– Ты что, хочешь меня втянуть в это дело?
– Как – «втянуть»? Мы с тобой оба давно уже втянуты. Ведь концерт мы для кого давали? Для всех нормальных людей нашего города, ты же сам говорил! А если мы не раздо€лбим «докторов», то и нормальных людей скоро не останется.
– При чем тут концерт, Хорек? Музыка – это одно, а разборки – другое. В эти игры я не играю.
– Какие игры, Плакса? Чего ты гонишь, я тебя вообще не понимаю! Какие уж игры, когда хороших ребят уродуют?!
– Не ори на меня, придурок! – рявкнул я. – И не дыши мне в лицо! Делайте что хотите, хоть перережьте друг друга, мне без разницы! Я в этом не участвую!
– Да что с тобой? Что, проблемы какие-то?
– Ну допустим... – Отпираться я не стал, ибо все и так было видно по моему лицу.
– Что за проблема-то?
Проблем было много, я упомянул лишь одну:
– Аня уезжает из города.
Он ухмыльнулся:
– Это и вся проблема? Ну пусть уезжает. Другого барабанщика найдем!
– Да не в том дело... Она – мой лучший друг.
– Что? Друг? Ну, Ромка, ты и дал! – захохотал Хорек.
– А что? – не сразу понял я.
– Какая же дружба может быть с бабами? Разве с бабами можно дружить?
В исполнении Хорька слово «бабы» звучало как ни у кого грязно. Это меня взбесило.
– С бабами – нельзя, – резко произнес я. – А с прекрасными дамами – можно!
Он снова зашелся смехом:
– Тоже мне, дамы! Вот ты, Ромыч, только с дамами и дружишь!
– Хорек, ты как маленький! Мы с тобой не в детском саду – какая тебе разница, с кем я общаюсь?
– Такая, что это недостойно мужика! Ты скоро сам станешь дамой!
Лучше, разумеется, стать таким же замечательным, как ты...
– И что? Нам всем не мешало бы стать немножко женщинами!
– Чего?! Плакса, я тебя вообще не понимаю, чего ты буровишь?! – переполошился Хорек. По его мнению, я только что призвал к однополой любви.
– Поставим вопрос так: чего тебе от меня надо, Хорек?
В моем голосе сквозила такая неприязнь, что Хорек сделал паузу и перестроился на другой, проникновенный и слегка подхалимский тон:
– Плакса – или Ромка, как тебе больше нравится – вот я что хочу сказать: между нами, конечно, часто непонятки возникали, ну да это все фигня. Ромка, ты мой друг.
– А меня ты позабыл спросить, хочу ли я быть твоим другом?
– Что значит – хочешь? Ты и есть мой друг.
Требовалось внести некоторую ясность.
– Хорек! Я хоть раз называл тебя своим другом?
– Ромка... Мы же с тобой в одной группе играем!
– Это называется по-другому: партнеры, коллеги... А друг – это тот, для кого ничего не пожалеешь!
– Ромка... Я для тебя ничего не пожалею! – Хорек хлопнул ладонью по впалой груди. – Я за тебя зубами горло перегрызу любому! А если зубы вышибут – деснами! Бля буду!
Ну что на это скажешь! Если бы Хорек был хотя бы вполовину меньшим уродом, чем он есть, возможно, я смог бы ему доверять. Я с самого начала шел на риск, пригрев этого детеныша гиены на своей груди, но что поделаешь: где бы я отыскал другого басиста? Басисты – куда более редкие звери, чем гитаристы, тем более в нашем заповеднике дебилов. Эта же причина и раньше заставляла нас удерживать Хорька в составе «Аденомы». Смурф, помню, пребывал относительно этого господина в блаженном неведении. Даже верил, что Хорек изменится, когда детство перестанет у него в заднице играть. Что за наивность! Нефтехимик еще никого не менял в лучшую сторону.
– Хорек, я не хочу тебе грубить, я другое скажу. Если разобраться, я ничего против тебя не имею, нормально к тебе отношусь... но у нас с тобой мало общего для дружбы. Разные мы люди. Признайся!
– А с кем у тебя много общего? С дамами? – Хорек осклабился. – Говори что хочешь, Ромка, но ведь со своей бабой, с Присциллой, ты не просто дружишь?
