ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Мщение

Когда весть о смерти Августа распространилась по всей империи, Германик со своей женой, Агриппиной, отправился в Германию, чтобы прекратить волнения в легионах, находившихся на Рейне.

По прибытии к ним Германика, эти легионы стали заявлять ему о своих лишениях и страданиях, требуя увеличения их жалованья и отказываясь, до удовлетворения этого требования, от службы и повиновения своим начальникам. Многие же из легионеров предложили тут же Германику провозгласить его императором. Им было известно, что и Август одно время подумывал о том, не предпочесть ли злому, себялюбивому Тиверию его доброго брата Германика, который обладал прекрасной душой и другими хорошими качествами и талантами, был и красив, и умен, и храбр, и любим всеми солдатами.

Будучи, вместе с тем, необыкновенно честным человеком, Германик не только не был польщен вышеупомянутым предложением легионеров, но пришел от него в негодование. Он стал упрекать их за их бесчестное и вероломное предложение, угрожал им наказанием и выразил намерение немедленно покинуть войско, которое было ему так предано. И надо заметить, что он наверняка исполнил бы свое намерение, если бы не был удержан легионерами, грозившими скорее убить, нежели выпустить его из лагеря.

Услышав эту угрозу, Германик вынул кинжал, скрытый в его платье, и, потрясая им в воздухе, воскликнул:

– Я скорее умру, чем сделаюсь изменником!

И он был уже готов вонзить кинжал в свою грудь, но, к счастью, находившиеся около него схватили его руку и удержали его от самоубийства.

Так как и эта сцена не успокоила войска, то Германик, желая избавить от опасности свою жену, решился отправить ее вместе с маленьким сыном Каем, прозванным солдатами Калигулой по особенной обуви, которую он носил в то время, в один из ближайших городов. Это решение смутило, однако, солдат до такой степени, что они стали умолять Германика простить им их поведение и не причинять им позора посылкой своего семейства к чужим людям.

Пользуясь раскаянием солдат и желая водворить среди них прежнее спокойствие и порядок, Германик, как повествует Светоний, обратился к ним с прочувствованной речью, в которой убеждал их отделиться от злонамеренных товарищей, желавших погубить их. Речь Германика на этот раз произвела такое сильное впечатление на солдат, что они не только оставили всякую мысль о возмущении, но и выбросили из своей среды подстрекавших их к возмущению.

После этого, желая показать на деле свое раскаяние, римское войско охотно пошло в поход на германцев, предпринятый цезарем Германиком с целью отомстить последним за поражение и истребление легионов Вара.

Мост через Рейн был устроен быстро, и Германик перевел через него двенадцать тысяч пехоты, придав ей в помощь двадцать шесть когорт и значительное количество кавалерии.

Пройдя незаметным образом среди лесов, римские войска бросились неожиданным образом на племя Марсов, пировавших в это время по поводу какого-то празднества, и, уничтожив без различия пола и возраста большое число неприятеля, опустошили страну на расстоянии шестидесяти миль в окружности.

Зиму, следовавшую за этим походом, Германик провел с войсками на берегах Рейна, а весной вновь собрался в опустошительную войну, к которой подала ему повод распря между старшинами племени, жившими в то время в нынешнем Гессеке. Одни из этих старшин домогались независимости своего племени с князем Арминием во главе; другие же, приверженные Сегесте, как нам уже известно, ненавидевшему Арминия, желали находиться под покровительством римлян. Эти две партии вели между собой ожесточенную борьбу, когда Сегеста, видя свою партию готовой уступить в борьбе, обратился за помощью к римлянам, послав в римский лагерь, к Германику, своего сына Сигизмунда и других послов.

Германик, поспешив на призыв Сегесты, разбил его врагов, захватил многих из них в плен и между прочими Туснельду, дочь Сегесты, которая, будучи женой Арминия, держала сторону своего мужа, а не отца, и освободил из рабства тех римлян, которые были взяты германцами, при уничтожении легионов Вара.

Взятие в плен жены и измена Сегесты привели в ярость Арминия. Он обратился к херускам и другим соседним племенам и, напоминая им их прошлые громкие победы, омраченные последними поражениями, сумел воспламенить их к войне против римлян.

