- Из кровельного железа борта. Пять секунд их проткнуть. Река Рейн, в общем. - Кочегар еще чертыхнулся и сказал: - Пойдем. Зови кореша. Наша вахта.
      Снова мы орудовали пудовыми лопатами, кое-как разминая ноющие после вчерашнего плечи. В конце концов работа пошла легче. Мозоли полопались и не мешали, да и угля надо было вроде меньше, чем вчера. К обеду кочегар отпустил нас наверх: "Теперь справлюсь. Надо - позову". Мы накидали ему еще угля из дальних отсеков угольного трюма и ушли. Туман рассеивался. Лед поредел. Стаи гаг летели теперь от берега в море. Мы со Славкой пошли в камбуз уничтожать заработанный флотский обед, посмеиваясь над "сухопутными крысами", которые мрачно грызли галеты. Но третью добавку мы съесть не успели, ибо наверху раздался истошный вопль: "Нунлигран!"
      Вспарывая воду, к судну неслись белоснежные вельботы. Это было настолько непривычное зрелище, что я на мгновение растерялся. Вельботы шли друг за другом ступенькой, низкие, узкие и бесшумные. Они шли по зеленой воде, описывая согласованную кривую. В них сидели горбатые люди в белых балахонах.
      Вельботы один за другим пришвартовывались к борту, и люди в белых камлейках, с непокрытыми черными жестковолосыми головами полезли один за другим на палубу. От них пахло звериным жиром, крепкой, продутой морским ветром кожей и табаком. В лодках лежали вдоль бортов гарпуны, надутые тюленьи шкуры-поплавки и винтовки.
      Охотники поговорили о чем-то с капитаном и снова спустились по трапу. Столь же стремительно, под тонкий вой подвесных моторов вельботы пошли к берегу. Оказывается, они собрались на дальнюю охотничью стоянку и узнавали, привез ли что пароход для поселка. Узнав, что им доставлены сборные дома, они отменили охоту. Наде было разгружать пароход. С борта спустили кунгас для разгрузки. По галечниковой косе гремели два трактора; а трактористы радостно махали шапками из кабин. Это были наши тракторы, благополучно добравшиеся сюда через перевалы и сопки от бухты Провидения.
      Семидневная стоянка в Нунлигране была уже началом экспедиционной жизни. Наш лагерь располагался примерно в километре от поселка, на берегу небольшого ручья, впадавшего в бухту. Мы разгружали пароход, обшивали досками тракторные сани и доверху забивали их грузом, необходимым на ближайшие месяцы. Главным грузом, конечно, были три тонны солярки, кроме того, керосин для примусов, бензин для тракторных "пускачей", макароны, мука, консервы и прочее необходимое для двадцати человек на четыре месяца.
      Нунлигран в 1957 году был, по-видимому, одним из самых отсталых поселков Чукотки. Во всяком случае, I большинстве своем он состоял из яранг. Яранги оленеводов, пришедших из тундры, располагались в стороне, на обрывистом берегу ручья, яранги морских охотников стояли прямо на галечниковом валу. Из яранг в любое время; можно было видеть море и вельботы, возвращавшиеся с охоты. Здесь же на берегу у воды круглыми сутками сидели старики в тюленьих штанах, в характерной позе: ноги сидящего были вытянуты под прямым углом к туловищу (посмотрите картины Кента из гренландского цикла. Эскимосы Гренландии сидят точно так же). Здесь же у берега разгружали добычу. Если вельбот приходил в штормовую погоду, квадратные куски моржового мяса кидались в воду и весь поселок вылавливал их крюками вроде тех, что употребляются на лесных пристанях. По гальке и траве двадцатикилограммовые куски мяса тащились к ямам, где консервировался копальхен - особый продукт, выработанный тысячелетним опытом морских охотников.
