- А вроде бы ничего едет, - неуверенно сказала Лиза.
      Беляев, поглядывая в окна по сторонам, зевнул. Лиза склонила голову к нему на плечо. Пошел снег, да такой сильный, что сразу потемнело. Зажглись уличные фонари, снег сдувало с крыш и крутило белыми воронками над мостовой, и воронки эти походили на космические туманности. Беляеву подумалось, что все живое вышло из этих туманностей, и живет в туманных предчувствиях радостей земных, уносясь в мыслях в прошлое, более или менее понятное и определенное в отличие от невнятного будущего.
      И казалось Беляеву, что он спрятался от космических туманностей в темном коробке машины, отгородился от мира и летит в этой отгороженности в иные миры.
      Насадить сад на земле в метели.
      Черная коробка, черные окна, черный воздух и только изредка мелькают в этой черноте светлячки фонарей.
      - Хорошо летим? - смеясь, спросил Комаров и дьявольски сверкнул очками, которые сползли на самый кончик его покрасневшего носа.
      Окно с его стороны было приоткрыто, он любил ездить с ветерком.
      Засвистели тормоза, машина прошла юзом поворот, Комаров успел выкрутить колеса в сторону начавшегося заноса, выровнял ее, дал газу и полетел по темному переулку. Еще один поворот, свет ударил в глаза и тут же исчез, Комаров увернулся от встречной машины.
      - Ты же хотел до трех вокзалов? - спросил Беляев, ежась от быстрой и страшной езды.
      - Сиди! Покатаю хоть!
      Правая сторона улицы была освещена фонарями, под которыми все так же крутило, закручивало снег и швыряло его в темноту, как бесполезные драгоценности.
      И опять нырнули в темный переулок. Необъятна и загадочна Москва в древней паутине своих улочек и переулков. Из черноты вспыхивают фонари, выхватывающие угол желто-белого особняка, фасад церкви, чугунную витиеватую решетку, арку двора... Дух захватывает от стремительной разновысокой красоты, но какая-то звенящая грусть возникает в сердце, что так быстро она уносится назад, не успеваешь как следует разглядеть, оборачиваешься исчезла, но новая красота уже перекрывает прежнюю.
      Еще один поворот и машина тормозит у знакомого дома. В нем живет Толя Пожаров. Посвистывает ветер, горит фонарь у подъезда.
      - Прихватим, покатаем! - восклицает Комаров и дует на стекла очков, затем протирает их платком.
      Лиза смеется и чмокает Беляева в щеку. Они входят в подъезд, и он им кажется очень чистым, чего раньше они не замечали. И очень много свету. Старинная мраморная лестница сверкает белизной, поручень перил отполирован и покрыт лаком, стены выкрашены в красные и синие тона.
      - Когда же они тут успели ремонт сделать? - удивляется Комаров и идет по лестнице осторожно, как на прием к высокому начальству.
      Все же на одной ступеньке Беляев замечает окурок, в самом уголке, у стены. Он нагибается и, как щепетильная хозяйка, поднимает его и даже дует на него, но пыли на окурке нет. Да это не окурок, а почти что целая сигарета с длинным и почему-то красным фильтром. На белой папиросной бумажке золотой вязью выведено название. Беляев пытается прочитать, но никак не может разобрать эту золотистую вязь.
      - Это же по-арабски, - бросив взгляд на сигарету, говорит Комаров и добавляет: - "Вавилон"!
      - Что, так сигареты называются? - спросила Лиза, извлекла из кармана губную помаду и принялась красить губы в ярко-красный цвет.
      - Первый раз слышу, - сказал Беляев, удивляясь тому, что делает Лиза. Что еще за "Вавилон"?
      Лиза убирает помаду и говорит со смехом:
      - Чудак. Это же дипломатический дом. Тут все что угодно может быть.
      Беляев знает и помнит, что Пожаров - сын дипломата, но о таких сигаретах он никогда не слыхал. Беляев склоняется к Лизе и спрашивает так тихо, чтобы не слышал Комаров:
      - Зачем ты накрасила губы? Я никогда тебя не видел с накрашенными губами...
