1

Маленький город на берегу Охотского моря мало чем походил на знаменитых собратьев по океану. Через триста лет после основания он все еще оставался одноэтажным и деревянным. На улицах его в течение трехсот лет росли лиственницы, согнутые под прямым углом. Жестокие зимние ветры не давали этим лиственницам расти прямо.

Начало городку положили бородатые мужики-землепроходцы. Мужики гнались за соболем аж от самого Урала, наткнувшись на Тихий океан, остановились, наверное, покурить, осмотрелись и решили остаться подольше. Так возник город.

К середине XX века здесь было: пять тысяч жителей, три магазина, положенное число городских и районных учреждений, гостиница, две школы, кинотеатр «Север».

Городок был административным центром большой таежной территории. В тайге жили дикие звери и домашние олени, а также люди, которые охотились на зверя и пасли оленьи стада в широких речных долинах.

Летом к городу подходили рыбацкие сейнеры и малогрузные пароходы-снабженцы. В часы прилива пароходы заходили прямо в речное устье к деревянному причалу и выгружали из трюмов все, что было необходимо людям города и тайги. Два раза в месяц сюда прилетали легкие зеленокрылые самолеты, привозившие почту и редких пассажиров.

По списку научно-культурных центров в городке числился краеведческий музей.

По списку хозяйственных предприятий – ателье мод и норковый питомник.

2

Ателье мод процветало, потому что в нем работал уникальный закройщик, грек Николай Згуриди. Згуриди мог все. С одинаковым вдохновением он работал мелом и ножницами над бостоном, шевиотом и темно-синим трико для парадных костюмов. Весной и летом он шил жакеты из красного плюша с большими черными пуговицами. Осенью Згуриди изготовлял самостоятельного облика пальто с цигейковыми воротниками. Универсальность обеспечивала спрос и сбыт – основные факторы процветания. Словом, ателье мод в маленьком городе на берегу Охотского моря являлось экономически здоровым предприятием.

О норковом питомнике в городке говорили чрезвычайно мало и редко. Он был организован всего год назад и не успел еще врасти в медлительное течение здешней жизни.

3

Жизненный путь Семена Семеновича Крапотникова был извилист и сложен. Этот человек родился с концентратом идей под черепной крышкой. К сожалению, идей было слишком много, и они мешали друг другу, как мешали бы, допустим, друг другу птицы, заключенные в замкнутое пространство.

От беспорядочного полета устают даже стрижи. Однажды утром, бреясь перед зеркалом, Семен Семенович Крапотников вздохнул, рассматривая стариковские морщинки вокруг глаз, попробовал расправить их пальцем и вздохнул еще раз, серьезнее. Он заглянул в самую стеклянную глубину, пытаясь угадать: что дальше? Зеркало честно молчало. Заглядывай не заглядывай, а неизвестно, в чем была на земле роль Крапотникова. Дело, которого он ждал и неутомимо искал всю жизнь, которое мог понять и развернуть только он, Семен Семенович Крапотников, обмануло, прошло стороной. Даже и неизвестно, что это было за дело. Так просто образовался в результате десятилетий маленького роста пожилой человек в неизменной мальчишеской кепке и неизменно стоптанных башмаках. В активе имелось только знание людей да жизненных ситуаций. Как считал Семен Семенович, не очень веселого свойства багаж.

Так повздыхав около месяца, он понял, что пора остепениться и осесть на месте. И лишь по привычке стал искать свой собственный, крапотниковский, вариант. Он решил уехать как можно дальше на восток, чтобы дальше и ехать было некуда.

«Тихий океан, – было сказано самому себе, – надежный барьер для всякого человека. Берега океанов дышат вечностью. Тишина, века и размышления. Что еще надо пожилому усталому человеку?»

4

Краеведческий музей городка размещался в бревенчатой избушке. Стены избушки помнили, наверное, екатерининские времена. В свое время здесь находился архив, где хранились кабальные, податные, ясачные и прочие записи с самых замшелых времен. В тридцатых годах один не в меру революционный товарищ приказал уничтожить архив как «вредную память царизма».

Жечь архив поленились. Его погрузили в телегу и свалили в яму, из которой испокон веку горожане брали песок для обмазки печек.