      Способ приготовления копальхена крайне прост: куски мяса весом по 15-20 килограммов плотно укладываются в цилиндрическую яму, выложенную камнем. Когда яма заполнится, ее закрывают и засыпают землей, чтобы вскрыть уже в зимнее время. В вечной мерзлоте, в чистом чукотском воздухе мало микробов, и мясо не гниет, а как бы закисает. Кстати, слово "копальхен" в переводе и значит "кислое мясо". Несмотря на специфический запах и вид, копальхен обладает своеобразным вкусом, и к нему быстро привыкаешь. Здесь же на берегу строилась байдара. Я впервые наблюдал строительство чукотской байдары, и Нунлигран был единственным местом, где я мог видеть ее строительство от начала и до конца, а старик Анкаун - одним из немногих оставшихся в живых байдарных мастеров, с которыми мне удалось познакомиться.
      Сага о байдаре
      Старик Анкаун не числил себя великим мастером, рассказы о которых передавались из поколения в поколение. Когда появились деревянные вельботы с моторами, о байдарах начали забывать, и настоящие мастера умирали один за другим, оставляя после себя незрелых помощников, еще не постигших окончательных секретов мастерства. Но пришло время, мода на вельботы если не прошла, то установились границы их использования, и, кроме того, прибрежные жители быстро научились ставить моторы на байдару, приспособив в днище ее специальный моторный колодец. И байдара по-прежнему оказалась нужна. Судно, изобретенное предками, оставалось незаменимым для плавания вдоль берегов и во льдах, когда лодку надо вытаскивать на льдину и в других случаях, ибо большую байдару четверо взрослых мужчин могут носить на своих плечах. Так в годы войны старик Анкаун снова принялся за ремесло, о котором почти забыли.
      Сейчас он искал на берегу дерево для малой байдары, на которую хватит шкуры одного моржа. Двушкурные и даже трехшкурные гиганты, поднимающие по тридцать человек на борту, сейчас уже никто не делал. Их окончательно вытеснили вельботы...
      Вечерами старик сидел на пороге яранги и ждал южный шторм. Охотники ждали штилевую погоду, но Анкауну нужен был шторм, который выбрасывает на берег много дерева.
      Здесь, на южном побережье, было хорошо: море выбрасывало много леса. Но Анкаун еще помнил рассказы, услышанные, когда он плавал на Аляску к живущим там родственникам. На байдары тамошние мастера употребляют распиленные челюсти кашалота, кости кита и любые крошечные обломки дерева. Байдарный каркас стоил там непомерно дорого и был высшей ценностью семьи, общины, отдельного человека.
      Шторм пришел. Он бушевал трое суток, обессилел стих, и Анкаун с утра отправился осматривать берег. На берегу валялись изорванные ленты морской капусты, которую любят жевать дети, сморщенные почерневшие медузы. Здесь же расхаживали, выискивая добычу, чайки. Анкаун шел, по пастушьей привычке заложив руки за лежащую на плечах палку. На берегу встречались разбитые ящики с иностранными надписями, бутылки, обломки досок и целые бревна.
      Он запоминал, где что лежит, потому что это все потом надо будет перевезти в поселок. Около особо больших и ценных бревен он втыкал вертикально палочку, чтобы ее хорошо было видно с моря. Но все-таки искал он другое. У него уже имелись четыре хорошие округлые жерди для верхних обводов байдары, и ему сейчас надо было вырванное с корнем молодое дерево на киль, и так, чтобы один из корней образовал нос байдары.
      Дерево он нашел только к вечеру, километрах в пятнадцати от поселка. Анкаун придирчиво осмотрел его со всех сторон. Оно было коротковато, отросток корня обломился, но и длину и корень можно было нарастить другими кусками дерева, хорошо подогнав их на деревянных шпильках и намертво скрепив моржовыми ремнями.
      Он еще раз осмотрел его и решил, что это именно то, что надо. Он поставил около найденного обломка кусок доски и укрепил доску подпорками, чтобы ее не сбило ветром и охотники на вельботе не искали ее понапрасну.
