Всего два дня назад Волькше мнилось, что он знает Ладожское озеро. Сколько раз он с отцом и братьями плавал сюда на рыбалку. Случалось, накануне отплытия парень от радостного волнения всю ночь не смыкал глаз: только бы не пропустить тот миг на зорьке, когда отец начнет потихоньку расталкивать старших Торха и Кунта. А вдруг как не удосужится Година его растормошить, порешив, что тот еще мал для такого дела?! Не взять отрока летом на Ладогу – большего наказания невозможно было представить.
      И потеха ладожской рыбалки заключалась не в том, что озерная рыба была крупнее или поклевистее волховской. Отнюдь. Даже в их неказистой речке Ладожке мережаза полдня забивалась плотвой и окунями так, что от тяжести улова могла порваться веревка. Просто было в плавании на Ладогу нечто, наполнявшее Волькшино сердце восторгом. Пусть понарошку, но оно походило на приключение, на поход в Дальние Страны.
      Обыкновенно на Ладогу плавали на несколько дней, порой на целую седмицу, а иной год и на полторы. Это уж как рыба пойдет. На время путины Годиновичи строили на одном из островков Волховской губы большой шалаш из веток и тростника. Крошечный клочок каменистой земли, со всех сторон окруженный водой и продуваемый всеми ветрами, навес становился на эти дни их домом, коптильней, сушильней и вообще всем. Именно здесь, возле костра из прибившегося к берегу сплавнякаотец по вечерам рассказывал сыновьям были и небылицы, возбранные для женских ушей. Отсюда в поисках косяков рыбы они ни свет, ни заря уплывали по пенным волнам озера так далеко, что берег почти терялся из вида…
      Почти терялся…
      Година никогда не уводил лодку дальше этого «почти». Чем норовистее ярились над озером Стрибожичи,чем белее кучерявились барашки волн, тем ближе к берегу держался их струг. Словом, все опасности и тяготы ладожского «плавания» Волькше скорее мнились, чем взаправду происходили в Яви.
      И вот теперь Волькша напрягал свои зрачки до рези, до «глазных мальков», но не мог разглядеть в шершавой озерной дали даже тонюсенькую полоску земли. Драккар, уносивший их с Олькшей прочь от родных берегов, точно летел в утреннем небе, которое плескалось и над головой, и вдоль бортов.
      – Roth … Roth… Roth… – подгонял шеппарь своих гребцов. И они, напрягая спины, налегали на весла. Варяги так соскучились по простору, по могучим волнам, по бодрящему дыханию Ньёрда,что никак не могли остановиться и разгоняли свой корабль все быстрее и быстрее. Вряд ли ладья длиною более сорока локтей взаправду задирала нос. Но, судя по тому, как бурлила за бортом вода, она была близка к этому.
      – Русь… Русь… Русь… – распевно выкрикивал свей, и «дракон» отвечал мерным скрипом и величавыми кивками устрашающей головы.
      Но вот драккар и его манскап натешились скоростью и простором. Весла легли вдоль бортов. И теперь только парус нес корабль вдаль по волнам Ладоги.
      – Jaha? Varfor hanga lapp, veneden? – спросил шеппарь у Олькши.
      Ольгерд часто-часто захлопал рыжими ресницами. Думал ли он прежде, что будет чувствовать себя бестолочью оттого, что из пяти свейских слов он понял одно, да и то с трудом? Нет, конечно. Варяги, с их гавкающей речью, были для него чем-то вроде сказочных злодеев, вечно чинящих беспокойство добрым людям. Навроде леших, только настырнее и злее. И вот теперь свей обращался к Олькше с вопросом, а он только хлопал глазами, Волькша же, сопля латвицкая, как назло, сидел возле своего короба в носу драккара и, не отрываясь, смотрел на воду.
      – Почему твой грустаешь? – снисходительно переспросил свей на корявом венедском.
      Это Олькша-то грустит? Рыжий Лют приосанился. Только что руки в боки не упер. Это вон, чухонский прыщ того и гляди начнет сопли на кулак наворачивать. А ему, Ольгерду Хорсовичу, все нипочем. И плевать он хотел на…
      На что именно он хотел плевать, верзила никак не мог решить, и от этого его взгляд опять затуманился. Шеппарь покачал головой и двинулся прочь, но тут верзила встрепенулся и пробасил по-карельски:
      – Все хорошо, ярл.
      Шеппарь в карельском наречии смыслил еще меньше, чем в словенском. И по всему было видно, что мерю, весь, водь и прочую сродную кареле сумь, он уважал на порядок меньше венедов, которых, в свою очередь, почитал за наивных и трусоватых увальней. Лицо свея скривилось, он цыкнул зубом, презрительно плюнул за борт и вернулся к рулевому веслу. Разговора не вышло.
      Приняв из рук помощника родерарм,шеппарь начал медленно поворачивать драккар на юго-запад, к Ниене.Крюк пришлось сделать немаленький, но без него ладья вряд ли смогла бы благополучно миновать бесчисленные отмели и «всплывающие острова»,в изобилии рассыпанные вдоль болотистого, ощерившегося мысами языка между Волховским устьем и Ниенским истоком. Можно было, конечно, послать кого-нибудь из гребцов на топ,дабы следил за глубиной, и, петляя между отмелями, сократить путь. Но ветер был свеж, а манскап ленив, чтобы не сказать больше. Так что петляние по причудливой россыпи банокбыло не самой лучшей затеей. А лишний день пути мало что менял в жизни шеппаря.
      Сказать по правде, Хрольф, сын Снорри из Смоланда,вообще не любил перемен. Его больше прельщала жизнь бондэ.Пахота. Охота. Мирные буйства на Мидсоммери в Рачий день.Не будь он младшим сыном в семье, он, наверное, никогда бы не вышел в море.
      Но однажды отец подозвал его и, глядя куда-то на дальний берег озера, сказал:
      – Хрольф, сын мой, я долго думал, что станет с нашим бондом, когда я уйду к костлявой Хель…Земля наша не богата. Есть, конечно, и победнее, но все же… Пашни не густо. Родит она так себе… Что уж ее на куски делить. Сам понимаешь… Серебра мы не нажили. Не получилось. А тут, хвала Одину, вышел случай… что был у меня брат, Эрланд. Младший. Я о нем двадцать лет ничего не слышал. Но днями приезжал добрый человек и поведал, что Эрланд лежит при смерти на Биркеи хочет меня видеть. Передал так же посланник, что хочет твой дядя оставить нам кое-какое наследство… Ну, ты понимаешь…
      Раз наследство ждало их в городе викингов, то им мог быть только корабль. Или несколько! Так что долго уговаривать Хрольфа не пришлось.
      Вот уж Локкинад ним потешился вдоволь: поманил и обманул. Дядюшкино наследство на поверку оказалось трепанным всеми ветрами драккаром и… двумя кувшинами серебра, на которое можно было купить довольно приличный надел земли. Но тут выяснилось, что отец давно отписал содержимое кувшинов среднему брату. Как ни умолял Хрольф отца продать ладью, прибавить выручку к дядиному серебру, после чего поделить его поровну между братом и собой, отец был непреклонен. Дескать, больших угодий так все равно не купишь, а обзаводиться крошечным бондом – так лучше сразу к ярлу в невольники податься: земля не прокормит, в долги залезешь и прощай надел, точно его и не было.
      – Ничего, сын мой, – снова и снова повторял Снорри: – Сходишь в несколько походов. Разбогатеешь. Тогда и поступай, как знаешь.
      По всему Свейландуходили рассказы о сказочных богатствах, которые викинги привозили из-за моря. И всего только надо: починить кое-где дядюшкину посудину, зазвать гребцов, воинов и берсерков, примкнуть к какому-нибудь ярлу, и готово дело. Через несколько лет покупай себе такой бонд, что братья лопнут от зависти.
      Пришлось Хрольфу подчиниться отцовской воле в обмен на кошель серебра, необходимого для починки драккара.
      Разбойничья жизнь Хрольфа начиналась хорошо.
      В память о дяде ярл Уппландавзял его с собой в набег. Но в третьем же бою в манскапе молодого шеппаря полегли все берсерки. Дружина разбежалась. А драккар едва не порубили на щепу одерские венеды. Корабль сохранить удалось только по милости Ньёрда, унесшего ладью прочь из битвы на своих плечах. Но о новых славных походах пришлось забыть. Какой дурак пойдет биться за шеппаря, вернувшегося из набега без воинов и добычи? Хорошо хоть, у прижимистого сына бондэосталось немного серебра на то, чтобы еще раз привести ладью в порядок.
      С тех пор манскап дядюшкиной развалюхи состоял из лентяев и трусов, которых взашей выгнали с других драккаров. С таким сбродом шеппарю оставалось только промышлять мелким грабежом, воровством да обманом на торжищах. Слава Форсети,долгие препирательства со старшими братьями научили Хрольфа выдавать белое за черное и наоборот. А грозный вид, который он сохранил со времен своего недолгого и бесславного боевого прошлого – стальной шлем с полумаской и кожаная рубаха с железными пластинами, – повергали в трепет пугливую сумьк северо-востоку от Готланда.
      Так он и жил. Брал в прибрежных деревнях шкуры и мед по дешевке и перепродавал в Хедебю.Угонял кривоногих карельских коров. Разорял, полонил и сжигал дотла мелкие сумьские засеки.Но лопарей в фолькипокупали только самые бедные бондэ. Часто за такую «добычу» давали по овце за человека, в то время как латгот или прусс шли по цене быка. А ведь сумь или карелу надо было еще одолеть, скрутить и привести в Хедебю или на Бирку. Какой уж тут прибыток, одни потраты. Гребцы жрут без меры. Паруса ветшают прямо на глазах…
      Так что к тому времени, когда на борту драккара появились венедские беглецы, Хрольф, разбойничавший уже второй десяток лет, почти полностью утратил надежду разбогатеть и купить себе бонд. Он мотался по медвежьим углам вроде Ильменьского торжища. Много пил. Сквозь пальцы смотрел на бесчинства и лень своего манскапа. И вообще не заглядывал в будущее дальше завтрашнего дня. Да и что было загадывать потрошителю сумьских засек? И так было ясно, на годы и годы вперед в его жизни не предвидится ничего нового и радостного.
      Может статься, только благодаря этой «недальновидности» он и решился взять на борт двух парней, за которыми по берегу Волхова гналась добрая половина княжеской дворни. Что-то взыграло в нем, что-то всколыхнулось. Вспыхнул давно забытый боевой раж. Ни дать, ни взять, пройдоха Локки опять толкнул свея в бок, подмигнул и… исчез.
      Еще вчера вечером крошечный огонек задора согревал Хрольфу душу. Наконец-то в его жизни что-то пошло не так. Непривычно. Дерзко. Но сегодня эта искра угасла, оставив только кисловатый привкус осинового дыма.
      «Колода я осиновая. Как есть колода. И чего ради я ввязался в эту беду?» – перекатывались в голове шеппаря мрачные мысли.
      Плохо ли, хорошо ли, но Ильменьское торжище кормило его последние полгода. И в прошлом году еще полгода. И до этого еще… Венеды уважительно называли его ярлом. Верили на слово. Торговались, опустив глаза долу. А теперь, в одночасье, этому раздолью пришел конец. Вряд ли княжеские люди, над которыми он так потешался вчера, скоро забудут его дерзость. Особенно тот норманн, которого вселившийся в шеппаря Локки обозвал безбородым сыном бревна. Да, уж… Исток Волхова теперь заперт для шеппаря этим «бревном» точно каменной плитой.