      Столь же тихо Лиза ответила:
      - Ты же меня не видишь в институте. Я всегда ношу с собой помаду. Это освежает лицо!
      - Господи! Оно же у тебя младенческое! Какая помада! - уже громким шепотом проговорил Беляев и Комаров услышал.
      Он обернулся, сверкнул очками и сказал:
      - Пусть красит свои губки! Я разрешаю!
      Все рассмеялись и остановились перед огромной двустворчатой дверью, почти что новой, лакированной, с линзой "волчка" на одной из створок. Из-за дверей глухо доносилась музыка. Прежде чем звонить, Комаров приложил ухо к двери и, задумавшись, сказал:
      - Первая часть второго концерта для скрипки и фортепиано Малера.
      - Чудесно! Звони! - поторопила Лиза.
      Но Беляев опередил Комарова, сам нажал на кнопку звонка и услышал, что звонок-то был не обычный, а музыкальный, он сыграл первую фразу Мусоргского из "Рассвета на Москве-реке". Беляев с удовольствием еще раз нажал на кнопку. Дверь открылась, перед гостями предстал Пожаров в черном костюме, в галстуке-бабочке, румяный, веселый и от него легко попахивало шампанским.
      - Прошу! - пробасил Пожаров и впустил друзей в огромную полутемную прихожую с красными стенами и слабо горящим золотистым бра. В приглушенном, мягком свете под этим бра была пришпилена четвертушка ватмана и черной тушью красивыми буквами выведено: "Что мы знаем о самих себе, о судьбе, о мире и о судьбах мира?" Прочитав эту достаточно абстрактную фразу, Беляев подумал, что почти что ничего ни о самом себе, ни о судьбе, ни, тем более, о судьбах мира он не знает. Но кое о чем смутно догадывается. Например, он уже твердо знает, что Лиза определена ему судьбой. Но каковы законы у судьбы? В метельной круговерти людей она избирает тебя и водит по давно ей известным кругам. И словно Лиза шепнула Беляеву: "Но это горькое познание ничего не изменит в жизни человека, в его ненасытном сердце". Беляев закрывает глаза, но и сквозь сомкнутые веки отчетливо видит надпись на белой четвертушке. Затем он чувствует горячее прикосновение губ и вспоминает о красной помаде. Взглянув на себя в зеркало, он видит свои сильно покрасневшие губы, проводит по ним тыльной стороной ладони, но краска не смывается.
      В глубине прихожей вспыхнул свет - это Пожаров открыл дверь в большую комнату. В руках он держал увесистый поднос, серебристо поблескивающий, как зеркало, как зеркальце, в которое ударяет солнечный луч. Беляев обернулся к Лизе. Она пристально смотрела на него, и в ее глазах он увидел какое-то новое, задумчиво-строгое, почти что недовольное выражение. Но тут же, при его взгляде, лицо ее оживилось, взгляд вспыхнул и прелестная улыбка раскрыла ее губы.
      В это время Пожаров прошел мимо них с подносом, сказав:
      - Прошу к столу!
      Комаров уже развалился в кресле и листал какой-то пестрый иностранный журнал. Во рту его дымилась сигарета.
      - "Вавилон"? - спросил Беляев.
      - "Вавилон", - ответил Комаров и положил ногу на ногу.
      Появился Пожаров все с тем же огромным подносом, на котором теперь возвышалась дымящаяся гора красных раков. Усы и клешни, хвосты и панцири ярко-красные, поблескивающие, влажные. Красные, вкусные, горячие, с огня, дымящиеся раки аппетитно лежали на серебряном блюде-подносе. Особенно красным был верхний рак, которого сразу же приметил Беляев. Этот верхний был краснее всех прочих и глазищи его торчали надо всеми, как бы следя за порядком на блюде. Черные бусинки глаз над красным панцирем.
      - Я думаю, этот ужин вас устроит? - спросил Пожаров и, улыбаясь, поставил блюдо на белоснежную скатерть огромного круглого стола.
