегия удивилась, куда он смог столь скоро истратить довольно крупную выданную ему сумму денег. Наемник же вел себя в России как истинный наемник: тратил деньги на свои прихоти и огромный, абсолютно ненужный штат из своих земляков, ничуть не радея о «государственном прибытке». Позднее де Геннин доносил царю и кабинет-секретарю Макарову, что Михаэлис «без потребности много чинов написал, и по оному может больше в расходе на жалованье, нежели в приходе прибыли быть».
      Для продолжения пути Михаэлис требовал триста рублей — в полтора раза больше годового жалованья Татищева. Тем не менее Татищев просит казанского губернатора выделить эти деньги: потери от того, что стоят некоторые неотложные дела, еще значительней. Губернатор же увидел в этом требовании Михаэлиса простое рвачество и наотрез отказался выделить запрошенную сумму. В конечном счете под гарантию Татищева деньги ссудил казанский торговый человек Федор Микляев, лично знавший Василия Никитича. Но все эти затраты оказались напрасными. И по приезде на Урал Михаэлис не спешил приступить к делу. Он занялся собственным устройством, приглашением и обеспечением лютеранского пастора, а по остальным вопросам «решения никакого не явил». Такая обстановка побуждала Татищева поторопиться с поездкой в Москву и Петербург.
      Картина развала, нарисованная Татищевым в донесениях, распространялась на самые разные сферы хозяйства и жизни края. Весь 1721 год, можно сказать, прошел в борьбе с этим развалом, в борьбе, подчас бесплодной, так как во многом она зависела от самой системы. Петр искренне стремился к подъему экономики страны, но по иронии судьбы нередко способствовал усугублению неразберихи. Сказывались издержки того положения, когда место общего для всех государственного закона занимала милость или немилость самодержца. Сохранявшийся принцип феодальных пожеланий, в том числе и отдельным крупным предпринимателям, входил в противоречие с общей тенденцией к укреплению бюрократической централизации.
      К приезду Татищева на Урале господствовали Демидовы. Им не стоило большого труда либо оттеснить, либо подкупить царскую администрацию. Создание Берг-коллегии было своеобразным выделением еще одной вотчины, которая защищала интересы казны и от частных заводовладельцев, и от казенной же, казалось бы, местной администрации. При этом даже Брюсу приходилось считаться с реальной расстановкой сил при дворе, дабы избегать конфликтов с «сильными мира сего». Что же касается остальных сотрудников коллегии, их заботы чаще всего не шли далее удовлетворения собственных корыстных интересов, как это можно было видеть на примере того же Михаэлиса.
      Алапаевский завод коллегия в итоге передала в ведение Татищева и Блиера, и оба начальника отправились туда, чтобы на месте ознакомиться с положением. Вблизи картина оказалась еще более мрачной, чем на расстоянии: «Лари текут, молоты за недостатком воды, а домны без руды и угля стоят, строения перегнили... Крестьяне за дальнею ездою, паче же, что работа им в платежи не засчитана, не слушают». Татищев отмечает бестолковое распределение приписных крестьян к заводам: «Которые слободы сюда близки, те приписаны к Каменскому заводу, а к здешним приписаны слободы, лежащие за Каменским заводом отсюда более 130 верст, и оттого людям тягость. Управляющий заводом Лука Бурцов — пьяница и дурак, строений непотребных завел, а нужных не починал». Передав управление военнопленному шведу Биоркману, Татищев ожидал указа относительно его официального назначения.
      Алапаевский завод был построен в начале столетия силами крестьян «без платы и без зачота». В 1711 году на нем были поселены 267 шведских военнопленных, некоторые с женами и детьми. Пленные получали определенное содержание, занимались мелкой торговлей, шинковали. Кое-кто из нижних чинов нанимался и на работы за 35 копеек в месяц (на летние месяцы; зимой шведы не работали за «скудостью»). Часть их уходила к Никите Демидову, где была особая, шведская, деревня. Татищев стремился привлечь шведов к работе на заводе, увеличив им жалованье. Он добился также специального указа о разрешении им жениться на русских, не переходя из протестантства в православную веру, надеясь таким образом вообще закрепить их в России.
