Ахмаду Курума
      Аллах не обязан
      Роман
      Перевод с французского Нины Кулиш
      Посвящаю эту книгу вам, дети Джибути:
      ведь она была написана по вашей просьбе
      А также моей супруге, за ее терпение
      I
      Я подумал и решил, что окончательное и полное название моего трепа будет такое: "Аллах не обязан быть справедливым во всех своих земных делах". Ну вот. Теперь приступаю.
      Ну, значит... во-первых... Звать меня Бирахима. Я негритенок. Не потому, что я черномазый, что я мальчишка. Нет! Я негритенок, потому что с грехом пополам говорю по-французски. Так уж повелось. Будь ты взрослый дядька, будь ты старик, будь ты араб, или китаец, или белый, будь русский или американец, но если ты говоришь по-французски с грехом пополам, люди скажут: он говорит, как негритенок, и ты все равно получаешься негритенок. Это закон разговорного французского языка, тут ничего не поделаешь.
      И во-вторых... В учебе я недалеко продвинулся: проучился два класса начальной школы и сбежал. Сбежал потому, что все вокруг мне говорили: школа сейчас - нестоящее дело, как пук старой бабушки. (Так выражаются чернокожие африканцы, когда хотят сказать про какую-нибудь вещь, что она ничего не стоит. Они говорят так потому, что у дряхлой, еле живой бабушки пук совсем тихий и не сильно вонючий.) Школа - она как пук старой бабушки потому, что даже с дипломом университета ты не устроишься медбратом или учителем в одной из прогнивших банановых республик франкоязычной Африки. (Банановая республика это такая, где одна только видимость демократии, а на самом деле все определяется корыстными интересами кучки людей и коррупцией.) Два класса начальной школы не сильно помогают в жизни. Ты узнаёшь кое-что, но этого тебе недостаточно; и ты становишься, как говорят африканские негры, с двух сторон поджаренной лепешкой. Ты уже не такой невежественный и дикий, как другие африканские негры у себя в деревнях: ты разбираешь и понимаешь, что говорят образованные негры и тубабы (то есть белые), кроме англичан и черных американцев в Либерии. Но ты ничего не смыслишь в географии, грамматике, всяких там склонениях, спряжениях и изложениях; и ты не можешь заработать на жизнь в какой-нибудь паршивой, насквозь коррумпированной республике вроде Гвинеи, Кот-д-Ивуара и так далее и тому подобное.
      В-третьих, я нахальный, я неухоженный, точно козлиная борода, и выражаюсь, как последний подонок. Не говорю, как приличные чернокожие африканцы: дерьмо! мразь! сволочь! - а произношу разные слова на языке малинке, например: фафоро! (Фафоро означает: клянусь членом моего отца, или просто отца, или твоего отца.) Или: ньямокоде! (Ньямокоде означает: паскуда или паскудство.) Или: валахе! (Валахе означает: клянусь Аллахом.) Малинке - это мой народ. Это такие чернокожие африканские негры, которых много живет на севере Кот-д-Ивуара, в Гвинее и в других банановых, насквозь прогнивших республиках вроде Гамбии, Сьерра-Леоне, Сенегала там, ну и так далее.
      А в-четвертых... Хочу извиниться за то, что обращаюсь к вам вот так, запросто. Я ведь еще ребенок. Мне десять или двенадцать лет (два года назад бабушка говорила, что мне восемь, а мама - что мне десять), и я люблю поговорить. Воспитанный ребенок слушает, а не болтает... Не заводит долгую речь, точно птица-жандарм в ветвях фигового дерева. Это дозволено лишь старикам с густыми седыми бородами, ибо пословица гласит: колено не носит шляпу, пока голова еще на плечах. Таков обычай в наших деревнях. Но мне давно уже наплевать на деревенские обычаи, поскольку я побывал в Либерии, поскольку я убил множество людей из "калаша" (то есть автомата Калашникова) и долго употреблял каниф и другие тяжелые наркотики.