      Почти неделю дерево потом сушилось на солнце и коптилось в дыму костра. Так делали в старину, чтобы придать дереву необходимую крепость. После этого Анкаун маленьким топориком, лезвие которого шло поперек рукоятки, принялся неторопливо соразмерять куски. Когда куски были вытесаны, подогнаны друг к другу, Анкаун принялся соединять, просверливая отверстия по старинке лучковой дрелью. Каждое соединение он туго обматывал размоченным моржовым ремнем, который, высохнув, обретает крепость и упругость стальной скобы.
      В это время женщины уже готовили выбранную им моржовую шкуру. Они натянули ее на земле на крепких колышках, и шкура, которую мочил дождь, обдувал ветер и сушило солнце, постепенно вытягивалась и начинала звенеть под пальцами.
      Для байдары она все-таки была толста, и женщины расслоили ее по всей толщине надвое. После этого шкуру вымочили в море и снова растянули так, чтобы стала тугой и гладкой. На всякую случайную дырочку в ней ставились заплатки. Заплатки пришивались с помощью особого кривого шила, которое только углублялось внутрь, не прокалывая шкуру насквозь, точно так же, как и заплатку.
      Анкаун придирчиво следил за тем, чтобы не было проколов, и на каждый прокол заставлял ставить новую крохотную заплатку, по правилам потайного непромокаемого шва.
      Вскоре Анкаун закончил байдарный каркас. Он состоял, в сущности, из пяти округлых планок. Нижняя составляла киль, две верхние - бортовые обводы. Каркас перенесли и поставили на приготовленную шкуру. Загнутые края обшивки перекидывали через верхний обвод. Недалеко от края в обшивке прорезались дырочки, в них крепился толстый моржовый ремень, другой конец ремня туго привязывался ко второму внутреннему обводу. Лишние куски обшивки тут же отрезались. После этого байдару залили водой так, чтобы размокли ремни и шкура, и Анкаун несколько дней ходил вокруг байдары, натягивая и натягивая без конца ослабшие ремни или провисающие куски обшивки. И наконец наступил день, когда байдара была выставлена на стойки. Звенящая под рукой шкура обтягивала каркас туго, без единой морщинки. Она просвечивала под солнцем, как ломтик лимона. Байдара с легким килевым носом, обтекаемая, словно вылитая из цветного стекла каким-то вдохновенным стеклодувом, просто просилась в море, и Анкаун на миг самодовольно подумал, что, может быть, не все еще байдарные мастера поумирали, еще есть у кого поучиться. И он отправился готовить весла из припасенного с весны материала, так как к настоящей байдаре полагается три сорта весел: короткие - подгребные, подлиннее - гребные и вовсе длинные весла - для гребли в открытом море, когда откажет мотор.
      Комплектация партии в Нунлигране закончилась. Весь груз разместился в доверху забитых тракторных санях. Ближайшей задачей являлось как можно скорее сделать трехсоткилометровый переход и добраться до квадрата карты, отведенного нам для съемки. Тракторные гусеницы месили тундру. Они срывали тонкий травяной покров, и под ним обнажалась коричневая талая земля, коричневая жижа текла по тракам и полозьям многотонных саней. Сваренные из буровых труб полозья врезались в почву, оставляя за собой коричневый блестящий след. Этот след будет виден десятки лет, ибо любое нарушение природы в тундре сохраняется долгие-долгие годы.
      Бог мой, еще в Нунлигране многие из нас наивно думали, что поездка на тракторных санях по тундре - это вроде приятной прогулки, когда ты сидишь наверху с биноклем и карабином в руках и озираешь окрестные пейзажи, изредка взяв на себя труд отойти в сторонку, чтоб подстрелить что-либо в экспедиционный котел. Все оказалось совсем не так.
      Перегруженные сани поминутно застревали. Они нагребали вал грунта перед собой, трактор глох, и надо было в мешанине содранных кочек нащупать водило саней, вынуть шкворень, чтобы трактор отошел, прицепить сани с другого конца, оттащить их обратно, снова отцепить трактор и прицепить его к переднему концу саней. Приходилось нащупывать броды в десятках речек, бегущих к Берингову морю, а на остановках снимать тонну груза с верхних саней и вытаскивать снизу двухсоткилограммовые бочки с соляркой. Брошенные пустые бочки из-под солярки и груды вспаханной земли отмечали наш путь.