      Но больше всего Хрольфа злило то, что венедские парни оказались вовсе не теми, кем он их себе представлял, приказывая манскапу грести к берегу. В головокружениях, что почти месяц мучили его после Ярилова дня, они мнились ему Суртоми Дайном,способными в одночасье переменить его жизнь. А на поверку рыжий здоровяк оказался туп, как полено, и заносчив, как зубр, его щуплый приятель и того хуже. Где это видано приказывать шеппарю: или русь к берегу, или в воду прыгну? Хрольф недоумевал, что удержало его меч в ножнах. Да за такую выходку он не помиловал бы ни одного человека на драккаре, будь то хоть трижды загребной.Люди должны знать свое место! И все же, когда сегодня в предрассветном полумраке шеппарь встретился глазами со щуплым венедом, необъяснимый страх охватил свея, точно он попал в пещеру к троллям, ну, или оказался один против волчьей стаи.
      Нет уж! Не было у него на борту ратарей. Но и такие странные инородцы ему без надобности. Так или иначе, от них надлежало избавиться. Того и гляди, разрушат венеды и без того не слишком устроенный уклад жизни потрепанного драккара.
      Первой в голову шеппарю пришла мысль об убийстве. Напасть. Зарубить. После чего поворотить драккар. Вернуться-таки в Ильменьское городище и положить к ногам венедского конунга головы воров. Вот бы узнать, велика ли награда за их поимку?
      Видение почестей и мзды привело Хрольфа в радостное расположение духа. Одним взмахом билыон мог решить все свалившиеся на него неурядицы. Даже ссору с «безбородым сыном бревна» можно попытаться уладить…
      Однако стоило шеппарю вспомнить об огромном норманне, что обретался на княжеском дворе, о его чудовищном боевом топоре, о перекошенном гневом лице, как сожаление о содеянном выпихнуло радость из сердца свея, точно кукушонок яйца пеночки. Надо же было ляпнуть такое! Вот уж точно, Локки попутал. Да, после такого оскорбления норманн не успокоится, пока не переломает обидчику все кости, включая череп. И даже венедский конунг будет ему не указ.
      Выходит, Ильмень теперь и вправду закрыт для Хрольфа…
      Взгляд шеппаря упал на Олькшу. Тот пялился на приближающийся Ниенский залив с бычьей тоской. Сходство парня с быком было настолько разительным, что свей опять улыбнулся. Да за такого фолька можно просить двух коров! На нем же пахать можно. Ну, и что с того, что он здоров, как медведь, а на ногах у него сапоги, которых у Хрольфа отродясь не бывало? Даже горные великаны иногда спят, что и дает героям саг возможность напасть на них и убить. Человек пять легко спеленают здоровяка, покуда он будет спать. Про мелкого венеда шеппарь и вовсе не думал. По цене овцы купят, и то прибыток, да и с глаз долой.
      К тому же было совсем не обязательно крутить парням руки прямо сейчас. Хрольф мог преспокойно отвести их на Бирку, а уж там и решить их судьбу.
      Эта задумка показалась сыну Снорри самой разумной из всех, что хороводили в его голове, пока драккар медленно возвращался в объятия берегов.
      Вот и небольшой островок на самом стрежне истока Ниена. До чего же он похож на орех, застрявший в огромной глотке!
      Как ни спокойна была река, несшая воды Ладоги в Восточное море,надлежало рассадить манскап по местам.
      – Roth! Till platser! – проорал Хрольф от родерпина.
      Почесываясь и недовольно бурча ругательства себе под нос, гребцы садились на сундукии вставляли весла в кнуцы.

      Река Ниен всегда была где-то неподалеку и в то же время на самом краю Ладонинского мира. В детстве Волькша то и дело слышал: Ниен – то, Ниен – се. Но плавать по ней ему еще не довелось, как, впрочем, и почти всем ладонинцам.
      К слову сказать, старший брат Волкан – Торх, в пору своего долгого сватовства к Раде, племяннице Лады-волховы, как-то проплыл по Ниену. Сердобольный таменгонтский ижорецдовез его на лодке аж до Лохи,а уж оттуда парнище двинулся к эстиннам пешком. Однако в походе Торха за янтарным гребнем для своей любавы были дела намного занимательнее, чем неторопливое плавание по величавой Ниен. Так что о самой реке Волькшин брат почти ничего не рассказывал. Разве что обмолвился про то, что в устье Ниена островов едва ли не больше, чем в истоках Волхова.
      И вот теперь многоводная река подхватила варяжскую ладью и неспешно понесла на юго-запад. В пору было разочароваться – никакой разницы между Ниен и родным Волховом Волькша не видел. Та же темная вода, те же болотистые, поросшие тростником берега. И все-таки это была Ниен – река, по берегам которой жили почти все сущие языки Гардарики.
      Волкан махал рукой людям в рыбацких лодках и на прибрежных плесах. Они дивились необыкновенной приветливости варягов и поспешно выкрикивали пожелания счастливого пути. Сын Годины отвечал им на их же наречиях, чем повергал их в еще большее изумление: редкий северянин разумел какой-либо язык кроме родного.
      – Ты что, понимаешь это птичье пинькание? – спросил его Хрольф.
      – Ну, так… Самую малость, – поскромничал Волькша. Под насмешливым взглядом шеппаря как-то неуютно было сознаваться в том, чем еще несколько дней назад парень гордился: – А что?
      – Ничего, – ответил свей.
      За время мелких набегов на северо-восточные берега Восточного моря Хрольф и сам выучил несколько сумьских слов. Недаром же его любимой невольницей когда-то была белотелая, большерукая саамка.Но он всегда произносил чужеродные слова так скверно, что иной пленник хихикал над ним, даже под страхом наказания. Венедский же парень говорил на языках Ингерманландии чисто и без запинки. Это могло пригодиться… если, конечно, Хрольф передумает и не продаст его в фольки…
      Шеппарь смотрел на Волькшу в упор и ждал от него каких-никаких рассказов. Ведь не просто же так его и рыжего верзилу преследовали слуги венедского князя. Но Годинович помалкивал и, памятуя давнишний урок своего отца, глаза не прятал, но и прямо в лицо не пялился.
      В это время река начала петлять, забирая все больше к западу. Обогнув лобастый мыс, напротив которого в Ниен впадала игривая быстротечная речушка, стремнина поиграла водоворотами и повернула на северо-запад.
      – Весла поднять, – приказал шеппарь после того, как драккар миновал опасное место.
      – Вот уже второй день как вы у меня на борту, а я все еще не знаю, как вас зовут, – наконец сдался Хрольф.
      – Ты тоже не назвал своего имени, шеппарь, – ответил Волкан, улыбнувшись в душе тому, что перемолчал варяга. Однако тут же спохватился и решил не злить своего спасителя.
      – Этого рыжего тролля зовут Ольгерд, сын Хорса, – сказал он.
      Хрольф хмыкнул. Туповатый верзила и правда был похож на тролля или на медведя-шатуна.
      – А я Волкан, сын Годины. Моя мать, латготка, называла меня Варглобом, – зачем-то добавил венед.
      – Зовите меня Хрольф Гастинг, – в свою очередь представился шеппарь: – Уж не сын ли ты того Годины, что толмачит на торжище? – спросил он через пару мгновений.
      – Того самого, – не очень уверенно произнес Волькша. Как он уразумел за то время, что помогал отцу в его нелегком толмаческом деле, не все и не всегда относились к Године с уважением. Особенно варяги.
      – Он – хороший человек, – сказал Хрольф, – только глупый. Потому что честный, – ответил он на недоуменный взгляд парня.
      Такие слова об отце Волкан уже слышал. Дворовые люди Гостомысла говаривали и похлеще. Дескать, будь Година не таким честным – жил бы припеваючи, хребет бы оратью не ломал, на столе бы не переводилась белорыбица да говядина, только знай, гни сторону богатых гостей. Так ведь нет же, стоит сиволапый за одну правду и меру для всех, мзды не берет. И как он только умудряется после этого в живых остаться?..
      От этих мыслей Волькша закручинился: как после их с Ольгердом бегства сложится судьба их семей, да и всей Ладони? Не обрушится ли на городец буйный гнев Гостомысла? Отличит ли владыка истину от навета? Есть, конечно, у их городка берегиня – Лада-Волхова. Ее именем не то что князя и его челядь, но и буйного норманна усмирить можно. Нет во всей Гардарике ворожеи сильнее, знахарки сметливее и волховы способнее. Почитай, она, что ни день, с Перуном Сварожичем и Ладой-матерью о людских делах беседы ведет. Вот как осерчает она на обидчиков, так и иссохнут они и все их колена, точно Кощеи окаянные.
      От видения ворожейской меты Волькша даже заулыбался. Он в Яви представил себе, как на глазах усыхают Ронунг и судейский думец, как корчатся в порче княжеский виночерпий и другие участники заговора…
      – Чего лыбишься? – спросил у Волкана Рыжий Лют. – Мамкину сиську вспомнил, что ли?
      Никогда еще Волькше так сильно не хотелось съездить Олькше по мордасам. От злости у Годиновича даже потемнело в глазах. Он сжал руками борт драккара и смежил веки. Когда он открыл глаза и посмотрел на Рыжего Люта, вокруг того заплясали искрящиеся мотыльки.
      – Ты что?! – отшатнулся Олькша, встретив темный, как омут, взгляд Волкана. – Я же пошутил…
      – Русь к берегу! – раздался голос шеппаря: – Заночуем здесь.
      Малый островок, к которому причалил драккар, жался к более обширному, точно трусливый зайчишка к кусту. Если не заметить малую, поросшую тростником протоку, то его и вовсе можно было не признать за отдельный лоскут суши. Река, невдалеке уже распавшаяся на два рукава, в этом месте разливалась под стать озеру, после чего ветвилась еще раз.
      – А почему не на большом острове? – спросил кто-то из гребцов.
      – Места здесь вокруг поганые, болотистые, – пояснил свей. – Сухое место есть только на левом берегу той протоки, что осталась сзади. Но там деревня охтичей. Они хоть и сумьской породы, но задиристы. Чужаков на дух не переносят. Кто из вас будет ночью драккар сторожить?
      Добровольцев бодрствовать всю ночь не нашлось. Места пригодного для ночлега тоже. Островок лишь недавно вынырнул из-под половодья и еще не успел просохнуть как следует. Костер из сырых бревен-топляков то и дело грозил потухнуть, и все же варяги состряпали свою грубую крупяную кашу, которую можно было есть только с большого голода. Однако люди Хрольфа, весь день впроголодь махавшие веслами, с благодарностью сметелили и это варево.
      Спать улеглись на грубых досках дека.
      Волькша не был изнежен пуховыми перинами в доме Годины, однако спать прямо на щербатом деревянном настиле ему довелось впервые. Хотя вряд ли неудобное ложе было причиной того, что он всю ночь ворочался с боку на бок и почти не сомкнул глаз. Впрочем, несмотря на это, дурные мысли не кручинили его разум. Он ни о чем тяжком не размышлял, ничего не страшился, ничего от грядущего дня не ждал. Волькша смотрел на звезды в промоинах ночных облаков, слушал плеск большой реки, вдыхал запахи свежей смолы на бортах ладьи и повторял слова, сказанные ему на прощание Ладой-волховой: «Просто иди по своей стезе, как ее Мокошь прядет…»
      Ничего другого ему и не оставалось…
      На другой день поднялись затемно. Доели вчерашнюю кашу, которая за ночь допрела, но зато остыла и осклизла.
      – Да уж, варяжские разносолы… – гундосил себе под нос Олькша.
      – Сейчас бы кауравали, – поддержал его Волкан и мечтательно сглотнул.
      Но его слова вызвали у Рыжего Люта недобрую усмешку. Он зыркнул на Годиновича и с ненавистью вонзил ложку в комок каши.
      – Не по нутру мне эта инородская еда, – выдавил он, с трудом проглотив варево. – Не людская она какая-то. Точно для свиней.
      – А ты сама и быт свиньа, – бросил один из гребцов.
      Олькша нахмурился и на всякий случай отставил плошку в сторону. Кто бы мог подумать, что среди варягов, кроме Хрольфа кто-то еще понимает венедский язык?
