Только после третьего нажима на звонок, укрепленный на дверном косяке, последовал ответ директора. Зеленый свет.
      Томи открыл дверь и шагнул в кабинет. Директор стоял у стола, подавшись вперед, и смотрел поверх него на этот «светофор».
      — Мне велели прийти к вам, — неловко сказал Томи.
      — Да. Наверное, ты знаешь, для чего?
      — Понятия не имею.
      Директор нахмурил лоб. Его серые глаза глядели на Томи до тягости пытливо.
      — Не имеешь?
      — Не имею. Догадываюсь только, что это имеет отношение к нашему классу и разбитой раковине.
      Гомон голосов в учительской усилился.
      — Минутку!
      Директор вышел через дверь, ведущую прямо в учительскую, оставив ее приоткрытой.
      Похоже, что учителя тоже говорили на эту же тему.
      Томи испытывал слепую ненависть к уборной. Как будто к цементу, кафельным плиткам и прочим аксессуарам уборной стоило и можно было питать какие-либо чувства, будь то ненависть или любовь. Но все равно он ненавидел все это. Ненавидел с первых дней учебы в школе, еще когда он учился в младших классах.
      В тот год, когда он впервые пошел в школу, учеников в уборных для младших классов тоже терроризировали всякие тупоумные типы. Их чувству собственного достоинства льстило быть мучителями в уборных для мальчиков. Можно не сомневаться, что если бы, став взрослыми, они получили власть, какую имели надзиратели в лагерях смерти, они были бы готовы на все.
      С тех пор Томи ненавидел школьные уборные. Они везде одинаковы, куда бы он ни попадал. И ни один учитель палец о палец не ударил, чтобы положить конец творимому там насилию, хотя, безусловно, все они были в курсе дела. Они лишь выслеживали курильщиков и наказывали их. По большей части это оказывались те самые типы, которые терроризировали учеников, но в этом их едва ли когда-нибудь обвиняли. Учителя закрывали на это глаза.
      «Всегда у этих мальчишек какая-нибудь грызня по пустякам…»
      Такое толкование позволяло даже в младших классах закрывать глаза на факт насилия, чтобы он не нарушал напускное благодушие учителей. Излюбленной фразой директора школы было: «Пусть ребята сами разберутся…» Очевидно, сам он в глубине души сознавал, что не способен ни в чем разобраться, и прикрывался своими принципами.
      Томи отлично понимал, почему именно сейчас он испытывал такое глубокое отвращение к уборной.
      Его рассердил взгляд, который Лауронен бросил на него, когда он, Томи, отправляясь к директору, остановился у выхода и оглядел класс.
      Что он, собственно говоря, думал? Что он, Томи, начнет врать, чтобы спасти свою шкуру, так что ли? В то время как он, Лауронен, был такой дрянью, что не смел признаться в своем поступке!
      К счастью, он, Томи, сказал совершенно прямо, что не станет врать в пользу Лауронена, если у него прямо спросят имя виновного.
      Чего они разгалделись там, в учительской? Мари кудахтала, как курица-несушка.
      — Наверное, бесполезно спрашивать об этом кого-нибудь из нас. Для этого тебе и платят директорскую зарплату, чтобы ты выяснял все эти дела. Кто из нас был тогда там?
      — Ты прекрасно знаешь это и не спрашивая! — вскипела Муурикки. — Я была тогда там. Но все же не в самой мужской уборной, раз ты этого требуешь!
      — Для начала ты добилась бы от них соблюдения дисциплины хотя бы в классе, — съехидничала Мари. — Вся школа стала бы иной, если бы каждый следил за тем, чтобы ученики не безобразничали. Но они очень скоро берут верх, если некоторые позволяют им делать что угодно, пусть даже другие и следят за дисциплиной.
      Муурикки заплакала:
      — Спасибо! Приятно слышать, когда такие вещи говорят прямо в глаза. Я бы хоть сейчас ушла из школы, если бы умела делать что-нибудь еще. Но ведь и мне надо жить. У нас трое детей и дом, обремененный долгами… Я вынуждена ходить на работу.
      Собственно говоря, Муурикки было жалко. Томи представил себе, как выглядит ее лицо, когда она плакала там. Что в учительской, что в классе, что на дворе — везде было одно и то же: гиены всегда набрасывались на слабейшего.
