3

Прошлой ночью, уже под утро, раздался телефонный звонок. Женский голос, одышливый, какой бывает у тучных людей:

– Мне нужна Флоренс.

– Она спит. Все спят.

– Знаю, разбудите ее. На улице был дождь, впрочем, не очень сильный. Я постучала в комнату Флоренс. В тот же момент дверь распахнулась, словно она уже стояла там, ожидая, когда ее позовут. В глубине комнаты ребенок застонал во сне.

– Вас к телефону, – сказала я.

Через пять минут она поднялась ко мне. Без очков, с непокрытой головой, в длинной белой ночной сорочке она выглядела гораздо моложе.

– У меня неприятности, – сказала она.

– Что-то с Беки?

– Да, мне придется уехать.

– Где он?

– Я поеду сначала в Гугулету, а потом, наверно, в Зону Си.

– А где она, эта зона? Она удивленно на меня посмотрела.

– Я хочу сказать, если вы знаете дорогу, я отвезу вас на машине.

– Да, – сказала она, словно все еще сомневаясь. – Но я не могу оставить детей одних.

– Тогда надо взять их с собой.

– Да, – повторила она.

Я никогда еще не видела ее в такой нерешительности.

– И мистера Веркюэля, – сказала я. – Он поможет мне с машиной.

Она покачала головой.

– Да, – сказала я твердо. – Он мне необходим.

Пес лежал рядом с Веркюэлем. Увидев меня, он несколько раз стукнул хвостом об пол, но не поднялся.

– Мистер Веркюэль! – громко позвала я. Когда он открыл глаза, я отвела в сторону фонарь. Он выпустил газы.

– Мне надо отвезти Флоренс в Гугулету. Это срочно, мы не можем ждать. Вы с нами поедете? Он ничего не ответил, только плотнее свернулся, лежа на боку. Пес тоже изменил положение.

– Мистер Веркюэль, – сказала я, направив на него свет.

– Отвали, – пробормотал он.

– Не могу разбудить его, – сообщила я Флоренс. – А мне нужно, чтобы кто-то толкал машину.

– Я буду толкать, – сказала она. Уложив обоих детей на заднем сиденье и укрыв их потеплее, Флоренс стала толкать. Мы отъехали. Стекла запотели изнутри от нашего дыхания. Пытаясь разглядеть дорогу, я поползла по Де-Вааль-драйв, поплутала по улицам Клермонта и наконец выехала на Ленсдаун-роуд. Стали попадаться первые автобусы, ярко освещенные и пустые в этот час. Еще не было пяти утра.

Остались позади последние дома, последние фонари. Теперь мы ехали на северо-запад, навстречу непрекращающемуся дождю, ведомые слабым желтым свечением наших фар.

– Если вам будут махать, чтоб вы остановились, или если что-нибудь увидите на дороге – не останавливайтесь, поезжайте дальше, – сказала Флоренс.

– Даже не подумаю, – сказала я. – Надо было раньше меня предупредить. И давайте договоримся, Флоренс: при первом же признаке опасности я поворачиваю назад.

– Это не значит, что так случится, я вам просто говорю. Я продолжала ехать в темноту, исполненная дурных предчувствий. Но никто не преграждал нам путь, не делал знак остановиться, ничего не лежало поперек дороги. Похоже, для неприятностей было еще слишком рано и они отдыхали, чтобы позже встретить нас во всеоружии. Обычно в этот час тысячи людей тащились на работу по обочинам дороги, но сейчас все было пусто. Только туманные вихри наплывали на нас, окутывали машину, отлетали назад. Духи, призраки. Места, где не услышишь птиц: как Аорн. Я вздрогнула; увидела, что Флоренс на меня смотрит.

– Далеко еще? – спросила я.

– Недалеко.

– Что вам сказали по телефону?

– Вчера опять была стрельба. Они дают оружие witdoeke[5], а те стреляют.

– И в Гугулету стреляют?

– Нет, только в кустах.

– При первом же признаке опасности, Флоренс, я возвращаюсь. Мы только заберем Беки и сразу обратно. Вам нельзя было его отпускать.

– Да, только теперь надо повернуть, повернуть налево.

Я повернула. Впереди, метров через сто, показалось заграждение с мигающими огнями, машины по обочинам, вооруженные полицейские. Я остановилась, подошел полицейский.

– Что вам тут нужно? – спросил он.

– Я отвожу свою домработницу, – сказала я и сама удивилась тому, как спокойно я лгу. Он рассматривал детей, спящих на заднем сиденье.

– Где она живет?

– Семьдесят пятый, – сказала Флоренс.

– Можете высадить ее тут, она дойдет, отсюда недалеко.

– На улице дождь, а она с маленькими детьми, я не позволю ей идти пешком,

– твердо сказала я.

