Я напоминаю об этом, потому что при одинаковых именах читатель легко может запутаться в ветвях генеалогического дерева, особенно, когда книга берется им в руки не для того, чтобы ломать себе голову и утруждать свою память, а единственно для развлечения и, если хотите, немного для того, чтобы извлечь из нее кое-что и полезное, но без большого усилия.

Пусть же знает читатель, что в этой главе я поведу его в римский дом младшей Юлии, жены Луция Эмилия Павла.

В то время, как мы находились на Палатине, в доме Августа, и подслушивали там преступные тайны Ливии Друзиллы Августы и страшную боязнь Тиверия не достигнуть той цели, ради которой он не затруднился бросить любимую им Випсанию Агриппину, сделавшую его уже отцом Друза, чтобы жениться на Юлии, дочери Августа, о нецеломудренности которой он знал еще тогда, когда она была соединена с Марцеллом, и еще более потом, когда сделалась женой Марка Випсания Агриппы и приобрела известность своими скандальными похождениями с Семпронием Гракхом, Тиверию казалось, что, вступая, посредством брака с дочерью Августа, в фамилию цезарей, ему легче будет достигнуть своей цели, – в то время, говорю я, в доме Луция Эмилия Павла можно было бы узнать, как нелеп был страх Ливии и ее фаворитки.

Не ожидая результата поисков, предпринятых этой последней и Проциллом, постараемся узнать причину упомянутого страха Ливии.

Младшая Юлия, дочь Марка Випсания Агриппы, славившаяся образованием и красотой, но изнеженная, и на этот раз проснулась поздно, что заметила она по направлению солнечных лучей, пробившихся чрез скважины закрытых окон.

Но прежде, нежели описывать утреннее времяпрепровождение молодой римской красавицы, я нахожу нелишним познакомить читателя с ее личностью.

О воспитании пяти детей Марка Випсания Агриппы и старшей Юлии, которые были, как мы узнали из слов Ливии, Кай, Луций, Агриппина, жена Германика, Юлия и Агриппа Постум, названный так потому, что родился уже после смерти своего отца, позаботился сам Август, желая, чтобы они были достойны той фамилии, которой принадлежали по рождению. С этой целью он принял в свой дом в качестве учителя и с платой по сто тысяч сестерций[41] в год, знаменитого грамматика Веррия Флакка, а поэтому не удивительно, что молодая Юлия, подобно своей матери, была хорошо образована и обладала многими знаниями. Будучи от природы пылкой, походившая, следовательно, и в этом отношении на мать, она не могла, разумеется, научиться от нее тому целомудрию, каким, между прочим, не отличались ни ее родственники, ни то высшее общество, в котором ей приходилось жить, тем более, что она не столько по сердечному влечению, сколько по государственным соображениям своего деда должна была выйти замуж за Луция Эмилия Павла, сына цензора того же имени, члена одной из самых знаменитых фамилий и бывшего уже консулом, – следовательно, человека гораздо старше ее летами. Так как в момент нашего рассказа, имея в виду, что она была младшей дочерью Випсания Агриппы, умершего в 742 г. от основания Рима, ей могло быть немного более двадцати лет. Но в это время она имела от мужа уже двух детей: Эмилия Лепида, который впоследствии был мужем Друзиллы, дочери сестры ее Агриппины, и Эмилию Лепиду, вышедшую замуж за Клавдия, бывшего императором.

Передав, по существовавшему тогда в высшем обществе обычаю, заботы и обязанности матери невольницам своего геникея, Юлия могла свободно предаваться светской жизни, полной разных развлечений и сладострастия. Подобно прочим римским красавицам, постоянно окруженная обожателями и ветреными подругами, она отдавалась удовольствиям, нисколько не заботясь о своей чести и не обращая никакого внимания на советы своего деда. На эту легкомысленную и нравственно развращенную женщину не повлияло и то наказание, какому подверглась ее мать по приказанию Августа.

Войдем же теперь к ней, жившей в доме, стоящем близ Тригеминских ворот.

Ежедневные вечерние пиры, происходившие у нее в отсутствие мужа, находившегося на службе вне Рима, и продолжавшиеся, посреди возлияний и всякого рода вольностей далеко за полночь, о которых Ливия передавала Августу, как о развратных оргиях, где присутствовали как старые друзья ее матери, так и ее собственные поклонники, в числе которых находились и поэты, прославившие собой эпоху Августа, – эти пиры приучили Юлию вставать очень поздно.