      – Тебя везуд, как свиньа, кормят, как мы, а ты все за борт смотреть и русь не помогать, – продолжил свою отповедь долговязый гребец. – Такой stor bjorn, a aran в рук не брат.
      Ольгерд потупился. Ему и в голову не приходило попросить у шеппаря разрешения сесть на сундук. А ведь руки его так и тянулись помахать веслом. Как бы ему хотелось вложить в гребок всю свою шальную силу. И грести, грести, чтобы пот заливал глаза, чтобы на ладонях лопались кровавые мозоли. Может статься, тогда его оставит этот подленький страх, что забирается под одежду вместе с холодным западным ветром из неведомых земель, в которые его уносит варяжская ладья.
      – Волькша, – позвал Рыжий Лют своего наперсника и, перейдя на карельский, дабы не давать свею повода для насмешек, попросил: – Спроси у шеппаря, можно ли мне сесть на место гребца?
      Годинович уставился на Олькшу, точно заметил в нем следы диковинной хвори. Олькша хмурил брови и поджимал губы, дескать, ну, что тебе стоит сделать, как я прошу, и не задавать лишних вопросов. В конце концов, Волькша подошел к Хрольфу и вполголоса изложил просьбу приятеля.
      Шеппарь удивился такому рвению рыжего верзилы, но отказывать не стал и знаками показал Олькше сундук с правого борта, на который тот может сесть.
      – Не так сильно, Бьёрн! – по-венедски прикрикнул он на Рыжего Люта, когда тот вспенил веслом темную гладь реки. – Русь как все. Драккар нужно плават ровный.
      – Так я не виноват, что один могу грести за троих, – ответил Ольгерд.
      – Это мы дай смотрет, – ехидно сказал шеппарь и повелел двум гребцам с Олькшиной стороны сушить весла.
      Родерпинн драккара встал прямо.
      Гребцы левого борта наддали. Ольгерд принял их вызов. Конечно, без помощи тех, кто сидел с ним в одном ряду он не удержал бы ладью на стрежне, но без его мощи этого бы точно не получилось.
      Никогда еще старенький драккар не летел так быстро, как по северо-западному рукаву устья Ниена. От каждого гребка он едва не выпрыгивал из воды. Глаза манскапа горели огнем потехи и ража. Кто-то предложил пересадить свободных гребцов на левый борт. Но и это не изменило положение родерарма. Драккар продолжал идти прямо, как по струнке.
      В Ниенской губе поставили парус. Попутный ветер был свеж, так что весла больше мешали ходу, чем помогали. Когда шеппарь приказал «Torka aror! » и гребцы стали складывать весла вдоль бортов, Олькша недовольно замычал. Дескать, я только разохотился.
      – Ольг – добрый roddare! Бьёрн! Как быть Бьёрн! – похлопал его по плечу Хрольф. – После будет много русь. Nu vila.
      – Не хочу я увиливать, – пробурчал Ольгерд: – Хилые вы все тут. Даром, что варяги.
      Хрольф неодобрительно покачал головой и нахмурился: плохо ли, хорошо ли, но не он один на драккаре разумел по-венедски. Вдруг как гребцы озлятся на хулу и выйдет драка. Однако когда шеппарь отвернулся от рыжего венеда, довольная улыбка забралась-таки ему под усы. Еще непонятно, как этот Бьёрн поведет себя в сечи, но, что ни говори, а иметь на драккаре такого силача было весьма недурно.
      Почти весь день шли под парусом на запад-северо-запад, не упуская из вида лесистый берег по правому борту.
      Глядя на белые шапки могучих валов, Волькша все ждал приступов тошноты, которая часто мучила его даже на Ладоге, но немочь ворочалась лишь на самом дне его утробы. Конечно, драккар был несравненно больше рыбацкой лодки, да и сработан был очень ладно, высокий нос корабля не взмывал на гребень волны, а рассекал его. Качка, конечно, ощущалась, но куда слабей, чем на суденышке Годины. Волькша, без труда справляясь с тошнотой, даже немного гордился собой. Да и как не гордиться, если в отличие от него Рыжий Лют улегся возле щеглы,замотал башку тряпицей и погрузился в полусон человека, чьи потроха поссорились с едой.
      На ночлег опять остановились на острове. Волькша никогда не видел такого березового раздолья, а уж он-то вдосталь побродил по лесам и долам вокруг родной Ладожки. В глазах рябило от белых в крапинку стволов. Впрочем, даже и не белых, а скорее розоватых. Годинович пожалел, что пора Березозола,когда из малой царапинки в березовой коре можно пить, как из родника, уже кончилась. А то можно было бы взять в море вместо обычной воды – сладковатый и душистый березовый сок.
      – На Бьёркё тоже много берез, – сказал Волькше Хрольф: – Он потому так и называется. Но здесь их куда больше. Шеппари между собой называют этот остров Стор Бьёркё. Отсюда еще один день хорошего пути по открытому морю до Хогланда.Потом будет Sund между эстиннскими и сумьскими землями. Тут кому что милее. У суми шхер больше, но и плутать среди мелких остров и подводных камней – точно в жмурки с бедой играть. Но и другой берег Зунда не лучше. Там – эстинны, а они почище охтичей будут. Тоже могут ночью на одинокий драккар напасть. Проскочим Зунд, а там еще два дня пути, и мы у Ротландского Архипелага. Потом еще день по рекам и озерам до Мэларена, и мы на славном Бьёркё.
      Со второго раза Волькша понял, что речь идет о городе морских разбойников. Правда, упоминая этот досточтимый варягами остров, Година называл его Биркой. Слушая былицы отца, в которых тот и сам излагал услышанное от свейских гостей, Волкан представлял себе величественный и суровый остров посреди бурного моря; сотни драккаров, снующих туда-сюда вокруг него; могучих, неистовых и беспощадных варягов, сгружающих с кораблей и громоздящих там высоченные курганы из кованых сундуков с добром. В огромных, как горы, домах стоят там столы, заваленные едой и вином со всех концов Яви. На стенах там висят кованные гномами для героев саг, уворованные чудовищными троллями и возвращенные в мир людей героями других саг доспехи. И обо всем этом, не смолкая, поют сладкоголосые скальды.
      Кто бы мог подумать, что название этого острова происходит от слова «береза». Ну, как не пыжься, а нет в этом дереве ничего величественного. Радостное есть, а вот величественного нет как нет…
      С этими мыслями Волькша и заснул, одолев свою долю вечерней каши уже с меньшим трудом, чем накануне. Под шум молодой листвы он унесся в страну снов так далеко, что утром Олькше пришлось как следует тряхнуть его, дабы Волкан соизволил проснуться.
      Видимо, не только у Волькши стало светлее на сердце после ночлега на березовом острове. Весь манскап если уж и не улыбался, то хотя бы не был, как обычно, хмур.
      На сундуки садились без кряхтения. На весла налегали дружно. Отойдя от берега, поставили парус, благо ветер опять был попутный, западный, хотя и не такой свежий, как накануне.
      Большой Березовый остров, что остался за кормой, долго был виден против восходящего солнца, но в конце концов исчез, словно утонув в морской пучине.
      За драккаром, точно привязанная невидимой бечевой, летела огромная белая птица, отдаленно напоминавшая ладожского чирка.
      – Альбатрос, – со снисходительной улыбкой просвещал венеда Хрольф. – Его еще называют морским орлом или грозовой птицей. Еще говорят, что это внуки Ньёрда, потому что при хорошем ветре альбатросы могут лететь целый день, ни разу не взмахнув крыльями.
      – А зачем он летит за ладьей? – спросил Волькша.
      – Ему все равно куда летать. Может быть, он просто следит за нами, чтобы потом рассказать Ньёрду, хороший ли я шеппарь…
      Полдня альбатрос маячил за драккаром, но потом взмахнул-таки крылами, описал круг над кораблем и унесся на север.
      Не успела белая птица исчезнуть в морской дали, как налетел шквал. Парус хлопнул и развернул рею так, что порвал шкоты.
      – Убью, лентяи! – завопил Хрольф. – Кто крепил парус?
      Вместо ответа послышался треск разрывающихся брасов.Рея закрутилась на ракс-бугеле,как детская вертушка, обматывая мачту парусом.
      – Снимайте парус! – проорал шеппарь так, что чуть не порвал себе глотку. – Снимайте, Гармвас задери!
      И тут набежала первая грозовая волна. Первая настоящая морская волна в жизни ладонинских парней.
      – Держись за что-нибудь, или тебя смоет за борт на радость девам Аегира!– услышал Волькша в последний момент, перед тем как водяная гора обрушилась на драккар.
      Будь это рыбацкая долбленка или струг, впору было бы высматривать в морской пучине дорогу в Ирий.Но, вопреки страхам Волькши, вал, навалившийся на корабль, не потопил его. Драккар вынырнул из-под волны, лишь слегка потяжелев.
      – Черпайте воду! Снимайте парус! Или нас перевернет! – кричал Хрольф наваливаясь на родерарм всем телом.
      Да куда там! Рея моталась на раке-бугеле, точно драккар превратился в пьяного великана и машет со всей дури длинными ручищами. Кто-то уже получил от него затрещину – вода на деке окрасилась красным.
      Следующий напор бури чуть не свершил то, чего так боялся шеппарь. Корабль накренился и черпнул воду бортом. Накрой его в этот миг волна, он бы перевернулся, и дочурки Аегира вдоволь потешились бы с горе-мореходами. Но ветер налетел с левого борта, а волна ударила в ахтерштевень.Неимоверным усилием Хрольфу все же удалось повернуть драккар поперек волны.
      – Черпайте воду! Рубите мачту! – надрывался шеппарь.
      Манскап метался по кораблю в попытках поймать рею, перерезать ванты ракс-бугеля, словом, сделать хоть что-нибудь для спасения драккара.
      – Что он орет? – прокричал Ольгерд в самое ухо Волькше. Рев ветра напрочь срезал все звуки, едва они покидали горло.
      – Он велит рубить щеглу, – ответил Годинович, мертвой хваткой держась за борт посудины.
      – Зачем? – перекричал-таки Рыжий Лют вой бури.
      На это Волкан только пожал плечами.
      – Куда ты? – крикнул он, увидев, что Олькша двинулся к мачт-фишерсу.
      Но рыжий здоровяк не услышал окрика.
      Очередная волна накрыла драккар. Когда она схлынула Ольгерд, стоял на карачках, ухватившись за один из сундуков. Следующий вал застал его уже возле мачты. Со стороны казалось, что он просто обхватил ее, дабы его не смыло за борт. Но прошло несколько мгновений, и толстая, смоленая веревка ахтерштага лопнула, как снурок на обучи,и комель мачты вышел из мачт-шиферсавместе с крепежными клиньями.
      Олькше повезло: порыв ветра налетел по ходу волн, а не поперек, огромная мачта сама легла на палубу, подмяв под себя парусную рею и стойки шпитров. Падая, она едва не зашибла кого-то из гребцов. Но, главное, и мачта, и парус, да и весь драккар были спасены.
      – Черпайте воду, Гарм вас задери! – истошно орал Хрольф, но ее и так черпали все, кто мог.

      Буря трепала драккар весь день. Ньёрд шалил как злобный мальчишка. Он налетал со всех сторон сразу и попеременно. Хорошо хоть волны упрямо бежали с юга на север, и это позволяло Хрольфу держать посудину в наименее опасном положении. От холодной воды, которая вал за валом накатывала на деку, насквозь промокли и продрогли все мореходы. Ладья сидела в волне низко, точно была загружена без меры. У тех, кто вычерпывал воду, кожа на руках побелела и стала легкоранимой, как кожица гриба, стоило слегка задеть шероховатые доски, как она отходила целыми шмотками, а морская соль впивалась в рану, как росомаха.
