Ливия Августа, указывая мужу своему на остров Пандатарию, как на место ссылки для Юлии, и побуждая его запретить ей употребление вина и изысканной пищи, не желала ли этим, быть может, усилить страдания ненавистной ей женщины, так как Пандатария находится вблизи Байи, где весной собиралась обыкновенно римская элегантная молодежь, проводя тут время в беспрерывных оргиях. Такое предположение очень вероятно, так как несчастная Юлия, привыкшая к свободной, веселой и шумной жизни, должна была испытывать, в своем одиночестве и лишениях всякого рода, муки Тантала, зная, что в Байе, находившейся перед ее глазами, ее прежние друзья и знакомые предаются всевозможным удовольствиям.

Как бы то ни было, пока она находилась на острове Пандатарии, некоторые из ее друзей, пользовавшиеся высоким положением и влиянием, имели возможность обходить строгие приказания императора и видеться с его несчастной дочерью, сторожившие которую, в этом случае, склонялись на подкуп в надежде, что Юлия, рано или поздно, будет помилована своим отцом и войдет к нему в прежнюю милость. В числе прочих и Овидий мог однажды посетить Юлию в ссылке, подкупив стражу с помощью золота. Ливия узнала об этом тайном свидании поэта со своей Коринной, но не показывала этого Овидию, хотя и не прощала ему нарушения императорского приказа.

Передав вкратце историю острова и его знаменитой пленницы, я еще несколько минут займу читателя рассказом о последней.

Под вечер того дня, который мог быть третьим с тех пор, как мы оставили наших друзей в монастыре богини Изиды, Юлия-мать, жившая уж несколько лет на Пандатарии, прогуливалась в задумчивости в лавровой роще, тянувшейся вблизи порта вдоль морского берега.

Она была одна. День был теплый подобно летнему: с африканского берега веяло жарким ветром; Юлия вышла на прогулку при заходе солнца, желая подышать прохладным воздухом. Она была одета в легкую белую тунику с пурпуровыми краями; длинные и черные волосы падали распущенными косами на ее плечи, а в руке она держала свернутый и завязанный розовой лентой пергамент.

Несчастная думала, – вечерние часы так легко вызывают на воспоминания и печальные размышления, – о прекрасных прошлых днях, о своих молодых и ветреных поклонниках; но на этот раз над всем прочим в ее памяти царил образ ее поэта, нежного Овидия, и в эту минуту она глубоко сожалела, что не слушала его советов и просьб.

Но по мере углубления в рощу, оглашавшуюся мелодичным пением малиновки, которое казалось ей сладким голосом любви, от нее отлетали печальные воспоминания и ее фантазия рисовала увлекательные картины счастливого прошлого; они проходили в ее мечтах одна за другой; ей казалось, что ее певец, не чувствуя ревности и страстно влюбленный, припадает к ее ногам, чтобы выразить ей чувства своей пылкой души, называет ее нежными именами, называет ее своей Коринной, своей вдохновительницей и единственной музой своего таланта; а она, гордая любовью поэта, поднимает высоко свою красивую голову и, осматривая себя, замечает, что ее красота еще не исчезла; это доставляет ей удовольствие я она выражает его вслух; ее слов ведь никто не услышит в этом месте, услаждая таким образом свое одиночество:

– Такой он увидел меня в тот полдень, когда я впервые отдалась ему. Такая же легкая туника покрывала мой стан и мои распущенные волосы также падали по моим белоснежным плечам. Вот как воспевал он меня и мою красоту! – и развернув пергамент, она стала декламировать песнь Овидия о Коринне. – О, как сладострастны, как блаженны были те часы! – проговорила она, прочтя несколько строк. – 0, если бы его слышали боги, когда он, прощаясь в тот раз со мной, воскликнул:

Но коварная и злая Ливия разбила мою молодость, вооружив против меня нежного отца, и бросила меня сюда за то, что мне опостылел ее Тиверий… Но я не потеряла еще своей красоты: это говорит мне яркое серебряное зеркало, когда я гляжусь в него. Я увидела бы еще у ног своих римскую избранную молодежь, если бы только я находилась там, в моем доме. Но, увы, я заперта здесь и провожу одинокую жизнь, как последняя римлянка, без хорошей пищи, без моего вина, без моих служанок, не видя лица ни одной подруги. Проклятие тебе, Ливия!