      Виктор Михайлович Ольховник, видно, учел наш со Славкой "кочегарский опыт" и потому назначил в прицепно-отцепную команду. Сани останавливались в среднем минут через двадцать. Мы со Славкой ходили вымазанные в торфяной жиже от макушки до пят и по ночам в спальном мешке продолжали выплевывать какие-то кусочки глины, камешки и корешки.
      В первый день мы еле-еле удалились от Нунлиграна. На галечнике бухты Преображения, которую мы огибали по берегу, сорвало масляную пробку с редуктора одного из тракторов. Еще немного, и трактор в наших условиях годился бы только на металлолом. За рычагами этого трактора сидел Вася Клочков, один из самых невезучих людей на земле. Неизвестно почему при крохотном росте он выбрал себе профессию тракториста, ибо тракторная кабина и расположение рычагов рассчитаны как-то на людей серьезной комплекции. Именно таким и был старший тракторист Леша Литвиненко, спокойный, уравновешенный украинец, прошедший пятилетнюю армейскую школу службы на Севере, где он также был трактористом и водителем армейского вездехода. Оба они залезли под трактор в лужу нигрола и тихо ругались. Их голоса и звяканье ключей заглушали птичьи вопли. От нашей дилетантской помощи трактористы наотрез отказались, и мы ушли "озирать окрестности".
      В бухте Преображения сохранился еще огромный птичий базар. Изъеденные солнцем льдины плавали в бухте истаявшие их куски обламывались с легким плеском, иногда льдины шумно переворачивались. Но и плеск воды был еле слышен из-за отчаянного крика птичьего воинства. Здесь были смешные топорки с ярко-желтыми и красными громадными носами, краснолапые аккуратные чистики, громогласные тяжелые кайры. На дальних скалах чернели идолами мрачные бакланы. Все это кричало, и казалось - сам воздух непрерывно вибрировал под тысячами птичьих крыл. А еще выше, в стороне над всем этим гомоном, стояли аккуратные, выкрашенные в желтый приятный цвет домики уединенной метеостанции. Станция как бы царила над этим шумным миром, настороженно, но доброжелательно. Мы зашли туда, чтобы посмотреть это экзотическое житье-бытье, и ушли поздно вечером в твердой уверенности, что жизнь в отдаленных краях сама по себе рождает в людях спокойствие, юмор и четкое знание служебного долга.
      К этому времени ремонт трактора был закончен, и измазанные трактористы сидели у костерка и варили в консервных банках крепчайший чай, снимающий сон и усталость. В двенадцать ночи в белесом свете полярного дня над тундрой снова загрохотали моторы. И снова началось: отцеплять, оттаскивать и прицеплять.
      Что же такое чукотская тундра летом? Из полярных книг известны эпитеты: "бескрайняя", "унылая" и т. д. Разумеется, все зависит от восприятия, но я уверен, что чукотская тундра не может производить впечатления "бескрайней" и тем более "унылой". Тундра не бывает ровной, она холмиста. Горизонт всегда ограничен спокойными, мягкими линиями холмов. Ощущение размеров тундры сказывается лишь подсознательным желанием забраться на ближайший холм, который ограничивает горизонт, и посмотреть, что за ним. В дождливые дни тундра кажется темной, но при солнце она всегда бывает желта, ибо молодая зелень не может победить цвет прошлогодней травы, и, кроме того, желт тундровый суглинок, желты лишайники, покрывающие камни на увалах. Травы тундры однообразны. Главная среди них - знаменитая полярная осочка. Она знаменита теплоизоляционными свойствами, и было время, когда ни одна серьезная полярная экспедиция не отправлялась в Гренландию, Антарктиду или просто в Арктику без запаса сухой осоки с берегов Ледовитого океана, так как эта осока незаменимая стелька в обувь зимой и летом. До сих пор каждую осень чукчанки ворохами запасают ее на зиму для охотников.
