Лекция затянулась из-за множества заданных ему вопросов, наконец он ввязался в полемику с каким-то примерно одних с ним лет спорщиком, которого, как выяснилось потом, ни заведующий Народным домом, ни жители в совхозе не знали, - видимо, это был строитель, в Орувере начали возводить цех приборостроительного завода. В каждом его слове сквозили злоба и ожесточение, вначале этот человек пытался опровергать Андреаса, потом начал поднимать его на смех. И Андреас загорелся, ему даже нравились такие резкие схватки; входя на трибуне в азарт, он бывал и хлеще в утверждениях и находчивее в словах. Во всяком случае, в тот раз он привлек слушателей на свою сторону и загнал в угол оппонента. Андреас хорошо помнил, что его не очень огорчило даже то, что опоздал на автобус, в дорогу он отправился в хорошем настроении. Он шел по левой стороне шоссе, как и положено по правилам движения, но все же его задела налетевшая сзади машина, как полагали эксперты, самосвал. Андреас, правда, слышал приближавшийся шум мотора, самой же машины он так и не видел ни до, ни после столкновения. По заключению экспертов, его ударило краем кузова. Спасли ушанка и то, что в последний момент Андреас инстинктивно отскочил в сторону. Сам он прыжка не помнил, об этом рассказывали милиционеры, приехавшие на место расследовать происшествие. О том, что, по мнению милиционеров и следователя, на него хотели наехать намеренно, Андреас не сказал: при восемнадцатиградусном морозе снежное шоссе не такое скользкое, чтобы шедшая в правом ряду по широкой полосе машина настолько потеряла управление, что ее занесло влево. В оттепель или гололед вполне возможно, но не в мороз. Найти самосвал не удалось, хотя милиция и искала его. Сам Андреас не был уверен, хотели на него наехать или нет. Психиатр спросил, терял ли он сознание, и если потерял, то сколько времени находится без пямяти. Андреас ответил, что без сознания он был примерно двадцать или тридцать минут. "Ваша голова и мои руки, - указал на свои дрожащие пальцы психиатр, - жертвы современной цивилизации". Оказалось, что руки психиатра стали дрожать после автокатастрофы, какие-то нервные окончания или корешки в позвоночнике получили повреждение, хорошо, что еще вообще руки двигаются. Психиатр не жаловал современную цивилизацию, утверждал, что бензиновый мотор и клозет самое большое зло для человечества, не менее опасное, чем расщепление атомного ядра и открытие и применение синтетических инсектицидов, например Д'ДТ. Канализация, конечно, преградила дорогу холере и чуме, но принесла людям другие беды, вывела загаженные химикалиями нечистоты в реки, озера и моря. Он вошел в раж и заявил, что человек, ослепленный успехами науки и техники, размахивая флагом прогресса, вызволил силы, которые уже не в состоянии ни контролировать, ни обуздать. Больше всего из-за этого страдает сам человек, его чувства разметаны, нервы взвинчены до предела, все большее количество людей не выдерживает напора цивилизации, динамика роста неврастении, психопатии и прочих душевных заболеваний устрашающа. Вообще нужно прекратить петь гимны всемогуществу разума, для человека разум - враг номер один. "Разве счастливее человек оттого, что он опускается на дно океана или скоро взлетит на Луну? Разве счастливее человек оттого, что способен одной атомной бомбой уничтожить сразу сто тысяч людей? Нет, во времена меча, дубинки и лука человек был куда счастливее". Тут психиатр перекинулся на проблему бытия и воодушевленно заговорил о том, что для более глубокого понимания жизни, вещей и явлений одного разума и науки недостаточно. Наука эффективна там, где нужно измерять, взвешивать, сравнивать, систематизировать, квалифицировать, создавать математические модели. Она могущественна в мире неодушевленных вещей. В одушевленном же мире наука еще беспомощна перед слабосильной и мыслящей материей. Генетика только через тысячу лет, не раньше, достигнет уровня, который можно будет сравнить с уровнем сегодняшней органической химии. "Постичь смысл бытия, если это только вообще постижимо, невозможно с помощью математики - этой альфы и омеги сегодняшней науки. Истинное понимание стоит несравненно выше разума, как обычного, так и научного, это некое Новое качество, некое инстинктивное чувство, которое не в силах объяснить привычная логика разума". Примерно так говорил психиатр, безмолвно слушавший его Андреас наконец сказал, что