      — Прежде всего, это дело директора и классного руководителя, — сказала Мари. — Что сделал Ларе, чтобы выяснить всю эту историю?
      — Только то, что было необходимо! — раздался иронический голос учителя географии.
      — В этом нет ничего нового, — сухо заметила Маса Нурми. — Возможно, ничего подобного не произошло бы, если бы мы сами немного иначе относились к своей работе.
      — Перестань! — возразил Ларе. — Не говори этого хотя бы мне. Я достаточно много раз терял веру в свою профессию… Постарайся вспомнить, кто все это готовил уже более десяти лет.
      — Это голос Сельской партии Финляндии, — сказала Маса.
      — Да, сейчас хорошо говорить, — отозвался Ларе. — Слушая по телевидению их и тех, кто выступал и со всех сторон чернил учителей, я решил, что буду делать в своей жизни только то, что входит в мои обязанности. И даже минимум того. А обязанности воспитателя пусть выполняют те, кто устроил всю эту неразбериху.
      — В этом наши мнения сходятся, — сказала Мари откуда-то из правого угла учительской. Очевидно, она готовила там кофе. — Как следствие возни с ними в школе-девятилетке, все эти йони хаапалы и саули лауронены сидят и терроризируют других учеников.
      — Так ли? — с горечью спросила Муурикки. — Йони Хаапала талантливый математик, каких в данный момент не много найдешь у нас в школе, во всех трех старших классах.
      — Ну и что? — вскинулась Мари. — Приходи к нам, и я познакомлю тебя с талантливым математиком предшествующего поколения. Туомо получил самые лучшие документы на всем курсе, и от них не было проку четыре года. Или все безработные должны быть инженерами? На мой взгляд, для этого достаточно и уровня старой народной школы.
      — Только не говори этого в классах, — предостерегла Маса Нурми. Голос преподавательницы родного языка всегда напоминал Томи о бывшем дикторе радио, который был не то граф, не то еще кто-то в этом роде. — Это заинтересует их, если у тебя с языка сорвется правда.
      Учителю следует забыть про безработицу и долги за обучение, про цены на жилье, дороговизну и всегда утверждать с ясным взором, что старательные и добросовестные, конечно же, преуспеют и станут хозяевами страны.
      — Нас выбрали, чтобы сочинять для них сказки о мире, которого не существует, — язвительно заметил кто-то из подменяющих учителей. — А потом удивляемся, когда ученики с пренебрежением относятся к нам. Я хоть говорю в каждом классе, чтобы они читали побольше, пусть даже от этого никому нет пользы.
      — Все-таки от знания ради самого знания есть какая-то польза человеку, — поправила Ээва.
      — Почему бы нет, если речь идет об английском языке, — согласился подменяющий преподаватель. — Но что касается истории, то тут просто несущественно, выучит ученик что-нибудь или нет, поскольку знания тут всегда неверны. Пять лет назад преподавали совсем другое, а десять лет назад третье… Вы думаете, ученики не видят этого?
      Ларе рассмеялся.
      — Спроси, Юссила, их самих! Им безразличны все версии, которые ты им преподносишь. И волноваться из-за этого совершенно бесполезно. Решающие матчи — вот что у них на уме.
 
      В учительской воцарилось молчание.
      Томи наклонился, пытаясь рассмотреть в узкую щель, что там происходит, но не увидел ничего, кроме директорской спины.
      Ээва попала в его поле зрения в тот самый момент, когда ее голос нарушил тишину:
      — С нашей стороны это все притворство. — Она остановилась возле директора с чашкой кофе в руке. На ней опять была новая кожаная куртка по последней весенней моде. — Каждый знает: если расспросить двух-трех из этих типов, один из них окажется именно таким. Почему этого Йони Хаапалу подкинули именно нам?
      — Должен же он где-то быть, — заметила Муурикки.
      Ээва не отрывая глаз смотрела на директора.