По привилегии, какой пользуются романисты, я предоставляю любезным читателям вступить вместе со мной в cubile, т. е. опочивальню прекрасной супруги Луция Эмилия Павла.[42]

Сколько молодых римских патрициев позавидовало бы нам!

Юлия несколько раз щелкнула пальцами, что служило знаком для спальных девушек, принадлежащих к любимым невольницам, войти в спальню госпожи. Обнаженные до самого пояса, они с нетерпением ждали этого знака, прикладываясь ухом к дверям, чтобы услышать его вовремя. Одна из них, по имени Телетуза, тотчас отворив дверь, тихо вошла по смирнскому ковру, покрывавшему в это время года весь пол, и также тихо открыла оконные ставни. Пробившись сквозь персидские шторы нежного цвета, солнечный свет охватил собой всю элегантную опочивальню с потолком, украшенным раззолоченным карнизом, и со стенами, разрисованными различными соблазнительными сценами из мифологии. Но лучшим украшением тут была кровать превосходной работы из слоновой кости, в которую были вделаны драгоценные камни, ониксы, рубины, топазы и смарагды, окруженные тонкими и изящными арабесками из золота. Две другие спальные девушки, София и Лалага, внесли тяжелое stragulum, пушистый александрийский разноцветный коврик с широкими зелеными листьями лотоса, и положили его у самой кровати. Поднявшись с пуховика, Юлия опустила свои ноги над этим ковриком.

Лицо ее не было покрыто белыми повязками, так как она не прикладывала к нему на ночь, как делали это римские матроны того времени, хлебные лепешки, размоченные сперва в кобыльем молоке, чтобы иметь кожу нежную и гладкую: ей и без того улыбалась еще самая цветущая юность и здоровье, рисуя ее щечки нежным цветом пестанских роз.[43] Обнаженные и великолепные формы ее лилейного тела, поднимавшегося среди листьев лотоса, казалось, принадлежали богине, всегда возбуждая у льстивых прислужниц восклицания удивления; а роскошные пряди волос, свободно спускавшиеся с головы и изящно обрамлявшие ее торс, еще более выделяли прекрасный цвет ее лица и два блестящих карбункула среди темных ресниц.

Невольница Филена, подойдя к своей госпоже, надела на ее ноги, выточенные, как у греческой Гебы, вышитые золотом сандалии, бывшие сперва в употреблении в Греции, а потом вошедшие в моду и у римских дам.

Когда с помощью Софии и Лалаги Юлия встала на ноги, пятая девушка, Эгла, набросила на нее слегка согретую тунику, называвшуюся intima; затем Юлия перешла в соседнюю комнату с теплым и надушенным воздухом, а Негрина подбежала к входным дверям, чтобы никто не смел в это время переступить порога: Негрина знала, что пока длится туалет ее госпожи, нужно было отвечать всем посетителям, что госпожа еще спит, и это для того, чтобы никто не мог не только увидеть, но и подозревать о тайнах ее туалета:

сказал поэт-диктатор в области изящного и любви.[44] Туалет начался с косметических предметов.

Невольница Велия вытирает свою госпожу и моет ей лицо тепловатым, только что выдоенным молоком, а две эфиопские девушки приносят серебряный умывальник с душистой водой. Ливия опускает в нее свои руки и потом вытирает их волнистыми волосами этих девушек, из которых Филла, держа в руке speculum,[45] зеркало из полированного, блестящего серебра, обделанное в золотую рамку превосходной скульптурной работы, и дохнув на него, для доказательства, что дыхание ее чисто и ароматно, стала жевать греческие пастилки, которые употреблялись римскими кокетками в виде мушек; Фаллироя же поднесла госпоже зубной порошок.

После этого четыре девушки стали убирать голову Юлии, расчесывать, завивать, украшать и пудрить ее волосы. В это самое время Негрина заговорила с кем-то через двери.

– Госпожа спит, – повторяла она.

– Знаю, что это означает, – отвечал мужской голос, – все-таки скажи ей мое имя.

– Она спит, и я не могу этого сделать.

– Иди, Руфина, – сказала Юлия, узнавая голос, – и прикажи Негрине впустить гостя.

Входивший мужчина был уже в летах, т. е. ему могло быть лет пятьдесят, на это указывали его седоватые волосы. Он был окутан в тогу. Выражение открытого лица было полно ума, а его довольно длинный нос являлся признаком той фамилии, к которой он принадлежал.

