Олькша, сын Хорса, был ильменским словеном всего на четверть. Отец его говорил о себе, что он наполовину ингерманландский ягн, наполовину карела, а дедом рыжему верзиле по матери Умиле приходился могучий старик, наполовину свей, наполовину сумь. Но это не мешало Ольгерду Хорсовичу вопить во всю глотку: «Мы – венеды белые, суть Гардарики и гроза Ингрии!»
      Род его бабки по материнской линии, тихой старушки Удомли, за три колена до ее рождения ответвился от предков Годины Евпатиевича. Так что Олькша порой называл Волькшу братом. Хотя на деле кто-то из них приходился другому племянником.
      Однажды Хорсович попробовал посчитать их родственную связь с Годиновичем. Он пыхтел, теребил мясистый нос и загибал толстые пальцы с обкусанными ногтями. Где-то на прадедах он сбивался и начинал снова. Однако, выложив на песке целый огород щепок, которыми он обозначал колена, Олькша вычислил, что из них двоих он на одно поколение старше.
      – Эй, племяшка! – крикнул он Волькше. – Иди сюда, сопля латвицкая.
      Сколько его помнили, Олькша всегда сквернословил. И не потому, что так плохо относился к людям, а потому, что так был устроен его щербатый рот. Ну не мог он слова сказать, чтобы кому-нибудь не нагрубить. В минуты раскаяния он говорил, что все это из-за дырки между передними зубами, которые были велики даже ему и росли врозь, как поссорившиеся по край жизни братья.
      – Вот у тебя зубы ровные, – говорил он отцу, лупившему его за непочтение, – и у тебя брань сквернословная за ними схоронена. А мне стоит рот раскрыть, так она сразу меж зубов и выскакивает.
      – Ну, так зашей себе рот, леший сын, – рычал Хорс, отвешивая парню очередную оплеуху, от которой иной баран мог бы потом всю жизнь пятиться боком и блеять на каждый куст.
      И Олькша прикусывал язык, но не потому, что был так впечатлен побоями или взялся за ум, а потому, что сказать, кроме брани, ему было нечего. Прибаутку про щербину в зубах ему подсказал Волькша в тот день, когда они выясняли, кто кому племянник.
      – Волкан, выродок поганый! – рявкнул Олькша, видя, что «племяш» не торопится на его зов. – Иди сюда быстро! Тебе дядя приказывает.
      Однако сын Годины Евпатиевича продолжал сидеть поодаль и бросать левой рукой камушки в речку. Правой же рукой, которую Олькша видеть не мог, он скреб прибрежный песок. Следы от его пятерни с каждым Олькшиным словом становились все глубже.
      – Ах ты, гаденыш чудьский! – бранился конопатый детина. – Я кому сказал: быстро иди сюда!
      При этих словах он поднял с земли сук и запустил в Волькшу. Для Олькши все это было шуткой, так что палку он швырнул вполсилы. Если бы он вложил в бросок всю свою неуемную мощь, как делал это при игре в чушки, Волькше было бы несдобровать. Хотя кто знает: русоволосый мальчишка, не поворачивая головы, вскинул левую руку, поймал летящую в него корягу и положил возле себя.
      – Ну-ка, племяшка, верни дяде палку, – потребовал Олькша.
      Волкан продолжил безучастно кидать камушки в воду.
      – Ты что, оглох, поганка ядовитая?!
      Плюх… Плюх… Плюх…
      Привлеченная всплесками, неподалеку взыграла большая рыба – рванулась разыскивать разыгравшихся мальков.
      – Да я смотрю, ты по-венедски плохо понимаешь, как твоя мамка-иноземка! Ну-ка, бросай сюда палку, а то худо будет.
      Это все еще была шутка. Олькшина шутка. Шутил он так. В голосе его звучало больше насмешки, чем угрозы.
      – Бросай, говорю, варг латвицкий!
      Волькша повернулся к приятелю. Недобрый румянец заливал лицо парнишки, которое при этом было лишено всякого выражения. Невозмутимо он поднял злосчастную палку и швырнул ее в воду, туда, где недавно блеснула рыбина.
      – Ах, вот ты как?! – вскипел Олькша. – Дядю не слушаться?
      Рыжий верзила не поленился встать и подойти к сидящему Волькше. Невероятно, но конопушки покрывали даже босые Олькшины ступни, оставляя бледно-розовыми только подошвы и пальцы ног.