      Все буквально бросились к столу и стали хватать раков, вылущивать белое мясо из-под красных одежд. Беляев успел схватить своего приметного верхнего рака. Только он надломил его, как из-под панциря брызнула кровь и красными пятнами окропила белую скатерть. Беляев в страшном испуге отскочил от стола. А Пожаров громогласно захохотал.
      - Это вино, - сказал он.
      - Какое вино? - с волнением спросил Беляев.
      - Вино Бога.
      - Кровь, что ли?
      - Как хочешь, так и понимай.
      Лиза встала и стремительно вышла из комнаты. Беляев бросился следом, но никак не мог понять в полутьме прихожей, куда же она исчезла. Дернув наугад бронзовую ручку белой тяжелой двери, он увидел Лизу перед зеркалом в ванной комнате, в руках ее сверкнули ножницы. Прежде чем догадаться, что собирается делать Лиза, Беляев уже увидел в руках ее отрезанную косу. Даже сам лязг стригущих ножниц не услышал, а сразу увидел отрезанную косу. Лиза зачарованно смотрела на нее, затем отстригла небольшой завиток и протянула Беляеву. Он с любовью и горечью взглянул на эти волосы и зажал их в руке. Окликающий голос Комарова вывел его из оцепенения, Беляев оглянулся. На него смотрел красный рак с маленькими черными глазищами, в очках.
      Глава IV
      В букинистическом на Покровке, когда Беляев с пробитым чеком получал книгу, его кто-то тронул за плечо, тронул вкрадчиво, Беляев обернулся и увидел Заратустру, то есть отца. То же морщинистое лицо, и пальто то же, и шапка из меха кролика.
      - Сынок, а ты что тут делаешь? - задал вопрос отец, как будто только он один посещал книжные магазины.
      - Покупаю... книгу, - ответил чуть удивленно Беляев.
      Он получил книгу и быстро сунул ее в портфель. Отец нервно усмехнулся и, когда они отошли от прилавка, около которого было довольно многолюдно, сказал:
      - Я тоже книгу купил, - и добавил, похлопав по переплету, - по химии... словарь... испано-русский.
      Беляев с некоторой заинтересованностью взглянул на солидный том.
      - Ты что, химией занялся? - спросил он.
      - Сейчас химия в ходу... Патенты с испанского перевожу. Платят неплохо. Скоро все химическое будет! - улыбнулся он. - А словарь этот еле нашел. Обегал сотню книжных. Плохо у нас со словарями.
      - С другими книгами не лучше, - сказал Беляев, ощущая на лбу испарину.
      В магазине было душно и стоял особый зимний запах, на покупателях таял снег, пол был мокрым от множества ног.
      - Может быть, выйдем на улицу? - спросил Беляев.
      - Да. А то здесь баней пахнет, - сказал отец. На улице было нехолодно, шел крупный снег, клубился облачками в легком ветерке над прохожими и машинами.
      - В снежки бы поиграть! - сказал отец и засмеялся, но, заметив, что сын не смеется, стал серьезен.
      - Некогда, сказал коротко Беляев.
      - Неужели? И чем же ты занят?
      - Целыми днями в институте пропадаю.
      - И кем же ты будешь? спросил отец.
      - Строителем.
      Помолчали немного. Отец как бы продумывал ответ сына.
      - Хорошо, сказал отец.
      Беляев посмотрел на него задумчиво, и ему в голову закралась странная мысль о том, что этот человек просто выдает себя за отца, что он вовсе не отец, а так, ни пришей, ни пристебай, хотя после этой моментальной мысли, Беляев с некоторым усилием отогнал ее. Это был вне всякого сомнения отец, но очень далекий, случайный. Так ведь случайно встречаются с давними знакомыми, обмениваются стандартными репликами: "Как дела?" - "Нормально!" - жмут друг другу руки, договариваются о встрече или о том, чтобы созвониться, но никогда больше в жизни не встречаются.
      Они дошли уже до бульваров.
      - Хорошая погода! - сказал отец.
      - Не очень, - отозвался сын.