      Получив подробное уведомление о состоянии Алапаевского завода, Берг-коллегия снова пересмотрела свое решение и предложила Татищеву либо вернуть завод назад в губернию, либо отдать частному лицу «без приписных крестьян». На завод ранее претендовал Никита Демидов. Но его интересовали как раз приписные крестьяне. В губернию Татищев возвращать завод отказался, убежденный, что крестьяне «от непризрения весьма разорятся, и прибытка никакого не будет». Мысль о передаче завода в частные руки он поддержал, но оговорился, что без приписных крестьян «охочие люди» не найдутся.
      Покупатель скоро явился. Это был крестьянин Строгановых Сидор Белопашцев, занимавшийся отправкой казенных металлов в Москву. Татищев объявил торги. Но конкурентов у Белопашцева не оказалось. Он обещал выплатить за десять лет стоимость всех заводских сооружений, давать положенную десятину металлических изделий казне, выплачивать подати с приписных крестьян и т. д. Татищев поддержал притязания нового владельца на приписных крестьян, но требовал, чтобы выплаты с крестьян проводились не по данным последней ревизии, а и с «новоприбылых крестьян».
      Несовершенство государственной системы обложения было Татищеву хорошо известно. В центре владельцу крестьян необходимо было вносить подати и за беглых. Здесь ситуация была иной: реальное число крестьян было большим, чем значилось по ревизским сказкам. Белопашцев, очевидно, знал это не хуже Татищева. Поэтому этого татищевского условия он не принял. Он ссылался на реальную практику: у Демидова «ныне слобод и иные сборы разве вдесятеро умножились, и от того есть ему, кроме промыслу, прибыток великий: мне же без поравнения с ним сих пунктов обещать невозможно, ибо от того могу разориться».
      Отстаивая перед коллегией мысль о целесообразности передачи приписных сел с заводом, Татищев заверял, что это будет выгодно и для губернии, и для крестьян. Губерния таким образом избавлялась от «труда и недоборов» (поскольку подати за крестьян выплачивал заводчик), «крестьяне же без тягости зарабатывать могут», то есть будут избавлены от необходимости работать «без платы и зачота». Но и то и другое коллегию мало интересовало, поскольку она непосредственных выгод от этого не получала. В данном же случае доношение Татищева вместе с «уговором» и вообще не дошло до коллегии. В итоге дело не было доведено до конца. Оно попросту пропало. Кто-то аккуратно проверял переписку Татищева и изымал важные дела. Как правило, дела, затрагивавшие интересы Демидовых.
      Татищев находил необходимым образовать специальное горное начальство, в ведение которого должны были войти все уральские заводы. Уступая этим настояниям, коллегия осенью 1721 года учредила Сибирское вышнее горное начальство, представленное Татищевым и Блиером. Но если Татищев стремился создать такое учреждение ради, как бы теперь сказали, комплексного освоения края, то коллегия ставила более скромные задачи: выглядеть не хуже других коллегий и ведомств. Татищев предложил ввести особые должности шихтмейстеров, дабы контролировать деятельность заводчиков, не разрешая им произвольно изменять зарплату, увольнять (а также набирать) мастеров и рабочих, скрывать продукцию и т. п. Коллегия уклончиво отметила, что «оное учинено будет впредь, смотря по размножению руд и заводов». Брать на себя ответственность за положение на частных заводах она явно не хотела.
      По тем же соображениям коллегия не разрешила взять «под свое правление» один из крупнейших казенных заводов — Каменский. Хотя завод, как сообщал Татищев, «от небрежения весьма развалился», мастера подсказывали, что «возможно оный малыми деньгами исправить и в состояние доброе привесть и потом добрый прибыток уповать». Коллегия не захотела принимать на себя лишних забот и оставила завод в ведении сибирской губернской администрации, а Татищеву посоветовала связаться по этому поводу с губернатором, то есть А. М. Черкасским. Во время одной из поездок в Тобольск в марте 1721 года Татищев попросил у Черкасского разрешения осмотреть завод. Тот не принадлежал к числу активных административных деятелей, но такого рода просьбу, естественно, удовлетворил. В свою очередь, и Татищев не стал вопреки обыкновению задерживаться на деталях, а ограничился общим советом: закрыть на заводе производство железа, «за скудостью лесов», и ограничиться выплавкой чугуна для производства пушек. Впоследствии так и поступили. Но это было позднее.