– Наши отношения с Присциллой тебя не касаются... – сквозь зубы выцедил я.
– А что, у тебя с ней что-то не так? – После недолгого раздумья Хорька осенило. – Кинула?
Я промолчал, что, как водится, было воспринято как знак согласия.
– Ну я надеюсь, ты ее хоть разок протаранил?
Не издав ни звука, я саданул Хорьку по зубам – клянусь, это вышло помимо моей воли – да так хорошо, что эта гнилушка растянулась поперек моста.
Я смотрел на поверженного Хорька сверху вниз.
– Иван! – сказал я с пафосом, тяжело дыша от злости. – Я бью тебя не потому, что ты грязный охламон, а потому, что тебе пойдет это на пользу. Уж лучше это сделаю я, чем кто-то другой. Хотя умнее ты уже не станешь... – Я взял Хорька за ворот, рывком поставил на ноги и от души сунул ему в ухо. Было немножко противно мараться об это человекоподобное существо.
Хорек отлетел и повис, перегнувшись через перила.
– Эй, не вздумай падать! – Я бросился к нему.
– Йеех! – гаркнул Хорек, внезапно развернувшись и с силой пнув меня промеж ног. Перед глазами вспыхнул миллион новогодних елок, меня скрючило от боли.
Через две секунды что-то полетело к моему лицу. Я инстинктивно подставил кулак. Хрясть! Рука взвыла, взвыл и я.
Хорек размахнулся для нового удара. Я отпрыгнул на метр назад. То, что было зажато в тощей лапе басиста, рассекло пустой воздух со звуком «ввух!».
Хорек сделал еще несколько яростных выпадов, я отскакивал все дальше. Наконец смог разглядеть его оружие – это был самодельный нунчаку, две деревянные чушки, соединенные длинной тонкой цепью.
Мы замерли, сжавшись в боевых стойках.
– Чего убегаешь, чего убегаешь, а, сученыш? – зло спросил Хорек, неумело вертя перед собой нунчаку. По гнусной физиономии змеилась кровь.
– Ты что, с этими деревяшками хотел на стрелу идти? Там тебе их засунут в анальное отверстие и вынут изо рта! – сообщил я вместо ответа.
Левый кулак плакал навзрыд, отдавался болью пах. Я был как раненый зверь – зверски хотелось пересчитать Хорьку ребра и зубы, я бы давно это сделал, кабы не нунчаку.
– Паскуда неблагодарная! – рычал Хорек, присовокупляя к каждому мало-мальски пристойному слову пару-тройку ругательств. – Я к тебе как к человеку, как к другу, как к брату родному... А ты – ты предатель! И пидор! Сам все это дело заварил, а теперь зассал?! Ты не только меня, ты нас всех предал, ты – хуже «доктора»! Был бы жив твой брат, ты бы и его с потрохами заложил! Я всем расскажу, как ты нас кинул! Мы, когда с «докторами» покончим, тобой займемся, ты не думай... Кто не с нами – тот против нас! Мы с тобой еще поговорим...
– Рожу вытри, – посоветовал я.
– Нападай, сученыш! – взвыл Хорек.
– Только после вас, – ответствовал я.
Хорек ринулся на меня.
– Эх! Йэх! Эх! Йэх! – отрывисто выкрикивал он, пытаясь меня зацепить. Я отпрыгивал назад, и лишь когда очередной удар был на излете, смог контратаковать Хорька ногой в живот. Тот поклонился мне, я прыгнул на него, сбил с ног и подмял под себя, придавив коленом. Вырвал из рук нунчаку. Рука Хорька тут же нырнула под куртку. Отшвырнув нунчаку, я вцепился в его руку и вытянул наружу: в ней был зажат маленький пистолетик. Хорек силился направить крохотную «пушку» на меня, но силенок не хватало. Я без труда отвел его руку в сторону, несколько раз ударил ею об асфальт, заставив бросить оружие.
– Эх ты, хотел застрелить меня? – Я выключил Хорька последним веским ударом. Пусть поваляется!