      По берегам озер растет мелкий хвощ и другая осока, более крупная и зеленая. Кочковатые склоны увалов белеют от пушицы, напоминающей хлопок в миниатюре.
      Но интереснее всего растения тундры в каменистых предгорьях, где сухая почва. Цветы селены бесстебельной разбросаны среди камней, как букетики сирени, мягка и густа зелень куропачьей травки, мохнатые нити кассиопеи тянутся над землей, пестрят цветы камнеломки, и редкими озерцами встречается как чудо из чудес полярная незабудка. Полярная незабудка! Ее крохотные цветки чуть больше спичечной головки, но в любую погоду, в дождь, снег и в туман, они хранят в себе яркость безоблачного, какого-то сказочного неба. Полярная незабудка, если так можно сказать, ослепительно голуба. Этот крохотный цветок похож на ребенка, при виде его улыбаются самые хмурые люди, и я не видел еще, чтобы кто-нибудь на него наступил. Полярная незабудка никогда не растет в одиночку. Не зря поется в одной из песен полярных геологов:
      ...Ну, пускай настало время злое,
      Пусть пурга метет вторые сутки,
      Верь, что будет небо голубое,
      Голубей чукотской незабудки...
      Мы подошли к предгорьям, и наступило царство метлицы. Мелкая метлица росла вразброс, она была не выше карандаша, и только на месте старых человеческих стоянок или вблизи евражкиных нор метлица вымахивала чуть не в человеческий рост.
      И почти всюду: на горных склонах, на увалах в тундре, всюду, где можно зацепиться, виднелись трогательные коричневые прутики березки. Полярная березка неудержимо цеплялась за жизнь и за землю. Ее было трудно сломать или вырвать. Похоже на то, что в короткое лето она спешила прожить десять жизненных циклов, потому что на одной ветке можно было в июле видеть зеленые, увядающие и еще только что распускающиеся из почек листья.
      ...На четвертые сутки мы свернули в горы. Тракторы сползали в долину, как в неведомый темный тоннель. Камни под полозьями отчаянно визжали, по временам этот скрип заглушал грохот дизелей. Горы стояли черные, округлые, молчаливые. Сопки походили на громадные валуны. В них преобладали два цвета: черный щебенки и белый - на снежниках. Речная долина лежала меж них, как желто-зеленая лента. Уже позднее я понял, что черный цвет склонов отнюдь не зависел от цвета слагающих их горных пород. Они были черны от покрывающего камни накипного лишайника. По долине речки Юрумкувеем мы вышли на перевал. С перевала была видна большая река Эргувеем, которая походила на блестящую узкую сетку, брошенную в широкое дно долины, виднелась прибрежная тундра, отделяющая горы от моря. Издали тундра казалась совершенно плоской, и по всему ее пространству тысячами осколков отсвечивали большие и малые тундровые озера. Над тундрой стояло солнце. Она казалась ласковой лучезарной страной.
      На перевале меж черных камней посвистывал ветер, было сумрачно и холодно. Через несколько минут из ближайшего распадка мягкими волнами начал выползать туман. Он тотчас скрыл все кругом - и горы и тундру. Влажно блестели камни. Тракторы сползали вниз по склону. Впереди, выбирая дорогу, маячил в нелепом громадном плаще Ольховник. Остроконечный башлык плаща делал его похожим на служителя неведомого культа.
      Через несколько часов мы спустились в долину и встали на берегу реки. С первого взгляда стало ясно, что через Эргувеем здесь переправиться невозможно. Стремительный и глубокий поток с глухим клокотанием рвался вниз.
      Ольховник решил вести тракторы в верховья. Никто из состава партии еще не видел реку Эргувеем, которая числится среди трех самых крупных рек Чукотки, но ветераны экспедиции надеялись, что она не будет отличаться от Других рек полуострова.
      Известно было, что даже самые полноводные из них не представляют обычно серьезной преграды, так как вечная мерзлота не дает рекам вырезать ложе вглубь. Реки на Чукотке растекаются вширь, разделяясь на многочисленные протоки, которые можно форсировать. Но здесь река мчалась единым руслом и, возможно, была особенно полноводна из-за недавних дождей.