      – А ну-ка, встань!
      – Олькша, мне надоело, – ответил Вольк.
      – Что тебе надоело, гнида бесхозная?
      – Шуточки твои надоели. Тебя слушать – как козий навоз подъедать. Прекрати уже, а?
      – Ты как с дядей разговариваешь?!
      – Да какой ты мне дядя, Олькша. Пока ты щепу раскладывал, я все в уме подбил. И это не я тебе, а ты мне племяшом приходишься. Только очень дальним. Как осина дубу.
      – Умничаешь, гнусь латвицкая? – прохрипел Олькша. Как все сквернословы, он был обидчив, как красна девица. – Это кто осина, а кто дуб?
      – Сам догадаешься или подсказать?
      – Да уж подскажи, подскажи.
      И глухой услышал бы, что шутки кончились. А о том, как драчлив Олькша. знала все округа. Так что любой другой ладонинский парнишка предпочел бы как можно быстрее свести все на хи-хи и убраться с Олькшиных глаз долой. Любой, но не Вольк.
      – Осина – дерево бестолковое. Чуть ветер подует – и ну листьями трепать, как языком дурным. Только тебе даже ветра не надо. Сам треплешься.
      В следующий миг Волькша уже болтался над землей, схваченный за грудки могучими руками разгневанного приятеля.
      – Да я тебя утоплю, щенок латвицкий! – ревел Олькша.
      Только вдруг он то ли крякнул, то ли кашлянул. Дыхание его прервалось. Он согнулся в три погибели. И, конечно же, отпустил свою жертву.
      – Я же говорил, что мне надоело, – сказал Волькша, стряхивая с ладони горсть песка. – Давай больше не будем.
      – Это я решаю: будем или не будем.
      Олькша оправился после внезапного удара, который нанес ему в подвздох щуплый «племянник». Его глаза налились кровью. Белесые брови сошлись к переносью. Рыжие патлы встали дыбом.
      – Я покажу тебе, как огрызаться, гаденыш мелкий.
      Волькша и впрямь был на голову ниже приятеля, но это нисколько его не пугало. Равно как и то, что Олькша разбушевался не на шутку.
      От первых двух ударов Волкан уклонился с легкостью. От третьего – пригнулся. Обладатель огромных кулаков рванулся вперед, дабы схватить верткого негодяя, но обнял только воздух.
      – Я прошу тебя, не надо, – раздался голос Волькши у Олькши за спиной.
      – Обмочился, водь болотная? – огрызнулся верзила, разворачиваясь к нему разъяренной ряхой.
      Во всю свою буйную силу и гневную прыть он принялся наносить удары. Волькша, уходя от его правой руки в противосолунъ,отскакивал, уклонялся и приседал с ядовитой ухмылочкой на лице, которая бесила Ольгерда еще больше.
      Наконец детина остановился, тяжело дыша. Он оперся руками на расставленные колени, пыхтел и зыркал на Волькшу. Крупные капли пота покрывали его веснушчатый лоб.
      – Может, хватит? – спросил неуязвимый малый.
      – Сейчас я тебе покажу, что такое хватит… – пропыхтел верзила.
      Дерущихся, если это действо можно было назвать дракой, разделяло несколько шагов. Пока Олькша переводил дыхание, Вольк продолжал медленно отступать влево. Любой другой ладонинский отрок давно убежал бы и заперся в родительском доме, жалуясь старшим на Олькшины побои, но сыну Годины Евпатиевича происходившее не то чтобы нравилось, но забавляло – это точно. Гнев, который он подавлял в себе, кидая камушки в реку, улетучился после первого и пока единственного удара в этой заварушке. Зрение Волкана обострилось. Даже речной воздух стал более пахучим и сладким. Вольк еще надеялся, что сын Хорса остынет. Как-никак, а были они, что называется, не разлей вода. И в то же время Годинович слишком хорошо знал норов Ольгерда. Правда, до этого дня Годиновичу не доводилось оказываться напротив его кулаков. Прежде он всегда был за пределами Олькшиных драк и, как мог, старался образумить драчуна. Да только все не впрок. Теперь же Волкан понимал, что пока Олькша не выполнит свое обещание и не утопит его, как щенка, он не успокоится. Вот ведь колода осиновая…
      Рыжий «хитрец» уже давно отдышался, но продолжал пыхтеть, выгадывая время для решающего броска. Его глаза искали взгляд обидчика, но тот смотрел куда-то сквозь него. И это сбивало. Злило. Невозможно было почувствовать, насколько усыплена Волькшина бдительность. Так что действовать пришлось наобум.