Слова Арминия подействовали даже на некоторых германских вождей, которые, как например, его дядя по отцу, Ингвимер, относились до того времени благосклонно к римлянам, пользуясь со стороны последних полным доверием и расположением.

Таким образом, настала минута, когда Германику приходилось выполнить смелый и славный подвиг, загладить постыдное поражение римских войск под предводительством несчастного Вара.

Он разделил свое войско на две части, одну из них послал со своими легатами сухим путем, а с другой, бывшей под его личной командой, дойдя до устьев Рейна, поплыл по реке до Амизии, нынешнего Эмса, и оттуда достиг рокового тевтобургского леса.

Тут на деревьях висели еще черепа убитых римлян, принадлежавших к варским легионам, а их кости белели по всей местности бывшего побоища.

Тронутый этим зрелищем, Германик велел собрать кости своих соотечественников и похоронить их в общей могиле. По исполнении этого священного долга, он пошел вслед за Арминием, который, избегая встречи с римлянами, скрылся от них по известным ему тропинкам среди болот в отдаленные леса, так что Германик, не будучи в состоянии настигнуть врага, принужден был вернуться со своими легионами морским путем на Рейн, причем его флот сильно пострадал от бури. Еще большую неудачу испытал легат Авл Цецина с другой частью войска, которая, вследствие неожиданного нападения Арминия, едва не подверглась жестокой участи легионов Вара; римлян спасли на этот раз, с одной стороны, благоразумие и военная опытность Цецины, а с другой – жадность неприятеля, потерявшего время за грабежом и дележом припасов, брошенных отступавшими римлянами.

Слухи о неудачном походе Германика скоро дошли в преувеличенном виде до легионов, остававшихся у Рейна, и так напугал их ввиду еще памятной несчастной катастрофы с легионами Вара, что желая не допустить неприятеля через реку, они бросились было ломать мост, находившийся близ места, занимаемого ныне городом Кельном, и мост несомненно был бы уничтожен, если бы малодушные солдаты не были остановлены мужественной женой Германика, Агриппиной, которая убедила их не ломать моста и рассеяла их страх, указав на отсутствие близкой опасности.

Пополнив в войске убыль людьми, присланными ему из Галлии, Испании и Италии, Германик посадил их в ладьи, которых собрал целую тысячу, и поплыл к берегам Визурга (Везера), где он и решился дать сражение своему гордому и непримиримому врагу.

Оба неприятельских лагеря отделялись друг от друга упомянутой рекой, и на ее противоположных берегах накануне битвы произошла следующая сцена.

Арминий, подойдя со своими приближенными к самому берегу реки, выразил желание увидеться со своим братом Флавием, служившим в римском войске и пользовавшимся уважением римлян за верность и храбрость, выказанную им в битвах, в одной из которых он потерял глаз.

Когда Флавий подошел к берегу и братья остались одни, Арминий, поздоровавшись с ним, спросил его:

– Отчего твой глаз закрыт повязкой?

– Я потерял его, сражаясь за императора Тиверия.

– А что, Флавий, приобрел ты взамен потерянного глаза?

– Меня одарили деньгами, золотой цепью, венком и прочими военными почестями.

– Если так, то ты дешево, брат, берешь за свою службу.

– А ты, Арминий, дурно делаешь, оказывая сопротивление цезарю и забывая о милосердии римлян к тем, кто покоряется им, и о том великодушии, с каким они относятся к твоей жене Туснельде и твоему сыну, Тумелику.

– А долг к отечеству, а древняя свобода, а религия наших предков и слезы наших матерей? Об этом ты забываешь, Флавий? О! Не будь предателем своего отечества, своих родных и соплеменников; воротись к ним и будь начальником, вместо того, чтоб быть низким слугой.

На это предложение Флавий отвечал отказом. Затем, последовал взаимный обмен упреками и оскорблениями, окончившийся тем, что Флавий, выйдя из себя, потребовал коня и оружие и намеревался переплыть реку, чтобы броситься на своего брата, но был удержан своим товарищем по оружию, Стерминием. Арминий же, в свою очередь, поносил, на своем жаргоне, – наполовину латинском, наполовину варварском, – как брата Флавия, так и всех римлян, вызывая их на открытый бой.

Германик поспешил удовлетворить желанию Арминия и на следующий же день дал ему сражение в долине, на правом берегу реки.