      Подходящее для переправы место нашлось только в двадцати километрах выше. Никто не мог утверждать, что оно самое подходящее, но мы и так уходили на север от района работы. И чем дальше мы забирались в верховья реки Эргувеем, тем дольше нам надо было спускаться обратно. Стоял дождливый день. Леша Литвиненко на отцепленном тракторе стал нащупывать "брод". Вначале вода дошла до гусениц, потом скрыла их, потом подобралась к кабине и начала заливать ее. На какое-то мгновение трактор остановился, потом рванулся вперед и выскочил на берег в потоках воды и грязи, стекающей с гусениц.
      Было решено перетаскивать сани поодиночке, соединив тракторы тросом. Литвиненко благополучно переправился обратно, а на тот берег отправил Васю Клочкова с прицепленным к его трактору пятидесятиметровым тросом. Вася дал разворот на месте, лихо спустил трактор в воду и через минуту застрял точно на середине реки. Заглох мотор.
      Чтобы завести трактор, надо было выйти на гусеницу к "пускачу". Вода перекатывалась выше гусениц сантиметров на десять. Вася героически слез в воду, залив щегольские канадские сапожки. Минут двадцать он возился у "пускача", потом начал что-то кричать на берег. Разобрать его слова было невозможно. Жесты тоже. Ясно было одно - с трактором что-то случилось и его надо вытаскивать.
      Леша Литвиненко прицепил трос к своему трактору и медленно, на первой скорости, стал вытягивать его. Трос охотно тянулся, тянулся и в конце концов весь показался из воды. Оказывается, в суматохе кто-то просто просунул его в петлю фаркопа и оставил там, не закрепив. Даже невозмутимый Литвиненко выругался.
      Василий Клочков вылез на крышу затопленной кабины и начал исполнять там ритуальный танец. Дело становилось серьезным. Советы и предложения, которые вначале сыпались хором, исчезли. В довершение всех бед на сани, на нас и на одиноко стоящий посреди реки трактор посыпался ледяной дождик вперемешку со снегом.
      Тут-то и стал раздеваться Андрей Петрович Попов. Вначале он снял шапку с седой головы, потом, с натугой стягивая высокие резиновые сапоги, спросил между делом: "Кто из молодежи на помощь?" Ольховик крякнул и извлек из кармана ключик. Как уже знала вся партия, ключик был от вьючного ящика, в котором хранился неприкосновенный запас спирта для разных катастрофических ситуаций вроде дней рождения "и внезапных обморожений. Несколько человек быстро переглянулись и начали раздеваться. Андрей Петрович надел шапку, сапоги и, привязав к концу троса веревку, стал заносить ее вверх по течению.
      Первый рабочий лагерь мы разбили на одном из правых притоков Эргувеема. Сезон начался с опозданием на полтора месяца. Для выполнения четырехмесячной напряженной программы оставалось два с половиной месяца работы.
      Незаметно прошел июль. Мы двигались на запад к заливу Креста, то углубляясь в горы, то выбираясь в прибрежную тундру. Тракторы работали исправно, и, вообще, работа партии приобрела характер действия хорошо налаженного механизма, где каждый ежедневно и ежечасно знал, что ему делать.
      Обычно два отряда отправлялись на тракторах в дальние десанты, чтобы охватить съемкой отдаленные участки нашего района. Каждый десант уходил дней на десять, его провожали и встречали баней, если, конечно, имелся кустарник, чтобы накалить галечник на берегу какой-нибудь речки и потом быстро натянуть на этом месте палатку.
      Один отряд назывался "ходоки". Этот отряд возглавлял сам Ольховник. Ежедневно мы уходили в семь утра с базы, чтобы описать кольцо километров тридцать-сорок и замкнуть его снова на базе. Горы казались безжизненными только на первый взгляд. В озерцах и старицах речных долин гнездились утки, уже успевшие вывести крохотных утят-пуховичков. На невысоких сопках и по склонам, где были заросли ивняка и карликовой березки, гнездились куропатки. Было смешно наблюдать, как стремительно разбегаются и исчезают их выводки. Куропатчонку исчезнуть легко даже под крохотным листиком березки.