      - Хорошая в том смысле, что в душе хорошая погода. Когда в моей душе хорошо, мне все вокруг мило. То есть я хочу сказать, что душевная погода часто не совпадает с атмосферной. Иногда думаешь, чему радоваться: на улицах грязь непролазная, все бегут спрятаться от такой погоды, а ты идешь и радуешься, потому что на душе хорошо. Вот и сегодня у меня хорошая в душе погода. Да и с атмосферной, вроде бы, совпадает. Я люблю, когда идет снег. Каким-то все вокруг чистым становится. В России очень многое от душевной погоды зависит. Почему? Потому что Россия - страна непогоды. Просторы, если по карте посмотреть, а на самом деле пятьдесят процентов - вечная мерзлота, болота, тайга и прочая, и прочая несуразность.
      Беляев торопился, но не показывал перед отцом виду. Неудобно обижать его. Беляев раздумывал о том, здесь ли послушать отца, ожидая трамвая, или пройти по Чистым пару остановок. И как-то незаметно свернул к Прудам. Отец шел рядом, не заботясь, по всей видимости, о направлении движения и о времени.
      - А почему ты с мамой не хочешь увидеться? - неожиданно для себя спросил Беляев. Отец помедлил, затем ответил:
      - А зачем? Мы совершенно разные, не понимающие друг друга люди. Потом, если хочешь, я с годами пришел к убеждению, что умные женщины вредны для меня. Вообще, умные женщины - это нечто такое...- Он повертел возле своего уха рукой. - Нечто такое малопонятное... Я люблю простых женщин теперь. И живу с очень простой, из глубинки, женщиной. Она всему внемлет, не противоречит. Скромна и без затей. Вот что мне нужно!
      Беляев усмехнулся.
      - И тебе советую искать простоту. Есть у тебя кто-нибудь?
      Беляев пожал плечами.
      - Пока очень неопределенно, - сказал он. Не будет же он рассказывать отцу о Лизе!
      - Ну это ничего, придешь когда-нибудь к определенности! - сказал с чувством отец и остановился, уставясь на заснеженный пруд. - Смотри - утки!
      - Кормятся здесь, не улетают, - ответил Беляев.
      - Интересно, был ли когда человек перелетной птицей? - заговорил отец. - Был конечно. Кочевником. Кочевал, где теплее. А мы уже не перелетные! - вздохнул он. - Зачем нам кочевать, когда, с одной стороны, на улице снегопад, а в квартире - далекие, жаркие страны. Но иногда очень хочется куда-нибудь улететь, этаким журавлем стать!
      - Можно купить билет на самолет...
      - Конечно, можно. Но я не об этом. Я о полете духа, о всемирно-историческом полете! Что там говорил Заратустра? - спросил он.
      - Так! - ответил сын.
      Глава V
      В старенькой "Волге" Комарова на передней панели не было предусмотренных конструкцией часов, вместо них в отверстие Лева вставил фотографию Светы и, пока ехали, довольно-таки часто бросал улыбающийся взгляд из-под очков на нее. Эта любовь казалась Беляеву несколько приторной, и он в глубине души посмеивался над Комаровым, который всю дорогу что-то болтал, травил какие-то анекдоты, громче обычного хохотал, в общем, был на эмоциональном взводе. Он так щедро сыпал расхожими байками, почерпнутыми у шоферов и слесарей, что Беляеву невольно стало казаться, а не поглупел ли Лева за эти два года.
      Близился новый шестьдесят шестой...
      - Ель - дерево вечнозеленое! - изрек Комаров и после значительной паузы, как некий сюрприз, преподнес: - В Новый год приглашаю на свадьбу!
      Для Беляева это, по сути дела, не было неожиданностью, поскольку Лиза доверительно ему сообщила, что Света беременна, но Беляев все же сделал удивленную мину и воскликнул:
      - Ого!
      - Так вот, старик, конец холостой жизни. - И словно с ним кто спорил, продолжил: - А что? Баба под боком - замечательно. У нее дом в деревне. Поживем пока у меня. Буду размен подыскивать. У меня бабка на Таганке одна в тридцатиметровой комнате прописана. Я с матерью, да у Светы площадь... Чего-нибудь выменяю. Будь спокоен.