      И «обум» обернулся не в Олькшину пользу. Верзила сорвался с места, намереваясь перехватить Волькшу, когда тот привычно отступит влево. Но, когда конопатая туша понеслась в его сторону, Варг мгновенно нагнулся и зачерпнул горсть песка. Затем метнулся на полшага туда, куда и должен был отступить по расчетам Олькши. Но потом резко отскочил вправо. И, когда разогнавшийся, точно буйный бык, противник пронесся мимо, нанес ему короткий удар в то место рядом с мясистым ухом, где челюсть соединяется со скулой. Еще несколько шагов тело Олькши бежало само по себе. Потом рыжий увалень обмяк, упал лбом в песок и затих.
      Волькша постоял какое-то время, глядя на неподвижное тело приятеля. Тот не шевелился и почти не подавал признаков жизни. Перевернуть его на спину оказалось делом не таким уж простым. Мало того, что весил он как взрослый мужик, так еще и размяк от беспамятства, как добрая опара. И все же с четвертой попытки Олькшу удалось перекатить лицом вверх. Когда Волькша отряхивал с поцарапанной конопатой Олькшиной рожи песок, на губах поверженного играла блаженная улыбка. Ни дать ни взять сквозь потемки беспамятства он видел что-то слаще меда и ласковей летнего солнца. Волькше даже показалось, что его приятель только прикидывается оглоушенным, а сам едва сдерживает издевательскую ухмылку. Для проверки Годинович пощекотал Олькшу под мышками. Он знал, что щекотки тот не переносит. Но ни одна жила не дрогнула на веснушчатом лице, – выходило, что беспамятство было взаправду.
      После того как несколько горстей речной воды не вернули Олькшу в сознание, Волкан сел рядом с ним и вновь принялся кидать камешки в воду. Странные чувства он при этом испытывал. Нельзя сказать, что сердце его бешено колотилось. Но оно стучало так громко, что, наверное, его удары были слышны на другом берегу Ладожки. И в голове у парня роились какие-то обрывки видений: люди в меховых сапогах выпрыгивают из больших лодок, размахивая мечами и топорами; горят приземистые дома с остроконечными крышами; растрепанные женщины с перекошенными от страха лицами разбегаются кто куда; туша свиньи жарится прямо на углях сгоревшего дома; разломанные и выпотрошенные сундуки с диковинным добром… и удивительный, упоительный, неудержимый восторг от всего происходящего…
      Олькша застонал. Наконец-то! Долго же он провалялся без сознания.
      – Волькша, что это было?
      Если не оборачиваться, то можно подумать, что это спрашивает не здоровенный детина, а сопливый мальчишка, едва вступивший в лета отрочества. Тот же вопрос он задал, когда пришел в себя после кулачных боев во время свадьбы Торха и Рады. Ну и напотешились над ним тогда. «А на что похоже?» – спрашивают его. «Не знам. Точно корова лягнула», – говорит. «Не корова, а теленок», – отвечают ему, и ну гоготать.
      – Волькша, ну что это со мной было?
      – Я же тебя предупреждал, что мне надоело. Предупреждал?
      – Не помню.
      – А что помнишь?
      – Не знам… Ты что, меня тогось… вдарил, что ли?
      – Это не я. Это Мать Сыра Земля за меня заступилась.
      – Рассказывай. Кулак-то твой был?
      – Ну, кулак, допустим, мой, а вот сила в нем… Где мне такую силу взять, чтобы такого борова, как ты, завалить? А?
      Олькша закрыл глаза, точно задумался. Но на самом деле он просто снова впал в забытье.
      Когда рыжий оковалоквновь открыл глаза и осмысленно посмотрел вокруг, Волькша все еще сидел невдалеке и чиркал прутиком по песку. Вокруг него располагались неровные ряды словенской руницы, в которой Олькша ничегошеньки не смыслил.
      – Ну что, пойдем вечерять?– спросил Волькша. – Ярка уже пригнал коров.
      – Угу, а после пойдем на купальню за девками подглядывать? – предложил Олькша.