Полусгнившие останки архива спас случайный географ. Наиболее ценное было отослано географом в Москву. Оттуда же пришел приказ организовать в городке краеведческий музей с документами истории края и прочими необходимыми экспонатами. Возникла штатная должность директора музея.

Веня Ступников шел по счету восьмым. Он учился на историческом факультете в одном черноземном городе. В начале четвертого курса Веня бросил университет, так как не мог пережить трагедии: без всяких причин Она вышла замуж за какого-то нахала дипломника с геологического. Конечно, Веня решил уехать «далеко-далеко».

Ехать на знаменитую стройку было банальным, в моряки-рыбаки не хотелось – все это было по кино и не соответствовало тонкости Вениных переживаний. Так, независимо от Семена Семеновича Крапотникова он решил «добраться до точки».

Уезжать «далеко-далеко» легко только в теории. В практической жизни от решения до его исполнения лежит много неудобных мытарств: снятие со всевозможных учетов, поиски денег на дорогу. Только мстительное пламя любви помогло Вене преодолеть все это и добраться до вагонной полки. К Вениному удивлению, «на точке» в конце железной дороги оказался громадный город с шумом, суетой и обилием на улицах презренного женского сословия. В управлении культуры ему впервые повезло. Забирая направление, Веня с наслаждением думал о том, как бы Она содрогнулась, увидев на карте дыру, в которой он себя похоронит.

Через два месяца Веня был счастлив. Посетители в музей не заходили. Коллекцию образцов горных пород, напоминавшую о ненавистном геологе, он самолично запрятал в самый дальний темный угол.

При музее оказалась отличная библиотека, собранная стараниями предыдущих директоров. В тишине этой библиотеки Веня понял, что должен стать писателем. К этому его обязывал долг пережитых мытарств.

5

Директорство в норковом питомнике Семен Семенович Крапотников принял без удивления. Точно так же он согласился бы руководить раскопками, часовой мастерской или лесозаготовительной конторой.

Перед тем как принять назначение, он установил: норка относится к семейству куньих (смотри БСЭ, т. 6, «Минеры – Первомайка»).

Объектом клеточного звероводства является так называемая американская норка, имеющая шкурку коричневого цвета (там же).

Мех норки имеет круглогодичный выход и чрезвычайно стабилен по цене на международном рынке.

Питается норка мелкими млекопитающими, рыбой и даже земноводными, то есть обычными лягушками. Более подробно о питании следует смотреть в работе кандидата биологических наук В. С. Попято «Рационы кормления при вольерном содержании пушных зверей».

Усвоив это, Семен Семенович с легким сердцем расписался в акте приемки двухсот зверьков, вольерных сооружений, домика конторы, некоторого количества специального комбикорма, а также выполнил ряд других формальностей.

Хозяйство располагалось в полутора километрах от городка в неширокой, заросшей травой долинке. Городок отсюда был виден как на ладони.

Прежний директор, одышливый волосатый мужчина, водил Семена Семеновича по хозяйству и равнодушно тыкал коротким пальцем: «Это то, это то…» Дощатые заслонки вольера были подняты по случаю хорошей погоды. Коричневые, похожие на ласку зверьки ловко перебегали за проволочной сеткой, посверкивали темными бусинками. Семен Семенович легкомысленно сунул за проволоку палец. Волосатый мужчина вздохнул и сказал: «Откусят. Очень уж до жратвы охочи».

Мимо быстро, так что раздувалась юбка, прошла молоденькая работница Соня. Обернула к начальству смуглое, явно с примесью туземной крови лицо.

– Егоза, – сказал ей вслед прежний директор и ушел, тяжело ступая по обрезкам досок, испорченным кормушкам и разному хламу неизвестного происхождения. Ушел насовсем.

Семен Семенович остался у клеток. Несколько зверьков кончили возню и подошли к сетке, прижав к ней острые мордочки. Похоже, хотели спросить: каков будет новый директор, с каким характером человек? Один, по-смешному перебирая лапами, поднялся по проволоке в рост, показал светлое брюшко. Потом скорчился обезьянкой, притих, только бусинки любопытно косились на Семена Семеновича.