      — Я могу сказать вот что, — продолжала Ээва. — Кому-то надо в чьих-то глазах поддерживать престиж школы Хепосуо. Это гуманный, терпимый очаг просвещения, где все правление осуществляют идеалисты-прожектеры, а жизнь — сплошное всеобщее счастье и блаженство, какое бы отребье здесь ни собирали. Я уже давно выставила бы из школы всех этих йони хаапала. Но ты не смеешь. И не сумеешь разобраться в этой истории с разбитой раковиной. Ты боишься за престиж своей школы. Ведь если применишь более жесткие меры и дело получит малейшую огласку…
      — Ты сказала: своей школы? Но разве она и не твоя?
      Тщательно накрашенные губы Ээвы растянулись в снисходительной улыбке.
      — Для меня это только рабочее место. Не более того. Так было все эти десять лет. Но разумеется, я добросовестно исполняю свои обязанности, хотя это и не вдохновляет меня.
      — Кое-кому хорошо говорить, — не сдержавшись, сказала Мари. — Если ты намекаешь на меня, то я могу заявить, что я тоже, со своей стороны, стараюсь добросовестно исполнять свои обязанности. Это не для всех одинаково легко.
      — Некоторые, возможно, выбрали для себя не ту профессию!
      Томи не слышал, сказала ли Ээва что-нибудь еще.
      Пронзительное дребезжание телефона на директорском столе заставило Томи вздрогнуть, и он перестал прислушиваться.
      Директор вошел в кабинет и поспешил к телефону.
      Кто-то где-то кричал во весь голос: Томи слышал у двери каждое слово. Это была мать какой-то девочки из их класса:
      — … Напрасно посылать с девочкой записки о возмещении ущерба за разбитую раковину. Пусть платят высокооплачиваемые учителя, раз они недоглядели за тем, что делают ученики…
      — Дело еще не решено… — начал директор.
      Больше он ничего не успел сказать.
      Он положил трубку и потер виски. Затем медленно, с отсутствующим видом обернулся к Томи:
      — Учитель физкультуры вспомнил, что ты заглядывал в мужскую уборную.
      — Да, заглядывал.
      — И был там кто-нибудь?
      Чувство напряженного ожидания охватило Томи.
      — Был.
      Молчание. Затем одно-единственное слово:
      — Кто?
      Томи сглотнул. Ему казалось, что в горле у него стоит комок, который мешает заговорить.
      — Ты ведь узнал его?
      — Конечно… Но пусть он сознается сам. Я не собираюсь ни на кого доносить.
      По щекам директора разлился румянец.
      — Ты ждешь, что на мой вопрос он так же смело поднимет руку, как и ты, не правда ли?
      По спине Томи забегали мурашки.
      — Я тоже не поднимал. Это дело того, кто разбил раковину.
      Директор вздохнул.
      — Ты превратно понимаешь солидарность, Томи. Это хорошо, что класс проникнут духом единства, но все-таки оно должно проявляться не в таких случаях.
      Томи взглянул на директора. Верит ли Хека Харьюла в то, что говорит?
      — Я не понимаю, что вы подразумеваете под солидарностью и духом единства. Откуда им взяться в классе, когда один ненавидит другого, как чуму.
      Подбородок директора обозначился резче.
      — Ну, это уже преувеличение!
      — Спросите других! Лучшие ученики ненавидят друг друга, соревнуясь за первые места. А худшие всю братию прилежных… Что общего у нас может быть?
      — Я полагал, очень многое.
      — В таком случае вы единственный в этом роде во всей школе… — Томи кивнул головой в сторону учительской… — Те, во всяком случае, так не думают.
      Директор вздохнул.
      — Но дух единства проявляется, как только надо защищать какого-нибудь труса, который не смеет признаться в своем поступке?
      — Я не знаю, трус ли он… — Томи подумал о Лауронене. — Надо полагать, он действует таким образом после того, как научился так действовать.
      Глаза директора были теперь уже другие, усталые.
      — Моему терпению приходит конец, — сказал Хека Харьюла. — Да и терпению всей школы есть предел. Ваш класс разберется с этим делом в течение завтрашнего дня. Если с наступлением вечера дело не прояснится, мне придется подумать о совершенно иных мерах. Во всяком случае, можешь известить всех, что школьный весенний вечер с танцами, запланированный на будущую неделю, будет отменен. Объясните это другим классам, как хотите.
      Выйдя в коридор, Томи вздрогнул, увидев ожидающего его Лауронена. Лауронен схватил Томи за руку:
      — Ты не сказал?