      Однако верзила так и не исполнил свое скабрезное намерение. Едва он поднялся с песка, как тут же рухнул на четвереньки и изверг из себя все, что съел на обед.
      – Ты чего, занемог? – забеспокоился Волькша.
      – Не знам, – ответил бледный, в морковно-яркую крапинку детина. – Голова как камень, и ноги подкашиваются. Помоги мне… пожалуйста, братишка. Боюсь, сам до дома не дойду…
      Всю дорогу к Ладони Олькша невнятно мычал и несколько раз просил остановиться, чтобы поблевать. Возле самых ворот городца он прислонился к частоколу и жалобно промямлил:
      – Волькш, будь другом, не говори моим, что это ты меня зашиб, ладно? Да и вообще никому не говори… А то засмеют… а мне и так плохо, аж мочи нет…
      – Ладно, только и ты меня больше не донимай. Идет?
      – Идет, – согласился бузотер, и приятели двинулись к дому Хорса.
      Олькша слег. Приглашали Ладу. Та посмотрела ему в глаза, потрогала опухшую с правой стороны челюсть, а потом вдруг прошептала слова, смысл которых больной не понял и потому решил, что они ему почудились: «Эх, Ятва, Ятва… От Мокоши-то не укроешься…»
      – Ну, и где же ты так приложился? – спросила ворожея совсем другим, ясным голосом.
      – С березы упал, – соврал Олькша.
      – Прямо-таки с березы? Она что, под тобой подломилась?
      – Ано да, – поддержал детинушка догадку волховы. – Как есть хлипкая оказалась. Вначале согнулась, а потом хрясь – и заломилась…
      – Ну ты и о морену башкой…
      – Ано да! – почти обрадовался Олькша, за все это время так и не придумавший вразумительного объяснения своей немочи.
      – А на березу-то ты зачем полез? – лукаво спросила Лада.
      – Так прятался… – вновь «увяз» больной.
      – Уж не от Бера ли чащобного туда полез? Кто еще такого удальца напугать сможет.
      Расклад с медведем пришелся Олькше по вкусу, но он вовремя сообразил, что, поведя свой рассказ по этой тропинке, он неминуемо столкнется с противоречием. Если он забрался на березу, спасаясь от дикого зверя, и та под ним подломилась, то почему медведь его не помял? Тем более что сверзся Олькша «башкой на морену» и впал в беспамятство.
      – Не-е-ей, – насупился детина. – Это я так… Сам по себе… Игрались мы… в эти… в прятки…
      Ай, слово не воробей. Сказав «прятки», Олькша и сам понял, что попался. В его-то возрасте играть в детские игры! Краска залила его мясистое лицо до самых ушей так, что веснушки поблекли.
      Но Лада сделала вид, что поверила рассказу о березе и прятках. Она достала из сумы несколько пучков травы, развесила у немощного в изголовье, наказала пить отвар из каких-то корешков и ушла, бросив с порога многозначительный и лукавый взгляд.
      Немочь держала Олькшу на полатях еще девять дней, но после засидевшаяся «гостья» нехотя удалилась.
      С тех самых пор в Ладони стало всего три человека, которые могли обуздать Ольгерда Хорсовича. И первым среди них был, конечно, его отец. Против его медвежьего рыка и пудовых затрещин Олькша устоять не мог. Второй усмиритель – Лада-волхова. Кто ворожеи не послушает, тот сам себе враг. А третий – щуплый, невысокий, ростом Олькше по плечо – Волькша, сын Годины Евпатиевича. Никто не мог взять в толк почему, но стоило рыжему задире услышать окрик приятеля, как излишнюю прыть с него точно рукой снимало.
      А так к пятнадцати годам Олькша, как говорится, сорвался с цепи. Вся округа стонала от его выходок и затей. Случись где драка или свара, можно было не сомневаться в том, чей скверно-словный рот и конопатые кулаки были тому причиной.
      Вскоре от простых драк он перешел к покорению приладожских просторов. Он являлся в городцы, села и засеки в сопровождении небольшой ватаги и требовал с тамошних парней «дань». Его нисколько не смущало численное превосходство данников. Олькша всегда был готов доказать свое право на чинимые поборы при помощи кулаков и с удовольствием принимал вызов биться стенка на стенку. Но делал он это, только если рядом находился Волькша. Без него решающая битва переносилась на другой раз. И Олькша мог тратить целые дни на то, чтобы упросить друга поддержать его в этом «завоевании».