      Пропустив трамвай, Комаров свернул на мост через железную дорогу. Беляев посмотрел вдаль, серебрились железнодорожные рельсы от яркого света пробившегося сквозь дымчатые облака солнца, предвещавшего мороз. Комаров проехал с моста направо - под мост, и, прибавив газу, помчался по узкому проезду, с грязноватыми сугробами у тротуара, вдоль бетонного забора.
      - Я помню, кажется, этот заводик будет сразу же справа, - сказал Комаров.
      - Точно. Не гони, - сказал Беляев, дожидаясь конца забора.
      На площадке, где лед был черен от скатов грузовиков, Комаров остановил машину.
      - Пять минут, - сказал Беляев и направился через проходную к главному инженеру.
      В комнате было накурено, и Беляев, как свой, тоже закурил предложенную главным папиросу "Беломор". Он мял ее в зубах, пускал дым и растолковывал главному результаты технической экспертизы по керамическому кирпичу.
      - Годится, - пыхтел полноватый главный инженер, - годится.
      - Опытная партия когда будет готова? - спросил Беляев.
      Через пять минут, как и обещал, он выкатил на тележке к машине упакованные в плотную бумагу и перевязанные проволокой две пачки по пять кирпичей в каждой. Комаров предупредительно открыл багажник и положил туда эти тяжелые пачки. Беляев взглянул на часы и сказал:
      - За пятнадцать минут до Пожарова доедем?
      - Будь спок! - усмехнулся Комаров, включая передачу.
      Пожаров в своей заметной издалека дубленке поджидал их в одиннадцать на углу Рахмановского со стороны Неглинки. Щеки были красны, пыжиковая шапка золотилась в солнечных лучах. Заметив машину Комарова, он небрежно поднял руку в кожаной перчатке, как будто останавливал такси после сытного обеда в ресторане или в шашлычной... Он сел сзади и развалился, раскинув руки по спинке сидения.
      - Какие новости? - спросил он. Беляев обернулся к нему и сказал:
      - Главная новость - Лева женится на Новый год.
      - И это настоящая любовь? - с ироничным подтекстом спросил Пожаров.
      - Хочу венчаться к тому же, а не просто через загс! - торжественно сказал Комаров.
      - Даже венчаться! - изумился Беляев.
      - А что? Чтобы жизнь была вечнозеленой! - захохотал Комаров.
      По Арбату он проехал к Смоленской и у гастронома остановился. Пожаров открыл дверь, осмотрелся и, заметив того, кто их ожидал, крикнул:
      - Борис Петрович, пожалуйте в машину!
      Достаточно молодой человек, Борис Петрович, гладковыбритый, быстро сел в машину, Комаров тронулся, свернул на Садовое кольцо и метров через сто остановился.
      - Лева, принеси один образец, - любезно попросил его Беляев.
      Комаров послушно вышел из машины и пошел открывать багажник.
      - Ваши условия? - спросил Борис Петрович, ощупывая и оглядывая оранжеватый, легкий, со щелями, кирпич. В глазах Бориса Петровича светилась некоторая алчность.
      - Ваши предложения? - вопросом на вопрос ответил Беляев, снял черную вязаную шапочку и пригладил длинные волосы.
      - Пятьдесят рублей за тысячу, - неуверенно произнес Борис Петрович и постучал по кирпичу извлеченными из кармана ключами. - Звенит, как амфора! с улыбкой добавил он.
      - Ну, вот видите! - воскликнул Беляев. - Как амфора! А вы за пять копеек хотите его купить...
      Беляев достал из кармана бумаги, развернул и ударив по ним сверху тыльной стороной ладони, сказал:
      - По техусловиям ему цена три копейки...
      - Так, - сказал Борис Петрович.
      Беляев вдруг усмехнулся и громко, как бы ставя Бориса Петровича на место, произнес:
      - Так! говорил Заратустра! - И продолжил: - Три копейки цена, плюс три - главному инженеру, да мне - три, и одна копейка, - он взглянул на Пожарова, -комиссионные! Итого - десять копеек стоит эта амфора...
      - Дорого! - выпалил Борис Петрович.
