Юлле покраснела.
      - Я боялась, что тебе не понравится, - сказала она, чуточку смешавшись, - поэтому и не заикнулась в первый раз. И Таавет...
      Андреас вскинулся:
      - Кто? Таавет Томсон? Юлле еще больше зарделась.
      - Да, товарищ Томсон, - быстро собралась она с духом. - Товарищ Томсон, ты же зовешь его Тааветом, товарищ Томсон подписал мне характеристику, институт требует с места работы, тогда он, товарищ Томсон, и сказал, что Политехнический тебе, возможно, не понравится... Министр ведь такими пустяковыми бумагами, как характеристика мелкого служащего, не занимается.
      В последних словах дочери крылась некоторая ирония.
      Андреас Яллак знал, что оба они, и сын и дочь, унаследовали от него горячность. Чувствуя, что к ним относятся несправедливо, они готовы были тут же восстать против. Вместе с тем Андреас знал, что его дочь может уйти в себя, неожиданно замкнуться, чего он вовсе не желал. Он хотел докопаться, почему дочь изменила свои прежние планы, до сих пор он с радостью считал Юлле целеустремленной, даже напористо стойкой личностью.
      - Мое отношение не является решающим, - примирительно сказал Андреас. - Только не поступай опрометчиво.
      - Я все продумала, отец, - поспешила заверить Юлле. - Неудача обозлила меня в прошлом году, ты знаешь, что злость делает меня упрямой, и тебя тоже, отец, а я твоя дочь, из упрямства я и поклялась так. Конечно, теоретическая математика нравится мне и сейчас, но по душе и английский язык и привлекает кибернетика. В мои годы трудно заглядывать на всю жизнь вперед. Не бойся, отец, институт я закончу, даже если я и разочаруюсь в своей специальности, без высшего образования не останусь. И английский не брошу на половине.
      Андреас внимательно наблюдал за дочерью. То она казалась ему прежней Юлле и тут же представала чужой, новой. Что-то изменилось в ней, только он не мог ухватить; что именно.
      - Как у тебя вообще, на работе и... дома?
      - На работе? Хорошо, отец. Очень хорошо. Я боялась, что министерство это очень высокое и особое учреждение, боялась, что ко мне отнесутся как к букашке. К счастью, министерство оказалось таким же учреждением, как и все другие. Комната, где я сижу, точь-в-точь как была у тебя в комитете: полно столов, телефоны звонят, люди приходят и уходят. Директора школы, рассмеялась Юлле, - я боялась куда больше, чем сейчас министра.
      - Какие у тебя обязанности?
      - В основном перевожу. С русского и английского. Министр похвалил мой русский, сказал, что у меня нет вообще эстонского акцента. Сам он говорит с акцентом на обоих языках - и по-эстонски, и по-русски. Таав... товарищ Томсон хочет ввести отдел информации, говорит, сегодня без него ни одно центральное учреждение уже не может обойтись. Обещает в Москве выбить для нас штаты. Ты же знаешь, наше министерство является союзно-республиканским.
      - А кто твой шеф? - спросил Андреас.
      - Официально я числюсь в административно-хозяйственном отделе. Неофициально же мы, один кандидат технических наук и я, составляем сектор информации, заведующий АХО в нашу работу не вмешивается. Нами занимаются производственный отдел и торговый, а из руководства министерства - твои друг Таавет, которого я должна называть товарищ Томсон, - смеясь, закончила Юлле. Она полностью обрела самообладание.
      - Дома как?
      - Дома... - Юлле запнулась, видимо думала, что ответить. - Андрес ведет себя как обычно, маме зарплату повысили.
      Она помолчала и затем добавила:
      - Я, наверное, перееду от мамы. Нашему министерству в конце года выделяют новые квартиры, меня тоже внесли в списки.
      Больше Андреас уже не допытывался. Ему хватило услышанного. Если бы не лежал на больничной койке, где самостоятельно и повернуться не имел права, и если б не было посторонних ушей, он бы тут же с пристрастием допросил дочь. К сожалению, он вынужден был промолчать и сделать хорошую мину, потому что при чужих Юлле тут же, как улитка, вползла бы в свою скорлупу.