      Смешнее всего было то, что Спрятавшихся куропачат выдавали блестящие глаза, если, конечно, от ужаса или любопытства они забывали их закрыть. На верхушках сопок прятались громадные чукотские зайцы с голубоватым летним мехом. Изредка можно было видеть в бинокль сторожкие фигуры отбившихся от стада оленей. По общим уверениям, дикий олень на Чукотке считается давно исчезнувшим, но в горах бродили группами или в одиночку одичавшие домашние олени, отбившиеся от стад.
      Стояли почти беспрерывные туманы. В мелкосопочных чукотских горах с десятками долин в туман ориентироваться чрезвычайно трудно, трудно наметить в хаосе однообразных сопок кардинальное направление вдоль хребта или главного водотока.
      В двадцатых числах июля густо пошел снег. Снег валил несколько дней и покрыл землю почти полуметровым слоем. Июльский снегопад на Чукотке повторяется почти ежегодно. В предыдущем году в одной из партий нашей экспедиции погибли во время снегопада четыре человека. Снег застал их, когда они возвращались на базу после многодневного маршрута. Начальником отряда была женщина-геолог.
      Уставшие люди шли около двадцати часов, решив без отдыха дойти до базы. На одной из переправ была потеряна палатка, намокли спальные мешки. Люди выбились из сил. Утром в спальных мешках осталась живой только женщина, но ей позднее ампутировали отмороженные ступни ног. Она отморозила их, когда, потеряв, по-видимому, рассудок, босиком шла по снегу за помощью. И именно в такой снегопад в нашей партии случилось первое несчастье. Витю Касьянова, парнишку из-под Рязани, недавно окончившего десятилетку, в котором Ольховник усмотрел необычайную добросовестность и потому назначил главным шлиховщиком, разбил паралич. Изо дня в день он мыл шлихи в ледяной воде горных ручьев и не жаловался, так как вообще был молчалив. У него отнялись ноги, и лишь тогда все узнали, что он с детства болен ревматизмом, но скрывал это, так как боялся, что его не примут в геологоразведочный институт. Он мечтал быть только геологом.
      Ближайшая больница находилась в поселке Уэлькаль на западном берегу залива Креста, километрах в ста пятидесяти от нас. По рации передали, что вышлют к нам катер. Мы спешно разгрузили сани, и Леша Литвиненко отправился в стокилометровый рейс к берегу залива. На санях лежал разбитый параличом Виктор и ехал сопровождающий. Чтобы было удобнее везти больного, кто-то предложил надуть резиновый понтон, невесть как попавший в наше снаряжение, и положить больного на эту импровизированную постель.
      Как потом оказалось, именно понтон и спас положение. Катер смог подойти к отмелому берегу только на расстояние около километра. Литвиненко сделал два весла из обшивки саней, и они на понтоне стали грести к катеру. Дул очень сильный ветер, и лодку пронесло мимо катера. С трудом выгребли назад к берегу и стали "прицеливаться" снова. В завершение всех бед Виктор потерял сознание. У обычно невозмутимого Леши Литвиненко тряслись руки, когда он рассказывал эту историю и прятал загрубелые ладони тракториста, с которых от отчаянной гребли самодельными веслами сползла кожа. Виктор был благополучно доставлен в больницу.
      После всех этих передряг удача как будто оставила партию. Кончилась солярка, так как запас ее не был рассчитан на поездки в маршруты и на прочие не предусмотренные планом рейсы. Ольховник бомбардировал базу радиограммами и добился в конце концов, чтобы солярку нам сбросили с самолета.
      В первых числах августа прилетел Ан-2 и сбросил три бочки. Две из них легко пропахали талый слой тундры, врезались в мерзлоту и разбились. Солярка из них вытекла. Второй раз мы уже были начеку. Как только бочка отделялась от самолета, "под нее" кидались несколько человек и ставили на попа, так что солярка успевала вытекать лишь наполовину или даже меньше.