Это действительно был Публий Овидий Назон.[46]

Нужно ли мне распространяться об этой новой личности? Как в древнем Риме, так и в нынешнем не найдется никого, кто бы не знал певца «Метаморфоз» и «Любви»; но так как роль, какую он играет в моей истории, значительна, то я нахожу нелишним познакомить читателя покороче с его личностью.

Нам известно уже о том, что это имя фигурирует в списке лиц, предназначенных к ссылке; и это может казаться маловероятным тому, кому приходилось читать прелестные стихи Овидия, в которых он утешает Ливию, тоскующую по умершем сыне своем, Друзе Нероне. Но следующие сведения об Овидии намекнут нам на причину немилости к нему Ливии.

Публий Овидий Назон, родом из Сульмоны, существующей еще и ныне на юге Италии, где родился в 13 календе апреля месяца, т. е. 20 марта 711 года от основания Рима (43 г. до Р. X.), прибыл в Рим юношей и учился там красноречию у Плоция Гриппия, самого знаменитого грамматика того времени, у Ареллия Фуска, отличавшегося изящной дикцией и у Порцция Латра. Окончив свое образование в Афинах и в дальних путешествиях, он, по желанию отца, выбрал себе судебную карьеру, был судьей, а впоследствии достиг должности триумвира; однако эти успехи не только не отвлекли его от своей музы, но заставили еще сильнее полюбить ее.

С Вергилием ему пришлось в жизни видеться один лишь раз; с Горацием, Пропорцием и Корнелием Галлом, самыми знаменитыми поэтами того времени и любимыми Августом, он вел знакомство; но к нежному Тибуллу он чувствовал такое расположение, что почти не расставался с ним: к нам дошла превосходная элегия Овидия, посвященная им своему умершему другу.

Помощью этих друзей, а еще более своих влиятельных родственников, он скоро стал пользоваться милостью Августа. При дворе этого цезаря постоянно собирались самые известные ученые и поэты, жившие в то время в Риме; некоторые из них считались домашними у Августа; в числе этих последних был и Овидий. Тут он познакомился с Каем Цильнием Меценатом, считавшим себя литератором и поэтом, с Варием, Корнелием Галлом, Квинтилием, Аристием Поллионом, не говоря о многих других, знаменитых по рождению или по своим сочинениям.

Находясь постоянно при дворе, он приобрел сперва расположение к себе Ливии, горе которой, как мы уже говорили, он умел успокоить своим стихотворением на смерть ее младшего сына, Друза, которого она имела от Клавдия Тиверия Клавдиана; потом стал он мил для всей группы божков, которые в виде спутников меньшей величины вертелись вокруг таких больших звезд, какими были Сервилия и Скрибония, первые две жены Августа, Октавия, его сестра, Антония, жена Друза, другая Антония, жена Домиция Энобарба, Клавдия, дочь Фульвии и Клавдия, Агриппина дочь Марка Випсания Агриппы, Теренция, жена Мецената и любовница Цезаря, Випсания, Ургулания и Приска, фаворитки Ливии, Гортензия, дочь великого оратора и также отличавшаяся красноречием, Корнелия и многие другие красивые и знатные матроны.[47] Но более всех знал Овидий Юлию, когда она была уже оторвана от своего второго мужа, Марка Випсания Агриппы. Несомненно, поощряемый вниманием, какое оказывала ему Юлия, пресытившаяся уже, быть может, любовью Сципиона и Семпрония Гракха и заинтересованная прекрасной эпопеей: «Война гигантов с героидами», хвалой которых был полон весь Рим, полюбивший поэта; Овидий не устоял против очаровательницы и влюбился в нее до безумия, так что она сделалась его единственной вдохновительницей, как он сам восклицает в следующем стихе:

Эта сильная любовь Овидия длилась всю его жизнь: ее не уменьшило ни отсутствие любимого существа, отправленного в ссылку, ни брак его с женщиной из знаменитого семейства Фабиев, ни другие цветки, какие срывал он на жизненном пути. Эта любовь, тайная и глубокая, подозреваемая прочими, но не выданная им самим, удивляла Ливию, которая, зная болтливость поэта, не могла, однако, сорвать с его языка какой-нибудь нескромный намек, убедивший бы ее в действительности его связи с дочерью Августа, что могло бы послужить Ливии новым и сильным данным к обвинению Юлии.