      Чтобы хоть как-то согреться, гребцы сели на весла. Но дочери Бога морских глубин встречали их потуги насмешками: весла то скрывались в воде по самые рукояти, то ударяли по воздуху. Так что манскап быстро выбился из сил и оставил благую затею править драккаром во время бури.
      Волькша свешивался через борт огромной варяжской лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот. Не это ли он видел во сне в ночь после кулачек Ярилова дня? Однако мучения, которые он испытал когда-то в дурном сновидении, не шли ни в какое сравнение с той отвратительной немочью, что наяву выворачивала его наизнанку.
      Явись перед Годиновичем свирепое морское чудище, хоть тот же кровожадный Ваал,с пастью огромной, как пещера, и пятью рядами зубов величиной с бычьи рога, парень, наверное, скорее обрадовался бы, чем испугался. Один удар хвостом, единожды сомкнутые челюсти, и все Волькшины невзгоды закончатся на веки вечные.
      Новый приступ рвоты едва не вытолкнул парнишку за борт. Чьи-то руки схватили его за шиворот. Ворот одежи передавил горло, и свет померк у Годиновича в глазах: огненная горечь, поднимавшаяся из бунтующих глубин утробы, попала в дыхало и заколодила дыхание. Ноги его подкосились. Он неуклюже осел на деку. И в довершение всего волна бросила ему в лицо, в разинутый рот, в нос, в выпученные глаза целый ушат соленой воды. Парень в исступлении схватился за грудки. Под рубахой в тело впилось что-то острое… Этот укол стал последней болью, которую он почувствовал, опрокидываясь в ночь беспамятства…
      Олькша оттащил приятеля на мешки и короба на носу драккара и, дабы волна не смыла бесчувственное тело за борт, привязал его к поклаже бечевой, а сверху набросил старый парус. Так что, когда Волькша вынырнул из забытья, его окружала холодная сырая тьма.
      От холода его трясло, так что зуб на зуб не попадал. Если это мрак и есть блаженный Ирий, то волхвы, все как один, ничегошеньки о нем не ведают.
      Откуда-то издалека доносился плеск волн и завывание ветра, но ни соленых брызг, ни дыхания Стрибожичей Волькша не ощущал. Рука его по-прежнему сжимала ворот одежки. Сквозь ткань Волькша нащупал что-то крючковатое с острым концом… Медвежий коготь! Это же берегиня,которую дала ему Лада-волхова! Дала когда-то давно, в другой жизни…
      Волькша силился вспомнить, как давно кончилась та, другая жизнь? Может быть, когда ворожея дала ему этот оберег? Нет. Раньше. Значит, когда отец в столовой палате Ильменьского владыки, положив руку ему на плечо, долго уговаривал пойти на княжескую службу? Тоже, наверное, нет. Может быть, на Ярилов день? Или когда он напросился с Олькшей идти за барсучьим молоком? Или вообще на свадьбе Торха, когда Година надоумил сына взять в кулак жменю земли? И снова нет, нет и нет. Да и была ли она вообще – другая жизнь? Ведь и то, и другое, и третье, и даже эта ужасная буря, все это случилось именно в его жизни. Так уж Мокша прядет стезю его жизни…
      То ли медвежий коготь, из которого Лада сделала берегиню, был не так прост, то ли оттого, что перед глазами Волькши пронеслись такие теплые, такие родные видения его прежней и, в общем-то, счастливой жизни… но Годинович согрелся и перестал дрожать. Голова его была еще тяжела, но утробная баламуть схлынула почти без следа.
      Волкан хотел смахнуть мокрые волосы с лица, но, едва двинув рукой, уткнулся в тяжелую мокрую ткань. Так вот почему он слышал далекий вой ветра и рокот волн, но не чувствовал ни морских брызг, ни напора воздушных струй!
      Годинович изрядно побарахтался, стаскивая с себя старый парус. По ходу ему пришлось на ощупь отвязываться от поклажи. А поскольку морская лихоманка и обморок изрядно потрепали его, то от глотка свежего воздуха он опять провалился в забытье… или в сон.
      Трудно, себе представить, как можно спать в бурю на корабле, несущемся неведомо куда. Но борта ладьи, резко поднимавшиеся к драконьей голове, делали ее нос едва ли не единственным укромным местом, куда почти не залетали брызги и не задувал шквальный ветер.
      Когда Волькша очнулся вновь, на небе в прорехах туч плясал Месяц. Дня через два он наберет свою полную силу. Дочери Аегира еще резвились вокруг ладьи, но Ньёрд угомонился и дышал мирно, почти сонно. Манскап сидел на веслах. Однако гребли они едва-едва. Возле поклажи, на которой лежал Волькша. стоял помощник шеппаря с Длинным шестом в руках.
       – Юпт! – кричал он, опуская слегув воду.
      – Русь сакта!  – приказывал Хрольф, и весла совершали один взмах.
      Волькша сразу догадался, что шеппарь с помощником стараются, чтобы драккар впотьмах не наскочил на мель или, того хуже, на подводные камни. Одному Ньёрду вестимо, в какую часть Восточного моря занес их своенравный Ван. И, буде, заиграл он корабль на север, к сумьскому берегу, то честнее было бы потопить его в первые же мгновения бури.
      Годинович окончательно выбрался из-под старого паруса и встал с другой стороны форштевня. Луна спряталась среди редеющих туч. Волкан вгляделся в темноту, но сумел различить лишь темные абрисы волн.
      – Юпт! – вновь прокричал человек с шестом.
      – Сакта-сакта русь, – отозвался Хрольф.
      Весла пришли в движение.
      Драккар вынесло на гребень водяного вала. На мгновение в тучах мелькнула луна и бросила на море горсть бледных самоцветов. И тут Волькше показалось, что самые дальние из лунных бликов разбивались о темный край невидимого берега.
       Велесова лучинаспряталась в облака. Погасли всполохи на воде. Но один огонек остался!
      Ладья опустилась в распадок между волнами.
      – Юпт! – вновь прокричал помощник шеппаря.
      – Русь сакта, – раздался приказ шеппаря.
      Волкану показалось, что из распадка драккар выбирался быстрее, чем спускался в него, – так уж сильно парню хотелось убедиться, что далекий берег и огонек на нем ему не причудились. Он даже хотел молить Вышней об этом чуде, но вовремя спохватился: негоже тревожить Триглава по пустякам, – ни его собственная жизнь, ни даже жизни всего манскапа не стоили того, чтобы Сварог отвлекался от вращения своего колеса.
      Не иначе как в награду за эти благочестивые мысли Макошь приголубила Годиновича, и с вершины следующей водяной горы он вновь увидел едва различимый свет далекого костра.
      – Kust! – радостно закричал Волькша. – Darborta kust!
      Люди повскакивали с мест:
      – Var? Var ar kust? Var?
      Даже Олькша, не уразумевший ни слова, и то вскочил со своего сундука и завертел головой.
      – Всем сеть за весла! Гарм вас задери, что вы вопите как берсерки перед боем?! – заорал Хрольф на своих людей. – Нечего орать! Надо прежде понять, к какому берегу нас вынесло. До утра будем держаться от него подальше. А там посмотрим.
      За такие слова манскап был готов сбросить шеппаря за борт. Гребцы устали, продрогли, оголодали, как щуки по весне, а по вине этого сына коровы они должны болтаться в море до утра? Варяги обступили Хрольфа и стали вырывать родерарм у него из рук. Шеппарь лягался, как затравленный лось.
      Волькша и помощник Хрольфа рванулись с носа на корму, но дорогу им загородила широченная спина Ольгерда.
      – Олькша! Спасай шеппаря! – прокричал Волкан.
      – Ано, я не знам чё делать, что ли? – бросил через плечо Рыжий Лют и отвесил первую оплеуху. Судя по довольному кряку, которым тот сопроводил удар, Ольгерд был в восторге от того, что может наконец-то пустить в ход свои тяжеленные кулаки.
      – Угомонись! Угомонись, лихов пес! – приговаривал он, обрушивая свои кувалды на головы взбунтовавшихся гребцов.
      Когда Олькша сквозь сутолоку на корме пробился к шеппарю, два ретивых бунтовщика самозабвенно мордовали Хрольфа, который тем не менее не выпускал родерарм из рук. Рыжий Лют схватил ближнего из них одной рукой за шиворот, другой за пояс и поднял над декой. Драккар качнуло. Ольгерд чуть не выронил свою ношу за борт. Гребец забился в испуге и заверещал. Его товарищ оглянулся на крик и тут же получил по загривку башкой кричавшего. Оба смутьяна свалились к ногам шеппаря.
      Рыжий Лют отпихал в сторону поверженных гребцов, подошел к Хрольфу и положил ручищу на родерарм. По лицу шеппаря текла кровь. А когда он увидел, что большой венед покушается на его место у рулевого весла, его охватила полная и окончательная безнадежность.
      – Говори, куда править, – сказал Ольгерд.
      – Vad? – спросил шеппарь, всем видом показывая, что он скорее умрет с родерармом в руках, чем отдаст свой корабль каким-то венедским молокососам.
      – Волькша, втолдычь ему, чтобы говорил куда править, – обратился Олькша к Годиновичу.
      После трепки, которую походя задал гребцам Ольгерд, те вмиг образумились. Кто-то из них еще лежал, кто-то сидел на деке, потирая ушибы. Те, кому не досталось тумака, пребывали в нерешительности. Так что достаточно было одного окрика шеппаря, чтобы гребцы торопливо расселись по сундукам и взялись за весла.
      – Слушат я, Ольг Бьёрн, – передавая родерарм в руки Рыжего Люта, наставлял Хрольф. – Когда я сказат till hoger – ты делат так, – и свей потянул родерарм на себя. – Когда я сказат till vanster – делат так, – шеппарь оттолкнул рукоять рулевого весла от себя. – Och ifall будет rakt – став эво так. Forsta?
      – Что он говорит? – спросил Олькша у приятеля, точно Хрольф сказал на свейском не пять слов, а всю речь держал на незнакомом Рыжему Люту языке.
      – Он спрашивает: понял ли ты его? – истолковал Волькша.
      – Понял что? – пробасил Ольгерд.
      Шеппарь и Волкан переглянулись, и Годинович понимающе пожал плечами.
      – Когда он, – Волькша указал на Хрольфа, – крикнет till hoger, – это значит «направо», – ты потянешь эту палку на себя. Когда он крикнет till vanster, то есть «налево», ты ее отпихнешь, когда же он крикнет rakt, что значит «прямо», ты поставишь ее так, как она сейчас. Понял?
      – Ты что? Издеваешься?! – взъярился Ольгерд. – Что я, по-твоему, колода безмозглая? Я и сам понял про «туда-сюда и обратно». Что он в конце спросил?
      – Он спросил, понял ли ты то, что он сказал?
      – Да, конечно, понял. Чего тут понимать. Вот ведь… – Олькша хотел запустить в огород Хрольфа задиристое словцо, но в последний миг сдержался.
      Шеппарь поспешил на нос драккара. Помощник подобрал шест, брошенный возле мачт-фишерса в начале потасовки, и последовал за ним. Волькша на всякий случай остался возле своего не слишком сообразительного приятеля.
      Небесная полынья, в которой плескалась луна, расширилась и заняла большую часть неба. Черный как смоль небосвод заблистал звездами. Годинович пригляделся и с радостью узнал среди них Большой Ковш.Он сиял с правого борта драккара. А огонек, из-за которого разгорелась недавняя свара, мерцал слева по ходу. Выходит, он был на Юге… Не успел Волькша порадоваться такой милости Небесной пряхи, как от форштевня раздался приказ Хрольфа:
      – Aror i vattnet! Roth! Roth! Roth! Olg, till vanster. Till vanster!
      – Шеппарь велит поворачивать налево, – подсказал Волкан новоявленному рулевому.
      – А то я не понимаю, – огрызнулся Ольгерд, но вместо того, чтобы подать родерарм от себя, потянул его к себе.