      И в-пятых... Чтобы рассказать вам мою поганую, проклятущую жизнь на более или менее понятном, более или менее приемлемом французском языке, чтобы не ошибиться, подбирая нужное слово, я запасся четырьмя словарями. Это прежде всего толковые словари "Ларусс" и "Малый Робер", затем "Словарь лексических особенностей французского языка в Черной Африке" и, наконец, словарь Хэррапа. Словари помогают мне найти нужные слова, проверить нужные слова, и главное объяснить их. Объяснять приходится потому, что этот мой треп будут читать самые разные люди: фермеры-тубабы (то есть белые), чернокожие африканские дикари и вообще весь контингент читающих по-французски (контингент - это означает: все, сколько есть). "Ларусс" и "Малый Робер" помогают мне найти, проверить и объяснить чернокожим неграм Африки значение нужных мне слов французского языка, на каком говорят во Франции. "Словарь лексических особенностей французского языка в Черной Африке" объясняет французским тубабам значение африканских слов. А словарь Хэррапа объясняет слова на пиджин инглиш тем, кто совсем не понимает этот язык.
      Как я раздобыл эти словари? Это долгая история, и сейчас мне неохота ее рассказывать. Сейчас мне некогда, неохота болтать лишнее. Вот и все. Фафоро (клянусь папиным срамом)!
      И в-шестых... Надо признаться: я не был умником и паинькой, я заслужил проклятие, потому что обидел маму. Чернокожие негры в Африке говорят: если ты разгневал мать и она умерла с гневом в сердце, то она прокляла тебя, и теперь ты проклят. Ничего у тебя не будет ладиться, и самому тебе будет неладно.
      Я не умница и не паинька, потому что меня преследуют ньямы многих людей. (Ньяма - очень важное слово у чернокожих негров в Африке, его необходимо объяснить белым французам. Согласно "Словарю лексических особенностей французского языка в Черной Африке", ньяма - это тень, которая остается от человека после смерти. Такая тень превращается в злую силу, неотступно преследующую того, кто убил ни в чем не повинного человека.) А я убил много ни в чем не повинных людей в Либерии и в Сьерра-Леоне, где я участвовал в межплеменных войнах, где я был маленьким солдатом, где я одурял себя тяжелыми наркотиками. Меня преследуют ньямы, поэтому у меня все скверно, и самому мне скверно. Ньямокоде (паскудство)!
      Всего шесть пунктов, и ни единым больше, - и вот я перед вами, такой как есть, и в придаток - моя неправильная и дерзкая речь. (На самом деле надо говорить не "в придаток", а "вдобавок". Слово "вдобавок" требует объяснения: чернокожие негры в Африке такие несмышленые. По словарю "Ларусс", вдобавок это когда тебе что-то говорят сверх положенного, в довесок.)
      Да, вот что я собой представляю; картина не очень-то радостная. Теперь, когда я представился, перейду к делу: расскажу мою дерьмовую, проклятущую жизнь.
      Садитесь и слушайте. И записывайте все, что услышите. Аллах не обязан быть справедливым во всех делах своих. Фафоро (клянусь папиным членом)!
      Перед тем как попасть в Либерию, я был не ребенок, а само совершенство. Я спал где придется, тащил еду где попало и какую попало. Бабушка искала меня целыми днями: это называется "уличный мальчишка". Я был уличным мальчишкой. До того как стать уличным мальчишкой, я ходил в школу. А еще раньше я был билакоро в деревне Тогобала (по "Словарю лексических особенностей", билакоро означает: необрезанный мальчик). Я скакал через канавы, бегал по полям, ловил в зарослях мышей и птиц. Настоящий негритянский мальчик-африканец, дитя джунглей. А до всего этого, в самом начале, я был малышом и жил в хижине у мамы. Малыш бегал от маминой хижины к хижине бабушки. А перед этим я ползал на четвереньках по маминой хижине. Перед тем как ползать, я был в животе у мамы. А еще до этого я, возможно, носился по воздуху, извивался змеей или плавал в воде. Мы всегда бываем чем-нибудь до того, как оказаться в мамином животе: змеей, деревом, быком, мужчиной или женщиной. Это называется прошлой жизнью. Я жил прошлой жизнью. Ньямокоде (паскудство)!