Трофейное оружие – «сверчок» и нунчаку – оставил себе. Давно искал замену дурацкому флакончику с «ультроном». Даже не поленился обшарить карманы «павшего в бою», чтобы заполучить остальные три патрона. Нашел также деньги – три мятые десятирублевки, новенькую полусотенную и какую-то мелочь – и тоже экспроприировал. Вряд ли он их заработал честным трудом!
Разбитый и раздосадованный, я плутал по лабиринтам Обливиона, пока не выбрался на залитый светом проспект Мира, аккурат к аптеке. В полыхавшей оранжевым огнем витрине сиял рекламный плакат, посвященный новому гомеопатическому средству от мужских болезней. Самыми крупными буквами был вычерчен слоган: «ПРОЩАЙ, АДЕНОМА!»
Нужно было как-то доживать до завтрашнего утра. Бессонница уже стояла позади меня, ухмылялась и строила рожи. Предстоящая ночь пугала. Я знаю, что это такое – несколько часов подряд разговаривать с призраками, ворочаться на раскаленной кровати, сжимая кулаки... снова и снова переживать одни и те же мгновения и плакать оттого, что ничего уже нельзя изменить. И единственной бессонной ночью я не отделаюсь. Ни двумя, ни неделей. Да-да, Макбет зарезал сон. Теперь Макбет не будет спать... Все прежние мои депресняки можно считать не более чем дуновением ветерка.
Я влился в людской поток и поплыл вместе с ним по улице, миновал было открытую дверь магазина бытовой техники, но вернулся: оттуда доносилась музыкальная заставка известной юмористической телепередачи.
Ладно, посмотрю, отвлекусь. Две минуты. Или три.
Я заглянул в дверь, потом вошел. Человек пять уже стояли возле исполинского телевизора со сверхплоским экраном. На экране возник поджарый лохматый комик, титры сообщили: «Семен Шаферман. Фамилия».
Дрожащим, деланно неуверенным голосом комик начал:
– Я... Я... Я человек неинтересный и, можно сказать, ничем не примечательный... Кроме фамилии, конечно – это да!.. Это есть... Ой, как жизнь меня била за эту фамилию... Помню, в школе на географии учитель открывает журнал и говорит (лицо комика посуровело, брови сдвинулись, он продолжил недружелюбным баском, водя пальцем по невидимому журналу): – Так... К доске пойдет... К доске пойдет... Анисимов? Нет... Крабова? Нет... Мартышкина... Мурунов... – Тут лицо комика-учителя просветлело. Он радостно воскликнул: – Сиськин-Писькин!
Зрители загоготали. Я против воли ухмыльнулся.
Семен Шаферман продолжал дрожащим голоском неудачника:
– И вот я ползу к доске, проклиная и себя, не выучившего уроки, и свою фамилию, и папашу, который мне эту фамилию оставил. (Голосом учителя, радостно.) Ну-ка, ну-ка, послушаем-послушаем Сиськина нашего Писькина! (Голосом неудачника.) И вот я у доски, встаю и решительно говорю... (Совершенно убитым голосом.) В Сибири есть реки, они текут и впадают... (Пауза, потом голосом учителя, укоризненно.) Сиськин-Писькин! (Голосом неудачника, с истерической интонацией.) В Сибири есть много, очень много рек... Они текут и впадают!!! (Еще более долгая пауза. Голосом учителя, возмущенно.) Сиськин-Писькин!!!
При каждом упоминании фамилии героя аудитория по обе стороны экрана билась в истерике.
Шаферман продолжил дрожащим голосом:
– Но по-настоящему злоключения мои начались в армии...
– Ромка! Здорово! – Меня хлопнули по плечу. Это был Валерка, одетый не по погоде: легкая спортивная куртка, широкие джинсы, реперская бандана и кроссовки.
– Добрый вечер... – Я пожал протянутую руку.
Валерку я знал совсем немного – только по нашему подпольному клубу в старой библиотеке. Знал, что он вроде бы где-то учится на вечернем и работает тренером в фитнес-центре (том самом, где Кристина занимается надругательством над собой по два часа три вечера в неделю). Почему он до сих пор не в армии, было для меня неразрешимой загадкой.
– Что не так, Ромка? – первым делом спросил он.