      К вечеру Андреас не находил себе покоя. В обычных условиях он бы я минуты не терял, тут же схватил бы трубку и потребовал объяснения у Таавета или министра. Правда, в обычных условиях служебные заботы и думы были бы связаны с чем-нибудь другим, у него не оставалось бы и времени подумать о дочери. С утра до вечера одни телефонные звонки, бесконечное просматривание бумаг, решений и распоряжений, составление отчетов и проектов, сбор данных, посещение заводов и предприятий, собрания, совещания, беседы и споры, выступления и представктельствование, упорядочение и организовывание, начинания и контролирование. Еще не реализованные дела, не решенные проблемы и конфликты не отпускают тебя и дома, они напоминают о себе даже в туалете. Тут Андреас поймал себя на мысли, что все еще думает о себе как о партийном работнике, составление проектов, организация и контроль - это уже прошлое, прошлым оно и останется. Партийная работа требует крепкого здоровья; когда кончились головные боли, у него была вера, что вновь обретет он прежнюю энергию и волю, но теперь лишь обманывал бы себя такими надеждами. Его батареи разряжены, он уже не в силах заряжать других энергией, еще вопрос, сможет ли он в дальнейшем справляться даже со своей нынешней работой. Андреасу горько было это сознавать. Но и работа печника не позволяла бы столько думать о дочери. С глазу на глаз он, наверное, отчитал бы дочь, а потом жалел бы о сказанном, потому что виновата не Юлле, а министерство, кто-то там, в министерстве. Или в министерстве не знают счета жилью, предлагают квартиру, пусть небольшую, пусть однокомнатную, случайному, едва лишь год проработавшему техническому работнику? Раньше там всегда было туго с квартирами. Что означают слова Юлле? Кто покровительствует ей, кто хлопочет за нее? Потому что без влиятельных или, по крайней мере, ловких покровителей такие вещи не делаются. У Таавета Андреас спросил бы об этом без экивоков, уж не сам ли уважаемый заместитель министра стал опекуном его дочери? Отдает ли себе отчет Таавет или кто другой, что так можно испортить молодую девушку? Привыкнет к опеке, станет приспосабливаться, угодничать. Страшнее всего, что от нее ждут ответных услуг, а какие другие услуги может оказать молодая женщина, кроме как...
      Андреас не хотел думать дальше.
      И все же думал. На больничной койке от мыслей деваться некуда.
      Почему его задевает мысль о том, что Юлле получит квартиру? Почему он смотрит на вещи с самой плохой стороны? Что, в конце концов, странного в том, что молодой сотруднице дадут однокомнатную квартиру? Должен бы радоваться, что Юлле ценят, что она справляется со своей работой. Хвалу Таавета Андреас не принял всерьез, решил, что Таавет просто льет бальзам, хочет сказать приятное, поднять настроение у своего бывшего приятеля, который стоял с глазу на глаз со смертью. И почему Таавет не может действительно оценить ответственность Юлле и ее переводческие способности? Девушка она серьезная и языки знает, хорошо училась. С университетом ей просто не повезло. Есть у Юлле и общественная жилка, в комсомол она вступила не просто так, с обязанностями старосты класса справлялась хорошо. Дойдя в мыслях до этого, Андреас обнаружил, что думает о своей дочери чуть ли не терминами служебной характеристики: хорошая ученица, ответственно относится к своим обязанностям, проявляет активность. В сущности, он и не знал свою дочь, удовлетворялся тем, что она хорошо училась, вступила в комсомол и не таскалась с парнями. Да, как отец он знал, что дочь старательна, обладает определенным упрямством и устремленностью, что она не бросится на шею первому встречному, который скажет ей комплимент. И что она была помешана на математике. Именно была, сейчас вроде бы нет. Неужели его больше и не тревожит то, что Юлле поступает не так, как, по его мнению, должна' была бы поступать? Что думает и ведет она себя иначе, чем ему, отцу, хотелось бы. Он знает, возможно, Юлле шестиклассницу-семиклассницу, ту Юлле, которая была еще ребенком, теперь, когда дочь выросла, стала молодой женщиной, она для него такая же загадка, как и любой посторонний человек.
