- Тю-ю-фяк!
      Женька изумленно, будто ослышался, оглянулся, остолбенел от небывалого Петь-киного нахальства.
      - Не Буряк, а тю-ю-фяк! - упрямо, глядя Женьке в лицо, повторил Петька. - На катере кружки гонять все равно что охотиться на танке.
      - Вот как! - угрожающе надвинулся Женька, походя пнув тупым ботинком плоскодонку. - Завидки берут?!. На мышином гробу, конечно, далеко не уплывешь!..
      - Чему завидовать?! Неужто твоей керосинке?! - неожиданно для Женьки спокойно, невозмутимо перенес оскорбление своему "гробу" Петька, заодно с достоинством поддев катер недруга. - Какие там кружки?! Чего брехать-то! Все знают, что вы с отцом сетями орудуете... Только молчат.
      - А ты, значит, разговорчивый! - Женька, уверенный в физическом превосходстве, хлестко, с размахом опустил кулак. Гоготнул, когда Петька зажал разбитый нос. - Помойся, говорливый!.. - Он беззлобно сплюнул, отвернулся. Потопал к катеру уверенной, спокойной походкой, словно ничего не произошло.
      Вдруг Петька оторвал руки от опухшего носа и, не обращая внимания на потоки крови, хлынувшие на рубашку, наскоком подлетел к Женьке.
      - Тюфяк! - Ударил он легко, без раздумий, точно был намного сильнее Бурякова. А потом, когда его в немой ярости остервенело колошматил Женька, Петька уже не испытывал боли, ему было светло, радостно, по-дурацки весело, как будто он сполна успел одним ударом отомстить за унижение плохонькой, убогой плоскодонки, за непойманно-го, в которого никто никогда ни за что не поверит, карпа.
      Устав молотить кулаками, Женька,, отдуваясь, напоследок обозвал Петьку "коно-патой рожей", отряхнулся, лениво, перевалочкой убрался к катеру. Петька лег на ласковую, легкую, по-весеннему зеленеющую траву, запрокинув голову, чтобы приостановить кровяную терпкую струю из носа, и, повторив само собой навязавшееся для Бурякова прозвище "тюфяк", улыбнулся пухлыми, размозженными губами, словно понял что-то такое большое, ценное, важное, что никому другому никогда не будет известно.
      Через день поздним вечером к избе Кукиных подвалил Буряков-старший. Он затребовал на порог Петькиного отца. Долго доносились громкий угрожающий буряков-ский голос и мягкий, попискивающий во-робьино щебет хозяина дома. Отец возвратился в избу удрученный, потрепанный, еще меньше ростом, будто воробья ощипали.
      - Зачем у Буряковских сетей постромки и поплавки срезал?! Больше всех тебе надо?! Теперь добра не жди! У Буряковых руки как оглобли.
      Петька, лежащий на кровати, притворился, что спит и не слышит выбранки отца. Самое главное, что где-то в черных вязких глубинах реки спокойно плавают лещи, судаки, плотва, окуни, а в омуте сидит огромный карп. "Пусть все ловят карпа сколько хотят, - добродушно думал Петька, - и никогда не поймают... Счастье и зовется счастьем, потому что его ухватить нельзя, а если поймаешь, то будет то счастье совсем не настоящим большим счастьем, а так, пустячком, обычной удачей... Часто остается нам после нежданной, свалившейся на голову удачи, как от карпа, всего-навсего обглоданная косточка..."
      - Вот я новый замок на лодку надену! - продолжал грозить отец. - Нашел с кем рыбу делить!!
      Тут он вздрогнул от неожиданности - приглушенный смех сына пролетел по комнате. Отец подошел к Петьке и увидел, что тот спит по-настоящему, со спокойной улыбкой, застывшей на лице, с руками, легко разбросанными поверх ситцевого одеяла. Отец взглянул на запекшуюся на губах сына детскую, еще кроткую улыбку, на расквашенное, в кровоподтеках, царапинах, с сизыми синяками под веками, лицо. "Эх, Аника ты воин!" - Заботливо прикрыл он Петьку одеялом, и самому вдруг сделалось гадко, брезгливо за взрослую "умную" трусость. "У меня мальчонку избили, а я перед Буряковым оробел!" Он выругался сквозь зубы и выскочил из избы.
      - Хочешь, гад, сидеть! - слышали в потемках соседи срывающийся, хрипло-визгливый крик у буряковского крыльца. - Еще пальцем мальчонку тронете - засажу! Петьке в ту ночь снился чудесный, необыкновенный сон. Снилась чистая река с прозрачной водой от истока до устья, снился благодарный, подобревший от глупой рыбьей радости ученый очкастый карп, и еще снилось что-то непонятное, хорошее, что, когда проснешься, сразу и назвать нельзя, только и помнишь, знаешь, что было это - очень, очень хорошее. Может быть, как раз таким неизвестным, неопределенным и бывает никем не пойманное вечное рыбацкое счастье...