(– Сиськин-Писькин! – фельдфебельским тоном прикрикнул Шаферман.)
– А что?
– Да ты на себя не похож! Такое лицо, как будто у тебя все болезни сразу. Что случилось? Может, помогу чем?
– У тебя, между прочим, видок не лучше, – ответил я. – Бледный, как снеговик.
– У меня все пучком, – сказал Валерка сдержанно, хотя я прекрасно видел, как его бьет колотун.
Я не остался в долгу:
– У меня тоже все в норме.
– Э, май фрэнд, так не пойдет, – возразил Валерка. – Скажи, что у тебя, а я скажу, что у меня. Устраивает такая маза?
– Устраивает. Только давай выйдем отсюда.
– Сиськин-Писькин! – полетело нам в спины.
На улице я обо всем рассказал:
– У меня дела такие: любимая девушка сбежала, группа развалилась, лучший друг уезжает из города... а так все замечательно.
– У меня тоже прикольно. Знаешь, что сегодня намечено на ноль часов ноль минут?
– Знаю. Только не говори, что ты там будешь.
– Буду, Ромка. Вот решил прошвырнуться, аппетит нагулять, понимаешь.
– Валерыч, это же идиотизм! – воскликнул я. – Не ожидал такого от тебя! Ты-то каким боком там завяз? Ты же вполне нормальный человек!
– Что с того, что нормальный? Хошь-не хошь, а с «докторами» надо что-то делать.
– Поддался массовой истерии, да? Иди лучше домой, Валерыч!
– Слушай, Ромка, я же тебя не агитирую, чтобы ты шел со мной на стрелу? – Валерка был по-прежнему сдержан. – За меня не бойся, я и не из такого вылезал. Счас пивка хлебну, и – хоть на докторов, хоть на реаниматоров, хоть на патологоанатомов! Всех выхлестну.
– Если тебе все равно нечего делать в ближайшие пару часов, выпей со мной, – предложил я, перебирая в кармане отобранные у Хорька монеты. – Пивком угощаю.
– Да пивка-то я и на свои... Роман, – неожиданно осведомился Валерка, – ты знаешь мой адрес?
– Не-а. Мы с тобой вообще не очень знакомы, если вдуматься.
– Ну вот, будем это исправлять. Ручка с бумажкой есть?
– Найдется.
Без чего никогда из дома не выхожу – так это без письменных принадлежностей. Вдруг какая мыслишка в голову взбредет – идейка для песенки или еще чего-нибудь.
– Черкни себе мой адрес и номер мобильника. Фамилию мою помнишь?
– Сиськин-Писькин? – предположил я. Ни одной другой фамилии в голову не пришло.
Валерка взял у меня из рук блокнот и ручку.
– Завтра, если будет стремное настроение, заваливайся ко мне. Расскажу, как мы этих ушлепков-«докторов» поимели, еще чего-нибудь сообразим... Будем тебе жизнь налаживать.
– Ловлю на слове. – Я изобразил, будто стреляю в Валерку из пальца. – Если так, то знаешь что... Возьми эту дребедень, она тебе пригодится. – Я извлек нунчаку.
– Оставь себе, Ромка, – улыбнулся Валерка. – Нунчаку – штука грубая и плоская, а в бою надо мыслить трехмерно.
Он расстегнул куртку, под ней пряталась длинная, сложенная в несколько раз цепь.
– Ну-ну, – поощрил я.
Мы отправились за выпивкой.
17 [клиническая смерть]
В восемь утра я прощался с Аней. С моей Анечкой. Все ее барахлишко уместилось в рюкзаке и спортивной сумке.
Автовокзал, как ему и положено, – самое грязное место во всем городе. Платформы разбиты. Зал ожидания, жестяной барак, заколочен. И – человеческая мешанина. Более людного места в Нефтехимике нет. Именно здесь любой поймет, что в нашем городе нет ни одного человека старше двадцати, кто был бы здоров морально и физически. Город не смог убить их быстро и в отместку за живучесть заставил умирать в час по чайной ложке. Люди кашляют так, словно сейчас исторгнут наружу все внутренности. Они замотаны в десятки свитеров и шарфов. У них распухшие, потрескавшиеся, асимметричные лица, слезящиеся глаза, железные зубы, ноздреватая шелушащаяся темная кожа, язвы, покрытые засохшей коркой. Ни одного прилично одетого прохожего, все наряжены чуть-чуть получше бомжей. Зачем им следить за внешним видом, если город уже изуродовал их тела?