      В конце концов, что он еще знает о Юлле? То, что она пригожая, стройная девушка. Хотя нет, женщина, двадцатилетняя девушка - это зрелая женщина, которая в любой день может выйти замуж. Каарин была не старше ее, а моложе, когда они... Может быть, сама Юлле и нажала на все кнопки, чтобы получить квартиру, она нужна ей, чтобы свить свое гнездо. Может, из-за квартиры ходила на прием и к министру или обращалась за помощью к Таавету. Кто знает, а вдруг Юлле не поехала в Тарту потому, что собралась замуж и надеется получить квартиру. Временной работнице никто не предоставит квартиру, и у нее не было другого выбора: или работа в министерстве, заочное отделение Политехнического института и квартира, или Тарту и общежитие. И Таавет помогает Юлле, помогает ради него, Андреаса, ради их старой дружбы. И ради самой Юлле - министерство надеется, что она станет хорошим работником. Все понимают дочь, кроме него, отца Юлле.
      Андреас почувствовал, что фантазия разыгралась Навряд ли дочь стала бы таиться, Юлле ни словом не обмолвилась о замужестве, а с чего бы ей скрывать от него такое важное событие?
      Конечно, Юлле немного скрытная. Да и когда ей было поверять ему свою душу? Последние три года они уже не живут вместе, да и раньше дом для него был только местом ночлега*. Не торопился домой, даже когда позволяли служебные дела и общественные обязанности. Дома его ждало ледяное равнодушие Наймы или обрушивалась лавина ее упреков. Упреки и грызня изводили его, взвинченные работой нервы не выдерживали, вот и 'вспыхивали ссоры. Жена тоже работала, и у нее нервы были не стальные, и они лопались. Жили вместе из-за детей, хотя именно из-за них и должны были бы разойтись по крайней мере лет десять тому назад. Сразу после того, как узнал, что Найма посылает на него жалобы. Нет доверия, нет и семейной жизни. Тогда возникает подозрение, идут обвинения, бесконечные упреки и ссоры, тогда начинается взаимное мытарство. Желая пощадить детей, они уродовали их детство. Вообще он женился сгоряча, больше со злости к Каарин, чем по глубокому влечению к Найме. При первых ссорах он надеялся, что со временем лучше станут понимать и ценить друг друга, мало ли семей, где взаимная привязанность усиливается с годами. Он не должен был ехать в Руйквере, надо было ему отказаться от должности волостного парторга, может, тогда их семейная жизнь и сложилась бы иначе. Найма оказалась прямо-таки болезненно ревнивой; к сожалению, он не мог тогда предвидеть, что это влечет за собой. Но едва ли он и тогда бы стал возражать, если бы все и предвидел. Свой дом он никогда не представлял себе мещанским гнездышком. Семейная жизнь не должна определять всего остального. Даже при том, что Найма была уже беременной. Он считал себя бойцом партии, а боец не увиливает от "боя, волны классовой борьбы были в то время в деревне на самом гребне. Он надеялся, что Найма после рождения ребенка приедет в Руйквере, но она не поехала. Отсюда и пошли взаимные упреки. Жена винила его за пренебрежение к семье, за то, что он не хочет жить вместе с ними, что семья стала для него обузой. Он же настаивал, чтобы Найма с ребенком переехала к нему в Руйквере. Ради Наймы и ребенка он привел в порядок старый, заброшенный дом. Сейчас, на больничной койке, Андреас спрашивал себя, а ринулся бы он от Каарин в те леса и болота. Только Каарин наверняка поехала бы с ним. Но даже Каарин не смогла бы заставить его остаться в Таллине, ее отсутствие в Руйквере он, правда, ощущал-бы острее. К Найме он остыл быстро, по совести говоря; на почту, к Эде, его тянуло больше, чем в Таллин.