      Заботясь о «прибытке» казне, Татищев настойчиво изыскивает средства удешевления выпуска продукции то за счет более экономной добычи руд, то с помощью сокращения перевозок, то посредством внедрения более совершенной технологии. Но он ни в коей мере не стремится достигнуть кратковременного эффекта. Напротив. Его взгляд устремлен в будущее. Поэтому так настойчиво в разных доношениях и во внутренних инструкциях ставит он вопрос о сохранении лесов. Подробно расписывается порядок использования леса на строительные работы и на дрова с таким расчетом, чтобы не наносился ущерб естественному восстановлению лесных площадей, кстати, к этому времени уже основательно расстроенных хищнической эксплуатацией. С этой целью он пытается организовать лесопильню — одно из недешевых новшеств его времени. (Распилка леса обычным, домашним способом приводила к огромным, потерям за счет отходов.) Принимается ряд жестких распоряжений против лесных пожаров и пожаров вообще, столь распространенных именно из-за отсутствия предупредительных мер.
      Еще одно направление деятельности Татищева — забота об улучшении дорог. До сих пор дороги интересовали правительство главным образом как источник доходов. Создание централизованного государства не повело к устранению внутренних таможенных барьеров. Приезжая в Сибирь, торговцы обязаны были платить пошлину в размере десяти процентов стоимости товара. В итоге заинтересованность казны состояла в том, чтобы не допустить прокладывания новых «незаконных» дорог.
      Путь в Сибирь был открыт еще в домонгольское время новгородскими купцами, и проходил он тогда через северную часть Уральского хребта. В 1596 году была найдена более южная дорога от Соликамска к Верхотурью и далее по реке Турее. В Верхотурье и собиралась пошлина. Дорога эта, однако, была весьма неудобной. В одних местах она была труднопроходимой из-за болот, в других — тяжелой из-за гор. Летом ею почти не пользовались. К тому же, например, из Поволжья нужно было делать большой крюк на север. Между тем более удобный путь был найден. Он проходил через Кунгур и Уктус к Ирбитской ярмарке. Этим путем украдкой ездили купцы из, Казани и Вятки, избегая уплаты пошлины (если не считать платы за постой в Демидовских слободах). Татищев занялся приведением в порядок дороги от Кунгура до Уктуса, где с разрешения коллегии были поставлены почтовые корчмы. В Тобольск же он отправил доношение с обоснованием целесообразности перенесения основного тракта с Верхотурья в более южные районы. Татищев отмечал два обстоятельства: дорога эта все равно используется, и, скажем, отправляясь в Демидовские слободы с хлебом (хлеб пошлиной не облагался), крестьяне и купцы свободно могут провозить (и провозят) товары, обкладываемые пошлиной. Другой момент чисто экономический. За счет сокращения пути купцы выигрывали до сорока процентов от их обычной прибыли. Такое повышение прибыли повело бы к расширению торговли и соответственно росту доходов казны.
      Польза от перенесения основного тракта казалась Татищеву настолько очевидной, что он не сомневался в немедленном утверждении его предложения и начал работы как по благоустройству, новой дороги, так и по определению местоположений будущих застав на возможных объездных путях. Из Тобольска, однако, ответили что «прочия дороги, кроме Верхотурья, ... хотя, может, оныя дороги в проезде и способнее, ... запретить, и теми дорогами с товары и без товаров никому не ездить, и не пропускать». Предписывалось поставить (в избранном Татищевой месте, а также дополнительно) ряд застав, с размещением на каждой из них по 15 драгунов. Самое большее, на что могло согласиться губернское начальство, — это разрешение на проезд в Ирбит торговых людей из Казани, Уфы и Кунгура, то есть прилегающих областей. Но и их этим путем разрешалось пропускать только на ярмарку. Так, вместо упорядочения сообщений между и без того удаленными районами страны служебная ревность и верность чиновников царскому указу создали дополнительную путаницу. Этой путаницей не преминули воспользоваться Демидовы, больше всех выигрывавшие от существования нелегального пути через их слободы.