Возле платформы стояли лотки. На них лежали пироги с мозгами и размышляли о том, какой неприятной может быть житуха. Рядом с ними пироги с сердцем страдали от человеческого равнодушия. Про пироги с печенью я и говорить не буду – вся эта погань сидела у них в печенках.
На ногах – галоши,
Под ногами – каша,
На лице – пороша,
На душе – параша.
Таким было мое настроение. Между прочим, вот и начало для новой песни. Правда, о чем сочинять дальше, я не знал. Вечная моя проблема: придумываю четверостишие, а дальше сказать уже нечего.
– Аня, смотри: Водитель Автобуса приехал! Сейчас он тебя довезет без пересадок прямо до заповедника! – пошутил я, увидев знаменитого психопата.
Невеселая Аня надела улыбку:
– Какие все-таки меткие клички ты этим юродивым придумал!
Я скромно пожал плечами.
Поставив ногу на ступень рейсового автобуса, Аня вдруг резко развернулась и поднесла к лицу моему указательный палец:
– Пообещай, Плакса!
– Обещаю, Аня.
– Умница! – Аня чмокнула меня в лоб.
Двери с шипением затворились у меня перед носом. В лоб, как известно, целуют покойников.
С автостанции я двинулся прямиком в колледж. Мельком поприветствовал Артема, миновав турникет, и отправился в аудиторию – делать вид, что пишу лекции. В коридоре меня остановил Олег, ткнув черенком трубки прямо в живот.
– Ну что, Роман, доволен? Кристина документы забирает.
Я хлопнул мутными от недосыпания глазами:
– Какие документы?
– Из деканата. Она переводится. Ей больно видеть тебя каждый день.
– А-а... А я-то уж думал, что-то случилось... – кивнул я и побрел дальше.
Олег догнал меня, гневно чмокая:
– Роман, я презираю тебя! Опозорил девчонку! Знаешь, кто ты?
– Сиськин-Писькин, – ответил я таким тоном, словно вопрос был риторическим.
Олег отшагнул, когда я посмотрел ему прямо в ясные очи. Кажется, понял, что сегодня я не лучший собеседник.
Интересно, что он ожидал услышать? Если раскаяние, то в чем? Возвращаться к Кристине я не собирался, хотя такая мысль и мелькала время от времени. Идти к ней на поклон? Больно надо! Она тут же ощутит себя королевой Вселенной, от всей души поиздевается надо мной, обсмеет с ног до головы, заставит проползти на коленях от Кривицкого оврага до улицы Согласия, после чего восстановит меня в должности возлюбленного в полной уверенности, что теперь-то прочность наших с ней отношений приобрела монолитный характер. И мне ничего не останется, только упроститься до ее уровня и жить по тем же глупым правилам, что и она. Нет уж, избавьте!
Затем я и Руслану встретил – мрачную, с красными глазами и слегка опухшим лицом. Ей позвонили в час ночи, вытащили из постели и отправили на окраину города, на пустырь, снимать место кровавого побоища «докторов» и неформалов.
На пустыре Руслана увидела штук шесть карет «скорой помощи» и целую шеренгу ментовских «уазиков». Их мигалки бросали разноцветные отблески на ржавый остов грузовика и неподвижные тела, валявшиеся повсюду. Один из стражей порядка сообщил Руслане в ответ на ее вопросы, что на пустыре, по предварительным подсчетам, осталось около восьмидесяти участников драки, из них не меньше двадцати – в крайне тяжелом состоянии, предполагающем летальный исход. Прочие разбежались, едва заслышав сирены. Их было столько, что арестовать всех не представлялось возможным, тем не менее около двадцати человек было задержано. За последние десять лет это первая драка такого масштаба. Кроме того, служитель закона упомянул, что собственными глазами видел обезьяну, одетую в лохмотья. Она пробиралась по пустырю, обыскивая искалеченных парней, и бросилась прочь, попав в свет милицейского фонарика.