      Первое, что мне приходит в мозги... На правильном французском языке не говорят "в мозги", надо говорить "в голову". Первое, что мне приходит в мозги или в голову, когда я думаю о маминой хижине, это огонь, пламя жаровни, раскаленные уголья. Не знаю, сколько мне было месяцев, когда я пропек себе локоть (пропечь по "Словарю лексических особенностей" означает: приготовить на угольях). Мама не подсчитала мои годы и месяцы; ей было некогда, она все время мучилась, все время плакала.
      Я забыл вам сказать кое-что важное, очень важное, страшно важное. Моя мама ходила на ягодицах. Валахе (клянусь Аллахом)! На ягодицах. Опираясь на руки и на левую ногу. Левая нога у нее была слабая, тонкая, точно пастуший посох. А правая, которую она называла раздавленной змеиной головой, была изуродована, искалечена язвой. Язва, по словарю "Ларусс", - это незаживающая рана, откуда течет гной. Так называется рана на ноге, которую нельзя вылечить и которая убивает больного. Мамина язва была обложена листьями и укутана старой набедренной повязкой (укутана, по "Ларуссу", значит обернута.) Правую ногу мама всегда держала на весу. Передвигалась она рывками, на ягодицах, словно гусеница (рывками - это когда вдруг остановка, а потом рраз - и снова вперед). А я ползал на четвереньках. Я это помню и могу рассказать. Но мне не хочется, чтобы об этом знали все. Потому что это секрет; потому что когда я об этом рассказываю, то вздрагиваю от страха, огонь снова жжет мне тело. Я копошился на полу, она пыталась меня поймать. Но я увертывался, я был проворнее. Она пыталась поймать меня, держа правую ногу на весу, передвигаясь на ягодицах, рывками, опираясь на руки. Я уполз далеко, не хотел, чтобы меня поймали, и упал на раскаленную жаровню. Раскаленная жаровня сделала свое дело, поджарила мне руку. Она поджарила руку бедного малыша, каким я был тогда, потому что Аллах не обязан быть справедливым во всех своих земных делах. На руке остался шрам; он всегда у меня в голове и в животе, как говорят чернокожие африканцы, он у меня в сердце. Шрам всегда у меня в сердце, он во всем моем существе, так же как запахи матери. Ужасающие запахи моей матери пропитали мое тело (ужасающий - значит очень-очень неприятный, а пропитать - значит намочить, наполнить жидкостью, - так сказано в "Ларуссе"). Ньямокоде (паскудство)!
      Итак, когда я был милым ребенком, самой важной вещью в моем детстве была язва, разъедавшая, убивавшая правую ногу моей матери. Язва управляла моей матерью (управлять - значит вести за собой). Язва управляла моей матерью и всеми нами. Рядом с матерью и ее язвой был очаг. Очаг, который поджарил мне руку. Очаг либо дымился, либо в нем ворошили (ворошить значит мешать уголья в очаге, чтобы затухающий огонь загорелся снова). Вокруг очага стояли канари. (В "Словаре лексических особенностей" сказано, что канари - это глиняный сосуд, изделие народного промысла.) Повсюду стояли эти канари с целебными отварами (отвар - настой, который получают, заливая растения кипящей водой). Целебные отвары были нужны, чтобы промывать мамину язву. В глубине хижины, у стены, тоже стояли канари. Между канари и очагом лежала моя мама, прикрыв язву циновкой. А еще там сидел я, а рядом со мной - заклинатель фетишей, охотник и целитель Балла. Балла лечил маму.
      Это был замечательный дядька, просто потрясающий. Невозможно представить, сколько стран он повидал, сколько разных вещей знал. Аллах наградил его уймой дарований, редких шансов и невероятных возможностей. Это был вольноотпущенник, так, по словарю "Ларусс", надо называть бывшего раба, которого отпустили на свободу. Это был донсон ба - так называют славного охотника, который уже успел убить одного черного зверя и одного злого духа ("Словарь лексических особенностей"). Это был кафр, то есть человек, отрекшийся от ислама и носящий с собой фетиши ("Словарь лексических особенностей"). Он отказался сжечь своих идолов, а это значит, что он не мусульманин, не молится пять раз в день и не постится месяц в году. Когда он умрет, ни один мусульманин не должен идти за его телом, а мусульманское кладбище не примет его. И никто, абсолютно никто (абсолютно - значит никоим образом, без всяких исключений) не должен есть добытую им дичь.