      Любопытная история горы Линлингай
      Вероятно, многие знают название мыса Сердце-Камень на Чукотке. Мыс этот приобрел печальную известность и часто упоминался на газетных страницах, так как именно около него пароход "Челюскин" был зажат льдами. Но мало кто знает, что название это мыс получил по ошибке. Путаницу начал знаменитый сибирский историограф Миллер, который спутал этот мыс с названием издавна упоминаемой горы Линлингай, что в переводе с чукотского значит Сердце-Камень.
      Эта гора, действительно напоминающая по форме сердце, высилась посреди тундры на восточном берегу залива Креста и служила ориентиром для путешественников. Капитан Плениснер писал в 1863 году: "От устья Анадыря шесть-семь дней ходу на байдарах до Сердце-Камня, а от Сердце-Камня пятнадцать-шестнадцать до Чукотского носа" (мыса Дежнева). Миллер в описании географии и истории Сибири ошибочно отнес название горы-ориентира к мысу, лежащему на полтора градуса севернее, и тем окрестил его. Окончательно закрепил его знаменитый капитан Кук, дошедший до мыса в сентябре 1778 года и принявший его название по Миллеру. Но гора Линлингай осталась и интересовала нас гораздо больше, чем мыс.
      Ольховник разрешил взять аппаратуру и забраться туда вдвоем на тракторе. Спутником я выбрал, конечно, Славу Москвина, так как обратно надо было выбираться пешком и нести образцы, которые я надеялся привезти для диплома.
      Мы поставили палатку около подножия горы и принялись за работу, решив планомерно исследовать всю площадь вершины, не покрытую тундрой. Стояли августовские дни. С вершины сопки открывались сотни озер тундры. Сама тундра приобрела уже лимонно-желтый цвет. По склонам увалов расползались бордовые пятна увядающей березки.
      В последнюю ночь, которую мы проводили, уже закончив работу, ветер с вершины прорвался к подножию и мгновенно разнес в клочья нашу единственную палатку. Нам ничего не оставалось, как уложить рюкзаки и потихоньку брести от этого места на базу, в пути дожидаясь рассвета. До лагеря было около сорока километров. Часов в двенадцать дня неожиданно сзади раздался грохот самолетного мотора. Ли-2 низко пролетел над нами, покачал крыльями и снова пошел на разворот. "Самолет с грузом, - догадался Славка. - Лагерь не может найти". Действительно, наш последний лагерь располагался в небольшой долинке, и заметить его было трудно. Я вытащил ракетницу и дал ракету, указывая самолету направление. В ответ над нашими головами просвистели и шмякнулись на землю какие-то предметы. Самолет сделал второй заход, и по тундре запрыгали бочки с горючим.
      - Идиоты! - кричал Славка и грозил самолету борцовскими кулаками.
      Но самолет дружелюбно качнул крылом и исчез на восток. Мы стали осматривать груз. Мешок гречневой крупы и ящик с вермишелью были потеряны начисто. Мешок распоролся, ящик разбился, дорожки крупы указывали путь падения. Громадная бухта стального троса зарылась в землю. Три бочки солярки.
      - С трактором беда, - сказал Славка, увидев трос. Мы поспешили в лагерь. Против ожидания все оказались в сборе. Тракторов не было.
      - Где машины? - спросил Славка.
      - Угадай, - мрачно ответил Роб Байер и указал на склон горы, где из земли торчали крышки кабинок.
      Оказалось, что позавчера трактор Клочкова, возвращаясь из маршрута, провалился в солифлюкцию - плывун жидкого грунта, который иногда образуется под склоном сопки. При каждой попытке выбраться трактор проваливался все глубже и глубже. Имеющийся трос был короток. А утром провалился и подъехавший на выручку трактор Леши Литвиненко. Он увяз меньше, но жидкая грязь уже заливала кабину до половины.