6

Социологи не ломали копий из-за Топоркова, Бедолагина и Янкина. Они их просто не знали. Но если бы какой-нибудь пытливый исследователь пропластков человеческих судеб добрался до маленького городка на берегу Охотского моря, он смог бы применить к Топоркову и Бедолагину или Бедолагнну и Янкину лишь два расплывчатых принципа:

а) все трое занимались тем, что добывали средства к существованию;

б) средства к существованию они добывали нерегламентированными путями.

Нижней границей в этом свободном предпринимательстве был уголовный кодекс, который все трое свято чтили. Верхний – абсолютная неспособность ежедневно начинать и кончать работу в одно и то же время.

Причина, которая поставила их на такой путь, затерялась в тумане времени.

Давняя дорога привела их в молодости на Север. Их можно было видеть со старательским лотком или с плотничьим топором в руках на какой-нибудь малокалиберной стройке. Возможно, их гоняла мечта о длинном рубле, возможно, просто страсть к перемещению, которая, как известно, принимает различные формы. Неизвестно также, какая причина привела их в маленький город на берегу Охотского моря. Их потребности состояли из чая, папирос, хлеба и сахара. Они умели делать все.

Топорков был мал ростом и худ, Бедолагин высок, жилист и тощ. Янкин был просто волосатого вида мрачным мужчиной.

Все трое носили армейские гимнастерки, купленные где-то по дешевке, и хлопчатобумажные полосатые штаны, те самые, которые можно увидеть в любом сельском магазине от Чукотки до Прибалтики. Москвошвеевские кепки со сломанными козырьками и молчаливость ставили точку на внешней характеристике этих людей. Положенный для человеческого общения запас слов употреблялся ими лишь изредка в сериях: «а вот однажды…», «к примеру, возьмем…», «в одна тысяча девятьсот…», «снасть, она…» и так далее.

7

Тема первого Вениного романа наметилась сразу: «Жизнь сурового северного городка с мужественными людьми и романтическими судьбами главных героев». Веня для простоты мыслил стандартными формулировками.

Именно по этому плану Веня уже около месяца изучал жизнь. Опыта у него, конечно, не было. Он подолгу толкался в магазинах, ходил на морской берег, где пацаны в отцовских резиновых сапогах обманывали бычка на красную тряпочку, и выбирался на окраины, где у иных домов (вот он, колорит) подыхали от безделья косматые упряжные псы. Но все оказалось не так просто, как думалось в тишине музейной библиотеки.

Главный герой с романтической судьбой был. Ехидно остроумный молодой человек, капитан институтской сборной по баскетболу и свой парень. Это вначале. А потом жизнь у него закручивалась вовсе не по стандарту.

Но никак не находился северный колорит. Не было мудрого старика, который закурил бы трубку и, глядя на огонь, сказал: «Ох-хо, тяжело вспоминать то время…»

8

Столпы хозяйственной жизни города – грек Згуриди и Семен Семенович Крапотников – оказались соседями. Их разделяли только бревенчатая стена и полоса травы между дощатыми крылечками. Вначале дощатые крылечки были ареной знакомства, затем стали местом ежевечерних встреч. Семен Семенович уже наизусть знал историю жизни этого тихого человека. Это была все та же, обычная и необъяснимая история о том, как человеку «захотелось куда-то поехать».

– Хорошо, спокойно живем, – говорил Згуриди. – Очень хорошие люди. Всех знаешь, тебя все знают. Мы с Марусей думали: скопим денег, купим каменный домик на Черном море. Я раньше в Одессе жил. Очень хотел каменный домик. За три года хорошо скопили. Приехали туда. А, слушай, жарко, людей много. Понимаешь, мне, греку, жарко. Через полгода я этот город во сне стал видеть. Не понимаю сам почему, а вижу его во сне. Очень редкий грек я, вот что иногда думается.

Семен Семенович слушал, поддакивал, с коротким смешком рассказывал забавные случаи из своей жизни. Так за несколько вечеров он узнал всю предысторию городка и всех его обитателей, достойных упоминания.

Однажды Згуриди рассказал о системе экономических взаимоотношений внутри города. Семен Семенович слушал не очень внимательно.

По Згуриди, получалось так. Около пятисот жителей городка работали в разных учреждениях. Получали зарплату. Остальные жители перераспределяли ее между собой. Остальными были «добытчики». Добытчики солили рыбу. Продавали огурцы и капусту из собственных парников. Поставляли свинину, дрова и кетовую икру.