современное производство благодаря специализации и кооперированию стало обширным и усложненным, а современные административные и государственные системы необыкновенно масштабными и сложными, современный мир может спасти все же толь" ко разум, опирающийся на науку разум, и ничто другое. Полагаться на инстинкты, побуждения и подсознание нельзя. Про себя же подумал, что смыслом человеческого существа и в самом деле занимаются крайне мало, этот вопрос стал как бы "хобби" для ученых-философов и младшего поколения художественной интеллигенции. Особенно эту естественную, неуемную жажду человека познать смысл жизни и сущность бытия используют служители культа, христианская церковь, а также другие религии. Интересно, верит ли в бога психиатр? Так они и втянулись в спор. Когда Андреас уходил, у него мелькнуло сомнение, уж не проверял ли доктор его рассудок, когда вел этот странный разговор. Или в общении с тронутыми он сам тронулся умом? Как бы там ни было, но причину возникновения головных болей психиатр обнаружил. И нейрохирург согласился, что головные боли и нарушение равновесия могли быть следствием прошлого сотрясения мозга. Эффективного средства против его болезни так и не нашли. Голову и мозг его обследовали всевозможными аппаратами, в том числе и рентгеном, опасались даже какого-то новобразова-ния, говорили о возможной операции мозга, но все же делать ее не стали. Он и впрямь утратил работоспособность, в чем, однако, признаваться не желал.
      Три месяца он ничего не делал, даже книги в руки не брал - при чтении боли усиливались. Первый месяц провел в санатории, где чувствовал себя арестантом и считал дни, оставшиеся до конца путевки. Еще четыре недели его обследовали в больнице и выписали для амбулаторного лечения. Через три месяца назначили пенсию по инвалидности. Такой поворот дела казался Анд-реасу Яллаку вопиющей несправедливостью. Он чувствовал себя бесполезным, никому не нужным человеком. Чувствовал, что не смеет дольше сидеть без дела, в порыве отчаяния может черт знает что выкинуть. Так как врачи настойчиво предостерегали его от умственного труда, он решил взяться за отцовское ремесло. В летние школьные каникулы, работая подручным, он на первых порах заделывал изнутри уложенные отцом кирпичи, потом и сам укладывал их, научился также резать кафель и зачищать края, сложил две плиты и одну большую, обогревавшую три комнаты печь, Справился он в свое время и с печью, которую начал выкладывать отец, - тогда ему казалось, Что никто другой, только он сам должен закончить бчаг, стоивший отцу жизни. В строительно-ремонтной конторе Андреаса приняли о распростертыми объятиями, начальник, молодой исполнительный инженер, назвал его эстонским Островским, человеком, который не поддается судьбе. Борясь с болезнью и неумелостью, он потратил на первую, из обычного кирпича, печь времени в три раза больше положенного. Было, конечно, легкомыслием объявлять себя печником, большинство рабочих приемов он уже забыл, в конце концов, искусству этому он и не обучался, разве что возле отца набил себе немного руку. Но что-то нужно было ему делать, а никакой другой профессией он даже настолько не владел. Правда, машину водил, - работая на автобазе, получил права шофера второго класса, однако человек, который постоянно принимает болеутоляющее, и думать не смеет о том, чтобы браться за баранку. Если бы первая сложенная им печь плохо тянула или слабо грела, он бы стал землекопом или транспортным рабочим. Разжигая печь, он ужасно волновался, ему казалось, что от того, какая будет тяга, зависит вся его дальнейшая жизнь. От отца он слышал, что новая печка старается дымить, что растопить ее вообще своего рода искусство и что о печи судить можно только после недельной топки. Он готовился к самому худшему, но дышавшая сыростью каменная кладка не противилась. Андреас, как ребенок, радовался тому, что есть тяга и огонь разгорается; несмотря на дикую головную боль, в тот вечер он был счастлив. Вторая печь вначале дымила и не скоро нагревалась. В третьей тяга так и осталась никудышной, Две следующие кладки - плиты со щитами - удались лучше, но очередная плита задурила, хотя складывал ее особо тщательно и даже заглядывал в справочник. Он разворотил большую часть плиты и сложил заново, но и это не помогло. Хозяин квартиры - они делали капитальный ремонт деревянной, построенной еще до первой мировой войны развалюхиостался