      Заботами удешевления провоза уральской продукции, в частности идущей на внешний рынок и вообще в северные районы страны, было вызвано и еще одно предложение Татищева. Он внес проект создания водного пути от Урала до Архангельска через озеро Кельтму, из которого вытекали реки как в Камский, так и в Печорский бассейн. Позднее проект был заново предложен Геннином. Вернулись к нему также во времена Екатерины II. Реализован же он был лишь в 1822 году, когда торговое значение Архангельска уже резко упало.
      На реке Исети, куда предполагалось перенести Уктусский завод, Татищев замышлял создание большого экономического центра. На вновь осваиваемое место предполагалось перенести и Ирбитскую ярмарку. Татищев вообще усиленно рекомендовал разным чинам, населявшим край, пользоваться местными условиями для развития разных ремесел и расширения торговли. Так, он советует крестьянам и работным людям приобщаться к токарному, черепичному, стекольному, часовому и другим видам ремесел, в продукции которых была либо местная, либо государственная потребность. Обосновывая в Тобольске целесообразность перенесения ярмарки на Исеть, он имел в виду и то, что мастера и рабочие, имея доход от мелкого торга, легче будут мириться с довольно низкой государственной оплатой их труда. Кроме того, он надеялся таким образом изменить отношения между русскими и башкирами: башкиры будут ездить на ярмарку и «постепенно придут в лучшее обхождение и любовь с русскими». Позднее, в 1730 году, Татищев задачу правителей государства видел: «1) во умножении народа; 2) в довольстве всех подданных; 3) побуждение и способы к трудолюбию, ремеслам, промыслам, торгам и земским работам». Этими установками он руководствовался и вовремя своей уральской деятельности.
      Урал впитал в свои удаленные от поисковых команд волости много беглых из центральных губерний. Много их было в слободах Демидова, «откуда выдачи не бывает». Немало было и на казенных предприятиях. Только в слободах, приписанных к Уктусским заводам, из 1373 дворов было «пришлых», не вошедших в перепись 1710 года, 372 двора. В Уткинской слободе практически все население (свыше пятисот душ обоего пола) состояло из «пришлых». После того как все население приписных слобод сначала фактически, а затем (с декабря 1721 года) и вполне официально перешло в ведение Татищева, на него была возложена обязанность отыскания и возвращения прежним владельцам беглых. Татищев, однако, от этого дела уклонялся. В доношениях коллегии он стремится обосновать нецелесообразность этой меры и трудности ее осуществления. Он ссылается на то, что многие пришлые появились в этом крае более сорока лет тому назад, а затем в 1709 году были разогнаны башкирами, после чего вернулись на свои места «с приумножением». Откуда появились «приумноженные», можно догадаться: в том же 1709 году тысячам крестьян пришлось разбегаться от карательных команд, действовавших на юге России. Но Татищев как бы рассчитывает и на них распространить срок давности. Сообщение же о жертвах, понесенных беглыми переселенцами от мятежных башкир, являлось как бы напоминанием о древнерусском обычае — давать свободу холопам, бежавшим из вражеского плена. Главным же аргументом Татищева были, конечно, соображения казенной выгоды: если беглых вернуть, то на заводах никого не останется и их придется закрыть.
      Немало было при заводах и деклассированных элементов. Татищев доносил, что «на Уктусе 140 дворов, которые торгом и заводскою работою кормятся, а в казну ничего не платят». Он предлагал обложить их податями «против крестьян», «ибо хотя они пашен не имеют, но могут более заработать, и чем более оклад, тем полезнее, понеже здешний народ так ленив, что, получив за данную плату 4 или 5 коп., лежит неделю, разве пропьет, или проиграет, или ему сверх надлежащего на день прибавят 1 коп., то он станет работать, но недолго». Татищев рассчитывал, что введение государственного налога заставит этих «гулящих людей» работать постоянно. Он и сам хотел возложить на них по одному рублю оброка на заводские нужды. Но должен был отказаться от этой затеи, поскольку «гулящие» пригрозили уйти к Демидову.