Ужасно было столкновение двух войск. Арминий, во главе своих воинов, выказал чудеса храбрости; столь же храбро бился и его родной дядя, Ингвимер; но на этот раз счастье отвернулось от них. Битва под конец превратилась в настоящую войну, в которой было истреблено все германское войско, причем спасшиеся от меча утонули в реке, куда были загнаны неприятелем. Обмазав свои лица кровью, чтобы не быть узнанными, Арминий и Ингвимер спаслись лишь благодаря быстрому бегу своих коней.

Битва, начавшаяся в пятом часу дня, длилась до самой ночи; и на другое утро солнце осветило громадное пространство в десять миль, покрытое трупами и оружием уничтоженного неприятеля.

Немного спустя Ингвимер, собрав новое войско, пытался отмстить римлянам, но и это войско было уничтожено Германиком подобно первому, причем громадное количество трофеев досталось победителю.

После этого Германик еще три года вел войну с германцами, побеждая их повсюду и, таким образом, мстя врагам за поражение Вара в тевтобургском лесу.

Но все эти победы не удовлетворили молодого римского полководца: он желал совершенного уничтожения Арминия и его партии. Но этому помешал император Тиверий, который, с завистью глядя на победы Германика и на быстро возраставшую его славу, вызвал его в Рим под предлогом почтить его заслуженным триумфом, причем сделал его вторично консулом, с целью надолго удержать его в Риме.

Германик повиновался, хотя и догадывался о настоящей причине, заставившей Тиверия вызвать его из Германии.

Когда Германик подъезжал к римской столице, к нему навстречу вышли все преторианские когорты; а народ в такой массе стремился приветствовать симпатичного ему победителя, что занял собой дорогу до двадцатого милиариума от города, т. е. на расстоянии сорока миль.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Последние жертвы Ливии

Блестящие победы Германика в той стране, которая более других беспокоила Рим, вызвали со стороны римского населения такую торжественную манифестацию в честь победителя, что Тиверию было невозможно помешать триумфу, который и имел место помимо его желания.

Я не стану здесь повторять описания этого торжества, так как я имел уже случай познакомить с ним читателя в то время, когда говорил о триумфе Тиверия. Замечу лишь, что триумф Германика был более блестящий и торжественный, с одной стороны, вследствие всеобщего сочувствия к триумфатору, молодому, красивому, талантливому, великодушному и мужественному, а с другой стороны, ввиду дорогих для римлян трофеев, добытых Германиком в этом походе: между трофеями находились и два орла из тех трех, которые были взяты германцами при истреблении легионов Вара. Эти трофеи были для римлян искуплением от стыда и позора тевтобургского поражения. Третий орел был взят римлянами обратно несколько лет спустя, при императоре Клавдии.

Из пленных, предшествовавших триумфальной колеснице, обращали на себя общее внимание зрителей Туснельда, жена Арминия, и их сын, Тумелик. Первая не изменила себе в своем несчастном положении: она шла гордой поступью, глядя на толпу с презрением, ее же маленький сын не понимал еще постигшего его несчастья.

Дальнейшая судьба Туснельды осталась неизвестной; что же касается Тумелика, то предание говорит, что он кончил свою жизнь простым гладиатором в равеннском цирке.

На триумфальной колеснице, рядом с Германиком, стояла Агриппина, которая была вполне достойна этой чести; при них находились также и пятеро их детей.

По поводу возвращения орлов, принадлежавших легионам Вара, близ храма Сатурна была устроена триумфальная арка; а в день самого триумфа Тиверий приказал раздать от имени триумфатора римской черни по триста сестерций на каждого человека.

Все эти почести, оказывавшиеся Германику, приводили в ярость Ливию, ненавидевшую как Германика, так и Агриппину; и старой императрице стоило большого труда оставаться спокойной и не выдавать своих чувств в эти торжественные дни, но она, все-таки, не удержалась, чтобы не упрекнуть Германика за то, что он похоронил с почетом кости погибших легионов Вара, как будто этим поступком он обескураживал своих солдат и увеличивал в их глазах силу врагов; Агриппину же она упрекала за мужество, оказанное ею в ту минуту, когда, как нам известно, войска, оставленные Германиком на Рейне, собирались ломать мост. «Женщине не следует, – говорила Ливия, вмешиваться в военные дела».