доволен, сам же Андреас - ничуть. Он все яснее сознавал, что проникнуть в тайны печного искусства вовсе не просто, что из него никогда не выйдет такого мастера, каким был отец. Зачищая и подгоняя кирпичи, он много думал об отце, о его мастерстве, его отношении к работе и вообще к жизни. Спрашивал себя, прожил ли он свою жизнь богаче или беднее, чем отец, и не смог ответить. Он считал себя преобразователем общества, но был ли он им на самом деле? Теперь он складывал печи в срок, видимо обретя сноровку, в будущем станет работать чуть быстрее, вроде бы все в порядке, и все равно нет. Да, он способен сложить и печь и плиту, но мастером своего дела называть себя не может, не имеет права. Отец мог. В общественном распределении труда он выполнял именно ту работу, которую делал лучше других членов общества. Отец был на своем месте. При нехватке хороших мастеров общество будет нуждаться и в его, Андреаса, работе, но то, что делает он, может делать и любой другой, даже лучше, он занимается работой, которую, по сути, не знает, находится не на своем, единственно верном, а на случайном месте. А раньше, до головных болей, он был на своем. И на это Андреас Яллак не смог ответить. Но одно представлял ясно: в жизни своей он много говорил о работе и ее исполнении, не понимая глубоко сущности физического труда. Говорил о труде как о деле чести, доблести и геройства, хотя, видно, не должен был этого делать. Потому что о вещах, сути которых ты не познал, у тебя нет права говорить. Пытался оправдаться тем, что в разговорах о труде он исходил из положений политэкономии и философии, иначе говоря - аспектов, которые, как ему казалось, он понимает, и все же не мог успокоиться.
      Несмотря на то что Андреас был совершенно недоволен своим умением класть печи, другой работы он не стал искать. Продолжал работать с яростным упорством. Дерзнул даже взяться за кладку кафельной печи. Подбор и подгонка в тон сверкавшей глазурью плитки, нарезка ее и зачистка обнаружили, что работу, которой каждый день занят, он так мало знает и понимает. Но не махнул на свое новое занятие, даже когда руководство конторы явно захотело избавиться от него. Не потому, что сложенные или отремонтированные им плиты и печи не годились, а потому, что неугодной стала его личность.
      Черная кошка между ним и руководством конторы пробежала после одной толоки. По предложению бригадира ремонтников на строительстве дачи начальника конторы был организован воскресник. К вечеру Андреа-су стало ясно, что значительная часть строительных работ здесь выполнена бесплатно. В следующее воскресенье некоторые рабочие под влиянием Андреаса отказались идти на толоку. Бригадир быстро выяснил, кто был зачинщиком. Он назвал Яллака заглазно безответственным подстрекателем, который сеет раздор в их маленьком сплоченном' коллективе. Андреас пошел к начальнику конторы и заявил, что если тот не призовет к порядку бригадира и будет продолжать строительство своей дачи в порядке воскресников, то ему придется давать в прокуратуре объяснения по двум статьям. Во-первых, по поводу использования своего служебного положения-в личных интересах, во-вторых, по поводу разбазаривания государственных средств, точнее говоря - в связи с разграблением государственных денег, потому что участникам толоки обещали компенсировать их работу приписками в ежедневных нарядах. Начальник конторы, молодой инженер, называвший Андреаса Николаем Островским, испугался его резкости и поспешил заверить, что о приписках он не и"мел и понятия. Все это вина бригадиров, его подвели подхалимы и приспособленцы, и он должен будет строже следить за своими помощниками, само собой понятно, что такие толоки никуда не годятся. И он благодарен товарищу Ял-лаку, который открыл ему глаза, прямо от души благодарен. Однако с той поры ему стали давать работу с каждым разом все хуже и менее оплачиваемую, в том числе и такую, которая ничего общего с его занятием не имела. На его расспросы отвечали, что печницкой работы просто не хватает, что среди печников у него наименьший стаж и самая низшая категория. При желании он может переквалифицироваться, стать, например, слесарем по центральному отоплению, поле деятельности у теплоцентралыциков расширяется с каждым днем, профессия же печника в наши дни вообще вымирающая, кто сейчас строит дома с печным отоплением? Это было и насмешкой и расплатой одновременно.