      Описанная Татищевым категория беглых явилась, конечно, порождением крепостнической системы и безудержного усиления норм эксплуатации. У определенной части населения в итоге вырабатывалась ненависть к труду, переходившая в то апатическое состояние, которое Татищев, как будто и не без оснований, именует «ленью». Татищев думал заставить их работать, с одной стороны, путем повышения платы, а с другой — искусственным увеличением потребности в деньгах — установлением налога. Коллегия, однако, решила этот вопрос иначе. Она предписала желающим записаться для работы на заводах с освобождением от солдатской и прочей службы, но с постоянным прикреплением их к заводам, а тех, кто не пожелает пойти навечно в заводские работы, отправить в центральные губернии согласно указам о беглых. Большинство вольноопределяющихся пошло на заводы. Но возникший здесь небольшой резерв свободных для найма рук был таким образом исчерпан.
      В тяжелом положении находились крестьянские и приписные слободы. После того как последовал указ о передаче их в ведение Берг-коллегии, губернские подьячие поспешили ободрать крестьян как липку. Они полностью взыскали подати за 1719 год, выбили недоимки за прошлые годы и полностью сорвали с крестьян плату за 1720 год, причем подьячие, по обычаю, от каждого двора взимали по десять копеек своей доли. В результате крестьяне, естественно, отказывались выполнять какие-либо заводские работы. Татищев доносил Черкасскому, что вследствие незаконной «инициативы» служащих, действовавших по указу вице-губернатора Петрово-Соловова, «на заводах не припасено ни угля, ни руды, денег нет для найма с воли, мастеровые разбрелись, а наделанное железо не перевезено на пристань и лежит на складах при заводах». Но разрешить все эти вопросы в условиях, когда власть персон была выше закона, было, по существу, невозможно. Самое большее, чего можно было добиться, — не допустить подобных безобразий в будущем.
      Впрочем, по вопросам, не составлявшим затруднений, Черкасский шел навстречу Татищеву. Он не возражал против перераспределения слобод между заводами для сокращения дальних перевозок. Согласился он также выделить специального судью, дабы не посылать тяжущихся в Тобольск и не отрывать их на длительный срок от дела. Сначала он предложил Татищеву взять эти обязанности на себя. Но тот отказался, поскольку обычный судебный «прибыток», ради которого, очевидно, и сделано было предложение, его не интересовал. Дел у него и без того было несчетное количество. Но там, где речь шла о явных злоупотреблениях чиновников, а также интересах сильных мира сего, Черкасский был более чем уклончив.
      В 1718 году для взимания податей с сельского населения были введены должности земского комиссара и земского писаря со штатом специальных надзирателей и сборщиков. Попутно эти должностные лица должны были вообще следить за порядком. Татищев, получив официально в управление приписные слободы, также немедленно назначил земским комиссаром в Уктусские слободы Степана Неелова, «опытного подьячего, человека доброго и не пьяницу», а Алапаевские слободы поручил заводскому комиссару Ивану Абрамову, выделив им в помощь мостовых и лесных надзирателей, и т. д. Положение о земских комиссарах сопровождалось подробными инструкциями Камер-коллегии, в которых разъяснялось, что должны и чего не должны делать комиссар и писарь. Татищев этими инструкциями не удовлетворился и от себя дал дополнительное наставление Неелову, в частности: «Смотреть накрепко, чтоб на заводы пахотных крестьян без крайней нужды в рабочую пору не наряжали, чтобы во всяком случае крестьянам работы их на заводах засчитывались в подати и по той цене, какую получают вольнонаемные рабочие... Надзирать и за судьей... чтоб напрасно крестьянам обид и нападок не делал... Малые ссоры между крестьянами стараться решать самому и прекращать миролюбиво».