Два человека жили тем, что жгли где-то известь для беления потолков. Получалось так, что городок жил натуральным хозяйством, забирая извне зарплату и не выдавая наружу ничего, если не считать функций административного управления краем.

– Чудеса, – охотно согласился Семен Семенович. – Консервная банка без дырки.

На крылечке было тихо. В комнате Згуриди перестал шуметь примус. Значит, сейчас их позовут пить чай. С моря доходил дальний шум: где-то в океане бушевал шторм, и отголоски его разбивались о здешние тихие берега. Посреди вечерней улицы, размазывая по щекам безутешные слезы, прошел босоногий пацан. Наверное, сбежал из дому и шел сейчас куда-нибудь в неизвестность, чтобы поселиться подальше от человеческой несправедливости.

– Чудеса, – повторил Семен Семенович и вдруг почувствовал волнующий холодок рождающейся идеи. Идея возникла и мягко, но властно расперла грудь.

Консервная банка без дырки? А норковый питомник? Как же он не мог понять этого раньше? Не жалкое ателье с плюшевыми жакетами, не одноэтажные учреждения с вывесками, не двести норок у одной кормушки, а грандиозный питомник – вот идея! В этом заключалась историческая, социальная, географическая и какая хотите роль городка. И личная задача С. С. Крапотникова. Это была идея!

Городок спал. Спали работники учреждений с вывесками «Рай…» и «Гор…», спали домохозяйки, похрапывали добытчики.

Плескался в отголосках шторма набитый рыбой Тихий океан. Гигантская кормушка для грандиозного питомника. Большинство женщин земного шара не думали в это время о норковых шубах. Министры финансов решали валютные проблемы без всякой мысли о том, что существует зверек, мех которого равноценен самой твердой валюте.

Маленький взъерошенный человечек курил папиросу за папиросой.

9

Поняв внутренний смысл событий, Семен Семенович Крапотников сразу же провел удачную экономическую операцию.

По уставу питомника, до тех пор, пока он считался опытным, норок полагалось кормить комбикормом, специально доставляемым из далеких земель. Комбикорм стоил дороге. Поразмышляв над брошюрой В. С. Попято, Семен Семенович понял, что надо поискать кормежку подешевле. Разницу тогда можно пустить на расширение питомника.

Рыбу он достал почти даром. Ее поставил экипаж загулявшего рыбацкого сейнера, промышлявшего вблизи городка. Настоящего хода не было, вдоль береговой полосы шла только несерьезного значения рыба навага. Семен Семенович получил три тонны наваги, экипаж получил возможность скрасить предстоящий промысловый рейд. В активе питомника осталась сумма. На эту сумму можно было купить новых зверьков.

…В лихорадочной деятельности облик Семена Семеновича стал меняться самым заметным образом. Тихий грек Николай Згуриди посматривал на него с опасением. Как он раньше мог не замечать, что сосед бегает по улицам, как мальчишка, а когда речь заходит о питомнике, глаза у него вспыхивают фосфоресцирующим блеском? И странные разговоры о будущем процветании городка. О какой-то «социальной революции». Кому надо? Какая революция?

…Первая норка подохла через неделю после покупки наваги. Это был самый прожорливый и толстый зверек во второй вольере. Теперь он лежал в углу скрючившись, безучастным ко всему миру комочком коричневой шерсти.

Через день подохли еще две. Это было вопиющей каверзой природы.

После долгих колебаний Семен Семенович послал в центр длинную радиограмму. Как колебания, так и длина радиограммы объяснялись тем, что перед этим в центр было послано письмо с радужным рапортом. С намеком на необходимость расширения.

10

Веня Ступниксв напрасно рылся на полках библиотеки музея. Никакой литературы о заболеваниях норок здесь не было. Перед этим, удивившись просьбе странного посетителя, Веня долго ходил около витрин с чучелами.

– Так такой зверь здесь не живет, – ответил он, вернувшись.

– Должен жить, – ответил странный посетитель.

Теперь Веня шарил по полкам. Был найден двухтомник «Птицы и звери СССР», «Охотник» Д. Олдриджа, подшивка «Российского натуралиста» за 1879 год, «Кролиководство» Б. Бермана.

Растерянный человечек долго перебирал эти книги. Неуверенным жестом отложил «Кролиководство», «Птицы и звери».