      Не требовалось особого ума, чтобы понять: от него хотят избавиться. В первом порыве Андреас готов был уже подать заявление об уходе, но передумал. Он сказал себе, что если он хочет быть таким же хорошим партийным работником, как его отец печным мастером, - в душе Андреас Яллак по-прежнему считал себя партийным работником, - то не смеет вот так, обидевшись, хлопнуть дверью. Его уход рабочие могут расценить как подтверждение поговорки: "Против ветра плевать - себя оплевать", которая уместна и поныне. А ретивый начальник конторы и его плутоватые помощники еще больше осмелеют. К удивлению многих, он остался, хотя его гоняли с объекта на объект и хотя зарплата снизилась наполовину. Осенью Яллака, несмотря на скрытое противодействие начальника конторы, избрали членом партийного бюро. Начальник конторы, который снова, заискивая, называл его эстонским Николаем Островским, стал опять угодничать перед ним, на подсобные работы его больше не ставили, зарплата все росла. Заинтересовавшись, на каком основании повышается у него зарплата, Андреас вник в наряды и нормы и обнаружил в ведомостях фамилии людей, которых никто из рабочих не знал. По его предложению начальника конторы вызвали на партбюро дать объяснение. На заседании выяснилось, что фиктивные имена в ведомостях и приписки являются лишь частью махинаций заведующего ремонтным участком и бригадира, на что начальник конторы смотрел сквозь пальцы, явно, что и ему перепадало. Члены партийного бюро единогласно решили обратиться к директивным органам с предложением провести основательную проверку работы всей строительно-ремонтной конторы. Через четыре месяца начальника конторы освободили от занимаемой должности, бригадир посчитал за лучшее убраться по собственному желанию.
      Хотя работа печника против ожиданий потребовала от Андреаса гораздо больше напряжения, не говоря уже об энергии, которую он потратил натягание с начальником конторы, здоровье его странным образом пошло на поправку. Через год головные боли стали постепенно утихать. Совсем они не прошли, но теперь он мог уже читать. Андреас не верил в выздоровление, ожидал нового обострения, но, к счастью, этого не произошло. Психиатр велел ему благодарить то ли небо, то ли судьбу или природу за то, что у него в мозгу нет опухоли, иначе боли не прошли бы. Что там у него произошло в голове после сотрясения, этого медицина точно установить не в состоянии, предполагать можно всякое, но какое значение имеют предположения. Болезнь его, помимо всего, подтверждает еще две вещи: во-первых, то, что о деятельности нервной системы человека, особенно о том, что называется психикой, знают страшно мало, хотя еще в прошлом веке появилась теория условных и безусловных рефлексов, и каждый год пишутся десятки и сотни толстых томов о неврологии и психиатрии; во-вторых, сомнительно, чтобы человеческий разум когда-нибудь раскрыл природу мистического. На этот раз слова психиатра показались Андреасу и вовсе странными, ибо что общего у его головных болей с мистикой? Лицо у психиатра стало еще желтее и руки дрожали сильнее прежнего. Услышав, что Андреас последний год работал горшечником*, он оживился и сказал, что употребление гончарного круга и обжиг горшков, а также гончарное дело в более широком смысле слова является одним из древнейших занятий человека, - видимо, и оно сыграло свою роль в его выздоровлении. В ответ на слова Андреаса, что обжигать горшки, то есть глиняную посуду, и выкладывать из кирпича плиты не совсем одно и то же, но если условно их принять за единое, то возведение очага, с точки зрения развития цивилизации, имело такое же, а может, и большее значение, чем создание атомного реактора, психиатр возбужденно замахал руками и сказал, что между обжигом горшков и атомным реактором огромная разница: первое не загрязняло, а второе загрязняет окружающую среду. До тех пор, пока двуногое существо , ограничивалось использованием естественных материалов, все было в порядке, беда началась тогда, когда человек стал разрушать естественную материю и синтезировать новые, неразлагающиеся материалы и, таким образом, нарушать разумное равновесие природы. Психиатр произвел на Андреаса еще более странное впечатление, но предостережение врача не бросать физическую работу воспринял всерьез. Он продолжал работать, однако время от времени стал читать лекции и позднее начал руководить в строительно-ремонтной конторе политкружком. Представ после двухлетнего перерыва перед слушателями, он волновался так же, как при первом своем выступлении. Лекция прошла хорошо. Видимо, ораторское искусство попроще искусства печной кладки, в лекторском деле он ничего не забыл. Конечно, в первом случае практики было намного больше и перерыв в работе поменьше. За кирпичи же он вновь взялся после двадцатилетнего перерыва, к тому же класть печи он так никогда и не обучился.