      Балла был единственный бамбара (то есть отступник), единственный кафр в нашей деревне. Все его боялись. Он носил амулеты где только можно - на шее, на руках, в волосах, в карманах. Ни один житель деревни не имел права переступить его порог. Тем не менее все заходили к нему в хижину по ночам, а иногда и днем, потому что он занимался колдовством, традиционной медициной, магией и многими другими экстравагантными делами (экстравагантный - значит далеко выходящий за рамки привычного).
      Всему, что я говорю, всему, что я несу (нести - значит говорить глупости), всему, что я бормочу и лепечу, я научился от него. Надо снова и снова благодарить щедрое дерево, под которым ты когда-то насобирал много вкусных плодов. Я никогда не проявлю неблагодарности к Балла. Фафоро (клянусь членом его отца)! Ньямокоде (паскудство)!
      В маминой хижине было две двери: одна выходила на участок земли, арендованный нашей семьей, а другая, маленькая - на задний двор. Я бегал на четвереньках, лазил повсюду, на все натыкался. Иногда натыкался на язву. Мама визжала от боли. Язва кровоточила. Мама визжала, словно гиена, попавшая в волчий капкан. Она плакала. Непонятно, откуда у нее бралось столько слез, ее глубоко запавшие глаза никогда не высыхали, а горло всегда сжималось от рыданий, они душили ее.
      - Утри слезы, уйми рыдания, - говорила бабушка. - Наша судьба, наши глаза, наш рост, наши беды - все это от Аллаха, создавшего нас. Тебя он создал с язвой, которая причиняет тебе страдания. Он судил тебе прожить всю твою земную жизнь на циновке в хижине, у очага. Надо снова и снова повторять: Алла кубару! Алла кубару! (Аллах велик!) Аллах посылает нам трудности не просто так. Он заставляет тебя страдать на земле, чтобы ты очистилась и заслужила рай, вечное блаженство, которое он даст тебе потом.
      Мать утирала слезы, подавляла рыдания. И мы опять начинали играть, гоняться друг за другом по хижине. Однажды утром она от боли прервала игру, залилась слезами, стала задыхаться от рыданий.
      - Тебе не плакать надо, а восхвалять Аллаха! Аллах велик! Ты должна благодарить Аллаха за его милость. Он послал тебе мучения здесь, в краткой земной жизни. Эти твои мучения в тысячу раз слабее тех, что ожидают других людей в аду. Грешники, нечестивцы и злодеи будут мучиться вечно.
      Так говорила бабушка и призывала маму молиться. И мама снова утирала слезы и молилась вместе с бабушкой.
      Когда я поджарил себе руку, мама слишком много проплакала, у нее распухло горло, стало тесно в груди от рыданий. Пришли вдвоем бабушка и мой отец. Оба они рассердились, оба они стали ругать маму.
      - Это новое испытание, посланное тебе Аллахом. (Испытание - то, что позволяет узнать, какая цена человеку.) Аллах готовит тебе дополнительные радости в раю, потому он поразил тебя новым несчастьем здесь, на земле.
      Мама утерла слезы, подавила рыдания и помолилась вместе с бабушкой. А потом мы с мамой опять начали играть.
      Балла говорил: ребенок не покидает материнскую хижину из-за того, что там разок пукнули. Я никогда не боялся запахов, которые исходили от мамы. В хижине воняло всем, чем только может вонять. Газами из кишечника, дерьмом, мочой, гноем из язвы, едким дымом. И еще были запахи целителя Балла. Но я их не чувствовал, меня от них не мутило. Все мамины запахи и запахи Балла были мне полезны. Я привык к ним. От этих запахов мне лучше спалось, еда казалась вкуснее. Это называется природной средой, которая есть у каждого вида живых существ; хижина мамы со всеми ее запахами была моей природной средой.