Несколько дней спустя Ургулания, находясь наедине с Ливией, шептала ей:

– Божественная Августа, кажется ли тебе приличным то, что Германик, оставаясь в Риме, своим хитрым поведением привлекает к себе народ, в котором симпатия к этому сыну Друза растет ежедневно? Не только Элий Сейян, но все, имеющие глаза, видят, с какой внимательностью и добротой относится он к народу, желая быть провозглашенным главой государства.[307]

На этот злой навет своей фаворитки вдова Августа отвечала:

– Все мне известно, Ургулания; заметила я также и то, что Агриппина поступает еще хуже своего мужа, увиваясь около влиятельных лиц и стараясь восстановить их против меня и императора.

– И ты не думаешь уничтожить ее козни?

– Кажется, я когда-то говорила тебе, что придет день, в который я подумаю о ней.

В эту минуту в комнату вошла служанка и объявила о приходе Мунации Плакцины.

– Здравствуй, жена Гнея Пизона; ты пришла кстати, – сказала Ливия Августа, когда Мунация Плакцина переступила через порог двери.

– Почему кстати, божественная Августа?

– Мне нужна твоя помощь в задуманном мной деле.

– Говори и приказывай.

– Существует ли, по-прежнему, в твоем сердце неприязнь к Випсании Агриппине?

– К внучке Августа, к твоей родственнице?

– Да, к внучке Августа и моей родственнице; но не бойся меня и говори откровенно.

– Я редко ненавижу, но если кого-нибудь ненавижу, то уже не изменяю к нему своего чувства.

– Хорошо; и несомненно, что она платит тебе тем же. Теперь я желала бы, чтобы ты уговорила своего мужа отправиться в Сирию.

– Трудное дело: тебе известно ведь, сколько раз божественный Август предлагал ему отправиться туда консулом.

– Знаю; но так как своему нынешнему положению он обязан лишь твоему богатству, то он не может отказать тебе. Ты одна можешь уговорить его. Желаешь ли ты это сделать?

– Могу ли я идти против твоей воли? Попытаюсь. Но к чему это должно послужить?

– Разве ты не поедешь вместе с ним?

– Разумеется, поеду.

– В таком случае, и ты, и твой муж, вы оба будете знать мое желание.

Надобно заметить, что в это время в некоторых из восточных провинций произошли беспорядки, сильно обеспокоившие как Тиверия, так и римский сенат. Волнения имели место в Каппадокии, жители которой были обложены тяжелой данью после смерти своего царя Архелая, убитого по приказанию мстительного Тиверия за то, что Архелай не пожелал посетить его во время пребывания его на острове Родосе; в Иудеи и Сирии, также вследствие невыносимых налогов и поборов со стороны римских чиновников, парфяне отказывались повиноваться Ванону, поставленному над ними царем еще императором Августом. Для успокоения этих подчиненных римской империи стран Тиверий задумал послать туда Германика, подчинив ему всех тамошних проконсулов, управлявших отдельными провинциями. Оказывая ему, таким образом, внимание, Тиверий, на самом деле, вместе с Ливией, Гнеем Пизоном и Мунацией Плакциной, замышлял против него недоброе. Когда Германик вместе с Агриппиной уехал на восток, Тиверий немедля вызвал оттуда его друга, Кретика Силана, правившего Сирией, назначив вместо него Пизона, человека, известного своей гордостью и своеволием, не любившего подчиняться высшей над ним власти, жестокого и развратного, лишенного всяких добродетелей и способного к совершению всевозможных преступлений. Храбрый и умный сын Друза в короткое время умиротворил Каппадокию, Киликию и другие провинции; а на трон Армении посадил Зенона, арестовав царившего там до того Ванона, убитого потом своей стражей за то, что он устраивал заговор против Германика вследствие подстрекательства мужа Мунации Плакцины, Гнея Пизона, также прибывшего на восток вскоре после отъезда туда Германика и старавшегося всеми мерами вредить последнему в его деятельности.

Восстановив порядок в азиатских провинциях империи, Германик решился поехать в Египет, куда влекло его, как образованного человека, желание познакомиться поближе с этой привлекательной для тогдашних римлян страной, лишь незадолго до того подчиненной римской империи.