Оператор снимал истекавших кровью мальчишек крупным планом. Это было страшное зрелище: резаные раны, похожие на раскрытые рты, выбитые глаза и зубы, слипшиеся от крови волосы, белые обломки костей, торчавшие сквозь разорванные рукава и штанины. Среди жертв чудовищной драки Руслана обнаружила Криттера с размазанным по лицу клоунским гримом, ему в живот вогнали полуметровую заточку. Вряд ли он выжил бы с такой раной. Вскоре приехал автобус: раненых было столько, что карет «скорой помощи» не хватало.
Мальчишки с увечьями разной степени тяжести продолжали поступать в стационар городской больницы все утро: это были те бойцы, которые бежали с поля боя с серьезными ранениями, а после вынуждены были обратиться за медпомощью. Пострадавшие прибывали в таком количестве, что из всех отделений клиники в срочном порядке выписали всех более-менее здоровых пациентов.
В больнице Руслана нашла и Валерку. Ему сломали правую руку и несколько ребер. Несмотря на это, он чувствовал себя бодро и рассказал Руслане то, что видел своими глазами.
Всего собралось человек четыреста, встав на пустыре двумя толпами. Неформалы были почти в том же составе, что и на концерте, но перевес оказался на стороне «докторов»: им удалось заполучить в союзники почти всех местных пэтэушников, даже тех, кто относился к фанатам рок-музыки лояльно. (Вероятнее всего, многих новобранцев вульгарно подкупили или же примитивно запугали.) Большинство неформалов нанесло себе на лица боевую раскраску. Обе стороны были тяжело вооружены: цепи, ножи, заточки, кирпичи, обрезки труб, шестигранники. Из рук в руки передавались бутылки со спиртным: водкой, пивом, портвейном, самогоном. Бойцы пили для поднятия духа, а опустевшая стеклотара тоже становилась оружием. Поднабравшись, неформалы хором запели: «Встань скорей, себя одень! Это твой последний день! Это твой последний бой! Попрощайся сам с собой!» Песня адресовалась «докторам».
Предстоящая драка не была похожа на стандартное выяснение отношений из-за неотданного вовремя долга или неосторожно сказанного слова, она обещала быть жестокой битвой на уничтожение. И неформалы, и «доктора» ненавидели противников лютой ненавистью. Потому не было и обстоятельного разговора «по понятиям», с которого начинается любая разборка.
Безо всяких предисловий две толпы бросились одна на одну и столкнулись, парни яростно били друг друга железяками, всаживали ножи, сбивали противников на землю, топтали ногами, катались, сцепившись, как медведи. Через головы летели кирпичи. Битва довольно быстро распалась на цепь поединков, каждый нашел себе противника, а одолев его, тут же отыскивал нового. Валерка, опытный гимнаст, виртуозно орудовал длинной цепью, ни на секунду не переставая раскручивать ее обеими руками. Ему удалось вывести из строя четверых «докторов», пока наконец его не повалили втроем и не принялись обрабатывать. Как раз в этот момент раздались сирены, которые спасли Валерку от смерти: «доктора» с неформалами смешались в едином потоке и хлынули прочь, работая ногами, что было сил.
Нефтехимик налакался крови на месяц вперед.
– Так кто победил? – спросил я.
– Никто. «Китайская ничья». Я думаю, таких больших разборок теперь долго не будет: обеим сторонам надо раны зализать, – ответила Руслана, прикрыв больные глаза. – Эх, голову-то как ломит... Вашего Хорька тоже заколбасили.
– Болван!.. – устало выдохнул я. – Он все-таки пошел туда?
– Да, Валерка его видел перед дракой, точнее, не столько видел, сколько слышал. Тот пришел злой, принес бутыль какого-то пойла. Быстро налакался и стал орать громче всех, что сначала утрамбует всех «докторов», а потом паскудного сученыша Плаксу. Я сегодня утром его видела в больнице. Узнала только по телосложению и по серьге в виде топора, лицо ему превратили в кровавую овсянку. Я остановилась, стала рассматривать: он или не он? Постояла с минуту, тут к нему подходит медсестра, осматривает и одеяло на лицо надвигает...