      * Эстонское pottsepp обозначает и гончара, н горшечника, и печника.
      Сейчас, слушая музыку дождевых капель, Андреас Яллак думал, что, возможно, он поступил неправильно, став снова пропагандистом. Что, может, и впрямь следовало остаться при одном из древнейших занятий человечества и смириться с этим. Он же перенапрягся. Кто вынуждал его вечерами сидеть за книгами и изучать последние номера журнала "Вопросы философии"? Никто, кроме самого себя. Чего он хочет достичь своими лекциями и нравоучениями? Но что за жизнь была бы без напряжения! Мир не стал бы лучше оттого, если бы он, Андреас, заимел садовый участок, занимался бы дачей и- сажал ягодники, копал бы грядки и выращивал цветы. Или полеживал бы себе на диване и размышлял о смысле жизни. А помог ли он улучшить мир своими усилиями? Все его рассуждения кончались одним и тем же вопросом.
      Вдруг мысли Лндреаса Яллака сделали неожиданный скачок.
      Явно, что и его семейная жизнь пошла насмарку из-за того, что ему никогда не хватало времени. Нет, скорее наоборот - чем отчужденнее становилась Найма, тем активнее искал он для себя всяческие дела. Именно искал. Чтобы явиться домой тогда лишь, когда дети уже спали. Чтобы не слышали они Найминых все более несдержанных, переходящих в брань обвинений.
      Но почему и сейчас, после развода и головных болей, он сам надевает на себя по вечерам хомут? От кого бежит он теперь?
      От самого себя. Чтобы не вершить над собою суд. Как за развалившуюся семью, так и за сына. Особенно за сына.
      Хорошее, приятное настроение сменилось досадой.
      Дождь шел по-прежнему.
      Но и на этот раз Андреасу не довелось остаться наедине с собой. Открылась дверь, и тут же люди в белых халатах засновали возле его кровати.
      К удивлению своему, он обнаружил Яака.
      Разве он работает здесь, в больнице?
      - Здорово, Атс.
      Яак подступил к постели и-протянул руку.
      - Здорово, Яак, - Андреас, как обычно, крепко пожал протянутую руку.
      Яака обрадовало это крепкое рукопожатие. Он готовился к худшему. По привычке пощупал также пульс.
      - Кажется, мы помешали тебе, - осторожно начал Яак, - ты, кажется, о чем-то думал?
      - О, я вижу, встретились добрые знакомые, - сказала полная заведующая отделением и сложила бантиком губы.
      - Мы друзья детства, - произнес доктор Ноотма, внимательно разглядывая больного.
      - Я слушал, как идет дождь, - объяснил Андреас,
      - Настоящая собачья погода, - попыталась подладиться к их тону заведующая отделением, не забыв при этом опять сложить губы бантиком.
      - Мудрый доктор, а у тебя остается время на то, чтобы слушать, как идет дождь? - спросил Андреас.
      - Мало, и впрямь мало, - признался доктор медицинских наук Яак Ноотма.
      - Найди время, пока не поздно, - настоятельно, с внутренним возбуждением, которое не ускользнуло от Яака, сказал Андреас. - Все наши беды оттого, что нам уже некогда слушать, как падают капли дождя.
      Сложенные в розовый бутон губы заведующей отделением произнесли:
      - Нынешний темп жизни и впрямь ужасный. Кто в наши дни может подумать о себе?
      - Могу ли я сделать из твоих слов заключение, что ты считаешь причиной своей болезни перенапряжение? - спросил Яак.
      - Не принимай мои слова так уж в лоб, - ответил Андреас.
      - Как ты себя чувствуешь?
      - Говенно, - не обращая внимания на окружающих, сказал Андреас.
      Заведующая отделением засмеялась, давая понять, что она понимает шутки старых друзей. Длинная, сухопарая старшая сестра подумала, что теперешние мужчины хамы.
      - Нормальное самочувствие, если человек привык без конца тормошиться, - сказал доктор Ноотма, которому заведующая отделением стала надоедать. Жаль, что нет на месте старого Рэнтселя. Ноотма познакомился в докторской с историей болезни Андреаса и теперь принялся внимательно выслушивать его сердце.