      – От себя! – шикнул Годинович.
      – Ты, это, сильно-то не кичись, – огрызнулся Олькша, но рулевое весло поставил как велено.
      – Roth! Roth! Olg, rakt! – прокричал Хрольф.
      Родерпинн встал прямо.
      – Roth! Roth! Roth!
      Олькша, уперев левую руку в бок, держал рукоять одной правой и бурчал себе под нос:
      – Ну, куда он правит? Вот куда он правит, а? Эдак мы к огню не выйдем.
      Шеппарь и правда вел драккар не прямо на огонек, а чуть левее. При свете луны берег был отчетливо виден. Но сколько ни всматривался Волькша, он никак не мог понять, куда именно Хрольф направляет корабль.
      Когда драккар подошел к берегу настолько близко, что даже собака добралась бы до него вплавь, Волькша догадался, что спасительный огонь горел в ночи неспроста. Очевидно, жители рыбацкой деревеньки разожгли костер на небольшом пригорке. Позже Волкан узнал, что поморывсегда так делают в бурю. И не важно, пропал ли в море кто-то из сродников и соседей или все рыбаки уже благополучно вернулись на берег, приветный огонь в загодя обустроенном шалаше зажигали всегда, стоило только морю зайтись в непогоде.
      Однако править к деревеньке Хрольф не стал, а подвел ладью к довольно широкой реке. Одному Аегиру вестимо, откуда шеппарь про нее знал. Может, раньше бывал в этих местах, а может, знал какие-то особые мореходные приметы, рассказавшие ему о наличии устья.
      За то время, пока драккар плыл к берегу, Хрольф ополоснул избитое лицо и уже не выглядел таким потрепанным и беспомощным. Так что, когда он потребовал у Ольгерда уступить ему место у родерарма, тот беспрекословно отступил в сторону.
      – Ха! – вполголоса похвастался верзила Волькше. – Я-то думал: ладьей править – дело мудреное. А оно проще простого вышло. Знай себе палку тягай. С этим всякий дурак справится.
      Годинович посмотрел на Рыжего Люта с укоризной, покусал губы, но в конце концов не сдержался и пошутил:
      – Верно! А я на ярмарке видел ученого медведя. Так тот под дудочный перегуд плясал, а потом кланялся.
      – Ты это к чему? – спросил Олькша, чувствуя подвох.
      – Да так. Вспомнилось…
      Драккар едва вошел в устье реки, как слева показалась извилистая протока. Хрольф направил корабль туда и в первом же затоне приткнул его к берегу. Сил у манскапа хватило только на то, чтобы сойти на берег. Даже вечернюю кашу варить не стали, а попадали наземь вповалку и потонули в пучине мертвецкого сна.

      Утром Волькшу разбудил хруст ломающейся палки. Сон жаждал вернуться и сжимал ему веки теплыми мягкими ладошками, но увиденное сквозь ресницы отшвырнуло дрему в дальние закоулки Нави. Десяток рыбацких лодок стоял в горловине затона, в котором Хрольф укрыл свой драккар, а по берегу к спящим варягам подкрадывалось полсотни человек, вооруженных самым причудливым образом. Плотницкие топоры, рыбацкие остроги, косарские ножи и просто дубины. Вот только луков или самострелов в руках наступавших не было, либо Годинович их не углядел. Будь среди нежданных неприятелей стрелки, спящих варягов изрешетили бы стрелами как стадо свиней в распадке.
      Хруст ветки выдал их за несколько мгновений до того, как эти люди собирались наброситься на сонный манскап. Не проснись Волькша, у девятнадцати гребцов, шеппаря, его помощника и двух желторотых венедов не нашлось бы даже крошечной возможности остаться в живых.
      Волкан вскочил на ноги и уже хотел закричать: «Наших бьют! I gevar! Русь!», но бросил быстрый взгляд на гребцов Хрольфа и с ужасом увидел, что рядом с варягами нет оружия.
      Однако стоило Волькше пошевелиться, как рыбаки и пахари замерли на месте.
      – Да хранит вас Укко, – хриплым от волнения голосом сказал Волькша. Он понятия не имел, куда занес их корабль буйный Ньёрд, но если это и правда был южный берег Варяжского моря, значит, здесь наверняка говорили на каком-нибудь из водьских языков. Стало быть, скорее всего, эти люди почитали Укко. По крайней мере, говорил Година, что все народы, сродные суми, поклонялись небесному старцу и его жене…
      Мгновения текли, как живицапо сосновой коре.
      Кто-то из спящих заворочался, но не проснулся.
      Решимость нападавших угасла на глазах. Они едва слышно перешептывались, показывая то на Волькшу, то на драккар, то на безмятежно спящих варягов.
      – Кто вы такие? – наконец спросил тот, кто, по всей видимости, был вожаком этих людей. Язык, на котором он говорил, был схож с наречием веси, но звучал иначе, таратористее. Неужели это эстинны? После того как Торх вернулся с янтарным гребнем для своей Рады, он иногда забавлял отца и братьев, разговаривая на эстиннском. Послушав его, Година морщил лоб и вылавливал в речах старшего сына знакомые весьские слова. За редким исключением ладонинский толмач понимал все сказанное, но то, как это звучало на эстиннском, каждый раз приводило его в замешательство.
      – Мы гости, – ответил Годинович, стараясь подражать их манере раскатывать слова точно горох по столу.
      Кто-то из эстиннов прыснул в кулак.
      – Чьи это вы гости? – спросил вожак, окинув соплеменников грозным взглядом. – Не надо нам таких гостей. Знаем мы, как пускать даннов на порог. Никто вас не приглашал.
      Его слова распалили угасший было боевой дух рыбаков и пахарей. Они вновь подняли свое оружие и начали окружать спящих варягов кольцом, отсекая от драккара.
      Шум голосов разбудил людей Хрольфа. Гребцы терли спросонья глаза и пытались понять, что происходит. А происходило то, что на гостеприимство свеям рассчитывать не приходилось. Ночью, ступив на твердую землю, они повалились спать, позабыв на драккаре свои копья и топоры. А голыми руками против дубин не очень-то повоюешь. И все же гребцы были видавшими виды морскими разбойниками, в то время как нападавшие брались за оружие только от большой беды…
      – Мы не данны, – ни с того ни с сего сказал Волкан. Он и сам не понял, почему у него вырвались именно эти слова.
      Эстинны опять остановились.
      – А кто вы? – спросил вожак.
      Море шумело невдалеке. И это был единственный звук, который скрадывал тишину.
      Волькша понимал, что от его ответа зависит то, увидят ли они с Олькшей, да и все люди Хрольфа, полдень этого дня. Молчали варяги, не понимая ни полслова в том, что говорилось. Молчали эстинны, ожидая ответа.
      – Это что это за хоровод? – раздался бас только что пробудившегося Ольгерда. – Что это за сраные скоморохи тут набежали?
      Как всегда, сквернословие Рыжего Люта просыпалось раньше его разума.
      – Олькша, умолкни! – цыкнул на него Волкан.
      – С какого перепуга я должен умолкнуть? – взбеленился Олькша.
      – Так вы венеды? – спросил старший эстинн.
      – Что эта чудь белоглазая лопочет про венедов? Да мы, венеды белые, суть Гардарики и гроза всей Ингрии! – нахмурился Ольгерд.
      Безумная затея пришла тем временем в голову Волькше. Терять им было нечего. Они безоружные. Варягов, которых эстинны поголовно называли даннами, здесь встречают в колья. Так почему бы не сыграть с костлявой Маройв прятки.
      – Благородный Ольгерд, сотник владыки Ильменьских словен, не извольте гневаться, – сказал он по-карельски, отчетливо и громко произнося каждое слово, дабы оно дошло и до Рыжего Люта, и до эстиннов. – Эти добрые люди хотели узнать, не могут ли они чем-нибудь помочь высокому послу князя Гостомысла.
      – Что за чушь ты несешь? – спросил его Олькша по-венедски. Однако словам приятеля он все-таки внял. Особенно про сотника владыки Ильменьских словен. Он остепенился и напустил гордый вид. Поняли Волькшины речи и эстиннские рыбаки. Некоторые из них хаживали на Псковское торжище и к юго-восточным соседям относились с почтением.
      – Я говорю, благородный Ольгерд, – тем же ладом, но уже по-венедски, продолжил Волькша, – чтобы ты не был дурилой, а помог мне выпутаться из этой беды. Посмотри внимательнее: эстиннов тут, наверное, полсотни, а то и больше. Какое-никакое, а у них оружие. И чужаков они не любят. Особенно даннов, се речь варягов. А у Хрольфовых гребцов вместо бил и копей по шишу за пазухой. Да и у нас с тобой не гуще. Всех снарядов у нас – только твои сапоги. Ими и будем отбиваться.
      – При чем здесь сапоги? – набычился Олькша. Чем дальше, тем больше он ценил отцовский подарок.
      Но Волькша вновь перешел на карельское наречие:
      – Эти люди увидели, как в их реку вошла ладья, – растолковывал он суровому княжескому сотнику. Говоря это, он обернулся к эстиннам, как бы предлагая им подтвердить свои слова.
      Кое-кто из рыбаков и вправду кивнул головой.
      – Они же не знали, что это едет высокий посол владыки Ильменьских словен к свейскому конунгу с тайным поручением склонить того к совместному обузданию наглых даннов, – и Волькша опять обернулся к эстиннам: – Они ведь думали, что это от бури спасаются их супостаты и пришли чинить Мсту, – уже почти все рыбаки и пахари соглашались с Волькшиными словами. – Но, узнав от меня, княжеского толмача, как обстоят дела, они тут же захотели спросить, не могут ли они чем-нибудь помочь высокому послу князя Ильменьских словен.
      Волькша говорил так внятно и оборачивался то к эстиннам, то к Олькше, то к Хрольфу с таким выразительным лицом, что его поняли все. Даже Ольгерд. Он еще больше приосанился и громко спросил у эстиннов по-карельски:
      – Так ли это?
      Те часто-часто закивали головами, а иные даже не преминули поклониться высокому посланнику грозного венедского владыки. Могучий рост, знатные сапоги, разумение инородного венедам и родственного им наречия, все это убедило рыбаков, что перед ними и вправду приближенный Ильменьского князя. А уж то, что «сотник» едет к свейскому конунгу сговариваться об усмирении даннов, и вовсе делало его желанным гостем.
      – А это кто? – все же спросил вожак эстиннов и обвел варягов подозрительным взглядом.
      – Кто это? – переспросил у него Волькша по-свейски. – Этот человек хочет знать, кто вы, гребцы и кормчие личного драккара свейского конунга, коих ваш владыка послал на Ильмень, дабы вы привезли высокого венедского посла. Могу ли я сказать им, кто вы, чтобы они знали, как надлежит к вам обращаться?
      Лица варягов едва дрогнули в улыбке, как только до них дошло, что пытается сделать щуплый венедский парнишка. Но и они вслед за Ольгердом напустили важности на лица, после чего Хрольф снисходительно кивнул и повелел:
      – Рассказывай.
      И Волькша рассказал. Разумей варяги по-водьски, они и сами заслушались бы. Да за такую небылицу Годиновича надлежало именовать величайшим скальдом. Представил он эстиннам Хрольфа чуть ли не первым ярлом конунга, а его людей – лучшими мореходами Свейланда, прошедшими с конунгом аж двенадцать походов, само собой разумеется, только по Северному и Западному морям.
      От сознания случившегося неразумения и собственного негостеприимства в отношении знатных мореплавателей эстинны были готовы валиться наземь и каяться. Но Волькша убедил их, что ни благородный Ольгерд, ни светлейший Хрольф Гастинг на рыбаков зла не держат, а, напротив, расскажут своим владыкам, что в борьбе с даннами те могут рассчитывать на эстиннское ополчение.