      Хотя Найма при детях говорила о нем только плохое и начала восстанавливать их против него, с Юлле они обходились хорошо. Куда лучше, чем с Андресом, который с годами все больше чурался его. Иногда Андреасу казалось, что сын даже ненавидит его. В такие минуты он вспоминал об эдиповом комплексе и возлагал надежду на то, что со временем завоюет расположение сына, Юлле не дулась и не избегала его, тянулась к нему, что вовсе не нравилось Найме. Они с Андресом дразнили Юлле папиной паинькой, хотя он старался одинаково относиться и к сыну и к дочери. Сын с трудом переползал из класса в класс. По мнению Андреаса, Найма испортила сына излишними ласками. Она всякий раз вступалась за него, когда он, отец, пытался приструнить сына. Юлле училась хорошо, на одни пятерки и четверки, троек почти не было. Андрес, едва перевалив за переломный возраст, стал таскаться за де-/ вчонками. Найма даже это использовала, чтобы уколоть мужа: дескать, яблочко от яблони недалеко падает - сын видит, что отец творит. Юлле была кем угодно, только не ветреная голова. Андреас считал даже, что она чересчур много сидит за книгами, и подбил ее заняться спортом. Юлле плавала, играла в теннис, попробовала немного заняться бегом и прыжками, но к спорту быстро охладела. Несмотря на замкнутый характер, дочь не раз делилась с ним своими маленькими горестями и радостями. Правда, в старших классах это случалось все реже, но тогда они жили уже отдельно. Но и раньше Юлле трудно было улучить момент, чтобы раскрыть ему свою душу. Стоило ей остаться чуть дольше наедине с ним, как Найма тут же вмешивалась, находила Юлле какое-нибудь дело. Просила кухню убрать или напоминала, что дочке нужно постирать свои чулки и белье. Для серьезного разговора дочь приходила к нему на работу. После того как он официально развелся, Юлле перестала ходить к нему, - видимо, Найма все же сумела повлиять на дочь. Но именно в последние два-три года, когда девочка вытянулась, стала девушкой, что называется, заневестилась, сменила школьную парту на рабочий стол, когда, выйдя из-под родительской опеки, стала самостоятельным человеком, отношения их должны бы были оказаться более тесными. Какое у него право упрекать дочь, даже если дело и впрямь примет самый худший оборот, ведь он предоставил ее самой себе. Сложил свои вещички в чемодан и ушел, успокаивая себя тем, что квартира вместе с ме-. белью осталась жене и детям, что посылал дочери, пока училась в школе, каждый месяц тридцать рублей и обещал помогать дальше, во время учебы в университете. Сыну он денег больше не давал, в свое время Найма испортила парня именно лишними "карманными" деньгами, двадцатитрехлетний мужчина должен обеспечивать себя сам. Он, Андреас, был плохим отцом своей дочери. И сыну тоже, за сына он тоже в ответе. Хороший отец не выпустил бы сына из рук, даже если жена и баловала бы его, во всем потакала бы ему, скрывала бы его плохие поступки, восстанавливала бы сына против отца. Он оправдывался перед своей совестью большой занятостью на работе и множеством всяких общественных поручений. И если он оказался сейчас у разбитого корыта, то пусть винит в этом только себя. Себя и никого другого. Если же искать причину причин, самый первый неверный шаг, за которым последовало все остальное, - то и тут он не может переложить ничего на чужие плечи или свалить на обстоятельства. Кто принуждал его жениться! Наймом он никогда не был увлечен так безраздельно, как Каарин. Каарин завладела им без остатка. Найма же действовала на него, как всякая другая молодая женщина, не больше того. Мало ли что Каарин выбила его из колеи. Сильный человек поступал бы совсем иначе. Он искалечил не только свою жизнь, но и жизнь Наймы, ревность лишила ее разума. Что это за коммунист, который позволяет себе пустить под откос свою личную жизнь. К сожалению, он оказался недальновиднее, слабее и мелочнее, нежели хотел быть. Человек широкой души постарался бы больше понять жену и повлиять на нее, он же возмущался и только оправдывал свое поведение. Да и это он понимает лишь сейчас, здесь, на больничной койке. Когда не может, заслонившись работой, уйти от своей совести. Когда не может убежать от самого себя, защититься привычными щитами.