Поколебавшись, он все-таки махнул фонарем, чтобы я проезжала. На крыше одной из машин стоял юноша в военной форме с автоматом наперевес и смотрел в темноту.

Теперь в воздухе висел запах гари, мокрой золы, горящей резины. Мы медленно двигались по широкой немощеной улице, застроенной типовыми домиками. Мимо проехал полицейский фургон, покрытый проволочной сеткой.

– Здесь поверните направо, – сказала Флоренс. – Еще раз направо. Вот здесь.

Неся на одной руке малышку и ведя за собой старшую девочку, которая так и не проснулась до конца, она подошла по затопленной дорожке к номеру 219, постучала и скрылась внутри. Хоуп и Бьюти. Словно живешь в аллегории[6]. Не выключая мотора, я стала ждать.

Полицейский фургон, который мы видели, поравнялся с машиной. Свет брызнул мне прямо в лицо. Я подняла руку, чтобы защитить глаза. Фургон отъехал.

Прикрывая себя и ребенка прозрачным дождевиком, появилась Флоренс и забралась на заднее сиденье. Но человек, спешивший за нею сквозь дождь, был не Беки, а мужчина лет тридцати—сорока, тщедушный, подвижный и с усиками. Он сел со мной рядом.

– Это мистер Табани, мой двоюродный брат, – сказала Флоренс. – Он будет показывать дорогу – А Хоуп? – спросила я.

– Я оставила ее у сестры.

– Где Беки?

Они молчали.

– Точно не знаю, – сказал мужчина. Голос у него оказался на удивление спокойным. – Он приехал вчера утром, оставил свои вещи и куда-то ушел. После этого мы его не видели. Он не ночевал дома. Но я знаю, где живут его друзья. Можно для начала поискать там.

– А вы что скажете, Флоренс? – спросила я.

– Надо его найти, – сказала Флоренс. – Что еще остается.

– Я могу сесть за руль, если хотите, – сказал мужчина. – В любом случае так будет удобнее.

Я вышла и села назад, рядом с Флоренс. Дождь пошел сильнее; теперь машина то и дело ныряла в лужи на неровной дороге. Оранжевые уличные фонари еле теплились; мы поворачивали то налево, то направо, потом остановились.

– Только не выключайте мотор, – сказала я мистеру Табани.

Он подошел к одному из окон и постучал. Последовал долгий разговор с невидимым мне человеком. Вернулся он промокший насквозь и продрогший. Негнущимися пальцами достал пачку сигарет и попытался зажечь одну.

– Только не в машине, пожалуйста, – сказала я.

Они с Флоренс обменялись взглядом. Мы сидели молча.

– Чего мы ждем? – спросила я.

– Сейчас пришлют того, кто покажет дорогу.

Из дома выскочил мальчик в вязаном шлеме, который был ему велик. Ничуть не смущаясь, он приветствовал нас всех улыбкой, забрался в машину и начал давать указания. Не старше десяти лет. Дитя времени: среди окружающего насилия чувствует себя как дома. Возвращаясь к собственному детству, я вспоминаю только долгие дни, когда некуда скрыться от солнца, пахнущие пылью мостовые под сенью эвкалиптов, тихое журчание воды в придорожных канавах, воркование голубей. Детство как сон, как прелюдия к беспечной жизни и незаметному переходу в нирвану. Оставят ли нам, детям той минувшей эпохи, по крайней мере нашу нирвану? Сомневаюсь. Если есть на свете справедливость, нас не пустят дальше порога преисподней. Как белые личинки, запеленутые в свои коконы, мы присоединимся к душам младенцев, чье вечное хныканье Эней принял за плач. Ибо мы белые, а это цвет чистилища: белый песок, белые камни, струящийся отовсюду белый свет. Словно вечность, проведенная на пляже, словно бесконечное воскресенье в окружении тысяч нам подобных, разомлевших, полусонных, убаюканных набегающими на берег волнами.

In limine primo[7]: на пороге смерти, на пороге жизни. Существа, выброшенные морем и оставшиеся на песке, не горячие и не холодные, ни рыба ни мясо.

Остались позади последние дома; теперь мы ехали в сером предутреннем свете по местности с выжженной землей и обуглившимися деревьями. Нас обогнал пикап, в кузове которого, укрывшись брезентом, сидели три человека. На следующей заставе мы нагнали их снова. Они смотрели нам прямо в лицо без всякого выражения, ожидая, пока их пропустят. Полицейский махнул им, чтобы они проезжали, потом махнул нам.

Мы повернули на север, прочь от гор, съехали с шоссе на грязную проселочную дорогу, которая скоро превратилась в песок. Мистер Табани остановил машину.

– Мы не можем ехать дальше, – сказал он, – слишком опасно. У вас что-то с генератором, – добавил он, указывая на красную лампочку на приборной доске.