      Обидно, что мы не можем знать, каким был мир до нашего рождения. Иногда, по утрам, я пытаюсь представить, какой была мама до своего обрезания, как она пела, танцевала, ходила до своего обрезания, когда она была невинной юной девушкой. Бабушка и Балла говорили мне, что она была прелестна, словно газель, словно резная фигурка из дерева. Сам я видел ее только лежащей или ползающей на ягодицах, а стоящей во весь рост - никогда. Но я уверен: прежде она была соблазнительной и неотразимой. Потому что еще и теперь, после тридцати лет, проведенных среди дерьма и вони, в едком дыму, в слезах и страданиях, ее изможденное лицо со впалыми щеками сохранило какую-то чудесную силу. Когда это изможденное лицо не исходило слезами, точно переполненная чаша, оно озарялось лучом света. Ты как будто видел затерявшуюся, выщербленную жемчужину (выщербленная - значит попорченная с краю). Это была красота, тронутая гнилью, как язва на ее правой ноге, это был луч света, который уже нельзя разглядеть в едком дыму и вонючих испарениях хижины. Фафоро! Валахе!
      Когда мама была красивой, привлекательной и невинной девушкой, ее звали Бафитини. Балла и бабушка еще и потом называли ее Бафитини, хотя она превратилась в сплошную гниль. А я, видевший ее только в этом жалком состоянии, в последней, махровой стадии разложения, я называл ее Ма и никак иначе. Просто Ма, это у меня шло от живота, как говорят африканцы, или от сердца, как говорят французы во Франции.
      Бабушка говорит, что Ма родилась в Сигири. Это была захудалая деревушка, каких много в Гвинее, в Кот-д- Ивуаре и в Сьерра-Леоне, где землекопы и дробильщики камней находят золото. Мой дед скупал и перепродавал это золото. Как всякий богатый торговец, он покупал себе много женщин, лошадей, коров и бубу - длинных, накрахмаленных одеяний. Женщины и коровы нарожали массу детей. Чтобы разместить своих женщин, детей, телят, родственников, скот и золото, он покупал много земельных участков и строил дома. У деда были участки во всех деревнях, где находились лагеря золотоискателей - авантюристов, которые готовы были дорого продать свою жизнь.
      Моя бабушка была первой женой деда, матерью его первых детей. Вот почему он послал ее в деревню управлять имением нашей семьи. А не оставил в одной из золотоносных деревень, где много воров, убийц, обманщиков и перекупщиков золота.
      У бабушки был и другой повод остаться в нашей деревне: без нее мама умерла бы от остановки сердца и окончательно сгнила от язвы. Мама говорила, что наверняка умрет от горя в ту ночь, когда бабушка покинет ее и уедет к этим убийцам женщин, в лагеря золотоискателей, где торговал золотом мой дед.
      Бабушка очень любила маму. Но не знала дату ее рождения, не знала даже, в какой день недели мама родилась. Слишком занята она была в ту ночь, когда рожала маму. Балла объяснял мне, что это совершенно не важно, что никому не интересно, в каком году и в какой день родилась мама, поскольку все мы, так или иначе, когда-то где-то родились, а потом когда-то где-то умрем, и всех нас похоронят в одном и том же песке, и мы присоединимся к сонму предков, и Аллах свершит свой суд над всеми нами.
      В ночь рождения мамы бабушка была очень занята еще и потому, что повсюду вокруг наблюдались дурные знамения. Слишком много дурных знамений было в ту ночь на небе и на земле: вой гиен на горной круче, уханье сов на крышах хижин. Все это предвещало, что жизнь моей мамы будет ужасно, непоправимо несчастливой. Дерьмовой, страдальческой, проклятущей и так далее.