      - А чего ж тогда говорите: амфора, амфора! - ехидно процедил Комаров, до этого молчавший.
      - Такого кирпича еще ни у кого не было, - достаточно мягко пробасил Пожаров.
      - Ну да ладно! - отрезал Борис Петрович. - Когда забирать?
      - Хоть завтра, - сказал Беляев и принялся что-то прикидывать в уме. После паузы спросил: - Если у вас с собой задаток, то...
      Борис Петрович полез в карман за бумажником.
      - Как я понимаю, три копейки на двадцать тысяч штук это будет?
      Он задумался, а Беляев ответил:
      - Шестьсот рублей.
      - Именно, - сказал Борис Петрович и отсчитал шесть сотенных бумажек. Затем подробно объяснил куда везти, кто там будет ждать для разгрузки и прочие подробности. И сам подъедет к трем...
      Когда он покинул машину, все рассмеялись, а Комаров сказал:
      - Да, Беляев, большое будущее тебя ожидает!
      - И прокурор! - захохотал Пожаров. Его высадили на том же углу, где брали, и поехали опять на завод. Там Беляев быстро оформил сделку, внеся в кассу деньги, договорился с главным инженером о машине, кране...
      - Тут машиной не обойдешься, - сказал главный инженер и, подумав, добавил: - Пошлю сразу четыре длинновоза... Да. Сразу ухнем все двадцать тысяч...
      - Это будет правильно, - тоном бывалого строителя сказал Беляев и закурил "Беломор".
      Если мерить личность умением себя проявлять, то в этих первых своих контактах с производственниками Беляев проявлял себя в полной мере как человек твердого слова и завидной пунктуальности. На первых порах главный инженер, когда Беляева прислали из института по линии связи производства с высшей школой, посмотрел на него снисходительно, мол, пусть студент практикуется, носит в свое студенческое СКБ (студенческое конструкторское бюро) образцы на испытания, пишет научные работы, чертит курсовые, но не тут-то было, во второй же свой приход на завод с результатами лабораторных испытаний нового кирпича Беляев решительно спросил:
      - Мне нужна партия в двадцать тысяч штук, не продадите?
      - Не продадим! - с улыбкой сказал тогда главный и стал думать.
      Кирпич этот никто еще по фондам не заказывал, опытные партии были незначительными, все больше для испытаний - и здесь, на заводе, и в институте исследовательском, и в институте учебном, откуда был Беляев. Но вот как-то раз главный спросил:
      - Кому нужен-то кирпич?
      И Беляев, получивший заказ от Пожарова, все в деталях обрисовал, и калькуляцию полную сделал... Главный инженер понял, что в Беляеве была поистине великолепная деловая жилка, какая-то повышенная реакция проникать в сердцевину проблемы. Основное же в этом было то, что Беляев как бы прочитал мысли главного инженера, ибо тот уже собирался подработать на опытных партиях, которые, в принципе, шли как неучтенная продукция, но покупателей он еще не нашел, а тут - вот он, стоит перед тобой, молодой, проворный...
      Комаров подбросил Беляева до дому и назавтра обещал быть у подъезда в семь тридцать утра, а пока помчался делать план.
      Целый вечер Беляев просидел за письменным столом, энергично просчитывая различные задания для Баблояна, однокурсника. Мать пыталась отвлекать его какими-то вопросами. Торможение сына этими вопросами, беспричинными и бессмысленными, как казалось Беляеву, доставляло ей удовольствие чисто профессиональное, как в университетской аудитории она любила тормошить вопросами студентов, считая, что таким образом она их вызывает на искренний диалог и тем самым обеспечивает совершенное усвоение материала.
      Голос у матери был низкий и властный. После двух-трех вопросов Беляеву хотелось заткнуть уши, уйти в себя, забаррикадироваться, что, впрочем, он успешно освоил. Задав эти два-три вопроса и не получив ответа, мать, как правило, отставала. Она ложилась в своем черном шелковом, расшитом алыми розами халате на диван, подбив высоко подушку, надевала очки, закуривала и принималась за чтение очередного толстенного романа по-французски. Прочитав несколько страниц, она начинала позевывать, затем Беляев слышал, как падала на пол книга и как сначала тихо, а потом громче комнату оглашал грассирующий храп. Зато какой неотразимой, красивой становилась мать, когда к ней приходил Герман Донатович! Ей было только сорок три года, и она была стройной, фигуристой женщиной.