– Берите, только принесите, – сказал Веня.

– Вы не знаете, как лечат пушных зверей?

– По специальности я историк, – с достоинством ответил Веня.

Забрав книги, человек ушел. Веня снисходительно смотрел ему вслед: «провинциальная достопримечательность».

И, в который уж раз сладко вздохнув, Веня стал думать о том времени, когда он напишет сногсшибательную северную повесть. Редакцию будут заваливать письмами: где эти места и как туда проехать? И невдомек им будет, что все написанное не более как продукт его, Вениамина Ступникова, психотворчества.

Для тренировки Веня стал думать о только что ушедшем от него человеке. Он искал в неприметном событии яркую фабулу жизни. Получалась какая-то ерунда: замаскированный под видом безобидного чудака японский шпион прибыл, чтобы узнать тайну производства норковых шкурок, а также ряд других немаловажных секретов.

11

В деревянном домике конторы было тихо. На газетном листе лежал мертвый зверек. Восьмой по счету. Положив норку на стол, Соня отошла к стене и остановилась там, сердито поджав губы. Румянец на щеках стал от этого еще темнее.

– Ну как, Сонечка, – по привычке спросил Семен Семенович, – сколько сердец разбито за вчерашний вечер?!

Соня презрительно фыркнула, потом застучала каблуками к двери. Семен Семенович молча смотрел на зверька. Осторожно потрогал коричневый бок. Пальцы наткнулись на выступы ребер. Оскаленные зубы норки молили о помощи.

– Старый хвастливый болтун, – сказал Семен Семенович. – Несостоявшийся пушной Наполеон. Спасать зверей – вот что надо.

12

В каждом приморском городе есть свой «Шанхай». «Шанхаем» называется древняя окраина города, где беспорядочное скопище разнокалиберных домишек, во-первых, свидетельствует о пренебрежении наших предков к архитектурной планировке, во-вторых, внушает уважение к долговечности дерева, как строительного материала. «Шанхай» всегда располагается на морской окраине. Эта позиция свидетельствует о его обреченности. Новое строительство наступает из центра. «Шанхаю» отступать некуда.

В маленьком городе на берегу Охотского моря между крайними домиками и водой оставалось еще порядочное пространство.

Часть его, огороженная бочками из-под горючего, служила посадочной полосой. В обычное время на полосе и рядом с ней паслись немногочисленные коровы и козы. Сегодня на полосу сел самолет.

Топорков передал Бедолагину очередной кусок нанизанной на бечеву сети и сказал на всякий случай:

– Сел.

– Сел, – согласился Бедолагин.

– А ведь у меня где-то племяш в летунах служит,– сказал Янкин.

– Кокнулся, поди, твой племяш, – съехидничал Бедолагин.

– Полетай ты каждый день на такой фитюльке, небось тоже кокнешься.

– И никаких денег не надо, – миролюбиво заключил Топорков.

– Деньги всегда надо.

– Много у тебя их было?

– Бывало!

– Порастерял, значит, сберкнижки?

– До сберкнижки не доходило. Сам знаешь.

…Из самолета выкинули мешки с почтой. Потом он вырулил к началу полосы, потарахтел немного мотором и легко, почти без разбега оторвался.

– Улетел, – сказал Топорков. – Всего-то из-за одного пассажира приходил.

– У меня племяш самостоятельный, – сказал Янкин. – Не кокнется.

13

Голова Я. Н. Беклемишева склонилась над «Экологией паразитирующих пресноводных». Вчера хитрющий, как сто цыганок, Баядера упек его в библиотеку выписывать из толстых томов все, что связано с именем Дж. Б. Гупера и еще пятнадцати таких же умных людей. Пока тетрадка лежала нетронутой, в голове Я. Н. Беклемишева бродили пустячные мысли, например: хотелось угадать, кто сидит напротив за уляпанным чернилами барьером. Из-за барьера высовывалась лишь зеленая макушка настольной лампы. Зеленые макушки торчали по всему залу, как квадратно-гнездовая посадка фантастических кактусов.

В дальнем конце зала светлело пустотой во всю стену зеркало. Зеленая россыпь кактусов уходила в нем в перспективу, в бесконечность.