      Балла сказал мне, что в ту ночь были принесены жертвы, но их оказалось недостаточно, чтобы избавить маму от ее злой судьбы. Ведь Аллах и духи предков не всегда благосклонно принимают жертвы. Аллах делает что хочет; он не обязан всякий раз снисходить (снисходить - значит прислушиваться) к молитвам жалких смертных. Духи предков делают что хотят; они не обязаны всякий раз снисходить к усердию молящихся.
      Меня, Бирахиму, бабушка просто обожала. Я был ей дороже всех ее внуков. Когда кто-нибудь давал ей кусочки сахара, сладкие и сочные плоды манго и папайи или молоко, она не притрагивалась к ним, оставляла все мне. Она прятала эти лакомства в углу хижины и угощала меня, когда я заходил к ней, вспотевший, усталый, с пересохшим ртом и голодный, - настоящий гадкий уличный мальчишка.
      Когда мама еще была юной, невинной и чудо какой красивой, она жила в деревне, где мой дед скупал золото, и было много бандитов, продававших это золото: они насиловали и убивали юных девушек, еще не подвергшихся обрезанию. Поэтому мама не стала ждать долго. Как только задул харматтан, она вернулась в родную деревню, чтобы приготовиться к церемонии обрезания и посвящения девушек: это происходит раз в году, когда дует северный ветер.
      Никто в деревне Тогобала не знал заранее, в какой части саванны произойдет церемония. С первыми петухами девушки выходят из хижин. И вереницей (вереницей - значит одна за другой) направляются к зарослям кустарника и в молчании углубляются в чащу. В ту минуту, когда пробивается первый луч солнца, они достигают лужайки, где происходит церемония. Необязательно самому быть на этой лужайке, чтобы знать: там девушкам отрезают кое-что. К несчастью, когда моей матери кое-что отрезали, кровь у нее никак не останавливалась. Кровь текла, как воды реки, взбухшей после грозы. У всех ее подружек кровь остановилась. Значит, мама должна была умереть на лужайке, где свершалось обрезание. Так бывает каждый год: дух леса берет плату за каждую церемонию посвящения - одну из девушек, подвергшихся обрезанию. Дух убивает ее и оставляет себе как жертву. Ее хоронят прямо там, в лесу, на лужайке для церемонии. Она никогда не бывает дурнушкой, это всегда одна из самых красивых, даже самая красивая девушка, принявшая посвящение. Моя мама была самой красивой среди сверстниц: вот почему дух леса выбрал ее себе в жертву и решил убить.
      Колдунья, совершавшая обрезание, была из племени бамбара. В нашем краю, в Хородугу, живут люди двух народов: бамбара и малинке. Мы, семьи Курума, Сиссоко, Диарра, Конате и так далее, принадлежим к народу малинке, мы - диула, мусульмане. Малинке здесь не коренные жители: в незапамятные времена они пришли сюда из долины Нигера. Малинке - достойные люди, они вняли слову Аллаха. Они молятся пять раз в день, не пьют пальмового вина, не едят свинины и дичи, добытой кафром-язычником Балла. В других деревнях живут бамбара, кафры, язычники, нечестивцы, идолопоклонники, дикари, колдуны. Их, бамбара, называют еще лоби, сенуфо, кабие и так далее. До колонизации они ходили голышом. Их называли голыми людьми. Бамбара - коренные жители здешних мест, исконно владевшие этими землями. Колдунья, совершавшая обрезание, была из племени бамбара. Ее звали Муссокорони. Увидев, что моя мама истекает кровью, что она близка к смерти, Муссокорони сжалилась над ней, так как мама тогда была необычайно красива. У многих язычников, не признающих Аллаха, злое сердце, но некоторые из них добры. Колдунья была добра, она старалась, колдовала, молилась фетишам, и ей удалось вырвать маму из когтей свирепого лесного духа. Дух услышал заклинания и молитвы колдуньи, и кровь у мамы остановилась. Мама была спасена. Мой дед, моя бабушка, все в деревне были довольны, и всем хотелось отблагодарить колдунью, щедро заплатить ей. Но она отказалась. Отказалась наотрез.