      Привычная работа вернула Яаку уверенность. Когда ему позвонили из Министерства здравоохранения и попросили проконсультировать больного инфарктом, некоего Андреаса Яллака, он почувствовал себя не лучшим образом. До сих пор еще не освободился от известного чувства вины. Понимал, что это даже смешно, все, что произошло, произошло более двух десятков лет тому назад, Андреас уже ни в чем не винил его, и все же, встречаясь с ним, он всегда вначале чувствовал себя немного неловко. Не из-за прошлой драки, здесь он понимал Андреаса. К тому же Андреас был горячее его, еще в школьные годы Атс в запальчивости не владел собой, особенно он терял самообладание, когда затрагивали его чувство справедливости. Удалось ли им убедить Андреаса, что Каарин не хотела обмануть его, не нарушала своего слова, она поверила тому, что ей сказали? Или же Андреас, как человек великодушный, только простил их? Они с Эдуардом поступили по-хамски, а не он, Атс. Ошибся Этс или намеренно обманывал, этого Яак не знал до сих пор, порой думал так, порой иначе. Все началось со слов Этса. Его, Яака, вина состоит в том, что он навязывался Каарин. Не будь этого, Каарин ждала бы Андреаса. Не угрожай отправка в Германию или мобилизация, он бы дал Каарин больше времени на размышления, хотя как знать, вел бы он себя и тогда разумнее. Он был по уши влюблен в нее. Каарин несколько месяцев оплакивала Андреаса, известие о смерти опечалило и его, Яака, но для него важнее всего было все-таки то, что Каарин больше не была связана с Андреасом словом. Он не смел пользоваться несчастьем бесприютной и одинокой девушки, он должен был дать Каарин время, чтобы она снова обрела себя; теперь, спустя годы, Яак это ясно понимал. Это и было главной причиной того, почему он все еще чувствовал себя виноватым перед Андреасом. Возможно, он и освободился бы от этого чувства, время делает свое дело, но иногда ему казалось, что Каарин не была с ним счастлива. Его не покидало ощущение, что Каарин до сих пор не могла забыть того, что она не дождалась Андреаса.
      Доктор Яак Ноотма считал Андреаса весьма прямым и чрезмерно импульсивным для мужчины человеком. Годы, конечно, научили его держать себя в руках тверже, к этому вынуждала его работа, - может быть, как раз это и явилось одной из причин болезни. Человеку требуется отреагировать, и если горячая по натуре, с высоким чувством справедливости личность вынуждена все время держать себя в узде, без конца сдерживать себя, если она никогда не смеет дать волю языку, не говоря уже о руках, то и это может создать почву для сердечных приступов. Однако из истории болезни следует, что раньше Андреас сердцем не страдал.
      - А раньше ты ощущал боли и стесненность в области сердца? Или нехватку воздуха? - на всякий случай еще раз спросил Яак о том, что предписывали его профессия и обязанность консультанта.
      - Нет.
      Заведующая отделением снова нашла повод пошутить. Этот Яллак или Педак был ей симпатичен. И она сказала:
      - Так что как гром среди ясного неба, Андреас согласился:
      - Как гром среди ясного неба. - Спишь хорошо?
      - Здесь - да. Наверное, лекарство действует. Дома из-за головных болей спал хуже. В свое время у меня был хороший сон.
      - Помню, когда-то говорил, что на фронте спал как убитый даже под выстрелами и взрывами.
      - Видно, начинаю изнашиваться.
      - Вам рано списывать себя со счетов, - сказала заведующая, опять сложив губы бантиком.
      Яак снова пожалел, что нету Рэнгселя. Он спросил:
      - Кроме дизентерии в войну, ты ничем другим не болел?
      - Только гриппом или тем, что в народе называют гриппом.
      - Расскажи подробнее о своих головных болях. Андреас рассказал. Но и Яаку он не признался, что,
      по мнению милиции, на него хотели наехать намеренно. Яак внимательно выслушал друга и спросил:
      - Головные боли теперь исчезли совсем?
      - Нет, совсем они не прошли По сравнению с тем, что было, стало терпимее, бывает, несколько недель без них проходит.
      - А сердце во время этих болей не дает о себе знать?
      Андреас мотнул головой.
      Старшая сестра подумала, что доктор Ноотма слишком много тратит их времени на знакомого больного. С Яллаком все ясно: классический инфаркт, выздоровление идет нормально, осложнений не предвидится.
      Яак Ноотма решил про себя, что, надо будет познакомиться в психоневрологической больнице с историей болезни Андреаса.
      - Как дела на работе?
      - Паршиво. Никогда из меня не выйдет хорошего мастера. Между прочим, может, ты и не знаешь, я больше не работаю в комитете.