И Юлия, бывшая жена Тиверия, действительно, была еще красива. Если ее формы и потеряли прежние изящные очертания, то они сделались теперь более роскошными; и эта красивая матрона нисколько не льстила себе, думая, что будь предоставлена ей прежняя свобода, она была бы еще в состоянии возбуждать к себе любовь и пламенную страсть.

Имя мачехи, ею произнесенное, казалось, воздействовало на нее подобно воззванию к Эриниям:[160] веселые образы любви исчезли, и чувство глубокой ненависти охватило ее душу и ум.

Перед глазами несчастной женщины встала действительность: в ссылке отцветает ее жизнь, вдали от детей, двое из которых, Кай и Луций, уже умерли благодаря мачехе; третий сын сослан без вины в Соррент; ее дочь, сильно любимая ею Юлия, ее собственный портрет, напоминавший собой и черты отца своего, также недалека от опасности, так как Августу небезызвестно, что муж ее не чужд заговора против него, и Ливия готова воспользоваться этим в пользу своего сына Тиверия.

Не питай она надежды получить вновь свободу, не знай она о расположении к ней народа и о преданности. друзей, она давно бы умерла от отчаяния. Но Август стар, стара и Ливия; случись их смерть, и сенат, – думала Юлия, – и народ могут вспомнить, что в Сорренте живет сын ее и Марка Випсания Агриппы, принадлежащий к фамилии Августа.

В те дни, когда на пустынной Пандатарии Юлию оживляли подобные надежды, она сделалась лучше обыкновенного и, воображая уже себя матерью императора, гордо выступала среди окружавшей ее стражи, глядя на нее с презрением.

В тот вечер, когда мы находим ее гуляющей в лавровой роще, ее мысли недолго останавливались на печальных воспоминаниях и сердце не отдавалось ненависти: какая-то неизвестная причина поддерживала в ней хорошее расположение духа; но она мечтала не о днях славы, ожидаемых ею в близком будущем: ее пламенное воображение рисовало ей картины любви. Ее душа насаждалась ими, и она вновь думала о своем поэте, представляла его себе еще более нежным и сознавая в эту минуту, что он любил ее искренно и постоянно. Она припоминала тут его нежные элегии, посвященные ей, его вдохновенные импровизации, и страстное желание видеть и ласкать любимого поэта овладевало ею; она задыхалась в густолиственной роще и с пылающим лицом спешила на простор, к морскому берегу, чтобы освежить себя вечерним ветерком и поглядеть на бесконечную поверхность моря, единственного друга, которого имела она в своей пустынной тюрьме, с которым делилась своими мыслями и которому без страха поверяла все свои тайны.

Вокруг была тишина, море не колыхалось; вдали, едва заметными точками лежали небольшие понтийские острова, а между ними и берегом рыбачьи лодки, с которых закидывали в воду сети, нарушали однообразие морской поверхности; только одно судно виднелось шедшим на парусах, и Юлии казалось, что оно, хотя находившееся еще далеко от берега, плывет по направлению к острову Пандатарии.

Долго следила Юлия за этим единственным судном; но что оно могло принести ей, несчастной и забытой всеми? Она тряхнула своей красивой головой, как бы желала выгнать из нее безумную надежду, на мгновение озарившую ее мысль, подобно той, какую, однажды, она питала напрасно, и которая оставила в ней одно лишь тяжелое разочарование. Постояв недолго на берегу моря, она, как бы в негодовании на самое себя, быстро повернулась, вошла в рощу и, пройдя медленно по ее тропинкам, возвратилась в свои комнаты. Миловидные деревенские девушки, видя ее идущей, останавливались для почтительного поклона, я когда она проходила мимо них, они грустно произносили ей вслед:

– Так красива и добра и так несчастна! Ей дозволено было иметь только двух служанок. Одна из них, по имени Главция, была у нее комнатной девушкой, другая, по имени Сергия, готовила кушанья и исполняла черную работу.

Дочь Цезаря Августа при виде упомянутого судна не могла, однако, совершенно подавить в душе своей вернувшуюся к ней надежду и, возвратившись домой, поспешила к окну, обращенному к морю, и, облокотившись на подоконник, стала глядеть вдаль, утешая себя, что это делает она лишь из простого любопытства; она попыталась даже отойти от окна, но тотчас же вновь вернулась к нему и, отыскав глазами судно, стала следить за его приближением. Но в этой части моря было рассеяно столько островков, что трудно было предположить, чтобы судно это плыло именно к Пандатарии; да если бы это и было так, какое было ей до этого дело?