      Она не хотела денег, не хотела ни скота, ни орехов кола, ни проса, ни вина, ни одежды, ни каури (каури - это раковина из Индийского океана, которая когда-то имела и продолжает иметь большое значение в жизни африканцев, выполняя, в частности, роль разменных денег). Потому что она находила мою маму необычайно красивой и хотела женить на ней своего сына.
      Ее сын был охотник, кафр, колдун, идолопоклонник - словом, язычник, которому ни в коем случае нельзя отдавать в жены правоверную мусульманку, почитающую Коран, какой была моя мама. Вся деревня сказала: нет.
      И маму выдали замуж за моего папу. Потому что папа был троюродным братом мамы; потому что он был сыном деревенского имама. Колдунья и ее сын (тоже умевший колдовать) рассердились, очень рассердились. Они поразили правую ногу моей мамы злым заклятием, коротэ (коротэ, согласно "Словарю лексических особенностей", означает яд, поражающий жертву на расстоянии), напустили на нее джибо (зловредный фетиш), обладавший огромной силой и могуществом.
      Когда мама вышла замуж и забеременела в первый раз, у нее на правой ноге появилась совсем маленькая, крохотная черная точка. Точка стала причинять боль. Ее прокололи. Образовалась маленькая ранка; ранку лечили, но она не зажила. От этой ранки у мамы распухла ступня, а потом икра.
      Родные, не теряя времени, обратились за помощью к Балла, к другим целителям, к ясновидящим, марабутам; все они сказали, что это колдунья и ее сын наслали на маму заклятие. Тогда родственники мамы пошли в деревню, где жила колдунья со своим сыном. Но было уже поздно.
      Колдунья тем временем успела умереть, она умерла от старости, и ее похоронили. Ее сын, охотник, был злой человек, ничего не хотел слышать, ничего не хотел понимать, ничего не хотел брать. Он был и вправду злой, настоящий идолопоклонник, враг Аллаха.
      Мама родила мою старшую сестру. Моя старшая сестра начала ходить, потом подросла и стала бегать по маминым поручениям, а рана у мамы все продолжала гнить, и тогда маму повезли в окружную больницу. Это было еще до независимости. В больнице был белый доктор - тубаб с тремя нашивками, врач-африканец без нашивок, военный фельдшер, акушерка и много других чернокожих в белых халатах. Все чернокожие в белых халатах были чиновниками на службе у губернатора колонии, который платил им жалованье. Но для того чтобы чиновник был добр к больному, больной приносил ему цыпленка. Так всегда делалось в Африке. Мама дала пять цыплят пятерым чиновникам. И все они были добры к ней, все они усердно ее лечили. Но от бинта и марганцовки рана у мамы не зажила, а продолжала сильно кровоточить и гноиться. Доктор-капитан сказал, что будет оперировать мамину ногу, отрежет ее у колена и бросит это гнилье на помойку собакам. К счастью, военный фельдшер, которому мама дала цыпленка, пришел ночью предупредить ее.
      Он сказал маме, что ее болезнь - не болезнь белых, это болезнь черных африканских дикарей. Медицина белых, наука белых не может победить такую болезнь. "Только колдовство африканского целителя может излечить твою рану. Если капитан будет оперировать тебя, ты умрешь, совсем умрешь, умрешь собачьей смертью", - сказал военный фельдшер. Фельдшер был мусульманин, он не мог лгать.
      Дед договорился с погонщиком ослов. Ночью, при свете луны, погонщик и целитель Балла отправились в больницу и похитили маму, словно разбойники. Еще до рассвета они увезли ее в лес и спрятали в непроходимой чаще, под деревом. Капитан рассердился, он пришел в нашу деревню в военной форме с нашивками и привел с собой гвардейцев. Они искали маму по всем хижинам. Но не нашли: никто в деревне не знал, что ее спрятали в лесу.
      Когда капитан и гвардейцы ушли, целитель Балла и погонщик вышли из леса, и мама вернулась в свою хижину. И опять стала передвигаться на ягодицах, рывками. Фафоро (клянусь членом моего отца)!