      — Нет. Но тебе следует подумать, что ты делаешь!
      Лауронен задвигал челюстями, его зубы заскрежетали.
      Ничего не ответив, он зашагал по коридору в класс. Томи последовал за ним.
      При известии об отмене вечера с танцами под музыку диско в классе поднялся гул разочарования. Среди общего гомона раздался голос Улламайи:
      — Знает ли кто-либо из мальчиков, кто виноват? — Голос Улламайи звучал многозначительно.
      — Мы, девочки, знаем!
      В ушах у Томи гудело. Он обернулся и посмотрел на Лауронена.
      Король класса не заметил этого. Казалось, что глаза Лауронена выскочат из орбит, когда он смотрел на Улламайю.
      — Почему же вы не побежали донести об этом директору? — спросил Лауронен.
      Улламайя снисходительно улыбнулась:
      — Мы ждали, пока виновник найдет в себе достаточно мужества, чтобы самому пойти и рассказать о том, что он натворил. Но теперь мы не будем слишком долго ждать…
      Лауронен выпрямился.
      — Откуда вы знаете?
      Улламайя, нисколько не колеблясь, ответила:
      — К счастью, одна из нас видела, как один промокший ученик вышел из мужской уборной и отжимал в коридоре свои брюки.
      Томи следил за выражением лица Лауронена. Но это был непрошибаемый тип: единственное, что можно было прочесть на его лице, это недоверие к словам Улламайи.
      Кто же видел его?
      Томи попытался вспомнить, кто из девочек подошел после него к стоящей перед дверью физического кабинета разноголосой группе, но не смог. Тогда ему и в голову не могло прийти хорошенько запомнить кого-нибудь.
      — Не все ли равно, если она скажет и нам, — допытывался Ари-Пекка Пярри. — Если вы и вправду знаете!
      Девочки напустили на себя важность. Улламайя возвестила милостиво, словно королева:
      — Завтра мы это скажем, если виновный не будет найден иным путем. А до того посмотрим, на что годится этот тип!

      Никто не пришел, чтобы выдворить их на урок физкультуры, и ни один из них не воспротивился общему решению остаться в классе и разобраться до конца с историей о разбитой раковине.
      Улламайя, само собой, села председателем за учительский стол.
      Ученик, сидевший ближе всех к двери, захлопнул ее, и в классе воцарилось молчание, как будто там присутствовал школьный инспектор.
 
      — Мы не будем долго возиться с этим делом, — нарушила молчание Улламайя. — В течение десяти секунд виновный должен встать!
      Все сосредоточенно следили за секундной стрелкой классных часов. И старались не шелохнуться. Ведь это могло быть истолковано как неуверенная попытка встать.
      В то же время каждый прислушивался к малейшему движению вокруг.
      Взгляд Томи перебегал от Лауронена к Йони и обратно. Ни один из них ничем не выказал намерения встать.
      — Время истекло, — объявила Улламайя. — Ну, послушаем тебя, Карита!
      Так, значит, это была Карита!
      Об этом можно было догадаться. Ну конечно. Видела ли она кого-нибудь или речь идет только о мокрых брюках?
      Карита встала. Нервно поправила очки. Но вид у нее был спокойный и хладнокровный. Она явно играла роль трагического главного свидетеля в американском зале суда.
      — Вы все уже один за другим входили в физический кабинет, когда я вышла последней с урока музыки в той стороне коридора… Там в эту минуту никого не было. Я уже направилась в сторону актового зала, как из мужской уборной кто-то выбежал в коридор… Его штанины и брюки сзади были совсем мокрые, он остановился и, присев на корточки, стал выжимать из штанин воду.
      — Мы уже слышали это, — буркнул Пярри.
      — Нас имя интересует, и очень, — заметил кто-то в задних рядах.
      — Продолжай, — распорядилась Улламайя.
      Карита обернулась и посмотрела на ближний к окнам ряд парт.
      — Это был Йони Хаапала!
      Шея Йони побагровела.
      Весь класс, затаив дыхание, глядел на него. Томи почувствовал, как в его виске сильно-сильно забилась жилка и перехватило горло.
      Так, значит, это Йони! Или он и Лауронен вместе.