– Знаешь, а ведь мне его нисколько не жалко. Ни его, ни Криттера, ни остальных... – задумчиво проговорил я. – Идиоты они все. Были. Понимаешь, Руся, если разобраться, то вся эта свистопляска вышла из-за меня, из-за нашего концерта...
– Неправда, Рома! – нервно взвизгнула Руслана, стукнув кулачком по подоконнику. – Ты не виноват! Ты же этих придурков на пустырь не звал, они сами туда дошли, своими ногами!
– Да то-то и оно. И я о том же.
Из глаз Русланы катились слезы, она скуксилась и громко заплакала, как ребенок. Ей многое пришлось увидеть в то утро.
Вечером после работы, проделанной безразлично и машинально (интересно, сколько ошибок я пропустил?), я понял, что мне совершенно некуда идти, кроме как домой, к вечно ноющему алкоголику. В былые времена я пошел бы к Илюхе-Смурфу, вместе бы что-нибудь придумали. Или к Кристине – все же по-своему она меня любила. А теперь?
Обожженная слепая жертва ползала по радиоактивным руинам – это был я. Ничто уже не имело смысла, никого, кто мог бы облегчить мои страдания, не было рядом. Не было вообще никого, с кем я мог бы провести этот вечер и просто пообщаться, не касаясь никаких тяжелых тем. Аня укатила. Руслане, насколько ее знаю, сейчас не до меня: если она дома, то пытается забыться сном после всего увиденного. Наташа или работает, или отдыхает от работы. Можно зайти к Эйнджи, но ей с ее грудником вообще ни до кого... Тьфу ты! А ведь прав был покойный Хорек: я с девчонками гораздо больше общаюсь, чем с парнями.
Аня сказала бы: «Потому что ты сильнее, ты не ищешь коллектива, за которым можно спрятаться, как за стеной. С кем больше нравится – с теми и общайся и плюй в рожи тем, кто недоумевает». Аня во многом меня идеализирует. А может, просто платит дань благодарности за школу. К Анечке в классе относились плохо. Даже когда ей лицо на дискотеке покромсали, никто за нее не заступился. Пришлось в одиночку разгребать толпу визжащих пьяных кикимор, вытаскивать бедную Аню – самому, конечно, тоже попало – и вести к себе домой, мазать зеленкой кровоточащие щеки.
Я и не заметил, как стемнело. Брел по улицам, не видя, как они сменяются.
Ночной свободы аромат,
Сердца стучатся невпопад,
И я с мозгами набекрень
Иду искать вчерашний день...
Присцилла... Я снова думал о ней. Может, именно сейчас она валяется со своим менеджером. Он гладит ее, как котенка, по спинке, а она выгибается и потягивается. «Где же ты была целых две недели, Танюша?» – спрашивает он. «Далеко, – отвечает она. – В параллельном мире. У меня была другая жизнь, и имя у меня тоже было другое. Там было странно и классно, но я туда больше не вернусь». «Ничего не понимаю! – женишок нервничает. – Так где же ты все-таки пропадала?» – «Да к бабушке ездила! А ты что подумал?» – «Ну и фантазерка же ты!» – с облегчением смеется он. «А-а-а, конкуренции боишься? Не бойся, ведь я только твоя. Больше никуда не исчезну».
Эх, Сиськин-Писькин, Сиськин-Писькин... Это ж надо было так обломаться?
Меня посетило ощущение, знакомое, но невыразимое. Не знаю, как его описать. Я испытывал это ощущение в детстве, когда забирался в самые безлюдные уголки родного города: на заброшенный стадион, в парк, в разрушенную церковь. Бродил в полном одиночестве и представлял самые невероятные вещи, сражался с воображаемыми бандитами и злодеями, по преимуществу заимствованными из самых разных фильмов. Нефтехимик представлялся мне неким постапокалиптическим, наполовину вымершим городом, в котором власть принадлежит силам зла. Собственно, такой он и есть на самом деле.