– У меня все очень запущено, – сказала я, не вдаваясь в объяснения.

Он выключил мотор. Некоторое время мы сидели, слушая, как дождь барабанит по крыше. Потом Флоренс вылезла из машины, и за нею мальчик. Ребенок мирно спал у нее за спиной.

– Советую вам держать двери закрытыми, – сказал мне мистер Табани.

– Вы надолго?

– Не знаю, постараемся не задерживаться. Я покачала головой:

– Я тут не останусь. Я была без шляпы и без зонтика. Дождь хлестал мне в лицо и затекал за воротник, редкие волосы облепили череп. Я подумала, что так можно запросто простудиться и умереть. Мальчик, наш проводник, был уже далеко впереди.

– Накиньте это на голову, – сказал мистер Табани, подавая мне прозрачный дождевик.

– Ерунда, – ответила я. – Немного дождя мне не повредит.

– И все-таки держите его над головой, – настойчиво повторил он, и я поняла.

– Идемте, – сказал он. Я последовала за ним.

Кругом были только серые песчаные дюны, заросли ивняка да смрадный запах свалки и пожарища. По обеим сторонам тропинки валялись куски полиэтиленовой пленки, старое железо, стекло, кости животных. Я уже дрожала от холода, но стоило мне прибавить шагу, как сразу начиналось неприятное сердцебиение. Постепенно я стала отставать. Задержится ли Флоренс хоть на минуту? Нет: amor matris[8] – это сила, которая ни перед чем не остановится.

В том месте, где тропинка разветвлялась, меня ждал мистер Табани.

– Спасибо, – задыхаясь, проговорила я, – вы очень добры. Простите, что я вас задерживаю. Больное бедро не дает быстро идти.

– Обопритесь на мою руку, – сказал он.

Нас обогнали бородатые, сурового вида мужчины, вооруженные палками; их цепочка быстро прошла мимо. Мистер Табани сошел с дороги. Я крепче вцепилась в его руку.

Тропа расширилась, а затем уперлась в неглубокий пруд. На другой стороне пруда начинались лачуги; те из них, что спускались ближе к воде, были затоплены. Все дюны к северу, насколько хватало взгляда, были покрыты лачугами – построенными основательно из дерева и железа или наскоро сооруженными из полиэтилена, натянутого на каркас из веток.

На краю пруда я остановилась.

– Идемте, – сказал мистер Табани. Держась за него, я сделала первый шаг, и мы стали переходить пруд по щиколотку в воде. Одна туфля у меня осталась на дне.

– Осторожнее, тут могут быть стекла, – предупредил он. Я выудила туфлю.

Людей совсем не было видно, только какая-то старуха с полуоткрытым ртом стояла в дверном проеме. Но пока мы шли, в шуме, который поначалу можно было принять за шум ветра или дождя, стали различимы вопли, восклицания, крики на фоне одного низкого звука, сравнимого только со вздохом – глубоким вздохом, повторявшимся снова и снова, как будто весь мир тяжело вздыхал. Потом снова появился мальчик, который нас сюда привел, и стал что– то возбужденно говорить мистеру Табани, дергая его за рукав. Оба они куда– то направились, и я потащилась за ними, вверх по песчаному откосу.

Мы оказались в задних рядах толпы, насчитывавшей сотни людей. Они наблюдали картину разрушения: сожженные дымящиеся лачуги и лачуги все еще пылающие, от которых валил черный дым. Груды мебели, постельных принадлежностей, домашней утвари мокли под проливным дождем. От одной лачуги к другой переходили группки людей, пытаясь спасти то, что осталось внутри, и потушить огонь, – по крайней мере, так я сперва подумала. Затем до моего потрясенного сознания дошло, что те, кого я вижу перед собой, не спасатели, но поджигатели и что они ведут борьбу с дождем, а не с пламенем.

От людей, толпившихся по краям песчаного амфитеатра, и исходил вздох. Словно на похоронах, стояли они под проливным дождем – мужчины, женщины, дети, – даже не пытаясь укрыться, и смотрели, как идет разрушение.

Человек в черном плаще размахнулся топором и выбил окно. Перейдя к двери, высадил ее с третьего удара. Из дома вылетела женщина с ребенком на руках, словно выпущенная из клетки птица, и за нею трое босоногих ребятишек. Он дал им дорогу. Потом стал наносить удары по косяку. Все строение зашаталось.

Один из его товарищей, с жестянкой в руке, шагнул внутрь. Женщина метнулась за ним и появилась с ворохом постельного белья. Она попыталась повторить свой отчаянный бросок, но ее выволокли наружу.

В толпе снова прокатился вздох. Из хибары потянулись струйки дыма. Женщина поднялась с земли, ринулась в дверной проем, ее выволокли снова.