Мысли перешли на «прану». Эта «прана» берется утром из форточного воздуха. Потом, не дай бог, перетеплить душ. Вытираться надо снизу вверх, в последнюю очередь массируя кончики волос. После кончиков волос надо подойти к зеркалу и несколько раз беззвучно крикнуть «ых». Пятилетняя дуреха Катька специально просыпается, чтобы посмотреть, как он это делает. Эта система, как уверяют, поможет ему стать настоящим научным работником. Не хуже Баядеры, официально выражаясь, доцента Мироненко.

А сзади, видимо, о том же шептались два студента: «…И вот, понял, если две недели подряд это делать, понял, то все экзамены будут как котлетку съесть, понял…»

«Пойду домой, – решил Славка. – Сейчас пойду домой, а завтра приду, сяду прямо к микроскопу. Пусть Баядера бесится, сколько влезет».

Он сдал «Экологию паразитирующих пресноводных» и с наслаждением сунул в карман пустую тетрадку. Девушка в регистратуре поставила ему в наказание штамп «12.00». В двенадцать дня из библиотеки уходят лишь патентованные бездельники.

14

По пустынным камням портала ветер гнал сухой листок. Троллейбусные провода качались в светлом небе. Мазнув по нему глазами, прошли две филологички. Славка понял, что они филологички потому, что услышал спор о «семантическом примитивизме Даля». На серой гранитной колонне карандашом были написаны стихи:

…

Дуреха Катя с соседским Аркашкой громко дразнили неизвестное лицо во втором подъезде. Когда Славка вошел, неизвестное лицо крикнуло сквозь дверную щель: «А мне папка гончий велосипед купил!» Увидев Славку, Катя притихла, но все-таки сказала достаточно громко: «И не бывает для детей гончих велосипедов». Вообще для пяти лет она была на редкость толковой девчонкой. Славка уже подымался по лестнице, когда она догнала его и крикнула:

– А к тебе дяденька приходил. Незнакомый.

Проходя мимо почтового ящика, Славка машинально выдернул задвижку. На пол упал ключ. Значит, мать уже ушла.

На тумбочке лежала написанная карандашом записка от матери. «Слава, к тебе приходил какой-то мужчина. Говорил, что тебе надо ехать к каким-то тайфунам. Еще рассказывал про лиственницы. Ничего не понимаю».

Славка покрутил записку. Лиственницы, тайфуны. Чепуха сплошная.

Он положил записку на тумбочку. Налил в чайник воды. Поставил чайник на плитку. Голова все-таки болела. Спираль начала тихо пощелкивать, нагреваясь.

«Верь в интуицию, если она настораживает», – неожиданно решил Славка. Он подошел к телефону. По голосу он узнал Миху Ступаря, ихтиолога из соседней лаборатории.

– Ты знаешь, что такое мир бризов и тайфунов?

– Так сейчас кругом миры. Мир фантастики, мир букинистов, мир искусства. Осталось узнать, где кончаются миры и начинается жизнь, – хладнокровнейшим голосом ответил Мила.

– А лиственницу знаешь?

– Хвойное дерево Лярикс. Подробнее в справочнике Мамушкина.

– Значит, ты ничего не знаешь, – вздохнул Славка. – Чернышев там?

– Ни, – сказал Миха. – У него доклад завтра. Думаешь, он?

– Что он?

– А ты о чем?

– Будь, – сказал Славка.

– Ага. Будь, – сказал Миха.

Они оба выжидательно молчали в трубку. У Михи были железные нервы. Славка отошел от телефона.

Голова все-таки болела. Славка поискал пирамидон, вздохнул, лег на диван и решил, что завтрашний разговор с Баядерой он начнет с недавно прочитанной статьи. Статья была о машинном реферировании. (То, чем меня заставляют заниматься второй год, сейчас великолепно делают машины.)

15

«…Высочайший эмоциональный взлет духовных сил, обусловленный глубоким чувством к любимой женщине, как объекту, олицетворяющему высшую гармонию мира, в том виде, как она представлялась художникам тех времен, дали нам множество поистине прекрасных произведений искусства… Данте и Лаура. Феерический взлет пожилого Гёте в результате любви к молодой девушке. Платоническая любовь Бальзака…»

Все было правильно. Страница 175-я книги В. Д. Авдехина «Процесс психотворчества в художественной литературе» положительно рекомендовала состояние влюбленности как стимул литературного творчества. Веня с облегчением закрыл книгу.