      Теперь все убедились, что мамина язва была болезнью чернокожих африканцев, которая не поддастся ни одному белому врачу, а только местному снадобью колдуна-язычника. Родные приготовили орехи кола, двух цыплят, белого и черного, и быка. Они хотели пожертвовать все это добро сыну колдуньи, который вместе с матерью из ревности поразил мамину ногу злым заклятием, коротэ. Хотели попросить у него прощения, уговорить его снять с мамы злые чары, джибо. Они решились сделать это.
      Но вот однажды рано утром, ко всеобщему удивлению, явились три старика из деревни, где жила колдунья. Эти старики были настоящие язычники, немусульмане. Их одежды были ветхими и зловонными, сами они были гадкими и грязными, словно дырка в заднице у гиены. Они сгрызли столько орехов кола, что десны у двоих стали совсем голыми, словно ягодицы шимпанзе. У третьего десны тоже были голые, только на нижней торчали два клыка, зеленых, словно фетиши. Они нажевали столько табаку, что бороды у них сделались рыжими, словно шерсть у большой крысы, которая жила в маминой хижине, а не белыми, как у стариков-мусульман, которые молятся пять раз в день. Они ползли, как улитки, опираясь на палку. Они принесли орехов кола, двух цыплят, белого и черного, и привели быка. Они пришли просить прощения у моей мамы. Потому что сын колдуньи, злой, жестокий охотник, умер тоже. Он зашел далеко в лес и хотел убить из своего ружья буйвола, который был духом. Буйвол поднял его на рога, раскачал, бросил на землю, потоптал копытами, убил его совсем, так что кишки и внутренности вывалились в грязь.
      Это было так ужасно и так удивительно, что люди пошли за советом к гадателям и ясновидящим, чьим словам можно было доверять. И все эти гадатели и ясновидящие сказали, что свирепый буйвол был не кем иным, как аватарой (то есть иным воплощением) моей мамы Бафитини. Иначе говоря, это моя мама перевоплотилась в свирепого буйвола. Это моя мама убила и сожрала души колдуньи и ее сына (сожрать душу означает извести человека, поглотив его жизненную силу, - так объясняет "Словарь лексических особенностей"). Моя мама была самая могущественная колдунья в наших местах: ее чары оказались сильнее чар колдуньи Муссокорони и ее сына-охотника. Она была главной у всех колдунов и пожирателей душ в нашей деревне. Каждую ночь она вместе с другими колдунами пожирала души людей, а также язву у себя на ноге. Вот почему язва никак не заживала. Никто на свете не мог вылечить эту зловредную язву. Это мама сама так захотела: захотела всю жизнь ползать на ягодицах, держа правую ногу на весу, потому что ей нравилось пожирать по ночам души людей и грызть язву на собственной ноге. Валахе (клянусь Аллахом)!
      Когда я узнал все это, узнал, что мама занимается колдовством, когда я узнал, что она сама пожирает свою больную ногу, я был так изумлен и потрясен, что принялся плакать и проплакал четыре дня и четыре ночи подряд. Утром пятого дня я вышел из хижины, решив никогда больше не есть вместе с мамой. Такой мерзкой и отвратительной она мне казалась.
      И я стал уличным мальчишкой. Настоящим уличным мальчишкой, который спит среди коз и таскает еду на чужих участках и полях.
      Балла и бабушка нашли меня в зарослях и привели домой. Они утерли мне слезы; они велели мне охладить сердце (охладить сердце - значит унять охватившие меня гнев и страдание) и сказали, что моя мама не была колдуньей, никак не могла ею быть. Потому что мама была мусульманкой. А старики бамбара, не верившие в Аллаха, были бесстыжими лгунами.
      То, что сказали Балла и бабушка, не очень-то меня убедило; было уже слишком поздно. Если кто-то пукнул, обратно в задницу это не загонишь. Я по-прежнему смотрел на маму искоса, со страхом и недоверием в животе, как говорят африканцы, или в сердце, как говорят французы. Я боялся, что однажды она съест мою душу. Когда кто-то съедает твою душу, ты не можешь больше жить и умираешь от болезни либо от несчастного случая. От любой напасти, ньямокоде (паскудство)!