А между тем эта Юлия была Коринна, обожаемая Овидием и воспетая им в своих Amori, по примеру прочих поэтов того времени, воспевавших предмет своей страсти под каким-нибудь псевдонимом; так, например: Катулл воспел Клодию под именем Лесбии; поэт Проперций – Остилию под именем Цинции; Тибулл в своих песнях Планию называл Делией. Так и Овидий под Коринной скрывал имя своей возлюбленной и скрывал так ревниво эту тайну, что не делился ею даже со своими близкими друзьями. Между тем, благодаря такой таинственности его возлюбленной многие из римских дам пользовались именем, сделавшимся знаменитым, и каждая из них старалась распространить в обществе мнение, что именно она и есть героиня в бессмертных песнях поэта.

Но Ливия отгадала истину; и когда Овидий, огорченный поступком Коринны, которая из желания сохранить свою красоту пыталась уничтожить в себе плод их взаимной любви, выразил следующими стихами свой гнев:

то Ливия – так как Юлия принадлежала к семейству Цезарей – еще более убедилась в справедливости своих подозрений.

Будучи женщиной очень хитрой и искусной в политике, Ливия скрывала свои подозрения не только от поэта, но и от самого Августа.

Когда Юлия после скандального происшествия с Антонием Африканом была выслана на остров Пандатарию, Овидий, продолжая, как я намекнул выше, помнить свою Коринну, в то же время упивался своей славой, создавая метаморфозы и сочиняя «Медею», трагедию, затмившую собой трагедии Мессалы и Поллиона и поставленную по своему достоинству рядом с трагедией «Фиест» поэта Вария, считавшегося лучшим произведением латинской сцены; сам же автор удостоился названия римского Софокла. Не мало способствовали славе поэта и его эротические произведения, одно из которых, под названием «Искусство любить», хотя в присутствии императрицы громко осуждалось придворными, но в тайне приводило в восторг всех римских дам; другое, под названием.

«Лекарство от любви», написанное против первого, но столь же вольное и усилившее лишь зло, принесенное первой поэмой. В то время говорили, что эти произведения Овидий сочинял на коленях куртизанок.

После смерти родителей, выдав дочь свою, также отличавшуюся поэтическим талантом, за Корнелия Фида, сам Овидий, обеспеченный в материальном отношении отцовскими имениями в Сульмоне и кроме того владея в Риме домом близ Капитолия и прекрасными и обширными садами, лежавшими на холме, между via Claudia и via Flaminia, и названными им Orti pinif eri, сосновые огороды, проводил время среди знаменитых людей своего времени, между которыми находился Варрон, считавшийся самым образованным между римлянами, Игиний, мифолог и хранитель императорской библиотеки, Цельз, называвшийся римским Гиппократом и бывший самым верным из друзей Овидия, Кар, наставник детей цезаря, Котта, бывший уже консулом, и особенно Фабий Максим, родственник Овидия и пользовавшийся сильным доверием Августа.

Мы застаем Овидия у младшей Юлии, дочери его Коринны и жены Луция Эмилия Павла, в то время еще, когда он, будучи богат и не имея открытых врагов, считал себя в милости у императора.

Юлия, встав со своего места, с искренней радостью в лице пошла навстречу своему старому другу и приветствовала его следующими словами:

– Для тебя, певца и наставника любви и всего изящного, открыты двери всякого элегантного будуара в Риме; и могу ли я таить от тебя какие бы то ни было секреты, когда мать моя, в минуту разлуки со мной, говорила мне: «Не доверяйся никому, кроме Овидия».

– И мать твоя была права, о божественная Юлия, так как ей одной было известно то давнишнее и глубокое чувство привязанности, какое питал я к ней и к тебе, ее дочери, которую при рождении я первым держал на своих руках.

– А поэтому, – сказала тут Юлия, – я буду продолжать одеваться, а ты будь мне в данном случае наставником, так как все признают тебя лучшим знатоком в том, что касается дамского туалета.