      За последние два года мать и сын подладились друг под друга: когда собирался прийти Герман Донатович, Беляев уходил к Лизе.
      Наконец к полуночи, Беляев закончил все расчеты, зевнул, встал, подошел к дивану и потрогал мать за плечо. Она, как и обычно, быстро открыла глаза и спросила:
      - Который час?!
      - Уж полночь близится, а Германна все нет! - сказал Беляев и пошел умываться перед сном, шаркая шлепанцами, надетыми на босу ногу.
      В длинном обшарпанном коридоре было тихо, соседи уже спали. Только рук Беляева коснулась струя воды, как он подумал о том, что неплохо бы всю квартиру занять самому. Живут здесь три семьи, четвертая - он с матерью. Надо думать, просчитывать варианты... Вариант первый: мать выдать за Германа Донатовича и прописать его сюда. Но прежде Герману нужно развестись. Нет, это не то. Даже если он разведется, распишется с матерью и пропишется к нам - это перспектива нового размена. Не будет же Беляев всю жизнь с ними жить в одной квартире. Вариант второй: он женится на Лизе, прописывает ее сюда, в первые же три года она рожает троих детей... Вот тебе и квартира! Но сразу Лиза вряд ли согласится рожать - нужно закончить институт... Одно другому - не помеха! Пусть и рожает, и учится!
      - Ну сколько можно умываться! - услышал он сзади раздраженный голос матери.
      Он закрыл воду над раковиной и принялся утираться полотенцем. Мать подошла к ванне, заткнула, нагнувшись, дырку, включила горячую воду и, не обращая внимания на сына, сняла халат.
      - Спокойной ночи! - сказал Беляев, выходя из ванной и слыша, как за его спиной щелкнула задвижка.
      Беляев лег на свою кровать за шкафом и включил ночник. Некоторое время он смотрел в потолок, украшенный в местах соединения стен с потолком прекрасной лепниной, затем взял с тумбочки первую попавшуюся книгу, - а на тумбочке лежала добрая дюжина книг, - это оказался "Большой шар" Андрея Битова, и начал читать... "Трень-бом-динь! Трень-бом-динь!"
      - Трень-бом-динь! - зазвонил в семь утра будильник.
      Беляев резко сбросил с себя одеяло и тут же встал. Еще, казалось, был во сне, но уже стоял. Это лучше, нежели давать себе послабление, успокаивать словами, что еще одну минуточку подремлю и тогда уж поднимусь. Сон накроет с головой и все планы, все обещания - под откос, весь день пойдет наперекосяк!
      Беляев вышел из подъезда, огляделся, Комарова еще не было. Шел редкий снег, темный переулок был перечерчен длинными желтыми полосами света фонарей. Кое-где в домах горели окна. Беляев смотрел на снег, дышал нежным морозным воздухом, оглядывался на свой трехэтажный старинный дом и ему грезилось, что весь этот дом принадлежит ему...
      Зеленый огонек Комарова показался внезапно.
      - Долго спишь, - сказал Беляев, усаживаясь в теплую машину.
      - Еле завел! Аккумулятор ни к черту... Пока искал "катюшу", потерял двадцать минут...
      - Надо было прийти раньше на эти двадцать минут! - жестковато сказал Беляев.
      - Подумаешь, опоздал на пятнадцать минут, - отшутился Комаров.
      - Не подумаешь! - резко остановил его Беляев.
      - Я же не нанялся тебя возить...
      - Нанялся!
      - Да я без тебя заработаю...
      - Я тебе плачу больше!
      - Ты еще ничего не заплатил!
      - Слушай, кончай пререкаться...
      - А ты чего возникаешь?!
      - Я не возникаю, а там машины грузятся!
      - Они и без нас погрузятся, - сказал Комаров, шмыгая носом.
      - Это тебе так кажется!
      - Посмотрим!