      — Ты все еще будешь отрицать это, Йони? — с неподдельной холодностью спросила Улламайя, упиваясь сознанием собственного превосходства.
      — Я ничего не отрицал до сих пор.
      Улламайя побледнела, вздернула подбородок.
      — Но держал в тайне… Теперь ты признаёшься?
      — Не признаюсь!
      По классу прошел шум.
      Улламайя вскочила с места.
      — Значит, ты утверждаешь, что Карита лжет?
      — Это для нее не впервые, — заметил Пярри.
      — Дело сейчас не в этом! — крикнула Улламайя. — Значит, ты, Йони, отрицаешь, что разбил раковину? Тогда где же ты искупал свои штанины?
      Молчание. Все взгляды были обращены на Йони.
      — Это мое личное дело, и оно никого не касается. Но никакой раковины я не разбивал.
      Уголок рта Улламайи дрогнул.
      — Ты шел оттуда последним…
      — Следом за Йони шел Томи, — добавила Карита.
      Томи поднялся с парты.
      — Ты уверена в том, кто из нас за кем шел, Карита?
      — Да.
      — Что с тобой, Томи? — спросила Улламайя. — Тебя ведь никто и не обвиняет.
      — А Йони обвиняют напрасно!
      Весь класс встал.
      — Да они с Томи закадычные друзья, — пропищала Карита.
      Улламайя, замахав обеими руками, заставила всех сесть и замолчать.
      — Вы ведете себя, как стая павианов! — вне себя от злости воскликнула она. — На чем ты обосновываешь свое утверждение, Томи?
      — Я заглянул в дверь уборной, но тогда раковина была цела. Могу поклясться в этом.
      Щеки Кариты залил румянец.
      — Я не сказала, что видела, как Йони разбивает ее. Но он шел оттуда последним и с мокрыми штанинами. В этом я тоже могу поклясться.
      — Лучше бы ты, Карита, клялась только насчет штанин, — заметил Йони.
      — Значит, там кто-то остался, когда ты вышел оттуда? — перешла в наступление Улламайя.
      — Может быть, и остался.
      — Кто?
      Томи тайком перевел взгляд с Йони на Лауронена.
      Лауронен сидел, развалясь, как на самом неинтересном уроке.
      — Йони! Нам нужно знать, кто, — произнесла Улламайя дрожащим голосом. — Вся школа ждет этого от нашего класса!
      — Пусть сам скажет тот, кто там был, — стоял на своем Йони. — Ведь это его дело.
      Улламайя утратила всю свою уверенность и превосходство. И как только она стала на одну доску со всеми, сразу превратилась в обыкновенную девчонку. Тут не помогали ни красивая внешность, ни слава пловчихи, ни отметки.
      — Теперь мы вернулись к тому, с чего начали, — вскипела Улламайя. — По мне так… Пусть не будет танцев и пусть другие говорят о девятом «В» что угодно. Я не собираюсь жертвовать часами такой прекрасной весны ради типов, которые причастны к этому делу. Думаю, что я не единственная решила стереть вас из своей памяти, как вытирают доску влажной губкой. Вы испортили нам несколько школьных лет, но вы не испортите наше будущее.
      Она ведь «выступает», как Мари!
      Томи с изумлением поймал себя на мысли, что и Мари была когда-то школьницей, такой же, как Улламайя. И из этих учениц через несколько лет выйдут новые Мари.
      — Тогда будьте готовы сказать сегодня вечером дома, что вам нужно явиться завтра в школу с пятьюдесятью марками в руке, — взволнованно объявила Улламайя. — Столько, говорят, причитается с каждого за эту раковину и за работу в выходные дни.
      — Я, во всяком случае, не смогу достать завтра таких денег, — сказала одна из девочек.
      — Это твое дело, — сурово заметила Улламайя. — Я могу заплатить свою долю хоть сейчас. Пусть каждый позаботится о своих делах. Таковы правила игры.
      В дверь постучали.
      — Войдите!
      Это была дворничиха. Она с удивлением смотрела на Улламайю, стоявшую возле учительского стола. Быть может, она вспомнила про их спор.
      — Магистр Касуринен велел мне принести вам сюда вот это!
      Томи показалось, что в руке у женщины была зажата шапочка с эмблемой спортивной команды «Горностай».