В эту минуту перед Юлией были разложены все орудия этого туалета, которые носили у римлян общее название mundus muliebris, т. е. «женского мира»; тут находились щипцы для завивки волос и большие изогнутые гребни для той же цели, обыкновенные гребни из слоновой кости и маленькие для пробора волос, разные щеточки, порошки и мастика для очистки зубов и рта, головные шпильки и иглы, флаконы с духами и прочими эссенциями, sapo или шарики из сала и буковые орешки, вазочки с румянами и разными притираниями, с ароматическими пастилками, пудрой и т. д. Потом на особом столике красовались, расположенные в порядке браслеты, серьги, пряжки, золотые цепи, блестевшие драгоценными камнями, открытые дентилиотеки, в которых хранились перстни с дорогими каменьями, великолепные диадемы, золотые маленькие колокольчики с вырезанными на них заклинаниями на этруском и греческом языках и много других дорогих украшений и побрякушек.[50]

– Аглая, – обратилась Юлия к одной из четырех девушек, убиравших ее голову, – теперь опять начинает входить в моду красный цвет, а поэтому положи мне сикамбрскую косу[51] и укрась волосы красными цветочками.

– Нет, прелестная Юлия, – заметил Овидий, – не советую тебе употреблять косы из чужих волос, когда твои собственные так прекрасны и густы.

– Но мои имеют цвет вороньего крыла.

– Не божественной Юлии принимать законы от римских матрон, а им от нее. Не скрывай своих черных: они превосходно выделяют розовый цвет твоих ланит и беломраморное чело.

– А не ты ли сам говоришь в поэме, в которой учишь нас искусству любить, что женщина

– Да, я это сказал и был прав, намекая на женщин, желающих скрыть свою седину, дурной цвет или редкость волос своих, – женщин, Которые, волос не имея своих, покупают чужие; но тебе, при твоих превосходных волосах, ничего этого делать не надобно.

– О поэт, кто может тебе противоречить! – воскликнула Юлия, как бы спрашивая, и, отдавая в распоряжение девушки свою ветреную головку, приказала убирать свои волосы.

Присутствие Овидия мешало капризной Юлии высказывать неудовольствие, что она имела обыкновение делать во время туалета своей невольнице, которая, голая до самого пояса, подобно прочим девушкам, занимавшимся туалетом госпожи, с особенным искусством приготовляла куафюру, но, тем не менее, страдала от капризов молодой красавицы, иногда коловшей открытую грудь девушки своей головной шпилькой.

В это самое время другая невольница чистила ногти на маленьких и нежных ногах Юлии, вытирая их масляными эссенциями; а затем sandaligerula, т. е. заведовавшая обувью, стала надевать ей богатые сапожки.

После этого невольницы, заведовавшие гардеробом и называвшиеся vestisplicae, принесли разное одеяние. Так как время года было еще холодное, то Юлия надела сперва сверх одной еще другую исподнюю тунику, tunica interior, потом третью, intusiata[52] нечто в роде рубахи, которая носилась дома и наконец, льняную тунику, tunica manuleata, вошедшую в моду у римских матрон после открытия сношений с Египтом.

Когда последняя туника была надета, к Юлии подошли natrices, невольницы, украшавшие госпожу драгоценными вещами. Они вдели ей в уши рубиновые серьги, изящными золотыми пряжками захватили тунику у самых плечей, а на пальцы надели топазовые и смарагдовые перстни.

Тогда Юлия встала на ноги: богиня явилась во всем своем блеске. Овидий, восхищенный ее красотой, воскликнул:

– Если бы даже божественный Цезарь не причислил тебя к своему семейству, то всякий, смотря на тебя, о Юлия, все-таки, сказал бы, что ты небесного происхождения и что Венера – твоя прародительница!

Юлия, улыбнувшись, посмотрела на себя в серебряное зеркало, которое держала перед ней стоявшая на коленях Маннея, и затем, довольная собой, отпустила своих девушек.

После того Юлия вместе с Овидием вышла в oecus tetrastylos; так называлась комната, похожая на атриум с четырьмя колоннами у входа вместо дверей и без навеса над входом,.[53] на задней и боковых стенах которой были нарисованы монохроматически (т. е. одной краской) исторические виды, каковые находятся в атриумах, открытых в Помпеи, с мраморным полом, покрытым фигурами, издали кажущимися нарисованными тушью[54] В этой комнате Луций Эмилий Павел имел обыкновение принимать своих клиентов, а Юлия, в отсутствие своего мужа, принимала тут своих утренних посетителей. Первыми из них являлись всегда так называвшиеся saluti– geruli, т. е. слуги, приходившие от обожателей хозяйки дома приветствовать ее с утром и узнавать об ее здоровье.

Юлия застала в атриуме несколько таких посланцев, из которых первый, глубоко кланяясь ей, сказал:

– Меня посылает Луций Авдазий.