      На первых порах размер «дани» не имел для Олькши значения. Его ублажало чvжoe «подданство», тешило выражение покорности со стороны «данников».
      С неутомимостью бобра Ольгерд Хорсович расширял свои «владения». И к шестнадцати летам «подчинил» себе все поселения на полдня пешего пути вокруг Ладони. У него, как и у всякого повелителя, сколотилась своя «дружина»: горстка лентяев и забияк со всей округи. Олькша гордился ими и щедро делился «данью». Однако, сколько ни старался Хорсович, сколько ни просил и ни заманивал, ему так и не удалось заполучить в ряды «дружинников» одного-единственного человека, на которого он безоговорочно мог положиться, Волькша ни в какую не хотел становиться «сотником» своего приятеля. Ему больше нравилось работать в поле, охотиться, ловить рыбу и плотничать по хозяйству вместе с отцом. И даже прозвище «папенькин сынок» нисколько его не обижало.
      «Дружиннички» везде сопровождали своего «ярла» и даже порой вдохновляли на новые подвиги, которые не всегда заканчивались к их удовольствию. Не раз и не два парни из нескольких соседних деревень, собравшись гуртом, давали Олькше решительный бой. И поле часто оставалось за ними. Но не успевали на «ярле» зарасти ссадины и выцвести синяки, как он вновь являлся к «смутьянам», дабы вернуть себе право на поборы. И мало кто из «бунтовщиков» замечал, что победы Рыжий Лютдобивался только при содействии невысокого русоволосого парнишки, про которого говорили, что его мать – латвица.
      Мало-помалу «детские» игры стали беспокоить и взрослых. Пусть бы только разбитые носы. Что тут говорить: парни без этого не растут. Но Олькшины вожделения росли вместе с увеличением «дружины». Туески с черникой больше не радовали его утробу. Он требовал от «данников» вяленой рыбы, хлеба, кваса, сметаны. А это было уже совсем не похоже на потешную подать,поскольку начались ночные набеги на чердаки, овины, амбары и ледники.
      Селяне не знали, на кого и думать.
      Прежде таких потрав не было и в помине. Лесное зверье шастало, конечно, по закромам. Но проходила ночь, другая, и лохматые воришки уже коченели в силках, поставленных возле коробов и клетей с припасами. А тут не помогали ни пеньковые удавки, ни самострелы, ни рогачи.
      Начали пенять на домовых, на овинников, на дворовых и банников. Поминали леших и водяных. Но никакие подачки и прикормки на мелкую нечисть не действовали. Она продолжала воровать по-крупному, для своих, понятное дело, размеров.
      Заговорили уже о Черном Глазе и Кощеевых проклятиях. Потянулись ходоки к Ладе-волхове. Та ворожила на воск и на сушеный зверобой. Редко бралась она за бубен, но тут пришлось. Вернувшись из темного омута Нави,Лада грустно смотрела перепуганным землепашцам в глаза и всем говорила одно и то же:
      – Не ищите под полом и на чердаке, не ищите в лесу или в воде. Не клевещите на все четыре стороны Яви. Поскольку ходит растратчик промеж вас самих.
      Ох и недобрые вести несли в свои городцы да села ходоки. Слыхано ли дело: сродник у сродника, сосед у соседа втихаря припасы ворует! Да за такое дело народ вора в такие рогатки распнет, что лучше бы ему и вовсе не рождаться.
      И вот тать был пойман. Сначала один, потом второй, третий. Но шумных уличных расправ не случилось. Однако досталось воришкам так, что уши и попы у них пылали маковым цветом не одну седмицу: как-то ведь надо отваживать дите неразумное от воровства, а прибить поганца – жалостно, какой ни есть, а родная кровиночка.
      Понятное дело, что не все пойманные втихомолку терпели побои и ушной треп. Многие сознавались. И все как один кивали на Олькшины поборы. Выходило, что ладонинский верзила и обкрадывал всю округу руками своих «подданных».
      В конце концов накануне Коляд к дому Хорса подступила шумная толпа окрестных землепашцев с дубинами, топорами и тесаками в руках. Заспанный косматый ягн явился к ним босой, в одних портках и нательной рубахе.
      – Что за вече, венеды? – спросил он весело, точно не замечая недоброго лика толпы.
      Кто-то уже начал выкрикивать: «В прорубь их всех! И ягна, и помет его!»
      Но в это время рядом с ошеломленным Хорсом, точно сгустившись из воздуха, появилась Лада-волхова. Перунова внучка, как называли ее в округе, с мороза выглядела точно отроковица. Щеки как зимние снегири, губы как осенняя ягода-рябина, глаза как летнее небо. Но даже эта негаснущая молодость и та приводила в трепет все южное побережье Ладожского озера. Навья девка. Ворожея из ворожей. Глазом моргнет – порчу потом никакой баней не отмоешь.
      – Негоже, венеды, без Судаи Правдырасправу чинить! – прикрикнула на мужиков Лада, и те притихли. – Коли Хорс с Кривдой в дому живет, так это еще доказать надо. А докажете, так прорубь завсегда его будет.
      Доказательств было много, вот только Кривды за Хорсом не было никакой. Разве что винить его в рождении сына, так их у него родилось семеро, да вот выжило двое. Из них один непутевый. Тот самый Олькша, из-за которого вся округа стоном и стонет. А ведь учил его Хорс и правил по совести. И плетьми, и колотушками. Вся Ладонь слышала, да и видела потом Олькшины синяки и ссадины. Но только все не впрок. Обидела Мокошь мальца волосом.Нипочем ему отцовские уроки.
      – Сам не ведаю, словены, как с парнем быть, – раздосадованно басил огромный, крупнокостный и неуклюжий, как медведь, ягн. Мелкая пороша ложилась на его седеющие нечесаные космы: – Знаю я, что бедовый он хуже Локки, что рот у него, как клеть кабанья у нерадивого хозяина: навозом за версту разит. Но все надеюсь, что молодой он еще, а как в лета войдет, так остепенится. Я ж и сам по малолетству, что уж таиться, покуролесил у себя на Малоге-реке. Через то и в Ладонь попал. Тут и обженился. Тут и поумнел. У соседей спросите: кудышный ли я хозяин.
      Спросу нет, Хорс после Годины в Ладони самый крепкий самоземец. Все у него в хозяйстве ладное да справное. И дом, и двор, и поле. А уж для соседей своих так он иной раз лучше сродника. Помочь-пособить в любом деле: венцы срубные на домину класть, морену бурую или пень в два обхвата с поля тягать, кабана-трехлетка резать – первым делом Хорса бегут кликать. А могучему ягну в радость верховодить в хлопотных делах, где и сноровка, и сила недюжинная нужны.
      Честное собрание вначале утихомирилось, а затем и вовсе пригорюнилось. Ну как не внять отцовской печали? Чай, каждый мечтает о разумных да послушных сынах, которые отцовы поля расширят, хозяйство укрепят и славу возвысят. Да не каждому такие дадены. Что уж тут кольями махать. Помочь надо человеку, посоветовать чего дельное про то, как отпрыска непутевого на правильную стезю воротить.
      – Хорс, – вдруг довольно громко сказала Лада. – Если у тебя в дому тесно или каши да клюквы с медом впритык до весенней лебеды, так, может, я гостей к себе позову? Что людей на морозе держать?
      – И то верно, – кашлянул ягн. – Входите, селяне. Хлеб-соль.
      Изобилие хмельных медов, овсяные лепешки, вяленое и томленое мясо превратили суровых судей в дорогих гостей, а вечерее и в любезных друзей. И уже потраты в закромах стали плевыми – куница иной раз больше беды наделает. И даже Олькша из вора и крамольникапревратился в шалопая и бедокура.
      – Так как же мне быть с моим сорванцом? Посоветуйте, венеды белые, – время от времени спрашивал Хорс.
      Советовали разное, но в основном самоземцы предлагали два пути.
      Половина гостей предлагала обженить Ольгерда. Сосватать девку ядреную, такую, чтобы вся молодецкая дурь в первую же супружескую ночь из Олькши в ее недра изверглась и позабылась. Иные крякали, в яви представляя себе все прелести сочной молодухи. У многих гостей были девки на выданье, да не одна, а породниться с таким крепким во всех отношениях хозяином, как Хорс, было бы дляних и честью, и радостью.
      Однако другая половина хлебосольцев не верила в силу бабского лона. То ли им не так повезло с женами, как прочим, то ли еще по какой причине, но они ни в какую не верили, что Рыжий Лют остепенится, единожды вспахав своим плугом девичью новь.
      – Сладко-то сладко, – соглашались они с теми, кто твердил, будто нет ничего слаще мужниной оратина супружеском ложе. – Да не на столько, чтобы забыть, как чешутся кулаки и холодеет в загривке перед дракой. Нет, Хорс, женитьбой Олькшу не обуздать. Только девку несчастной сделаете. Не так, дак эдак, а он ее покалечит. Будет ли бита или втуне заброшена, а бабе в любой край Недоляполучится. Уж лучше пусть он в Ярилов день едет на Ильмень на кулачные бои. А коли там показать себя сумеет, то пусть в княжескую дружину просится. Там ему самое место. Будет купцов обирать да от варяжских бесчинств торжище охранять.
      Захмелевший не меньше гостей ягн одинаково горячо поддерживал и ту, и другую придумку. С каждой чаркой он все больше путал ягнские и венедские слова, отчего сам же хохотал без удержу.

      Хорс болел люто.
      Еще в ночь Олькшиного вече Мара легла с ним в постель и припала к его телу, как страстная вдовица, истосковавшаяся по мужским ласкам и наконец залучившая в объятия распутного странничка. Могучий ягн горел верхом и стыл низом. Мечась по полатям, он своими холодными как лед ножищами не раз выталкивал Умилу прочь, так что той пришлось притулиться вместе с гостями на полу. Наутро Хорс едва мог шевелиться. Пот крупными каплями покрывал его лоб, щеки, шею и даже бурую шерсть на груди. Гости расходились без гостинцев, молча, виновато. Все понимали, что ягн простыл накануне, стоя перед сборищем босиком, в одной рубахе и портах.
      Прошла седмица. Хорс лежал лежнем. У него не хватало сил даже на то, чтобы бредить. Ладины отвары и примочки делали его кашель не таким надрывным. И все. Умила дни напролет тихо скулила возле умирающего мужа, умоляя его не покидать сиротинушек, малых детушек, а ее не оставлять горемычной вдовицей. Будь Хорс в сознании, он удивился бы тому, сколько искренней тоски и любви было в голосе его немногословной жены.
      Олькша ходил как в воду опущенный. В тот день, когда окрестные землепашцы намеревались править Рыжего Люта и всю его семью, он прятался на сеннике у Торха Годиновича. а Ярку, младшего брата Волькши, посылал к дому Хорса посмотреть, что там творится. Узнав, что расправа не состоялась, а гневливцы прошли в дом ягна, где мирно уселись гостевать, гроза окрестных малолеток успокоился. Однако вернуться в отчий дом не решился. Явился он туда только через день, когда гости уже утопали восвояси.
      Каково же было его удивление, когда вместо Хорса с плетью на него накинулась тихая Умила со скалкой.
      – Ах ты, гниль болотная! – кричала мать, охаживая его по спине. – Клянусь Укко,лучше бы я тебя на свет не рожала, лешака бессовестного…
      Никогда в жизни Олькша не слышал от матери грубого слова. Он не мог вспомнить даже, кричала ли она на него когда-нибудь. А тут Умила зашлась черной бранью до хрипоты. Смысл ее воплей был неумолим: кто будет заботиться о семье, если Хорс умрет, а по матери словам, отец должен был непременно умереть, поскольку за всю жизнь он болел всего один раз, и то после веселенькой встречи с медведем. Но даже тогда подранный в лоскутья Хорс зубоскалил и покрикивал на домашних, указывая, как правильно обрабатывать шкуру зверя, едва не лишившего его жизни. А вот теперь он уже два дня лежит и никого не узнает. И все из-за такой бестолочи и безручи, как Олькша, Сюетарего раздери.
      Рыжий Лют побои снес стойко. Не привыкать. А вот материнские крики полоснули по какому-то потаенному месту в его разгульной душе, и огроменный детина вдруг сел возле порога и заплакал, по-детски размазывая грязь по лицу. Его душила нестерпимая жалость, осознать которую он был не в силах. Он косился сквозь слезы на огромные отцовские кулаки, на всклокоченную бороду, косматые брови и хныкал о том времени, когда он, Ольгерд, мог ни о чем не думать и жить, как трава, как сорняк, беспечно скалясь на солнце и цепляясь колючками за все живое вокруг.