      - У тебя прекрасная дочь, - сказал во время ужина Тынупярт.
      Перед сном он снова повернулся к Андреасу:
      - Как думаешь, пробьется Таавет к министерскому креслу?
      - Если не обожжется на чем-нибудь, то не исключено, - ответил Андреас - Его считают дельным организатором и хозяйственником.
      После первого дня они больше таких долгих разговоров не вели.
      - Постарел ты, - прислонившись к косяку и разглядывая Андреаса Яллака, удостоверяясь, их ли это бывший парторг или нет, - сказал Николай Курвитс. Убедившись, что полулежавший на койке возле стены больной с резкими чертами лица действительно Железноголо-вый, старик, опираясь о стенку, доковылял до его кровати и сунул Андреасу руку, - А так прежний. Взгляд что кинжал насквозь видит и под прилавок достает. Сам-то хоть знаешь, кто про тебя такое сказал? Паула грудастая из кооператива, она крепко глаз на тебя вострила, но ты ноль внимания - проходил себе мимо. "Только позови, ни на что не посмотрела бы, торговлю бы бросила и за ним пошла", - говорила она мне. Я предлагал ей себя, так отказалась, старым посчитала, - сдавленно рассмеялся старик. - А меня-то хоть признал?
      - Узнал, - подтвердил Андреас- Как только голову в дверь просунул, тут же и сказал себе, что тот черногривый козел, должно быть, "царского имени колхозник". Раньше ходил чуть стройней.
      - Да, на балах толку от меня больше не будет, - согласился Николай Курвитс. - Ноги кренделя уже не смогут выделывать, хоть душой и всем прочим и сейчас еще покружил бы любую молодицу, - закхекал старик, - Понимаешь, дурак я набитый, вздумал шагать в ногу со временем, решил, что "царского имени колхозник" не смеет всю жизнь держать в руках вилы, полез на трактор. Ведь если колхоз - это механизация и все такое, что ты нам проповедовал, то я и себя тоже отме-ханизирую. Мало ли что крепкие пятьдесят уже за плечами и ноги чуток одеревенели, в руках сила имелась, голова еще варила. Подумал, что будет легче. Мол, такая ли важность для тракториста ноги, работа все же сидячая. Старуха, правда, бранилась: куда ты, мол, темнота лезешь со своим костоломом - да разве настоящий руйквереский мужик кого-нибудь, особенно бабу, послушает, если уж он, этот истинный руйквереский мужик, решил. Экзамены сдал отменно, молодым даже в пример ставили, руки с рычагами справлялись, и ноги вроде бы стали лучше слушаться. Года два все шло гладко, кто помоложе, успевал побольше, но я не терял возле лавки время. По дневной выработке отставал от двадцати-тридцатилетних, в соку, мужиков, за неделю нагонял, а за больший срок и вперед уходил. Молодые бугаи озлились, сын Пыллумяэского Яски перестал даже под черемухами у кооператива валяться. Яску Пыл-лумяэ должен ты помнить, в свое время, если подходить с твоей меркой, крепким и толковым был середняком, его в первом колхозе конюхом определили, у него кони на всю волость были. Сын, тоже Яска, весь в отца пошел, кряжистый, плечи от самых ушей начинаются, ходит, в землю, как бык, уставившись. Вот только отцовой трезвости нету, постоянно в руках бутылка, спьяну заваливался храпеть под черемухами у кооператива. Другие заводят драки, к бабам лезут, а этот заваливался себе на бок. Как-то Паула затащила его в постель к себе, ну и силища у баб, когда кровь взыграет! Честь по чести раздела парня, наигралась с ним вдоволь. Яска обомлел прямо, когда обнаружил себя на зорьке без порток в обнимку с Паулой и понял, что все это был не сон под пьяную руку, который он видел. Без порток деру дал... Социалистическое соревнование со мной отбило у парня охоту к выпивке, педагогика Паулы, со своей стороны, тоже помогла. Старый Яска - теперь он в ревизионной комиссии, пенсионер, летом еще за полного мужика сходит, - так он ручку мне жал, благодарил за сына, до сих пор свежатину посылает, когда свинью там, или телка, или овцу режет. Так что соцсоревнование - это, конечно, ведущая сила, как ты говорил. Но не то соревнование, которое на бумажке числят, это так, счет-пересчет, я о другом говорю - о той силе, которая в поле между мужиками родится... С чего это я говорить начал?