– Меня посылает Луций Виниций, – проговорил второй невольник.

– Меня посылает Семпроний Гракх, – проговорил третий.

– Деций Силан, – произнес четвертый.

– Странно! Все друзья моей матери, – прошептала Юлия, бросая взгляд на Овидия, который также тихим голосом сказал ей:

– Прикажи этим людям ждать твоих повелений на дворе.

Юлия тотчас приказала им выйти, но пятый – из salutigerul'ов, еще не приветствовавший ее, продолжал стоять на своем месте, не двигаясь. Юлия окинула его с ног до головы испытующим взглядом, но, вглядевшись в его лицо, вскрикнула от удивления.

Незнакомец, заметив, что его узнали, улыбнулся.

Продолжая пристально глядеть на него, Юлия спросила с волнением:

– Кто ты такой? Откуда ты? Кто прислал тебя?

Вместо ответа незнакомец протянул ей запечатанный лист пергамента.

– Прочти, – сказала Юлия Овидию, схватив пергамент и отдавая его поэту.

Овидий, распечатав его, прочел вслух:

«Посылаю к тебе невольника Клемента; он пользуется моим доверием; выслушай его. До свидания».

– Заметил ли ты его лицо, Публий Овидий? Не правда ли, что, смотря на него, можно подумать, что перед нами стоит мой брат, Агриппа Постум? – спросила Юлия поэта на греческом языке.

– Разумеется, и я тотчас понял причину твоего удивления, – отвечал Овидий на том же языке.

– Госпожа, – проговорил тогда Клемент, – я предупредил уже Публия Овидия Назона о том, что по моему совету Авдазий, Виниций, Деций Силан и Гракх принимают к себе сегодня своих слуг, чтобы получить от тебя приказания, какие ты пожелаешь им дать. Я имею нечто высказать всем вам, но для места свидания твой дом неудобен.

– В таком случае, – сказал Овидий, – я приглашаю всех вас прийти ко мне ночью в мои Orti piniferi; я приготовил для вас там скромный ужин.

– Хорошо, – отвечали Юлия и Клемент, и последний тут же попросил позволения немедленно уйти, чтобы не возбудить ни в ком подозрения; а поэт брал на себя распорядиться приглашением к себе вышеупомянутых лиц.

Действительно, немного минут спустя Овидий передал четырем слугам свернутые в трубочки пергаменты, в которых просил Авдазия, Виниция, Гракха и Деция Силана прийти к нему в ту ночь в Orti piniferi.

– Публий Овидий, – сказала после этого Юлия поэту, – сегодняшнее собрание у тебя напоминает мне об очень серьезном и нужном мне предмете.

– О каком это?

– Мне до сих пор не удалось найти такой невольницы, которая, находясь при мне, как venerea, могла бы, вместе с тем, исполнять обязанности анагноста, т. е. развлекать меня чтением. Будь сегодня у меня такая девушка, я взяла бы ее с собой в твои Piniferi.

Название venerea принадлежало такой невольнице, которая была, так сказать, наперсницей своей госпожи, самым доверенным ее лицом, содействующим ей в ее эротических похождениях и знавшим, следовательно, все ее сердечные тайны; venerea, рано или поздно, непременно отпускалась на волю.

На ней лежало попечение о venereum, тех комнатах в доме, где была устроена частная купальня госпожи и где она предавалась сладострастью. Такие обязанности не только не унижали невольницы, но, вследствие тогдашних нравов, ставили ее в общем мнении выше всех прочих слуг и придавали ей такое значение, что сделавшись свободной, она занимала заметное место в обществе и память о ней чтилась иногда, как свидетельствует это открытая ныне Помпея, великолепными надгробными монументами.

Младшая Юлия, действительно, могла иметь также надобность и в чтице, так как она, подобно своей матери, знала хорошо латинскую и греческую литературу и была близко знакома со многими учеными людьми и поэтами Рима.

– Зачем ты не обратишься, Юлия, к Торанию, торгующему невольницами? – спросил Овидий.

– Меня известили о том, что у него нет такой невольницы, какая мне нужна.

– Нет еще трех дней, как он мне говорил, что ждет партию хорошего товара.

– В таком случае, отправимся к нему завтрашний день.