      Особое внимание Татищев неизменно уделял школам. Побуждать к обучению грамоте и иному предписывалось и в инструкции земским исправникам. Однако никто с них за это не спрашивал и никто этим практически не занимался. В 1721 году в Кунгуре и Уктусе были открыты «высшие» учебные заведения, куда учениками принимали уже тех, кто был обучен письму. Здесь изучали арифметику, геометрию и горное дело, с тем чтобы сразу готовить специалистов для заводов. В августе 1721 года в Уктусе было двадцать девять и в Кунгуре двадцать семь учеников (четырнадцать изъявивших желание учиться были отпущены назад, поскольку «грамоте не знают»). Учителями были ученики Артиллерийской школы Братцов и Одинцов. Они занимались этим попутно со своей основной работой, без дополнительного жалованья. Но учителю разрешалось «взимать себе» за труд от родителей по возможности, если родители были зажиточными. В то же время Татищев требовал допускать к учению и неимущих, и от них предписывалось ничего не требовать.
      В начале XVIII века учеба в школах почиталась по тяжести чем-то вроде солдатской службы. С 1714 по 1722 год открытые по губерниям цифирные школы приняли 1389 учеников, а окончили их лишь 93 ученика. Остальные разбежались. Татищев поэтому изыскивает самые разные способы, чтобы «заинтересовать» недорослей и их родителей в учебе. Он попытался привлечь в школы довольно многочисленных дворянских «нетчиков» (нетчик — от «нет» — не находящийся налицо), укрывавшихся от службы. Но тобольское губернское начальство, естественно, заверило Татищева, что таковых не имеется, а Берг-коллегия резонно советовала не связываться с этим делом: пришлось бы разбираться, почему недоросли своевременно не явились на смотры, а потом договариваться с Военной коллегией об освобождении их от службы в армии.
      С разрешения Берг-коллегии Татищев установил рацион обучающимся в школах сиротам и детям бедных родителей по полтора пуда ржаной муки в месяц, а также по рублю в год на одежду. Для тех же учеников, кто имел в год более десяти рублей, та же помощь за счет казны полагалась лишь на последней стадии обучения.
      Наряду с «высшими» школами были созданы и «низшие». В Алапаевской школе училось тридцать два человека. В слободах выделялись особые избы для школ, где священникам и другим церковнослужителям предписывалось обучать хотя бы по десяти крестьян в слободе.
      Сопротивлялись этому начинанию, естественно, не только служители культа, на которых возлагалась лишняя повинность, но и сами крестьяне. Поэтому Татищев пользовался любым случаем для разъяснения крестьянам прямой выгоды для них отдавать детей в обучение. Так, рассмотрев жалобу крестьян на приказчиков, он распорядился 21 июня 1721 года: «Объявить крестьянам, что жалобы их на приказчиков многие в разных обидах некоторые уже изследованы. Однакож мужикам одним управиться невозможно; також в сборах денежных и работах заводских, за незнанием письма, нужда им поверить подьячим, которые уже обыкли в шалостях; и в том крестьянам может быть тяжчайшая обида. Того ради велеть лучшим мужикам детей своих грамоте обучать, хотя б читать умели, дабы их подьячие не так могли обманывать. И в том их обнадежить, что оные обученные в солдаты и в заводскую службу никогда взяты не будут, но всегда останутся в слободском управлении».
      Льготы, обещанные Татищевым, в целом не выходили за рамки разрешаемых законом, тем более что набор в рекруты обычно осуществлялся по решению местных властей (это вменялось в обязанность земскому комиссару). Льготами Татищев как бы признает и то, что заводская служба немногим легче солдатской. Он постоянно стоит как бы между пониманием важности личной свободы для «довольствия подданных» и необходимости обеспечения заводов рабочей силой любой ценой. Но ради просвещения он готов был поступиться даже и тем, в чем состояла его непосредственная и главная обязанность.
      Татищев во всем любил порядок. Поэтому он вникает и в вопросы организации быта, в особенности благоустройства сел и поддержания чистоты в домах и на улицах. Каждая десятидворка знала свои обязанности по поддержанию чистоты и порядка, а также свое место в случае возникновения пожара. От комиссаров он также требовал неукоснительного внимания к этим вопросам. Решались эти вопросы обычно миром, в рамках крестьянской общины. Здесь же задача осложнялась, поскольку слободы населяли выходцы из разных мест. Поэтому не все начинания Татищева привились в первый его приезд на Урал.