      Андреас вспомнил эти слова, так Курвитс спрашивал и двадцать лет назад. Он с удовольствием слушал Николая Курвитса, рассказ его словно бы перенес руйкве-реские леса, болота и поля сюда, в эту палату, вернул время на двадцать лет назад. Курвитс был в инициативной группе организаторов колхозов. Вначале он, Андреас, сторонился Курвитса: все же брат бывшего коварного руйквереского серого барона, сын бывшего волостного старшины, но постепенно стал понимать, что младший сын Курвитсов может стать его опорой. И стал. "Царского имени колхозник" не вещал носа и тогда, когда колхоз ну прямо шел под гору. Многие уклонялись от общих работ, ковырялись на своем клочке, жили тем, что получали от скотины, и что приусадебный участок давал, и что из колхоза удавалось утянуть. Курвитс же каждое утро выходил на работу. В последний год жизни в Руйквере, когда в самую горячую пору, во время весенней пахоты, зарядил дождь, он застал на большом поле возле леса Николая Курвитса, который пахал в одиночку. Дождь лил как из ведра. Но Курвитс не давал спуску ни себе, ни лошади. Со злостью налегал на ручки плуга, мокрая земля облепила сапоги, шагал он тяжело, ноги будто кирпичи сырцовые. Доведя борозду до края, Курвитс, которому тогда было столько же, сколько сейчас ему, Андреасу, нет, пожалуй, немного больше, дал коню отдохнуть, а сам, вытирая со лба тыльной стороной ладони пот и капли дождя, подошел к ольшанику на краю поля, вытащил из-под куста бутылку и отпил из нее. Затем повернул коня и стал прокладывать новую борозду. Поле было длинное, шагов в триста - четыреста, почва тяжелая. Гребень борозды Синел на дождю, почерневший брезентовый плащ пахаря насквозь промок. И от коня, и от Курвитса - от обоих шел пар, из мокрой, липкой, глинистой земли приходилось с трудом вытаскивать ноги. В конце борозды он снова дал передохнуть коню, на этот раз он выудил бутылку из-под большой ели, нижние ветви которой лежали у самой земли. Теперь Андреас сообразил, что в бутылке, должно быть, какой-то более крепкий напиток, потому что Курвитс тряхнул головой и отфыркнулся, Курвитс и ему предложил самогону, и он тоже глотнул, и они кляли оба собачью погоду, наспех проведенное объединение колхозов и нового председателя, который разыгрывает из себя большого барина и не вылезает из конторы. Николай Курвитс сказал, что ему надо всегда быть под небольшим градусом, не то нынешнее время и работа вкус к жизни отобьют, а он хочет еще увидеть, что получится из этой земли и этого хозяйничанья. Окажется ли прав высланный в Сибирь брат, который согнал его с верховых земель на болото, или прав будет он, тот, кого колхоз вернул обратно с болота на сухую землю, Он, Андреас, обещал тогда провести общее собрание и призвать к порядку председателя. Но, к сожалению, не удалось ему сдержать свое слово. Через неделю он уже уезжал в Таллин. Все это вспомнилось сейчас Андреасу, он даже ощутил охоту глотнуть горькой, хотя и не был любитель выпить.
      "Царского имени колхозник" ждал ответа, и Андреас сказал:
      - Ты начал с ног н танцулек.