      - Посмотрим! - повысил голос Беляев, видя, что Комаров заметно прибавляет скорость. Он обиделся, насупился и до самого завода не проронил ни слова.
      Беляев оказался прав. Машины еще не загружались. Главный инженер где-то бегал по территории, и его пришлось дожидаться. Когда он появился, выяснилось, что он не сумел достать кран, поэтому и не загружал машины. Но Беляев попросил все же загружать.
      - Как вы там двадцать тысяч разгрузите?
      - Разгрузим, - усмехнулся Беляев.
      - Ну, смотрите, - сказал главный инженер и дал команду на погрузку машин.
      Беляев вернулся к машине Комарова и сообщил ему эту "радостную" весть.
      - Да ты с ума сошел! - раздосадованно воскликнул Комаров и принялся подсчитывать вслух: - Даже если кладем по десять секунд на кирпич, то это будет двести тысяч секунд... А в одном часе три тысячи шестьсот секунд... Стало быть, за час... мы выгрузим триста шестьдесят кирпичей...
      Беляев возразил:
      - Это один человек выгрузит триста шестьдесят... А там четверо дожидаются и нас двое... Да еще сейчас в институт заскочим, я пару человек возьму...
      Комаров почесал затылок.
      - Это еще куда ни шло, - сказал он. - Но лучше бы кран!
      - Вот ты и будешь кран искать, пока мы занимаемся разгрузкой.
      Мостовой кран загрузил все четыре машины за каких-нибудь полчаса кирпич был аккуратно уложен на поддоны, оставалось цеплять, поднимать и ставить в кузов. Объяснив шоферам подробный адрес, Комаров повез Беляева в институт. Баблояна Беляев нашел в просторной комнате СКБ, сразу же передал ему расчеты и спросил, как идут дела. Невысокий, плотный Баблоян, стекливший в это время очередной лист курсовой, обрадованно оторвался от работы, достал из портфеля сверточек и, передавая Беляеву, сказал:
      - Здесь триста...
      Беляев сунул деньги в карман, улыбнулся и уставился, не отводя взгляда, на Баблояна. Затем, сменив улыбку на серьезность, сказал:
      - Берешь Манвеляна и вниз! Есть работа.
      - У меня еще два заказа, - сказал Баблоян, подтягивая брюки и заправляя в них сзади рубашку, которая выбивалась во время работы над копированием чертежей.
      - Завтра закончишь, - твердо сказал Беляев.
      Видимо, Баблояну казалось, что ехать ему незачем, но он повиновался отчетливому, твердому голосу Беляева. Если бы не Беляев, то Баблоян и все его многочисленные "горцы" вылетели бы из института сразу же после первого курса. Большого труда стоило Беляеву заставить этих "студентов" хотя бы переписывать, копировать подготовленные им работы. Под видом СКБ студенческого конструкторского бюро - Беляев организовал нечто вроде фирмы по гарантированной сдаче зачетов, экзаменов и выполнения всевозможных графически-расчетных работ. Разумеется, не бескорыстно. Баблоян с Манвеляном сели сзади.
      - Как здоровье мамы? - спросил Беляев у Манвеляна.
      - Спасибо, очень хорошо.
      - Отец работает?
      - Да, папа тоже работает. Беляев еще что-то, для разговора, хотел спросить, но Баблоян перебил его вопросом:
      - Слушай, Коля, - у него получилось "слюшай", - может, в общагу заскочим? Мои прислали чачу...
      - Нет, - сказал Беляев.
      - Ну что ж, очень хорошо, - сказал Баблоян.- Очень хорошо, что мы сейчас едем за город.
      Выехали из Москвы. Белые поля, как чистые листы ватмана, лежали справа и слева. Потом они исчезали за деревьями. Свернули к железнодорожному переезду. Одну платформу ремонтировали и рядом с нею строили какой-то служебный кирпичный домик. Кран разгружал с грузовика бетонные перекрытия.
      - На ловца и зверь бежит! - воскликнул Беляев.
      - Что? - спросил Комаров, включая щетки, чтобы очистить лобовое стекло от налипшего снега.