Из толпы вылетел камень и ударился о крышу горящей хибары. Следующий угодил в стену, еще один упал к ногам человека, который орудовал топором. Тот угрожающе крикнул. Он и шестеро других бросили свое занятие и, размахивая кольями и палками, двинулись по направлению к толпе. Послышались вопли, люди кинулись бежать, и я вместе с ними. Но в этом вязком песке я едва переставляла ноги. Сердце у меня колотилось, грудную клетку то и дело пронзала боль. Я остановилась и, согнувшись, пыталась отдышаться. Неужели все это происходит со мной?– думала я. – Зачем я тут? Я представила маленький зеленый автомобиль, который спокойно дожидаемся у обочины. Ничего не желала я так страстно, как забраться в свою машину, захлопнуть дверь, отгородиться от этого угрожающего мира ярости и насилия.

Невероятно толстая девочка-подросток оттолкнула меня с дороги. «Будь ты проклята!» – пробормотала я, падая. «Будь ты проклята! – пробормотала она в ответ, бросив на меня злобный взгляд. – Убирайся! Убирайся!» И она стала карабкаться по песчаному откосу, при этом ее огромный зад ходил ходуном.

Еще один такой удар – и мне конец, подумала я, зарывшись лицом в песок, Эти люди способны выдержать много ударов, но я – я словно хрупкий мотылек.

Возле самого уха раздался скрип шагов. Я успела увидеть коричневый ботинок с болтающимся язычком и привязанной подметкой и инстинктивно отпрянула. Но удара не последовало.

Я поднялась. Слева от меня происходила какая-то потасовка; те, кто всего минуту назад бежал в заросли, так же внезапно повалили оттуда назад. Громко и тонко вскрикнула женщина. Как мне выбраться из этого страшного места? Где пруд, который я переходила вброд, где тропа, ведущая к машине? Везде пруды, озера, водная гладь; везде тропинки, идущие неизвестно куда. Я услыхала отчетливый хлопок выстрела – раз, другой, третий. Не особенно близко, но и не далеко.

– Идемте, – произнес кто-то рядом со мной; мимо скорым шагом прошел мистер Табани.

– Иду! – выдавила я и, полная благодарности, заковыляла следом. Но я не поспевала за ним. – Пожалуйста, не так быстро, – попросила я. Он дождался меня, и мы вместе перешли обратно пруд и вернулись на тропу.

Нас догнал какой-то юноша с налившимися кровью глазами.

– Куда вы? – спросил он. Суровый вопрос, суровый голос.

– Я ухожу. Уезжаю. Я не могу здесь оставаться.

– Мы хотим взять вашу машину, – сказал мистер Табани.

– Она нужна нам, – подтвердил юноша.

– Я никому не позволю взять машину.

– Это друг Беки, – сказал мистер Табани.

– А мне все равно. Я не дам ему свою машину.

Юноша – в сущности не юноша, а мальчик, одетый по-взрослому и ведущий себя как взрослый, – сделал странный жест: держа одну руку на уровне головы, ударил по ней другой рукой, так что ладони слегка соприкоснулись. Что означал этот жест? И означал ли он что-нибудь?

От ходьбы у меня нестерпимо ломило спину. Я замедлила шаг и остановилась.

– Я должна поскорее добраться домой, – сказала я. Это была мольба; в моем голосе не было твердости.

– Вам хватило того, что вы увидели? – сказал мистер Табани; он как будто отстранился от меня.

– Да, мне этого хватило. Я приехала сюда не затем, чтобы на это смотреть, а затем, чтобы забрать Беки.

– И теперь вы хотите обратно домой?

– Да, я хочу домой. У меня боли, и силы мои на исходе.

Он повернулся и пошел дальше. Я тащилась позади. Вдруг он снова остановился.

– Вы хотите обратно домой, – сказал он. – А как насчет тех, кто живет здесь? Когда они хотят домой, им приходится возвращаться сюда. Что вы на это скажете?

Лицом к лицу, мы стояли под дождем посреди дороги. Идущие мимо люди тоже остановились и с любопытством стали меня рассматривать – словно это и их касалось, словно это касалось всех.

– Мне нечего сказать, – ответила я. – Это ужасно.

– Это не просто ужасно, – сказал он, – это преступление. Когда у вас на глазах совершается преступление, то что вы скажете: «Я видела достаточно, я не за этим приехала, я хочу домой»?

В немом отчаянии я покачала головой.

– Правильно, – сказал он. – Вы так не скажете. Тогда что вы скажете? Что это за преступление? Как его назвать?

Он учитель, подумала я: вот почему он так хорошо говорит. То, что он делает сейчас со мной, он много раз проделывал с учениками. Этим приемом пользуются, когда хотят вложить в уста ребенка собственный ответ. Этот род чревовещания был привилегией Сократа, и в Африке он действует не менее угнетающе, чем в Афинах.