В то время римские сенаторы не имели права без особенного разрешения высшего правительства посещать африканские провинции; но Германик полагал, что для него, усыновленного Августом, в таком разрешении не было надобности. Иначе, однако, думал Тиверий, который, будучи извещен о поездке Германика в Египет Гнеем Пизоном и подстрекаемый Ливией, резко выразил в сенате неудовольствие против затеи Германика.

Во время отсутствия Германика, Гней Пизон и Мунация Плакцина не сидели в Азии сложа руки: первый усердно пользовался своим авторитетом, чтобы парализовать распоряжения, сделанные Германиком, а вторая подготовляла еще худшее дело.

Находясь тогда с мужем в Антиохии и узнав, что в том же городе живет знаменитая колдунья Мартина, которую мы уже видели в Ноле у Ливии Августы, получившей от нее флакон с ядом, Плакцина поспешила отыскать ее; она ввела Мартину в свой дом, часто виделась с ней, ласкала ее и вела с ней секретные разговоры, с целью и результатом которых мы тотчас познакомимся.

Вернувшись из Египта, Германик, к своей крайней досаде, нашел многие из своих распоряжений, вследствие вмешательства Гнея Пизона, не исполненными, а в некоторых провинциях прежний беспорядок. Он уже готовился было исправить испорченное Пизоном, когда вдруг почувствовал себя нездоровым.

Он тотчас же догадался, что был отравлен и начал подозревать в этом преступлении Пизона и его жену. Его догадки подтверждались в глазах приближенных к нему людей тем, что в его жилище найдены были человеческие кости, свинцовые пластинки с его именем, насыпанная по углам зола, куски высушенной крови и другие предметы заклинаний.

Народ, узнав о болезни Германика, спешил в храмы молиться за его здоровье и приносил умилостивительные жертвы богам. Но в особенности заставляло всех подозревать Пизона в отравлении Германика то, что Пизон сперва посылал ликторов помешать жертвоприношениям, а потом приказывал разгонять толпы народа, собиравшегося веселиться по поводу слухов о выздоровлении любимого им правителя.

Тогда Германик, хотя и поздно, отправил к Пизону письмо, в котором, отказывая ему в своей дружбе, требовал, чтобы он выехал из сирийской провинции, где находился в то время Германик. Пизон принужден был повиноваться, но оставив Сирию, он ждал недалеко от ее границ известия о смерти Германика. Пизон и Мунация Плакцина рассчитывали на действие яда, полученного ими от Мартины, так как оно было хотя и медленно, но верно.

Силы Германика мало-помалу ослабевали. Наконец, почувствовав приближение смерти, он собран вокруг себя своих друзей и, высказав им свою уверенность, что умирает отравленный Пизоном и Плакциной, просил их передать его отцу причину его ранней смерти, сообщить об этом также сенату и требовать наказания тех, кто убил его во цвете лет; вместе с тем умиравший просил своих друзей обратиться и к римскому народу и, представив ему его жену и шестерых детей, оставшихся сиротами, обвинить перед ними Пизона и Плакцину, которые, несомненно, будут признаны виновными, так как не осмелятся оправдать себя полученными ими тайными приказаниями.

Друзья Германика поклялись исполнить все, о чем он просил их.

Оставшись наедине с Агриппиной, Германик сообщил, что смертью своей он обязан ненависти к ним Ливии и Тиверия, и советовал ей не выказывать им неприязни ради счастья детей, склониться перед злой судьбой и скрыть в душе гордость, которая не принесет ни ей, ни ее детям никакой пользы.

Вскоре после этого Германик умер, имея не более тридцати четырех лет от роду.

Его ранняя и неожиданная смерть встречена была с глубокой скорбью как в Антиохии и прочих провинциях, так еще более в самом Риме.

Сильно и энергично, пишет историк Светоний, выразило население свое сочувствие к Германику при известии о его смерти.

Как только смерть его стала известна, народ спешил заявить свое негодование богам, бросая камнями в их храмы и опрокидывая их алтари; некоторые же выбрасывали даже на улицу своих домашних божков. Говорят, что и варвары, воевавшие в это время между собой или с римлянами, решили по поводу смерти Германика установить временное перемирие. Некоторые из князей, желая выразить свое горе внешними знаками, означавшими в их обычаях траур, отрезали свои бороды, а своим женам выбрили головы.