В ту самую минуту, когда Клемент выходил из дома Луция Эмилия Павла, укутанный в paenula, – широкий плащ с капюшоном, закрывавшим лицо до самых глаз, – чтобы не быть узнанным, – он встретился с Ургуланией, фавориткой Ливии, входившей в тот же дом.

Ургулания устремила на него глаза, и лице ее озарилось радостью. Она полагала, что видела достаточно, чтобы узнать человека, которого искала, и тотчас бы вернулась к своей повелительнице, если бы не имела желания выпытать душу Юлии. А поэтому она вошла в дом. Когда об ее приходе известили Юлию, она приказала просить Ургуланию в эзедру. Читатель помнит, что так называлась комната, предназначенная для приема гостей и разговоров.

Овидий, едва лишь услышав имя гостьи, заметил Юлии взволнованным голосом:

– Вероятно, в Риме уже носятся слухи о прибытии Клемента. Ради богов, о Юлия, не вымолви о нем ни слова.

– Я хорошо знаю Ургуланию, эту худшую советницу императрицы, – отвечала Юлия.

– Не говори с ней и обо мне.

Сказав это, Овидий через большую дверь вышел на fauces, – так называлась открытая узкая галерея, окружавшая дом и снабженная лестницами, ведшими в подвальный и верхний этажи, – откуда, спустившись во двор, называвшийся cavaedium, и пройдя протир, вышел на улицу, полагая, что прошел незамеченным.[55]

В нескольких шагах от дома, на углу, он увидел Процилла, который, не желая быть узнанным, поторопился, хотя и поздно, закутаться в свой галльский плащ с капюшоном, рукавами и прорезами на обеих сторонах; он находился тут, очевидно, чтобы заметить тех, кто входил и выходил из дома Юлии.

«Ливия знает или подозревает», – подумал поэт и, показывая вид, что он не узнал невольника императрицы, продолжал свой путь, еще более прежнего убежденный в необходимости быть осторожным.

Не скрылся Овидий и от зорких глаз Ургулании, не показавшей, однако, и вида, что она его заметила, когда подойдя к Юлии, встретившей гостью с приветливой улыбкой в лице, стала обнимать ее.

– Что привело тебя, Ургулания, в дом Луция Эмилия Павла? – спросила ее ласково Юлия.

– Не упрекаешь ли ты меня, о Юлия, за то, что я уже давно не была у тебя? – спросила в свою очередь фаворитка Ливии хозяйку дома.

– О нет, кто может осмелиться отрывать тебя от обязанностей, какие ты выполняешь при супруге Августа.

– Сегодня я сама осмелилась сделать это, о, прекрасная Юлия, и потому собственно, чтобы сообщить тебе приятные новости.

– Действительно ли это так? – спросила Юлия, но таким равнодушным тоном, который изобличил в ней полное недоверие к словам Ургулании.

– Да, это так; мать твоя, по желанию Августа, покинет негостеприимную Пандатарию…

– Она переменит небо, но чувства Августа к ней останутся те же самые.

– Нет, и чувства Августа к ней изменились, если он смягчает ее ссылку и переводит ее в Реджию; в этом городе она будет пользоваться большей свободой, нежели на острове Пандатарии, и тебе будет позволено видеться с ней. Все это заставляет думать, что Август скоро ее совсем простит.

Это известие не обрадовало Юлию так, как предполагала Ургулания: внучка Августа хорошо знала, что ни ей, ни ее матери нельзя надеяться на будущее, пока при Августе находится Ливия.

Хотя и замечая недоверие Юлии, Ургулания решилась, однако, затронуть тот предмет, который составлял главную цель ее визита.

– Надобно также надеяться, – сказала она, – что и брат твой будет возвращен тебе.

– Если будет длиться та справедливость, которая сослала его в Сорренто, то напрасна всякая надежда. В чем заключались, например, его преступления? Не можешь ли ты указать мне на них, Ургулания?

– Его грубый характер, его жестокое сердце… По крайней мере, так говорили в то время.

– Об этом протрубили по всем весям и городам, но ни веси, ни города этому не поверили. Грубость и жестокость, не доказанные фактами, не составляют еще преступления, но, тем не менее, они послужили поводом к осуждению. Во всяком случае, следовало бы принять во внимание его крайнюю молодость. А другие братья мои, Луций и Кай, какое преступление совершено ими? Все семейство Випсания Агриппы, которому Август обязан империей, теперь рассеяно. Здесь остается от него лишь одна ломкая тростинка, и кто знает, не наступит ли скоро и ее очередь?