      - Таавет говорил мне, что ты отказался от инвалидной пенсии и стал печником.
      - У меня не было выбора.
      - Ты слишком требователен к себе.
      - Требователен? Нет, Яак, я просто не хотел окончательно вычеркнуть себя из жизни,
      - Живешь один сейчас?
      - Как перст.
      Доктор Яак Ноотма понял, что Андреас не станет исповедоваться ему в личной жизни и в неудавшейся женитьбе. Не в его это правилах - жаловаться на свои беды. Яак знал, что Андреас разошелся с женой, знал со слов Таавета даже то, что Андреас долгие годы жил со сваей женой как кошка с собакой. Их семейная жизнь с самого начала пошла наперекосяк, жена ревновала, посылала на него заявления, явные и анонимные. О том, что коммунист Андреас Яллак человек морально разложившийся, не выполняет своих семейных обязанностей и так далее. По словам Таавета, женщины и в самом деле липли к Андреасу, однако первые десять лет он оставался на удивление верным мужем. Когда был парторгом волости, угодил, правда, в объятия одной местной прелестницы, но быстро отошел, как только открылись на нее глаза. Лишь потом, когда выяснилось, что семейная жизнь окончательно разладилась, Андреас позволял себе вольности. Жена его оказалась человеком ограниченным, мелочным, при этом была сущая Ксантиппа. Андреас напал на след жениных доносов. Он готов был немедля послать ее ко всем чертям, но из-за детей продолжал совместную жизнь. Дочка окончила среднюю школу на четверки и пятерки, к ней Андреас был очень привязан. Сын школы не окончил, в последнем классе его исключили за пьянку и хулиганство, Андреас ни в школу, ни в прокуратуру заступаться за сына не ходил, как был. так и остался идеалистом. Люди, подобные Андреасу, могут совершать революцию, к поворотным временам они подходят идеально, потому что в них есть доходящая до наивности восторженность, детская готовность к самопожертвованию, фатальная непоколебимость, упрямая решимость, стойкость, выдержка, порыв - все то, что требуется для завоевания власти, ниспровержения старого, а также для закладки устоев нового жизненного порядка. Они всегда готовы беспрекословно идти туда, куда их пошлют. Потом время опережает их, так как они не в состоянии вникнуть в тончайшие диалектические связи мирного развития, не в силах охватить все многообразие ноаых форм жизни, им недостает широты кругозора, умения быть в курсе новейших научных достижений. Оставаясь людьми принципа "да" или "нет", они так и не постигают сверхсложнейшее искусство завоевания людей; как правило, им не хватает гибкости и умения маневрировать, но именно эти качества требуются при стабильном периоде развития нового общества. Поэтому из Андреаса и не вышло ни секретаря райкома, ни горкома. Так говорил об Анд-peace несколько месяцев назад Таавет Томсон, когда был у них последний раз в гостях. Каарин вспыхнула и стала спорить с Тааветом: в присутствии Каарин никто не смел плохо говорить об Андреасе. Но все они удивлялись тому, что он отказался от пенсии и занялся физическим трудом. Таавет сказал, что Андреас действительно человек, которого не интересует личная карьера.
      Яак отослал заведующую отделением и старшую сестру, извинился, объяснил, что хотел бы перед уходом просто так поговорить со старым другом. Заведующая сказала, что она его понимает, пусть доктор Ноотма не торопится, они успеют еще все обговорить с ним.
      Когда заведующая и сестра удалились, Андреас спросил без всякого вступления:
      - Как ты попал сюда?
      - Нас вызывают в больницы в порядке консультации, - спокойно ответил Яак Ноотма.
      - Тебя вызвала больница? Главный врач больницы?
      - Да, - ответил Яак. Он не сказал только, что главному врачу это посоветовали в Министерстве здравоохранения.
      - Врешь ты, Яак, - сказал Андреас. - Ты не умеешь врать. Через несколько лет тебе стукнет пятьдесят, а врать все не научился. Я вру лучше твоего.
      Эти слова нельзя было истолковать двояко, Андреас подкусывал его.
      - Я, конечно, не Феликс Крулль, - усмехнулся Яак, - не собираюсь пускать тебе пыль в глаза - мне действительно позвонили из больницы. Сказали, что Министерство здравоохранения интересуется тобой. По каким соображениям, я не знаю. Не выяснял. Все.