Когда первые вестники принесли в Рим известие о выздоровлении Германика, народ отправился на капитолийский холм с факелами и жертвами и в нетерпении поскорее поблагодарить богов за радостную весть, разбил храмовые двери. В это время до ушей Тиверия долетали крики: «Рим спасен, отечество спасено, Германик выздоровел!»

Зато отчаяние народа не имело границ, когда смерть его стала совершившимся фактом: каждый из граждан как бы чувствовал, что Германик, возбуждавший к себе в Тиверии уважение и страх, удерживал этого тирана от жестоких поступков.

После похорон Агриппина вместе с пеплом своего мужа и со своими детьми отправилась в Рим, причем на всем пути к Риму она была встречена сенатом и народом, по свидетельству Тацита, горько плакавшим, как будто он вторично лишался Германика.

Память о своем любимце римский народ чествовал, по тогдашнему обычаю, играми в цирке, устройством арок, надписей и статуй. Но все эти чествования, громко свидетельствовавшие о народной любви к Германику и Агриппине, сердили Тиверия, и он распорядился положить им конец, а это еще более заставляло подозревать, что Тиверий и Ливия не были непричастными к смерти Германика.

Между тем Пизон, по смерти Германика, поспешил обратно в Сирию и принес благодарственные жертвы богам. Затем, вскоре после отъезда Агриппины в Рим, и он вместе с Плакциной отправился туда же, надеясь на благосклонность к себе цезаря, так как отравив Германика, он исполнял лишь приказания Тиверия.

Но и Пизон недостаточно знал характер Тиверия и жестоко ошибся в своих надеждах. Не успел он прибыть в Рим, как был уже обвинен вместе с Плакциной друзьями Германика в отравлении последнего и отдан самим Тиверием на суд сенату. Сделав Пизона и его жену орудиями для уничтожения ненавистного ему человека, Тиверий теперь не церемонился оставить их на произвол судьбы.

За исключением двух-трех сенаторов, никто не брался защищать обвиняемых; когда же для Пизона стало очевидным, что он будет обвинен сенатом, если не в отравлении, – к чему не было достаточных доказательств, то в возбуждении войска к неповиновению Германику и в оклеветании друзей последнего, он поспешил предупредить сенатский суд: люди, посланные к нему от сената, нашли его мертвым; близ его трупа лежал меч, обагренный его кровью.

Что касается Плакцины, то она избегла наказания, благодаря ходатайству самой Ливии, не забывавшей, что Плакцина была заклятым врагом Агриппины, жены Германика,[308] и, следовательно, могла быть еще полезной Ливии. Ходатайство последней, в данном случае, было новым поводом ко всеобщему ропоту и негодованию.

Но этот ропот и негодование не смущали стойкой и решительной матери Тиверия. Безгранична была, как свидетельствуют все эти истории, ее ненависть к семейству Марка Випсания Агриппы и Юлии, и она старалась погубить и Агриппину, последнего члена этого семейства – Ливия не переносила присутствия в Риме вдовы Германика.

И злая императрица сумела также на этот раз достичь своей цели.

Опасаясь быть отравленной или убитой тайным образом, Агриппина часто обращалась к Тиверию с просьбой о защите, но результатом как этих, так и других ее просьб была ссылка ее на остров Пандатарию, куда когда-то была сослана ее мать.

Тут, как предполагает Тацит, несчастная жена Германика и уморила себя голодом.

Незадолго до ее смерти был уморен голодом и Азиний Галл, о чем я уже намекал. Этим обстоятельством Тиверий воспользовался, чтобы опозорить память Агриппины клеветой, будто бы Азиний Галл был ее любовником, смерть которого и была причиной ее самоубийства.

Из осиротевших детей Агриппины и Германика на Друзиллу, Ливиллу и Агриппину, как женщин, Тиверий и Ливия не обратили внимания, Нерон же и Друз были объявлены врагами государства и подвергнуты отдаленной ссылке, где они погибли голодной смертью. О Друзе Тацит повествует, что лишенный всякой пищи, он последние девять дней под влиянием мучений голода грыз шерсть своего тюфяка.