Себя я считал, разумеется, волком-одиночкой, борцом с темными полчищами. Вечным моим спутником была, как ни странно, грусть. И не потому, что никто не сопровождал меня в моих прогулках: друзей у меня было предостаточно, но я перестал посвящать их в свои игры, едва убедился, что ход моих мыслей им попросту непонятен. Мой герой всегда был печален: не агрессивен и не замкнут, а именно печален. Его – то есть моя – победа всегда чем-либо омрачалась: либо погибала вымышленная подруга (настоящих в те годы еще не водилось), либо бывшие друзья обращали против меня свое оружие... Именно это ощущение – таинственное, фантастическое и вместе с тем печальное – захватило меня. Не было ни отчаяния, ни бешенства, лишь глубокая грусть.
– «Скорую помощь» вызывали? – рявкнули мне в ухо.
Я мгновенно отскочил: как и все дети Нефтехимика, я обладаю безупречной реакцией. В лицо понесся кулак, усугубленный кастетом, я вильнул в сторону, но железо успело коснуться меня и ободрать щеку.
Я вырвал из-под куртки Хорьков нунчаку и угостил «доктора» ударом в челюсть. Все же нунчаку – штука солидная! Однако на месте упавшего тут же выросло три новых, один незамедлительно отлетел в сторону, двое отпрыгнули. К ним подбежали еще трое.
В пространстве, выхваченном из ночи светом фонаря, мы стояли друг против друга: я с нунчаку наготове и пятеро «докторов» в боксерских стойках. Шестой катался по грязи и громко сожалел о разбитой челюсти, седьмой, с потемневшей щекой, скучал, лежа без движения.
Сзади раздались шаги. Я отпрянул к стене и вжался в нее лопатками, чтобы избежать атаки с тыла. Моих врагов было уже восемь, не считая двоих, выведенных из строя. Обычно «доктора» передвигаются по городу большими стадами: если бы эта встреча состоялась день назад, до разборки на пустыре (мысленно я прозвал ее «Битвой За Обливион»), меня бы сейчас атаковало не меньше тридцати отморозков. Да сколько бы их ни было, врачебное вмешательство явно запоздало. Меня уже ничем не прошибешь.
– Ну что, музыкант? Хана и тебе, и твоему «простатиту»! – сказал один, тощий, как вешалка, и все загоготали.
Я узнал тощего. Это был возмутительно живучий Циркуль: правая рука в бинтах, на подбородке – частично рассосавшийся лиловый кровоподтек, левое ухо рассечено, как у бродячей собаки.
– Ну попробуйте! – поощрил я, чувствуя, как из ссадины на щеке обильно льется кровь. – Познакомитесь с Джеки Чаном!
Я чувствовал, что «доктора», прошедшие Битву За Обливион и испытавшие на собственной шкуре воздействие различных твердых предметов, побаиваются нунчаку. Они не сводили глаз с моего оружия. Это и придавало мне храбрости, ибо в боевых искусствах я ничегошеньки не смыслил. В том, что мне хана, можно было даже не сомневаться, вопрос был в другом – во что это обойдется «докторам».
– Кто первый? Зассали? – Я уже ничего не боялся, очень хотелось спровоцировать их на атаку и уложить еще парочку подонков.
«Доктора» топтались на месте, чего-то выжидая, и дождались – в узкую улицу въехала белая «девятка» и понеслась прямо на бритоголовых. Те кинулись в стороны, машина тормознула, взрыв резиновыми копытами почву.
Распахнулась дверь.
Как чертик из коробки, из машины выпрыгнул человек весьма внушительных габаритов и принялся, вертясь мельницей смерти, быстро и безжалостно крушить «докторов», как великан пигмеев. Пьяные тинейджеры взлетали в воздух, ударялись о стены и тяжело плюхались в лужи. Циркуль упал первым, переломившись пополам от удара ребром ладони по почкам.
Пятеро отключились, не успев ничего сообразить, двое унесли ноги. Последнего, самого чахлого, исполин поймал за шею, поднес к носопырке «доктора» кулак размером как раз с его головенку, и заговорил. Говорил он долго и образно, суть его речи сводилась к тому, что каждый, кто хотя бы посмотрит косо в сторону Романа Менделеева, будет иметь дело с бойцом ВДВ, а если понадобится – то и не с одним. Потом гигант оттолкнул карлика и сам отшатнулся с брезгливостью на лице:
