Даже у воеводы Вакулы, великана двухсаженного роста с шеей быка-трехлетка, даже у тех дружинников, которые по числу ратных подвигов и шрамов, по множеству чарок веселящей сурьи,выпитых за княжеским столом, могли едва отрывать тыл от лавки, когда в трапезную входил владыка, у всех у них начинало предательски холодеть в подреберье при воспоминании о точно таком же дне в их жизни. Дне страха, изумления, позора и бессилия. Дне, когда судьба и воля князя поставили их пред лицом дядьки.
      И вроде бы вот он – дядька, и ростом великим похвастать не может, скорее наоборот, и шириной плеч дверей не застит. А уж если мельком в серо-голубые, лукаво прищуренные глаза его посмотреть, так и вовсе ничего особенного в нем нет: чудь белоглазая, да и все.
      Да только глубже смотреть надо. Пристальнее. И увидишь тогда, что по краю лазоревых радужинтаится темный волчий ободок. И почувствуешь тогда, как под морщинистым лбом, под сивой бороденкой, под некрашеной льняной рубахой клокочет-бьет черный ключ, имя которому Смерть. Он, дядька, его до дна испил и жив остался. С тех пор ни нож финский, ни меч германский, ни булава галльская ему нипочем. Поскольку сам он теперь Марекостлявой господин: захочет кого имать – вскинет руку и нет детины, который по две подковы зараз гнул да каменюки моренскиеот земли отрывал. Про то всему Новоградуведомо.
      Вот только ведать – не велика заслуга. Надобно на собственном лбу дубового косяка испробовать, чтобы навостриться кланяться.
      Это тоже всем известно.
      И все равно из года в год среди новобранцев, что на детинецприходят в княжью дружину проситься, обязательно найдется один или два недотепы, которые на дядькину наружность поймаются и против него в круг выйдут. И добро бы то были лопоухие води или ягныс дальних засекда деревень. Что с них взять, с увальней сиволапых, которые и по-венедскис трудом, а уж по-свейскитак и вовсе ни полслова не понимают, а только лыбятся во всю белозубую дурь. Случается, однако, и новгородские удальцы поперек молвы идут и с дядькой силами мериться отваживаются. Еще бы, ведь ухарей этих сам князь с воеводой и сотниками на кулачных боях высматривал и в дружину проситься велел. Вот им и неймется доказать, что они не только на льду Волхова тумаки раздавать горазды, но и самого Волкана Кнутнева не убоятся.
      А буде хоть один «смельчак» среди новобранцев нашелся, так и остальным несдобровать. Всем им, сколько б их ни было числом, лежать на сырой земле, безбородыми краснощекими мордами в конский навоз тыкаться и, коченея от ужаса, кумекать: как же это так вышло, что насели они целой стеной на одного дядьку, а глазом моргнуть не успели, как и повалились все, точно трухлявые осины под осенней бурей. А он, дядька, Перунов волхв,посередь них теперь один стоит и даже бровью не ведет, не то чтобы испарину со лба утереть.
      – Ох, дети, дети, – приговаривает дядька с укоризною. – Много вы жевалом работали, да мало разумением. Ну, вставайте, кто может. А кто попортился, тому я сейчас с подворья знахаря с костоправом кликну.
      И на всю эту буйную потеху взирая с теремного крыльца, гогочут матерые дружинники, точно позабыли, как сами когда-то вот так же в грязь мордасами тыкались. Держатся ратнички за бока от смеха, на двор детинца глядючи, а сами в какой раз постичь пытаются: как же умудряется этот ладонинский леший с эдаким молодецким навалом справиться и даже ни одного синяка не получить. Ведь стараются удальцы-новобранцы на совесть, кулаками машут, точно кувалдами, да только воздух месят или друг дружку. А Волкан Годинович, почитай, ничем, окромя открытых ладоней, парней и не охаживает, но укладывает молодцов наземь, точно просушенные снопы для обмолота.
      Уж и так и сяк смотрят дружинники, да никак не углядят, в чем дядькина тайна. Каким неведомым образом он брань кулачную в потеху превращает? Как он за мгновение до удара, что может в щепы разнести копейное древко, словно бы растворяется в воздухе, дабы тут же возникнуть справооручь от бойца и легким толчком да подножкой его навзничь опрокинуть. Со стороны поглядеть – поддается ему молодец. Так ведь нет! Знают ратари князевы, что ни на маковое зернышко никто никогда под дядьку не подлаживается, а, напротив, все только и думают о том, как бы Кнутнева в бою превозмочь. Но из всей дружины княжеской еще не нашлось умельца против Волкана дольше двух кулачных взмахов выстоять.
      И потому все они, от безусого нарядникадо седого сотника, что ни день приходят к дядьке на науку.
      И уж он их учит на совесть. Недаром новгородские дружинники на всю Русь славятся от моря до моря. И всякий ярлза дивное счастье посчитает ратника княжского на драккаресвоем пригреть. Лишь бы только тот знал слово заветное, которое Варг Кнутневсвоим выученикам на ухо шепчет, буде те в смертельной науке остепенились. Слов этих восемь. По старшинству. Чем старше слово, тем умелей выученик.
      Вакул, воевода новгородский, – хвастал, что знает пятое. Сотники – те выше четвертого никак не поднимутся. Редкий десятник удостаивался третьего.
      За хмельным столом иные бахвалы осмеливались говорить, что свыше пятого слова и нет ничего. Но только шептали они эту крамолу хриплым от страха шепотом на ухо тому, кто уже и вовсе лыка от зелена вина не вязал.
      – Да брось ты, белужий сын! – отвечал ему вмиг протрезвевший товарищ. – Ты Волька-то не замай. Если он говорит, что слов восемь, знамо, так оно и есть. А то, что никто во всем Новограде остатних слов не знает, – еще не значит, что их нет. Старики бают, что среди морских ярловесть такие, кто шестое слово ведает. Вот хоть бы наш конунг,Рюрик, что у Кнутнева в учениках с самой молодости ходит, наверняка свыше пятого постиг. И с чего было б это князю нашему в АльдейгыоборгеЛадожском крепость ставить? Знаешь?
      – Как не знать! Крепость та верхи Волховские прикрывает и драккарам даннскимда норманнскимне дает по стержню реки безданно на море Словенскоеи назад проходить.
      – Вот ты, пермьбольшеухая! Ты в какой засеке рос? Уж не смердящеголи ты рода, что такую несусветь несешь?
      – Это я-то смердящего рода! – вскипал дружинник. – Я покажу тебе, кто здесь пермь большеухая! Хошь на палках, хошь на кулачках так отделаю, ни один волхв не отшепчет.
      – Сиди на ряду, чудило Аскольдово, – отвечал ему товарищ. – А водь конопатую в твоем роду и слепой в безлунную ночь разглядит. Вон морда вся до ушей коноплей поросла. Да и куда тебе первослову против второслова тягаться. Это же почетнее дитя малое обидеть, чем тебя, дурака, осадить. Так что приникни и слушай, что народ про Альдейгыоборг говорит, коли не знаешь.
      – Место для крепостицы и впрямь удобное. Но только есть чуть повыше по реке другое, куда удобней. Там река изворот делает и стругисама под стены выносит. Только конунг наш почему-то выбрал то, где мелкая речка Ладожка в Волхов впадает. Смекаешь, почему?
      – Ней, – гнусавил конопатый детина, ошалевший немного оттого, что второслов не пустил в ход Кнутневу науку и не прищучил его, как брехучего пса, а простил ему безнаказанно за горячность, а теперь еще и просвещает о делах княжеских.
      – Так вот, знай, да только не болтай лишнего: Рюрик крепостицу велел на Ладожке отсыпать в почет за Кнутневу науку. Вольк-то наш Годинович как раз из тех мест родом. Так чтобы его сродниковот ярлов да гостей непрошеных сберегать, крепость там теперь и стоит. Боится князь, что если родичей Вольковых данны или норманны с Волхова свезут, так дядька в одночасье поднимется и за Варяжское мореуйдет. Кто тогда Рюрику будет дружинников пестовать? А дружина труворуРюрику ноне нужнее, чем молоко материнское дитю малому. Даром что сам он, как сказывают, может, и седьмое Кнутнево слово знает. Да только после того, как Аскольди Диркна Царьград ушли, помимо самой Ингрии,где весида латысмуту творят, еще и из Полянских земель варгина Новоград скалятся.
      – Так что ж получается? – моргал белесыми глазами зачинщик разговора. – Выходит, дядька Волкан власти больше имеет, чем князь?
      – Имел бы, если бы волил. Так ведь не надобно ему ни власти, ни почестей. Кнутнев выше гордыни стоит и, пока жив, стоять будет. Для него главная радость, чтобы в Гардарикеда в Ингрии мир и покой были. Чтобы ни венедская, ни свейская, ни чудская, ни водьская или даже весьская кровь на сырую землю не текла. Не любит он крови. Говорят, сызмальства не любит. Для того чтобы кровавую резню унять, он в годы Аскольдовой смутысам за Варяжское море пошел да выученика своего, Рюрика, с дружиной в урядникипривел.
      – Вот ведь как Локки-пройдохазубоскалится, – качал головой дружинник-первослов. – И думать не думал, что наш дядька самого князя на престол посадил.
      – Ну, посадить не посадил, да только не сплавай Волкан Годинович за море, до сей поры свара промеж нас так бы и коловоротилась. И не сидели бы мы с тобой сейчас за одним столом, а резали бы друг друга ножами на бранном поле. Ты ж, поди, водьских кровей?
      – Да что уж тут: из охтинских ингерейя. А ты каков?
      – А я из ловатинских кривичей,а что, не видать?
      – Видать-то видать, да кто же ноне разберет своего рода-племени. В редком дому жены или мужа чужеродного нет. Да и у тех, кто себя родовитыми венедами или свеями величают, подале праотца, глядь, а там чудь латвицкая или кареласкуластая подживалась.
      – Это ты, друже, верно сказал. Потому все мы теперь новгородская русь, соратники Рюриковы. Так что, за князя?! – поднял чашу кривич.
      – За князя, за светлого трувора Рюрика! – завопил ингерь.
      – За князя!!! – хмельным, но дружным многоголосием подхватила дружина.
      Вот уже больше десяти лет сидел названый конунг Ильменских словен за этим столом, что стоял прежде в Ладони, а теперь вот в Новогороде. За это время серебро осыпало его виски и пробежало тремя ручьями по окладистой бурой бороде. Сетка морщин избороздила лицо. Узор шрамов украсил тело. Под десницейего благоденствовали земли во много раз более обширные, чем его родной херад, хёвдингомкоторого встал когда-то его старший брат. Да и любой великий северный конунг мог позавидовать вотчине господина и заступника Гардарики.
      За эти годы норов его стал спокойнее, но жестче. Он долго раздумывал, прежде чем карать, но, признав кого виноватым, казнил быстро и сурово. Он больше не кичился тем, что приходился прямым потомком рода Инглингов, а именно считался праправнуком одной из одиннадцати дочерей Ингьяльда Коварного.В молодости никто из его соратников даже и представить себе не мог, что их беззаботный, взбалмошный и лихой форинг,заматерев, станет скуп не только на слова, но и на удары клинком. После того как был усмирен Изборск и обуздана Белозерская распря, после того как на поросшем бурьяном пепелище Ильменского торжища поднялся Новогород, князь все больше уповал на силу разумения, чем на посвист варяжской билы.Чем дольше пребывал он в землях словен, тем раздумчивее становился его взгляд, тем прозорливее были его решения, точно Судьба открывалась ему, как дорога путнику, достигшему вершины холма.
      Да и сами дружинники, те, кто когда-то состоял в манскапахРюриковых драккаров, переменились. Где это видано, чтобы шрамы усмиряли хольдови тем более мореходов? Того и гляди смерть застанет тебя лежащим в теплой постели. И придется тогда, как простолюдину, горевать в голодном и холодном царстве Хель,в то время как прочие воины наслаждаются мясом Сэримнирав Валхале.
      Если бы на Биркеузнали, в каких трудах проводят время грозные викинги, ушедшие с Рюриком на Волхов, соратников венедского конунга обсмеяли бы даже собаки. Разве это судьба морехода: блюсти на чужбине порядок, стоять за честь и единую меру на торжищах, усмирять междоусобицы и охранять инородские земли от набегов своих же братьев-варягов?!
      Но дружинникам Рюрика ноне странным казался их прежний дрергескапур.Им даже не верилось, что некогда они мечтали лишь о том, как бы обагрить оружие кровью разнеженных и трусливых южан, отбирая у них дары несправедливо тучной земли. За то время, что прожили они на берегу темноводного Волхова, им стала роднее венедская Правда и Доля.Да и лучезарный Ирийновой родины обещал им куда больше, чем беспробудное обжорство и пьянство Валхалы.
      И причиной тому были не светлые терема, что поставил для них конунг в княжеском городе. Многие варяги, пришедшие с Рюриком, происходили из крепких и славных родов, живших в доминах и поболе.
      Остепенили их не словенские жены, которыми поголовно обзавелись легкомысленные ратари, последовавшие за своим форингом. Не в бабьих прелестях был приворот. У какого свейского бондев прежние времена не было венедских рабынь: красивых, работящих, плодовитых, покорных? Конечно, подневольная раба и любимая жена – это разные утехи. Но все же…
      И не ладные отпрыски, кои в изобилии наплодились у Рюриковых соратников за эти годы, связали их с берегами Ильменя, Ладоги и Белоозера. Одной отцовской гордости недостаточно, чтобы удержать на месте морских скитальцев и разбойников.
      Глядя в благостные лица своих хольдов, Рюрик в который раз пытался понять, что же держит его самого и его людей в чужих краях, что повелевает им почитать чужих богов и превыше всего на свете печься о мире и покое разноязыких городков и сел Гардарики?
      И странная мысль уже не раз посещала потомка Ингьяльда Коварного. Он не решался поведать ее даже самым ближайшим друзьям, но почему-то был уверен, что и они, его бывшие гребцы, чувствуют то же самое. Придя в земли Ильменских словен, погасив пожарища и немилосердно покарав тех, кто творил кровавую междоусобицу, Рюрик нашел в этих землях свободу от… страха.
      Вспоминая себя прежнего, он находил страх всюду. Страшно было потерять корабль, еще страшнее потерять честь. Страшно было от мысли, что попадешь не к Одину в Валхалу, а в холодные и голодные земли к Хель. Просто ужасно было не завершить месть, за что скальдтвоего недруга назовет тебя трусом, и потомки будут вспоминать тебя под этим унизительным прозвищем… Страх был повсюду, но не имел объяснений. Множество вопросов копошилось под его темным холодным покровом, глодая душу, как жуки точат древесные стволы. И оставалось только топить страх в браге или, как это делали берсерки,выжигать его безумием мухоморов. И все равно каждый новый день приносил новый страх…
      Придя же в земли словен, Рюрик нашел то, чем не могли похвастаться ни ярлы, ни конунги Данмаркиили Свейланда:он познал смысл творения Одина! И великая заповедь Одноглазогооказалась не в бесконечных битвах и грабежах, а в мире и покое, во имя которых только и стоило вынимать меч из ножен.
      Не сразу, ой как не сразу понял Рюрик эту странную для любого викинга истину. Однако он шел к ней не один. В одиночку внук Ингьяльда никогда бы до нее не добрался. У него был наставник. Поводырь. Человек, выведший его из кровожадной тьмы мечтаний о славе и богатстве морского разбойника на светлую стезю защитника и радетеля. Сколько шрамов и увечий получил конунг на этом пути, он уже и запамятовал. Да и надобно ли их пересчитывать?
      Главное, что теперь он был свободен от страхов. Всех, кроме одного. Лишь одна мысль продолжала холодить его умудренное годами сердце. Ужас охватывал степенного конунга, когда мнилось ему, что из его жизни уйдет Варг Кнутнев, наставник и советник. Исчезнет, так и не раскрыв до конца свою тайну, загадку, которой он ошеломил Рюрика в начале его жизненного лана.
      А Варг не торопился эту тайну излагать. Но не потому, что хотел унести ее с собой в могилу, дай ему, Мокошь,многие лета! Просто Кнутнев считал, что все в жизни должно происходить само собой, без надсадных усилий и галдежа.
      Вот уже пятнадцать лет Рюрик знал Кнутнева, и все это время тот оставался для него самым непонятным человеком на свете. Волкан, например, никогда ни на кого не гневался. Что бы ни случилось, в глубине его глаз неизменно приплясывали искорки спокойного любопытства. Если не знать, кто перед тобой, то можно подумать, что это не величайший из труворов, когда-либо живших под сенью Иггдрассиля, а балагур и баюн.
      Он никогда не повышал голоса. Да и говорил-то он редко. Но как бы ни шумели, ни спорили княжеские дружинники, стоило ему открыть par, как смолкали самые неистовые крики и брань. Даже государю иной раз приходилось стучать чем попало по столу, чтобы утихомирить своих ратарей, а стоило Варглобу кашлянуть, прочищая горло, как в стольной палате наступала такая тишина, что даже мухи переставали зудеть над снедью.
      Он никогда никого не судил. Даже когда вина иного вора была многократно доказана и словом, и делом, он не принимал ничьей стороны, снисходительно глядя и на виновного, и на обвинителя.
      – Пойми, княже, – говорил он Рюрику в ответ на его настойчивые требования высказаться за или против приговора. – Руку вору надо рубить в тот момент, когда она к покраже тянется. А после уже незачем.
      – Как так – незачем? – удивлялся князь.
      – Да так. После того как человек преступил черту и в вора оборотился, исправить его может только он сам. Ну, либо Мара. Если ты хочешь, чтобы я судил человека, который есть внутри тати,то нет у меня такого права. Мокошь его ведет по жизни, и не мне распутывать узлы и барашки его стези. Ну а ежели ты хочешь, чтобы я судил тать в человеке, то и это бесцельно. Вор точно дасунявселяется в человека и делает его рабом. Ты бы стал судить альва,конунг? Нет? А раба?
      Что мог сказать на это синеус трувор Рюрик?
      Вот он и молчал, в бесчисленный раз стараясь постичь непростые истины, которые с улыбкой преподавал ему дядька. Почитай, почти всю свою взрослую жизнь пытался он постичь такую простую и такую сложную Явь, что излагал ему Волкан Годинович. Явь, в которой асыи ваны,небо и земля, Хель и Валхала были заключены в человеческом сердце. Яви, где сила была не внутри сильного, а снаружи его. Яви, где самое большое счастье – это быть свободным…
      Много задушевных бесед мог вспомнить князь. Но чем больше ответов получал он от Волкана, тем больше новых вопросов рождалось в голове владыки…
      Рюрик окинул пирующих взглядом и на мгновение ощутил холод в загривке: Кнутнева за столом не было. С опозданием пришло воспоминание о том, что Варг третьего дня отпросился в Ладонь проведать сродников. И сразу полегчало, потеплело в сердце…
      – За Кнутнева! – поднял князь свою золотую чашу.
      – За Кнутнева! За дядьку! За его науку! – понеслись над столом здравицы. Загремели куда громче и дружнее, чем прежде кричали за князя. Рюрик мог бы ощутить горькую изжогу зависти, если бы он сам не славил дядьку во весь зык своего горла…

Лада-волхова