Оставался в живых один лишь Кай Калигула, который, не будучи тронут судьбой своих братьев, расточал свое состояние с друзьями и публичными женщинами и выказывал такую преданность человеку, погубившему его родных, но благоволившему к нему, что о нем и о Тиверий говорили, что не было на свете лучшего раба и более самовластного господина. Сам же Тиверий, хорошо зная Кая Калигулу, высказал о нем, однажды, следующее мнение: «Кай живет на мое несчастье и на погибель всех. Я вскармливаю змею для римского народа и отвратительное чудовище для всего мира».

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

Смерть Ливии

Между лицами высшего римского общества, не терпевшими Тиверия или не одобрявшими его произвольных и жестоких поступков, одним из самых смелых был, бесспорно, сенатор Луций Кальпурний Пизон, тот самый, о котором я упоминал еще в начале своего рассказа, как о кредиторе фаворитки Ливии, Ургулании. Он в самом сенате не побоялся выразить своего сожаления о том, что развращенная магистратура слепо подчиняется желаниям нового цезаря и его приближенных, что чрезмерно поощряется шпионство, что шпионы становятся самовластными и что все это, наконец, вынуждает его, Кальпурния Пизона, покинуть и курию, и Рим, чтобы жить в какой-нибудь отдаленной, глухой деревушке.

Эти слова влиятельного сенатора смутили сперва Тиверия, не желавшего в первые дни своего царствования казаться абсолютным деспотом: он постарался мягкими речами и при помощи родных и друзей Кальпурния Пизона успокоить и отклонить его от намерения покинуть Рим; но Тиверий не забыл сказанного Пизоном, не столько потому, что он отзывался непочтительно о Ливии Августе, сколько потому, чтб упомянутыми словами он выразил неуважение к нему, цезарю.

К этому времени Кальпурний Пизон, потерявший терпение ждать от Ургулании уплаты следовавших ему денег, вызвал ее к претору с твердым намерением покончить на этот раз дело.

Гордая матрона, привыкшая ставить себя выше законов, по-прежнему не обратила внимания на этот вызов; но зная решительные намерения своего кредитора, снова поспешила прибегнуть к покровительству Ливии и спрятаться в ее доме, полагая, что кредитор не осмелится искать ее тут.

Но Пизон разрушил эту надежду; не обращая внимания на протест Ливии, считавшей себя в данном случае оскорбленной, он преследовал в ее доме свою должницу и вызвал ее в суд при помощи свидетелей.

Рассерженная Ливия обратилась тогда к Тиверию с просьбой лично отправиться к претору для защиты Ургулании. Не желая пока противоречить матери, он вышел из дворца, чтобы показать ей, по крайней мере, что он готов исполнить ее просьбу; но он так медлил дорогой, останавливаясь со встречавшимися ему знакомыми, что опоздал в суд, и Ливии пришлось платить за свою фаворитку, чтобы избавить ее от неизбежных последствий судебного решения.

Впоследствии Тиверий отмстил, однако, Кальпурнию Пизону и за себя, и за мать. При помощи одного из своих шпионов, некоего Грания, он обличил его в подготовке заговора против государственного порядка, в хранении яда, в посещении сенатских заседаний с оружием, скрытым под тогой. Не говоря уже о последнем обвинении, маловероятном и изобретенном, быть может, жестоким цезарем, первые обвинения могли привести к тяжелому наказанию, если бы неожиданная смерть Пизона не избавила его вовремя от суда.

Но проницательная Ливия видела во всем этом лишь личную месть Тиверия; от нее не скрылась перемена в обращении с ней ее сына, ставшего менее внимательным к ее советам и желаниям.

Это действительно было так: после смерти Августа Тиверий не притворялся, по-прежнему, перед своей матерью и перестал играть роль любящего и покорного сына.

По настоянию Тиверия сенат отказался от намерения утвердить за Ливией титул матери отечества и по его желанию не был увеличен и придворный штат Ливии. Сделавшись императором, он стал даже избегать оставаться наедине с матерью, чтобы избавить себя от ее советов, ему, очевидно, надоевших, а однажды, когда она, подобно тому, как делала при жизни Августа, отправилась ободрять солдат и народ при тушении пожара, вспыхнувшего близ храма богини Весты, он без всяких обиняков просил ее не вмешиваться в общественные дела.