      При упоминании ополчения рыбаки потупились и начали мямлить про то, что на самом деле они люди мирные, живут морем, а что касается войны, так на это надобно сноровку иметь, а где она у них, у сирых да убогих.
      Так, слово за слово, сумел Волькша повернуть погибельное дело к тому, что стал вертеть хмурыми эстиннами, как хотел.
      А захотел он, чтобы благородного посла и светлого ярла с дружиной накормили досыта, чтобы дали новую рею для паруса и помогли поправить еще кое-что попорченное бурей.
      Рыбаки старались так, что любо-дорого было посмотреть. Пожалуй, людей Хрольфа еще нигде не принимали так радушно, как на берегу речки, которую эстинны называли Нарова.
      На людях манскап вел себя величаво и степенно, но, оставаясь с Волькшей с глазу на глаз, варяги хлопали его по плечам и всячески хвалили за спасительную придумку.
      К концу дня у Годиновича язык вспух от того, сколько небылиц про походы в Северные моря он рассказал от имени Хрольфа, который в своей жизни никуда дальше северо-восточных берегов Восточного моря и не плавал. Пришлось Годиновичу вспомнить все варяжские саги, которые слышал на торжище его отец, и на ходу смешать их в немыслимую кашу.
      Когда любопытствующие эстинны сжалились над ним и дали спокойно поесть и отдохнуть, Волькша улизнул к морю. Торх так много рассказывал о Варяжском море, о его берегах, укрытых чудесным песком, тоньше овсяного толокна, о волнах, выносящих из пучины куски алатыря,о солнце, которое садится в море…
      Но в этом месте эстиннской страны солнце садилось за край земли, так и не докатившись до морских горизонтов. Выходит, Торх учился премудрости златокузнеца не здесь. А жаль… Волькша осмотрелся: может статься, алатырь выкатывается на песок не только там, где полгода жил его старший брат?
      Годинович пошел вдоль краешка воды.
      Дочери грозного Аегира с тихим шелестом ласкались к его ногам. Кто бы мог подумать, что еще вчера они с легкостью могли перевернуть Хрольфов драккар и утопить его людей, как слепых щенят.
      Горизонт пылал как… как… Годинович никак не мог найти слово, чтобы правильно описать цвет закатного неба, так похожий на гречишный мед и на… янтарь!
      Да, именно!
      Волкан не сразу поверил в свою удачу: он еще не прошел по взморью и сотни шагов, как ему на глаза попался огромный, размером с ладонь, кусок алатыря! Годинович поднял «медовую» гальку и уселся на песок любоваться находкой. Янтарь быстро высох и стал совсем неказистым. Если бы не рассказы Торха о том, что янтарь получает свой истинный драгоценный вид только после того, как его усердно натрут шерстянкой, Волькша мог бы и разочароваться в алатыре: галька цвета воска – и все тут. Годинович лизнул камень, и тот опять ненадолго стал таинственным янтарем…
      Волкан взвесил алатырь на ладони. Так много и так сразу! Похоже, Варяжское море было не прочь сделать ему щедрый подарок. А от гостинцев отказываться – только Радогаста гневить…

      От эстиннов уплыли на следующее утро.
      Рыжего посла Ильменьского владыки провожали всем побережьем. Олькша так вжился в образ, что довольно убедительно клял даннских разбойников на своем убогом карельском языке и обещал во что бы это ни стало уговорить свейского конунга выступить против них бок о бок со словенским князем. И хотя «посол» не понимал и шестой части из того, что тараторили ему рыбаки, а они, в свою очередь, могли лишь догадываться о том, что венед им отвечает, глаза эстиннов светились радостью и надеждой.
      При выходе драккара из устья Наровы его ожидала целая стая рыбацких лодок, которые взялись проводить дорогих гостей до Хогланда.
      Хрольф, скрипя зубами, терпел медленный ход рыбацких посудин, пока не определил направление, в котором они двигались. После чего шеппарь отбросил всякую вежливость и прокричал:
      – Illa roth! Hissa segel!
      И драккар точно проснулся ото сна. Пенные струи вскипели у его носа. И гостеприимным эстиннам не оставалось ничего другого, кроме как махать руками вслед кораблю, уносящему ильменьского сотника в морскую даль, и разъехаться по прибрежным водам в поисках утреннего улова.
      Как только рыбацкие лодки остались позади, манскап дал волю своим чувствам. Хриплый хохот гребцов был так ужасен, что вспугнул чаек, присевших на рею. Наспех пристроив весла вдоль борта, весь манскап без исключения собрался вокруг Волькши:
      – Нет! Но как тебе в голову пришла вся эта затея с посланцем? Я когда понял, то чуть не заржал…
      – Ты нам скажи! Ты нам точно скажи, и чтобы слово в слово, что ты сказал этим придуркам? У них были такие счастливые морды…
      – А я кое-что понял! Он говорил им, что мы вроде как лучшие моряки конунга. Так?! Скажи, это так? Ну же…
      Честно говоря, Волкан не находил ничего смешного в том, что ему пришлось сделать на берегу Наровы. Ведь эти люди теперь будут ждать и надеяться на то, что рано или поздно на горизонте появится ватага драккаров, везущих венедских и свейских ратарей вершить праведный суд над даннскими разбойниками, от которых бедным эстиннам нет никакого житья. Но варяги, а с ними и Ольгерд – сын Ладонинского ягна – требовали все новых и новых подробностей Волькшиной проделки, превратившей их неминуемую погибель от рук озлобленных рыбаков если не в победу, то в выигрыш – это точно.
      В конце концов Волькша насупился и больше не отзывался ни на одну просьбу. Шеппарь, который и сам уразумел кое-что из сказанного эстиннам, сделал вид, что не настаивает на продолжении рассказа. Он приказал гребцам вернуться на сундуки:
      – Ветер не так силен, так что без весел мы можем и не добраться до Хогланда засветло, – пояснил он заартачившимся гребцам. – А подходить к нему в ночи будет только шалый. Да и вообще, Гарм вас подери, русь! Русь! Я сказал!
      После того как все расселись, Олькша попытался насесть на Волкана с расспросами, ведь до этого Годинович говорил по-свейски, и Рыжий Лют мог только ржать вместе со всеми, так и не понимая, о чем шла речь. Но Волькша был непреклонен. Он сказал, что не хочет больше говорить о том, как они обманули эстиннов, и отвернулся. «Высокий посол» Ильменьского князя тщетно ерепенился и совестил приятеля. Ему ли было не знать, что легче переломить лбом дуб, чем заставить Волькшу делать то, что он не хочет.
      – Спроси тогда у шеппаря, могу ли я сесть на весла? – буркнул Олькша обиженно…
      Как это уже было в устье Ниена, стоило Рыжему Люту взяться за весло, как драккар пошел бойчее. Да и Ньёрд, сбросив утреннюю дремоту, крепче уперся ладонями в парус ладьи.
      – Слушай, Варг, – раздался за спиной Волькши голос Хрольфа, – Тор им судья, – сказал он, имея в виду манскап. – Они у меня умом под стать твоему Ольгу. Но мне-то ты можешь сказать, как тебе в голову пришло наплести всю эту околесицу? Я отродясь не слыхивал такого, чтобы языком выигрывали битву. Кто тебя этому научил? Уж не отец ли?
      Волкан обернулся и поглядел шеппарю в глаза.
      – Он самый, – ответил Годинович после долгого молчания.
      – Чудно! – восхитился Хрольф. – Так прямо и надоумил?
      – Как это: прямо надоумил? – поднял брови Волькша.
      – Ну, наказал в случае чего врать про высокого посла и все такое…
      – А… нет, конечно.
      – Как нет?
      – Да так. Отец-то меня как раз врать не учил…
      – Так как же ты тогда сподобился?
      – Мой отец учил меня смотреть людям в глаза, – нехотя ответил Годинович.
      – И какой в этом прок? Что я, их зенок белесых не видел? Что в них смотреть-то?
      Волькша понимал, что так просто ему от шеппаря не отвязаться. К тому же Хрольф всем своим видом показывал, что и правда силится понять то, о чем толкует ему венедский парнишка.
      – Мой отец говорил мне: «Ты на лица-то не смотри, разные они у людей. Зри в очи. Там все начертано, точно руницей. Чего с языка не понять, то в глазах прочитать можно».
      – И что?
      – Ну, как же?! У эстиннов этих глаза были напуганнее заячьего хвоста. Хоть их и больше было, хоть и колья у них в руках, но твоего драккара они боялись пуще молнии небесной. Он для них был ликом всех бед, что на их берега из года в год данны на своих кораблях привозят. Однако нас было мало, сонные да безоружные. Так что они уже почитай свой страх победили. Еще немного, и нам несладко пришлось бы. Вот и надо было рыбакам их маленький страх другим, наибольшим подменить. А что может быть страшнее одного драккара?
      Хрольф слушал, поджав губы. Хоть и понимал он, что парнишка говорит правильные слова, но уразуметь их шеппарь никак не мог и потому уже начинал злиться. Так что вопрос о том, что страшнее одного драккара, он оставил без ответа.
      – Страшнее одного драккара – десять драккаров… – Волькша помолчал, но опять не дождался от свея ни полслова и продолжил: – А кто может снарядить сразу десять драккаров? Конунг. Это большой страх с одной стороны. С моря. А с другой, страх – с суши – венедские конники. Тот же Гостомысл на чудь белоглазую, что за Чудским озером обретается, не раз хаживал. Ну, а ежели эти два больших страха вместе сойдутся, да не беду и раздор творить, а супостатов даннских в правила ставить, так это получается уже не страх, а радость. Уразумел?
      – Уразумел, – ответил Хрольф, хмуря брови. Какая-то последняя крупинка никак не давалась свею. Что-то не вязалось в Волькшином рассказе. Что же все-таки удержало эстиннов от расправы? Манскап поколоть, как свиней, драккар сжечь дотла. И концы в воду. И ни конунговы, ни княжеские люди, даже если искать будут, не найдут тех, кто посланников-мореходов сгубил.
      – Варяг ты, – ответил ему Волкан. – Ты сам всегда с драккара на берег в броне сходишь. Ты сам себе владыка и судья. Вот тебе и не понять. А у этих людей другой заботы нет, как только таких, как ты, подальше от своих берегов держать. Им же мнится, что тогда и рыба в море жирнее станет, и поля обильнее родить будут. И, ежели кто за такое дело, как даннов от их берегов отвадить возьмется, так тот человек им милее родного отца с матерью станет. Понял теперь?
      Хрольф рассерженно сплюнул за борт. Да разве мечтал он в отрочестве, по родным полям да лесам бегая, что будет вот так, как щепка бесхозная, по морю мыкаться и обманом мелким да разбоем себе на пропитание выкраивать? Не будь на то отцова воля да братский умысел, никогда не покинул бы он родной бонд и тоже сейчас думал бы только о том, как свой урожай от поборов в казну херадада потравы уберечь.
      Молчали долго.
      Каждый думал о своем. Но когда Хрольф собирался вернуться к родерпинну, Волькша все же задал ему вопрос, который крутился у него в голове с тех пор, как он понял, что драккар идет на север-северо-запад, а не на запад, где, как он думал, должен был находиться Свейланд.
      – Шеппарь, а зачем мы идем на Хогланд? Не прямее ли было бы идти вдоль эстиннского берега, как третьего дня шли вдоль сумьского?
      – Йо-хо! – неожиданно взыграл свей. – Сразу видно, ты не викинг.
      – Ну, да. И что с того?
      – А то, что если бы ты был викинг, то не спрашивал таких глупостей.
      – А я спрашиваю, – настаивал Волькша.
      – Ну, это пусть тебе Мимери растолковывает, – не без мстительного удовольствия сказал Хрольф. – Вот когда дойдем до Хогланда, тогда сам поймешь… может быть.