      Улламайя усмехнулась:
      — Классный руководитель имел в виду, вероятно, нашу вешалку в коридоре. Ну хорошо!
      Женщина колебалась.
      — А я-то думала, шапочка заинтересует вас. Ее нашли в мужской уборной в одной из кабинок в пятницу — их тогда убирали после вашей проделки.
      Дворничиха еще не кончила говорить, как перед глазами Томи, словно кадры киноленты, прошли ребята их класса… Шапочки команды «Горностай» были по крайней мере у пяти-шести, а то и у большего числа мальчишек. У него самого. У Лауронена. У Йони… Нет, нет, у Йони не было. Но вот у Юсси, Холмы, почти наверняка у Пярри и Тохимаа. И еще у кого-нибудь.
      Класс во все глаза глядел на красно-белую вязаную шапочку в руке дворничихи.
      — Она была заткнута за батарею, — объяснила дворничиха. — Ее заметили чисто случайно.
      По спине Томи пробежали мурашки.
      Все ли сообразили, что разгадка теперь совсем близка? Появление дворничихи с шапочкой прямо наталкивало на нее.
      Есть ли на шапочке инициалы? И если есть, то которого из двух? Юсси или Лауронена?
      Улламайя взяла шапочку и, с минуту подержав ее в руке, словно удостоверяясь, что она не кусается, вывернула наизнанку.
      Хозяин шапочки завернул ее края отворотом дюйма в полтора шириной. Из складки что-то торчало.
      Улламайя высоко подняла находку, и каждый второй мальчик в классе узнал входной билет. Это был билет на решающий матч между спортивным клубом ИФК и «Горностаем», сыгранный вчера вечером. И, конечно, все в классе узнали вторую бумажку, извлеченную из складки. Это была сложенная в несколько раз десятка.
      За такой шапочкой всякий зашел бы в уборную, вспомнив, где он мог ее забыть, если только какая-нибудь важная причина не воспрепятствовала этому.
      Улламайя присела в книксене перед дворничихой. Она умела быть любезной, когда хотела.
      — Спасибо! Для нас это ключ к разгадке тайны разбитой раковины!
      — Это хорошо, если она вам пригодится, — сказала дворничиха. — Ее велел принести вам магистр Касуринен.
      — Мы очень благодарны за это!
      Не зная, что сказать еще, дворничиха, пятясь, вышла из класса и захлопнула за собой дверь.
      Улламайя пронесла шапочку, как драгоценный камень из королевской короны, и положила ее на стол.
      Девочка, казалось, испытала новый прилив сил, когда подняла глаза от шапочки и оглядела класс.
      — Теперь мы не зависим от того, признается Йони или не признается!
      На лице Йони появилось насмешливое выражение.
      — Я не понимаю, Улламайя, что заставит кого-нибудь признать эту шапочку своей, если он не сделал этого до сих пор.
      Улламайя тряхнула головой.
      — Теперь мы не будем искать владельца шапочки, а подыщем шапочке владельца… Я видела, Томи, что Рой ожидает тебя у калитки. Поди приведи его сюда!
      У Томи занялся дух. Никто не издал ни звука.
      — Я думаю, Рой найдет владельца шапочки меньше, чем за пять секунд, вспомните фокус с велосипедом.
      Таким образом Улламайя пресекла все попытки Томи отказаться от этого плана.
      Томи несколько раз похвалялся перед классом, что Рой отыщет на дворе велосипед хозяина среди четырехсот — пятисот таких же велосипедов. И действительно, Рой отыскивал — всего за несколько секунд.
      — Я думаю, что он найдет, — согласился Томи. — Мы можем попробовать, если никто не возражает.
      Улламайя обвела взглядом класс.
      — Никто не возражает? А если возражает, то на каких основаниях?
      Минна подняла руку, как на уроке. Затем опомнилась и быстро проговорила:
      — Но надо быть абсолютно уверенным в чутье собаки, чтобы не назвать кого-нибудь зря преступником.
      Улламайя недовольно нахмурила лоб.
      — У того человека будет возможность оправдаться и доказать свою невиновность, если он сможет! Но я доверяю Рою.
      — А сколько дней эту шапочку никто не надевал? — спросила Минна.
      — Не много, — сказала Улламайя.