…Это произошло случайно. В тот самый раз, когда он старательно вживался в образ Семена Семеновича Крапотникова, Веня незаметно для себя пришел к выводу, что он просто-напросто прошляпил единственного достойного внимания человека.

Двухдневная гонка по следу привела Веню в норковый питомник. Приземистое сооружение вольеры и домик конторы стояли в узком распадке, закиданном предательски замаскированными камнями. Веня шел, спотыкаясь о камни, и чертыхался.

Дверь в контору была открыта. Веня поднялся на крыльцо, растерянно прикидывая, как объяснить свой визит, и нос к носу столкнулся на пороге с девушкой, которая в одной руке несла лоток с мусором, а в другой держала веник.

– Ой! – сказала она.

– Извини… – начал было Веня, но поперхнулся.

Ее звали по-русски Соня. Но у нее было второе местное имя – Каткаль, что в переводе значит «подснежная вода». Кроме того, закоренелый циник Крапотников назвал ее как-то в шутку Тамерланом, потому что, по его мнению, целые улицы, поселения и города мужских сердец должны были разбиваться вдребезги при одном ее появлении. И он был не так уж не прав.

Она унаследовала от матери хрупкую стройность таежных женщин, женщин древнего охотничьего племени. Отец ее был потомком бородатых мужиков, остановившихся покурить на берегу Тихого океана. Соня – Тамерлан – Каткаль.

Половины этого было достаточно, чтобы беспощадный меч Тамерлана опустился на забитую поисками экзотики Бенину голову.

16

Утром Славка шел в институт, чувствуя, что за ночь его голова как-то многозначительно опустела. На ученый совет он все-таки опоздал. В темном коридоре стоял реставрированный бюст питекантропа. Пахло пылью и сигаретами. Из-за стеклянной двери доносился голос его бывшего однокурсника Тольки Чернышева. Делового парнишки.

«…Концентрация данного вида вопреки экстенсивности распространения отдельных его разновидностей…» Речь шла об озерных блохах, которые Толька Чернышев решил двинуть на корм карпам.

Светловолосый круглолицый тихоня Толька до конца курса прошел непонятным человеком. Он все молчал и все ходил на разные кружки, когда остальные просто с ума сходили по баскетболу. Потом стал председателем СНО, потом нашел идею о водяных блошках. Попав в этот биологический институт, Толька быстро оперился. Стал носить хорошие костюмы и здорово научился рассказывать «научные анекдоты». «Мой реферат почти аннотация, моя аннотация почти диссертация, моя диссертация почти монография…» и так далее.

В лаборатории опять не убрали пыль. Пылесосом проползли лишь по ковровой дорожке. Славка стал прибирать свой стол. Выписки, списки, рефераты, папки с ярлычками и ярлычки с пометками разноцветной тушью. «Баядерская нумерация». Его руководителя доцента Мироненко прозвали Баядерой за умение хорошо, «соблазнительно» говорить.

«Пасьянс – вот основа открытий. Линней и Менделеев раскладывали пасьянс и получили системы». Проговорив что-нибудь такое, доцент Мироненко убегал, оживленно работая ручками. Говорят, он работает над какой-то систематикой, которая даст ему докторскую диссертацию.

В коридоре возник сдержанный гул голосов. Чья-то голова ошалело заглянула в дверь и так же моментально исчезла. Вошел Чернышев. Он вытирал платком испачканные мелом пальцы…

– Ну, как доклад? – вежливо осведомился Славка.

– Ничего доклад. Хороший доклад. А что?

– У меня идея для тебя. Вот, понимаешь, если бы заставить лягушек размножаться круглогодично…

– Ну? – заинтересованно спросил Чернышев.

– Так чего «ну»? Тогда бы карпы запросто кормились их икрой.

– Чудишь все, – недоверчиво сказал Чернышев.

– Чудю, – согласился Славка. – Ты Баядеру не видел?

– Нужен мне твой Баядера!

– Ты подумай насчет лягушек! – крикнул вслед Славка.

Чернышев вернулся и, округлив глаза, постучал себя по лбу согнутым пальцем.

В ответ Славка молча поманил его к себе. От удивления Чернышев приоткрыл рот и остановился.