      И обведя парня с ног до головы издевательским взглядом, шеппарь направился на корму. Терпения в норове Волкана Годиновича было столько же, сколько упрямства, и за весь переход он больше ни о чем свея не спрашивал.
      Дочери Аегира в тот день были игривы, но без буйства. Ньёрд – умерен в своих порывах и работящ. Да и манскап накоротке, но порадовавший утробу эстиннскими харчами, вёсел не жалел, заставляя их гнуться при каждом гребке. Словом, солнце еще только начинало расстилать на волнах огненную дорожку, а драккар уже подошел к Хогланду.
      По пути они проплывали несколько островов. Некоторые из них были весьма обширными, но Волькша почему-то ни разу не подумал, что это и есть тот самый остров, о котором так многозначительно умолчал Хрольф. Когда же Годинович увидел Хогланд, то ни на мгновение не усомнился, что драккар уже близок к цели. И раздавшийся вскоре приказ шеппаря убрать парус лишь подтвердил Волькшину догадку.
      Ничего подобного венед в своей жизни не видел. Из воды вздымались высоченные горы. Волкан вспомнил Скорую Горку возле Волховских порогов – так вот, она была сущим бугорком в сравнении с ними. Две каменные вершины, поросшие соснами у подножия и лысые наверху, громоздились одна за другой. Несколько взгорий поменьше располагалось подле. Если и существовал где в Варяжском море-океане остров Буян, так наверняка это был Хогланд.
      Но не только гранитные холмы потрясли воображение Волькши. Какая-то неведомая сила исходила от острова, как тепло от углей. Нечто не видимое глазом, но ощутимое кожей лба, кончиками ушей, волосинками на руках витало в воздухе. Годинович ни за что на свете не нашел бы слова, чтобы поименовать это наваждение, но и противиться ему не мог.
      – Гребите медленно. Очень медленно! – кричал от родерпинна Хрольф. Его помощник взобрался почти на самую драконью голову и всматривался в глубину.
      Волькша, стоявший возле форштевня, тоже вгляделся сквозь толщу воды и увидел множество подводных камней, рассыпанных по песчаному дну. Некоторые из них были размером с дом, другие напоминали очертаниями остроконечные ели. Любой из них, будь он ближе к поверхности, мог бы проломить обшивку драккара, как яичную скорлупу.
      Шеппарь обогнул юго-восточную оконечность острова и медленно подвел корабль к каменистому плесу у подножия самой высокой горы. От напряжения он даже вспотел. Они с помощником перекрикивались так часто, что едва не надорвали глотки.
      И все же Хрольф не решился подойти к берегу вплотную. Драккар встал на якорь в пяти шагах от линии прибоя, и гребцам пришлось брести до берега по пояс в холодной воде.
      Но никто не роптал. Напротив, все варяги без исключения пребывали в радостном предвкушении чего-то. Что именно ожидали свеи от пребывания на этом каменистом берегу, Волькша даже не догадывался, но и ему, и даже тугодуму Олькше передалось их светлое, чтобы не сказать шаловливое настроение.
      – Чего они лыбятся, точно приехали зваными гостями на знатный пир? – вполголоса спросил Ольгерд у Годиновича.
      – Не знам, – честно ответил тот.
      – Так спроси, – потребовал Рыжий Лют и чуть ли не силком подвел Волкана к гребцу, который был загребным левого борта. Весь день они с Олькшей подзадоривали друг друга каждый на своем языке, что непомешало им проникнуться взаимным уважением. Гребца звали Уле, Ульрих Гётлинг. Он плавал на драккаре Хрольфа всего третий год и был не очень доволен мелкотравчатыми замашками шеппаря. Впрочем, о его тайных планах перебраться на другой корабль парни узнали несколько позже.
      Застигнутый вопросом венедов врасплох, мосластый, как весенний лось, гёт отчаянно скреб макушку, прикидывая, стоит ли отвечать на вопрос своих новых соратников.
      – Ах, венеды, – вполголоса начал Ульрих. – Лучше бы вам даже и не знать об этом. А то, не ровен час, выкличете бед, так что и сами рады не будете.
      Такое начало только больше пришпорило любопытство ладонинских парней. Олькша навис над Уле, а Волькша продемонстрировал все красноречие, на которое был способен, убеждая гребца в том, что они сделают все, дабы беды не накликать.
      – Так-то оно так, – согласился Ульрих со словами Годиновича о том, что все они теперь один манскап и все такое. – Но все же вы из другого теста. Только не обижайтесь, парни.
      Они не обиделись, но и не дали Ульриху возможности уйти без ответа.
      В конце концов он сдался, однако поведать о причинах всеобщей веселости согласился только после вечерней еды.
      – Когда все разойдутся, – уточнил он, и в голосе его прозвучала досада от того, что ему самому придется задержаться.
      После того как наспех разогретая эстиннская еда была проглочена, все варяги, не исключая шеппаря и помощника, не обмолвившись даже словом, разбрелись по сосняку, который рос сразу за гранитным плесом.
      – Это все грибы, – наконец поведал венедам Уле. При этом его полные тоски глаза блуждали по склонам Хогландских холмов.
      Парни вытаращили глаза: какие могут быть грибы на каменистом острове, да еще в начале Травеня?
      – ЭТИ грибы растут всегда. Говорят, что их можно найти даже под снегом. Их называют по-разному. Кто-то говорит, что это слезы Нанны,которые она пролила после смерти своего мужа Бальдера.Кто-то утверждает, что это капли крови из лона Сиф,упавшие на землю в день, когда жена Тора рожала Моди.Ну а кто-то уверен, что это молоко Ёрд,которым она выкармливала самого Тора!
      Все это нагромождение варяжских богов ничего не сказало Ольгерду и лишь смутно намекнуло Волькше на то, что речь идет совсем о других грибах, нежели уважаемые венедами боровики или опята. Так что, несмотря на нескрываемое желание Ульриха закончить рассказ, гёту пришлось продолжать:
      – Ну, так вот, берсерки зовут его Белым Путем… Я пойду, а?
      – Как это – пойду? – возмутился Годинович.
      Олькша, которому Волкан не перевел еще последних слов Ульриха, и то недовольно замычал, хватая гребца за рукав.
      – Что такое Белый Путь?
      – Так вы что, ничего не знаете о берсерках? – Уле удивился так, что даже мотнул головой, точно вытряхивая из нее осколок сна или наваждения.
      Ладонинские парни потупились. Нет, конечно, о незнающих страха и боли берсерках, о славных варяжских воинах, способных сражаться, даже лишившись руки или ноги, они слышали, и не раз, но что такое Белый Путь, было им неведомо.
      – Йохо! – поразился Уле. – Какие же вы дремучие, венеды!
      Чтобы лишний раз не злить Ольгерда, эти слова Волькша переиначил. Получилось что-то вроде: «Так давайте расскажу». Рыжий Лют с воодушевлением закивал головой, чем привел Уле в полный восторг. Еще никто на его веку так радостно не соглашался с обвинениями в дремучести. Ох, и чудные же эти ильменьские парни.
      – Ну, ладно. Слушайте то, что знает в Гётланде каждый сопляк, – снисходительно молвил он. – Когда викинг выбирает путь берсерка, он начинает перед битвой есть грибы.
      Как и догадывался Волькша, речь шла не о подосиновиках или лисичках, а о тех лесных грибах, что обычно нещадно избиваются палкой или давятся ногами – о поганках. К своему великому разочарованию, парни узнали, что бесстрашными и не знающими боли берсерков делали… мухоморы. Венедам и в голову не пришло бы различать эти грибы по породам. Поганка, она, как на нее ни взгляни, остается поганкой. Варяги же, как оказалось, распознавали пять видов мухоморов. Из них использовали два. Первый – послабее – для тех, кто только вступил на путь «бесстрашного воина» и перед боем желает усмирить свой страх. Второй позабористее – для тех, кому первый уже не помогал, для тех, чьи боевые раны ныли день-деньской, а страх перед новой болью преследовал в ночных кошмарах.
      Но если волею судеб берсерк, пристрастившийся к «сильным грибам», оставался жив дольше своих попутчиков на пути бесстрашного воина, то ему уже не помогали и они. Боль и страх разъедали тело берсерка, как черви. И тогда страдалец волей-неволей начинал жевать Черную ночь. Что это за гриб, не понял даже Волькша, хотя, скорее всего, это Ульрих плохо его описывал. Неказистая поганка даровала берсерку полное облегчение и забвение боли, но делала его безвольным и жалким.
      Закончить жизнь таким бесславным образом берсерк не мог. Не для того он прошел через столько битв, чтобы подобно простым бондэ оказаться не в зале Одина, а в царстве Хель. И чтобы этого не случилось, бесстрашному воину не оставалось ничего другого, кроме как стучаться в ворота Валхалы. Именно они, берсерки, вознамерившиеся всенепременно попасть в дружину Одина, и были теми безумцами, которые повергали врагов в ужас и смятение. Именно они продолжали биться, стоя на единственной уцелевшей ноге, размахивая билой в одной руке, а другой придерживая требуху, выпадающую из вспоротого живота. Но для того, чтобы совершить сей подвиг, о котором из поколения в поколение будут петь скальды, воин Одина должен был принять Белый Путь. Этот гриб выжигал из берсерка все, что мешало ему сражаться, все, что в нем было человеческого, и к своему небесному господину тот попадал, даже не заметив собственной смерти.
      Уле закончил свой рассказ о Белом Пути, произнося слова распевно, точно скальд. Его лицо при этом светилось благоговейным восторгом.
      – Хогланд – одно из двух мест, где можно найти Молоко Ёрд. Сделать это очень непросто, но берсерк, который намерен стучаться в двери Валхалы, всегда завещает свою долю последней добычи тому, кто даст ему нужную меру Слез Нанны. И горе шеппарю или ярлу, который не выполнит предсмертную волю бесстрашного воина. Теперь вам понятно?
      Парни буркнули, что им все про этих хваленых берсерков понятно, и через мгновение Ульрих уже бежал со всех ног к прибрежному лесу.

      Волькша так и не понял, почему Рыжий Лют раскис. Его внезапной озлобленности и раздражительности Годинович находил только одно объяснение: не иначе как Ольгерд Хорсович в своих молодецких мечтах вожделел прославиться на поле брани не меньше, чем великие берсерки, о которых пели не только варяжские скальды, но и словенские баяны. На поверку же вышло, что мужество, отвага и воля к ратным подвигам черпались его кумирами не из глубин неистового сердца и крепости тела, а из добровольной потравы, из поганой одури, которой они себя пичкали перед боем… Вот и набычился Олькша, как постреленок, который ждал-пождал заветного гостинца, а тот оказался черствым пряником.
      Волькше совсем не хотелось выслушивать злобный, но пустой брех Рыжего Люта, и потому он предложил, пока не стемнело, забраться на вершину самой высокой горы Хогланда. Снизу казалось, что сделать это будет несложно. Волкан искренне надеялся вернуться на берег до наступления темноты. Однако Олькша, чего, сказать по правде, и ожидал Годинович, лезть в гору отказался, а принялся язвить над приятелем, дескать, того тоже обуяла жажда мзды, и он навострился за поганками.
      После этой размолвки Волкан двинулся к горе с чистой совестью и недобрыми мыслями о том, почему же великий Велес так поскупился Олькше на разум. Видать, в тот день, когда родился Рыжий Лют, господин волхвов пировал в чертогах Перуна Сварожича и спьяну вложил сыну ягна коровьи мозги.
      Однако стоило Волькше войти под сень сосен, как вся его злоба сгорела, точно пух одуванчика в пламени кузнечного горна. И вместо нее вернулось то неописуемое, опьяняющее чувство, которое Волкан испытал еще на драккаре, когда увидел Хогланд впервые. Это было похоже на какие-то младенческие восторги. Так он чувствовал себя дитятей, когда отец подбрасывал его в воздух и ловил в свои огромные добрые руки. Потешно, но страшно, высоко, но безопасно. И хочется еще и еще.