      - В одном месте говорят - танцулька, в другом - гулянка, народ поизысканней называет - совместное времяпрепровождение, а когда собираются руководящие товарищи, пьют либо с гостями, либо без них, тогда в газетах пишут, что состоялся прием или банкет, а все один кутеж, одна гульба. Так что танцульки или банкеты мне теперь заказаны.
      Старик снова закхекал, прищурив свои живые глаза, которые почти исчезли в морщинах, - Андреас заметил, что морщин у Никотая заметно прибавилось. Но седины в 'волосах до сих пор не было, волосы были по-прежнему как смоль, и не поредели они, хотя за плечами у старого, должно быть, все уже семьдесят. Курвитс посерьезнел и продолжал:
      - О ногax могу сказать только то, что трактор нанес моим ходулям последний удар, чего я знать наперед не мог. Кто в трактористы идет, должен быть здоровым и крепким мужиком. Трактор стряс мой хребет, как тисками сдавил меж позвонков нервы, которые к крестцу и к ногам идут. Воспаление суставов одно было бы еще полбеды...
      - Так что к воспалению суставов прибавилось еще воспаление нервов, вставил Андреас.
      - Доктора так говорят. Спорят между собой, что там у меня на самом деле. Два воспаления или одно. Сам я не могу различать, когда ноги болят от воспаления суставов, а когда от воспаления нервов. Одна и та tee боль. Ноги прямо напрочь сдают.
      - Боль есть боль, - согласился Андреас.
      - Хлеб тракториста - тяжкий хлеб, - сказал Николай Курвитс. - С виду работа легкая, сиди в кабине и знай только двигай руками и ногами, гусеницы, или, как в последнее время, колеса, сами везут. У тракториста должна быть и сила, и упорство, и упрямство, в сметка. Рычаг старого "Сталинца" требовал двадцатикилограммового усилия, тягаешь его целый день, будто культурист какой или силач-гиревик свои гири. Потом на гусеничные тракторы поставили гидравлику, чуть легче стало. На "Беларуси", конечно, проще, меньше нужно тратить сил, но и там не нарадуешься. Если бы только рычагами двигать или руль крутить, как на колесном тракторе. Тянуть и жилиться надо все время, солнце тебя в кабине жарит, снаружи ветром прохватывает. Погода ранней весной и поздней осенью обманчивая. А трактористу всегда нужно быть на месте - и в дождь, и в снег, и в слякоть тоже. Трактористом я недолго пробыл. Здоровье поддалось железному коню. В шестьдесят два года в пастухи подался. Волос у меня черный, черный волос и раззадорил баб, начали доярки поить меня сливками, я, правда, противился, мол, чего зря глазами водите, нет у меня ног, чтобы гоняться за вами. А бабы в ответ: они, дескать, и не побегут от меня, сами в руки дадутся. Старуха потребовала, чтобы я оставался дома. Она у меня за молодняком ходила. Пообещала сама и кормить и одевать. Теперь многие мужики, даже помоложе, за счет баб живут, но мне на-хлебницкая доля не по нраву. Из пастухов переквалифицировался в кочегары. Грею котел в новом правлении. Мы построили целый дворец: контора, клуб, физкультурный зал - все под одной крышей, фотография была во всех газетах таллинских, в районную дворец наш не поместился, размер у газеты маленький. Но, видно, и эту работу придется бросить, хоть отопление н мазутное, поворачивай только вентили и следи за манометрами. Котлы тоже не просто так мне доверили" потребовали экзамены сдать. Ничего, справился. Голова еще варит, и Душа куражу полна, вот ноги, жаль, не позволяют карьеру делать. Теперь уже и в плечи стреляет. Иногда так сдавит грудь, что и не продыхнуть. Как только оправлюсь хоть немного, пошлют меня на мызные, что значит колхозные, деньги и бумаги в санаторий в Нарва-Йыссу. У нас, у колхозников, теперь там свой санаторий, другой в Пярну строится. Старуха, правда, на дыбы встает, ты же мою Мариету знаешь, есть, мол, у нее муж или нету его, грозится в Москву пожаловаться, если уж здесь, в Эстонии, не найдется власти, чтобы меня к порядку призвать. У нас, у эстонцев, обязательно должно быть такое место, куда можно обратиться и наклепать на любезного своего собрата.