      Татищеву пришлось принять от предшественников еще одну чрезвычайно сложную проблему: отношения с башкирами. Башкирия вошла в состав России в 1557 году, когда многие народы от Северного Кавказа до Сибири искали покровительства России от многочисленных внешних врагов и внутренних усобиц. На первых порах народы входившие в состав Российского государства, сохраняли полный суверенитет в вопросах внутреннего устройства и практически не несли издержек на содержание русского войска, направляемого для их защиты. Позднее на них накладывается ясак (размером меньшим, чем обычная тяглая подать крестьянина центральных русских уездов), и на территории, заселенной тем или иным племенем, появляются русские крепости и русская администрация. В самой Башкирии никогда не было единства вследствие различной ориентации башкирских феодалов и родоплеменной верхушки. Противовесом русской группировке практически всегда являлись прокрымская и протурецкая. Как правило, в период военных столкновений России с Крымом и Турцией вторая группировка поднимала голову, ведя за собой ту или иную часть башкир.
      Последнее крупное выступление башкир перед приездом Татищева приходилось на 1705-1711 годы. Оно было вызвано злоупотреблениями царской администрации, теми самыми злоупотреблениями, от которых в еще большей степени страдало и русское население. Но вылилось оно в разрушение русских поселений и заводов. Восстание было подавлено. Однако обстановка в крае оставалась неспокойной. Отдельные башкирские феодалы и родовые вожди устраивали набеги на русские поселения и препятствовали разработке руд на башкирских землях. Так, в результате набега башкир в 1718 году на Полевские медные рудники были разрушены и сожжены все строения, а работные люди изгнаны. Башкирские вожди предупреждали, что не позволят заниматься промыслами по всей прилегающей округе. Поскольку инородцы входили в ведение Коллегии иностранных дел, Берг-коллегия просила содействия: предупредить башкир и их «начальных людей», чтобы они не чинили препятствий в поиске руд сотрудникам Татищева.
      Согласно определению Сената грамота была составлена и направлена Татищеву в Уктус. В Уфе же ее зачитали специально созванным башкирским батырам. Однако положение изменилось мало. Батыры, изъявляя согласие на словах, решительно противились возвращению населения в разоренные селения и восстановлению разрушенных рудников. Татищеву пришлось искать иных путей для договоренности с батырами, в частности, с батыром Чубаром Балагушевым — самым неспокойным соседом заводских поселений. Татищев выяснил, что батыр претендует на область, ранее принадлежавшую вогулам, и предложил провести размежевание, прислав от башкир «кого умного», дабы «добрым порядком, с удовольствованием с ними развестись». Батыр от такого решения уходил и на крайний случай требовал выплаты с каждого крестьянского двора спорной земли по два рубля, искать же руду разрешал «в земле», а не «поверх земли». По поводу последнего ограничения Татищев не без иронии заметил: «Не разумею, как бы не начав сверху, итти вглубь».
      Балагушев, конечно, понимал неустойчивость своего положения и старался изображать верность уфимскому начальству. Он даже заявился в Уфу с образцами медной руды, найденной якобы в его владениях на реке Чусовой. Руда была отправлена в Берг-коллегию, где было установлено, что в ней имелась даже примесь золота. Коллегия просила Татищева осмотреть места находок, а заодно и поощрить батыра. Татищев подозревал, что руда взята из тех самых рудников, которые в 1718 году были захвачены Чубаром и его людьми. Тем не менее он внимательно отнесся к явившимся к нему башкирским рудоискателям, наградив их чугунными котлами и красным сукном. Уточнить же место, откуда были взяты образцы, не удалось, поскольку 3 августа тридцать башкир вместе с двумя русскими беглыми солдатами совершили набег на только что восстановленное поселение крестьян у одной из медных копей в верховьях Чусовой. Начался новый тур уговоров и переговоров, которые вел то Татищев, то администрация в Уфе. Уговоры, однако, цели не достигли, а необходимой силой ни Татищев, ни местные власти не располагали.