      Сосняк, что рос на побережье острова, вряд ли сгодился бы даже на балясы. Стволы были сплошь изогнутые, короткие, кроны – растрепанные, разлапистые. Но дальше от моря деревья становились рослее, стройнее, ладнее. Здесь они были похожи на те сосны, что высились на взгорках возле Ладони, но что-то все же отличало их от обычных сосенок. То ли цвет коры у них был необычный, медовый, то ли иголки длиннее, то ли источали они более густой смолистый запах.
      Волькша так увлекся разглядыванием сосен, что даже позабыл, куда направлялся.
      И тут невдалеке сломалась под чьей-то ногой ветка. Парень обернулся, ожидая увидеть кого-нибудь из Хрольфова манскапа. Но то, что он узрел, выбило из него безмятежность почище доброй оплеухи. Ниже того места, где стоял Волькша, один за другим шествовали девять человек. Они шагали молча, уверенно, явно зная, куда держат путь, но при этом весьма не быстро. Такая неторопливость объяснялась тем, что в руках у каждого из них… был камень размером с лошадиную голову. Впрочем, не у всех. Последний путник шел налегке.
      В первое мгновение Волькша подумал, что это ратари. За спинами у них виднелись круглые щиты, а сбоку из-за пояса торчали короткие копья. Но стоило ему присмотреться повнимательнее, и щиты оказались бубнами, а копья – посохами. Странно было видеть колдовские палицы не в руках, а за опоясками волхвов, но нести тяжеленный булыжник в одной руке, а посох в другой они едва ли смогли бы.
      Впрочем, на тех белобородых старцев, что постоянно навещали в родимой Ладони Ладу-волхову, путники были не очень-то похожи. И различие было даже не в том, что эти волхвы были вовсе не стары. Их одеяния поразили Волькшу до остолбенения. Венедские волхвы носили длинные рубахи, подпоясанные кожаной косой, а то и золотой цепью, толстые накидки из шерстяного тканья и берестяные короба через плечо. Эти же были облачены совершенно иначе. Особенно первые восемь, те, что несли тяжеленные камни. Их тулова укрывали меховые мешки по колено с дырками для головы и рук. На поясах у них красовалось множество ниток, унизанных мелкими черепами, зубами, ушами, лапками, хвостами и тому подобными колдовскими побрякушками. Головы их венчали диковинного вида шапки. Меховое одеяние девятого волхва укрывало его до самых пят и было похоже на шубу с огромным запахом. Его лицо было скрыто еще одним мешком с прорезями для глаз. Его плечи и грудь украшали всевозможные бусы и обереги, разнообразие и богатство которых затмевало все, чем могли похвастаться первые восемь ведунов. По всем признакам последний в веренице был первым по старшинству.
      Годинович, как завороженный, взирал на неведомых волхвов. Когда одни из них, точно почувствовав взгляд парнишки, обернулся, Волкан едва успел схорониться за камнем. Припадая к земле, он все же разглядел, что на голове волхва была вовсе не шапка, а кусок волчьей шкуры вместе с мордой. Что там приговаривал Олькша, свежуя для Кайи матерого волка, которого вся округа называла Белой Смертью? «Без головы из шкуры оберега не сделаешь»…
      Девять волхвов тем временем прошествовали своим путем и скрылись за каменным уступом. Близкое соседство с Ладой приучило ладонинцев с почтением относиться к слугам богов. Никогда не знаешь, чем накажет тебя вещий человек за недозволенный подгляд. Так что разумнее всего было бы ринуться в противоположном от волхвов направлении.
      Да куда там!
      Любопытство взыграло в Волькше так, что парень, позабыв все житейские премудрости, последовал за чародеями, как телок за мамкой.
      Судя по тому, что вереница волхвов упорно забиралась вверх, они направлялись к какому-то святилищу на горе. Откуда к Волькше пришла эта уверенность, он вряд ли сумел бы растолковать. Но куда еще могло направляться эдакое шествие? Либо на гору… либо под гору, в какую-нибудь пещеру.
      Куда бы они не держали путь, это наверняка будет местом, которое Волкан прежде никогда не видел и вряд ли когда-нибудь увидит, если сейчас струсит и отвернет восвояси. Искательский раж овладел Годиновичем и принудил его пойти на сделку между любопытством и страхом. Волкан дал себе слово, что только разглядит кудесников как следует, посмотрит, куда они идут, и тотчас уберется прочь подобру-поздорову.
      Но сделать это оказалось куда труднее, чем замыслить.
      Волхвы знали, куда идут, а Волькша нет. По сему он не мог забежать вперед и дождаться их в надежном укрытии. Раз-другой он пытался это сделать, но едва не потерял волхвов вовсе. Пришлось отказаться от этой затеи и скрытно следовать сзади.
      Волькша надеялся, что рано или поздно волхвы остановятся передохнуть. Как-никак, а идти в гору с увесистыми камнями в руках было очень и очень нелегко. Но время шло, а кудесники все шагали и шагали. Иногда Годинович диву давался, глядя, как они, не сбавляя шаг, преодолевают каменистые подъемы, на которых ему приходилось ползти на четвереньках.
      Как и думал Годинович, неспешный путь вывел волхвов на вершину. Лес здесь был еще реже и причудливее, чем у подножия. С одной стороны, это было хорошо: у Волькши появлялось больше возможностей рассмотреть кудесников. Но, с другой стороны, и они без труда могли обнаружить соглядатая. Чтобы оставаться незамеченным, Волкану пришлось пластаться среди камней.
      Он так увлекся слежкой за волхвами, что почти не смотрел по сторонам. Лишь однажды он окинул взглядом оставшийся внизу остров и обомлел. Хогланд был не велик, но величественен. Годинович насчитал на нем еще семь холмов и одну гору под стать той, на которую он карабкался. Вероятно, остров можно было обойти по береговой линии за полдня пути. И тем не менее на нем было все, что нужно для житья. Лес, чтобы построить дом и лодку, пара тихих озер, речка и звонкие ручьи, чтобы брать воду, немного земли, чтобы посеять овес и репу. Все остальное могло дать море… Однако сколько ни всматривался венед в даль острова, он нигде не видел людского жилья. И это было странно…
      Волькша сумел рассмотреть волхвов, только когда те вышли на самую вершину горы, которая оказалась настолько диковинным местом, что мурашки побежали у Годиновича по телу. На ее совершенно голом взлобье был выложен широкий круг из плоских кусков камня, посередке которого чернело место давнишнего костра. Надо было обладать мозгами Олькши, чтобы не догадаться, что это нагорное капище, святилище неведомых богов. Не хватало только огромного дерева или алатыря-камня.Однако со второго взгляда Волкан обнаружил и его. К северу от священного круга возвышался похожий на огромное яйцо валун в пять обхватов толщиной и почти в человеческий рост высотой. О том, каким чудом эта глыба красного гранита попала на вершину горы из серого камня, знали только солнце, ветер и дух Хогланда, который на вершине стал почти осязаем.
      Пока Волькша во все глаза разглядывал капище, волхвы сложили принесенные камни вокруг валуна и занялись приготовлениями.
      Теперь оставалось рассмотреть самих чародеев и бежать отсюда подобру-поздорову.
      Как Годинович уже уразумел, урывками подглядывая за волхвами во время их подъема на гору, каждый волхв был облачен в шкуру своего цвета. Но лишь теперь Годинович узрел все, ради чего пустился подглядывать за неведомыми кудесниками. Без сомнения, они собрались на вершине Хогладской горы для какого-то очень древнего обряда, ибо все они являли собой разных зверей. Тот, которого Волькша разглядел еще по пути, был волком. Другой волхв носил медвежью шкуру, а на его голове красовался череп Бера. Третий кудесник был лисой, четвертый – зайцем, пятый – белкой. Еще среди них были рысь, лось и косуля. Всего восемь… Куда девался тот, который шел налегке? Сколько ни высматривал его Волькша, девятого волхва нигде не было. Ну, да и леший с ним. Надо было наконец убираться отсюда, пока ведуны не начали свою ворожбу. Мало ли о чем они будут говорить со своими богами.
      Годинович выбрался из своего укрытия и осмотрелся. Вечернее солнце на горизонте уже коснулось моря. Но впереди были еще долгие травеньские сумерки, так что спуститься вниз к драккару, который был перед ним как на ладони, Волькша еще вполне успевал.
      Но тут до венеда долетели звуки восьми бубнов и чужеродные песнопения.
      Только сейчас Волкан вспомнил, что за все время восхождения на гору эти люди не произнесли ни слова. И вот теперь они запели. У них были сильные и слаженные голоса. А язык их обряда был Годиновичу совершенно незнаком. Сколько ни вслушивался сын самого даровитого толмача всей Гардарики, он не смог разобрать ни полслова. Он мог бы поклясться, что наречие, на котором пели волхвы, не было сродным ни венедскому, ни варяжскому, ни карельскому. Язык их был напевен, но в то же время в нем было множество цокающих и сипящих звуков, точно во рту кудесников вода капала на раскаленные угли.
      Но только желание вникнуть в непонятный язык волхвов заставило Волькшу застыть на месте. Лад, который волхвы извлекали из своих бубнов, завораживал не меньше. Волкан не мог похвастаться тем, что знал толк в наигрышах. Но ничего подобного тому рокотанию, которым кудесники сопровождали свое пение, парню прежде слышать не доводилось. Звуки бубнов были такими яростными и при этом пленительными, такими утробными и при этом священными, что Годиновичу страсть как захотелось посмотреть, что волхвы при этом делают: судя по тому, как звуки пения разгуливали над вершиной, кудесники не стояли на месте.
      И действительно, волхвы приплясывали на плоских камнях священного круга. Голые пятки кудесников заставляли их издавать складный клекот, добавляя еще один голос к песнопению обряда. Плясуны скакали то вправо, то влево, тревожа ногами каменные пластины, звучавшие то выше, то ниже, и даже в их клокотании угадывался некий напев.
      Не переставая бить в бубны, петь и приплясывать волхвы начали преображаться. Они снимали свои страшные головные уборы с черепами и складывали внутрь священного круга. Теперь Волькша смог разглядеть, что под шапками головы ведунов были повязаны нитью малых оберегов, а волосы заплетены в четыре косицы.
      Когда все волхвы обнажили головы, настал черед меховых одежд. Оказалось, что их одеяния не были зашиты на плечах нитками, а лишь закреплены тонкими кожаными тесемками, продетыми в дырочки. Стоило плясуну выдернуть их, как одеяние спадало с плеч и повисало на поясе.
      Много лет спустя Волькша иногда видел перед глазами этот сумеречный час и восьмерых полуобнаженных волхвов неведомого народа, неистово отплясывающих древний обряд на вершине каменной горы. Но с еще большим трепетом вспоминал он то, что началось на капище после того, как отзвучала первая песнь обряда.
      Как ни долги сумерки на островах Варяжского моря в конце весны, а до времени белых ночей оставалось еще около месяца. Так что, когда волхвы прервали свою пляску, было почти темно. Внутренний голос говорил Волкану, что он видел лишь зачин чего-то более важного. И он не ошибся.
      Волхвы вышли из священного круга, но лишь для того, чтобы тут же вернуться, с огромными охапками хвороста. Судя по всему, дрова был заготовлены загодя. Сухие ветви сложили шалашиком поверх углей прежнего кострища. Но вместо того чтобы, как полагается, высечь искру и возжечь огонь, волхвы сошлись вокруг кострища и снова запели. При этом они передавали друг другу кувшин с непомерно длинным горлышком. Волькша напрягал зрение, как мог, но сумел разглядеть очень немногое. Заполучив сосуд, кудесник плескал его содержимое себе на ладонь и натирал им лицо, плечи и грудь. После этого он совершал один глоток и передавал кувшин дальше.