      Лицо Курвитса хоть и съежилось и сморщилось, но беседа текла складнее прежнего.
      - Значит, у вашего колхоза крепкая, видать, основа, - сказал Андреас.
      - Еще бы. Молодые, грамотные, предприимчивые мужики во главе - одни агрономы, зоотехники, инженеры, экономисты. Экономические показатели, как теперь говорят, хорошие. Плановые и сверхплановые обязательства выполняем, из Таллина и Москвы получаем премии и красные знамена, кто хоть немного работает, тому либо орден на грудь, либо грамоту дадут. Даже мне "Знак Почета" повесили... Так все ничего, только вот председатель склоняется к культу собственной личности: когда в контору ни заходишь, шапку должен под мышкой держать. Вот я и говорю, что мыза. Объясни, дорогой парторг, - для меня ты останешься парторгом, - не в обиду будь сказано, почему люди на высоких постах начинают считать себя непогрешимыми? У того же председателя нашего вокруг десяток подручных, которые поют ему осанну. Работу делают все, а почетный венок надевают на голову одному. Куда же мы так придем?
      - Эту беду можно исправить, - сказал Андреас.
      - Парторг у нас мягкий, - вздохнул старик.
      - Тогда самим надо покрепче быть, - посоветовал Андреас.
      - У меня к тебе еще и другой вопрос. - На лице Николая Курвитса появилась усмешка. - Вот в чем дело. Раньше колхоз портил людей тем, что платил им за работу гроши, теперь деньги губят людей. Ты говорил, что пьянство порок капитализма, а сейчас лакают еще больше, чем при Пятсе.
      "Царского имени колхозник" лукаво глянул на Анд* реаса.
      - С экономикой легче справиться, чем с человеком, - отозвался бывший парторг волости.
      - Это ты верно сказал, Железноголовый, - согласился старик. - Сам-то хоть знаешь, что так тебя величали? Больше честью было, чем бранью. Тебя и теперь еще у нас помнят. После того как волости отменили, надо было к нам идти в председатели. Знаю, что на тебя жаловались, но председателем мы бы все равно избрали, если бы только сам согласился. Разве Яска Пыллумяэ не говорил с тобой?
      - Говорил. Я не мог остаться. И мне нужен был диплом, послали учиться. Жена тоже только в Таллин требовала, в деревню ехать не хотела. Да и не лучше других тогдашних я был бы у вас председатель. Это я знаю. Не раз посылали в те годы в разные районы и колхозы уполномоченным. Говорили: ты был парторгом волости, знаешь крестьян, поезжай, наведи порядок. Чуда я нигде не сотворил. В большинстве скоро надоедал местным властям.
      - Да, этот недостаток у тебя есть, с подчиненными ты обходишься, а с начальством дела вести не умеешь. Конечно, чудо тогда сотворяли не многие, больше коммерсанты ловкие, которые, вместо того чтобы заниматься земледелием, стали выращивать серебристых лис или крахмальный завод пускали. У нас дела пошли на поправку только тогда, когда передали колхозам тракторы и комбайны. Чем ты сейчас ведаешь?
      - После вас два года учился, потом работал в политотделе на железной дороге, а когда политотделы ликвидировали, направили в райком партии, оттуда послали на автобазу - заведовать отделом кадров и быть парторгом. Затем опять райком, дальше горком, а сейчас работаю печником. Голова подвела, у тебя с ногами беда, а у меня с головой.
      - В партии-то все еще состоишь? - испуганно спросил Курвитс.
      Андреас рассмеялся - широко и заразительно.
      - Сострю, состою. Голова действительно извела меня. Раскалывалась с утра до вечера и с вечера до утра. Подозревали рак: к счастью, видимо, у страха глаза оказались велики. Объявили инвалидом, предложили вторую группу, я попробовал другую работу. Вроде бы помогло.
      - Так что за отцовское ремесло взялся, - сказал Курвитс.