Солнце совершенно зашло за горизонт, вечерний сумрак одел собой море и острова; на небесном своде заблестели звезды. Яркие метеоры параболическими линиями падали в море по всем направлениям, и Юлия, любуясь их веселой игрой и как бы завидуя им, спрашивала себя:

– Отчего лишь мне одной выпала на долю печаль? Потом, обратившись к стоявшей близ нее в ту минуту Главции, сказала ей:

– Главция, достань астрагалы и фритиллус; я хочу погадать, долго ли еще судьба будет мне враждебна.

Рабыня принесла ей fritillus,[161] четыре астрагала, бронзовые игральные кубики, имевшие на одних из двух противоположных сторон цифры 1 и 6, на других 3 и 4, а остальные две противоположные стороны были без цифр. При бросании их, самым лучшим сочетанием цифр, называвшимся venus, было то, когда каждый кубик показывал различную цифру, так что все четыре показывали 1, 3, 4 и 6; худшим же сочетанием, называвшимся cards, т. е. собака, было, когда все кубики выходили с одной и той же цифрой.

Юлия положила в чашку четыре астрагала и, встряхнув ее несколько раз, выбросила кубики на стол.

– Собака, – прошептала бедная женщина таким плаксивым тоном, будто ей прочли смертный приговор, затем, отбросив от себя fritillis, она опустилась в кресло.

Преданная своей госпоже, Главция, подойдя к ней, старалась ободрить ее и отогнать от нее печальные мысли, указывая ей на многие примеры, доказавшие, что на этого рода гадание нельзя полагаться, так как оно часто не сбывается. У моей матери, например, вышла venus, – сказала Главция, – когда меня похитили у нее.

В этих разговорах прошло несколько времени, когда со стороны порта послышались крики береговых сторожей (excubitores), приказывавших какому-то судну не подплывать близко к берегу. В ответ на это приказание раздался чей-то громкий голос; но Юлия и Главция не разобрали слов, им произнесенных; затем послышались многие голоса и приказания причаливать к берегу, шум корабельных цепей и падение якоря в воду.

– Это наверно то судно, – проговорила с сильным волнением Юлия, – которое мы только что видели; чье бы оно было? Мое сердце не предвещает мне ничего хорошего.

– Не отчаивайся, моя госпожа: нет никакой причины ждать тебе ухудшения своей участи.

– Ты не знаешь, Главция, ты не знаешь, как деятелен гнев Ливии Августы. Она ведь мне и мачеха, и теща; подумай об этом. Но слушай… голоса и шаги, кажется, приближаются к нашему дому.

Юлия побледнела, и сердце ее забилось так сильно, как будто хотело выскочить из груди. Она начала различать голоса; некоторые из них казались ей знакомыми; она прислушивалась, чтобы лучше их распознать. Главция разделяла с ней страх ожидания.

– Фабий!.. Фабий Максим… это его голос, его, – воскликнула вдруг Юлия и в сильном волнении побежала отворить дверь своей комнаты.

Полная душевного страдания, бросилась несчастная пленница в объятия Фабия Максима, бывшего другом всего ее семейства.

– Ободрись, о Юлия, здесь мы, твои верные друзья.

Эти слова, действительно, ободрили Юлию; оглянувшись вокруг себя и увидев Овидия, она быстро протянула ему правую руку и воскликнула с радостью:

– О, какое утешение послали мне сегодня боги! Взволнованный до слез, Овидий не мог произнести ни слова. Фабий Максим, обратившись к центуриону, по-видимому, управлявшему островом и приведшему новоприбывших к Юлии, отпустил его повелительным жестом:

– Иди, центурион, я оставь нас; позднее мы попросим у тебя помещения, где мы могли бы провести ночь; позаботься об этом.

Вслед за центурионом вышла из комнаты и Главция.

Успокоившись от волнения, причиненного неожиданным свиданием, Юлия, Фабий и Овидий о многом переговорили между собой, причем последние сообщили Юлии о причине своего прибытия к ней и о том, что в Реджии, куда она будет перевезена, ее ожидает более удобная и свободная жизнь; но так как Юлии казалось невероятным, чтобы ненависть, какую питала к ней до сих пор Ливия, сменилась на благосклонность, то она тут же высказала подозрение, что переселяя ее в Реджию, Ливия имеет тайную цель держать ее подальше от Рима и в вечной ссылке. Возражая ей, Фабий и Овидий стали успокаивать ее уверением, что и впредь они будут ходатайствовать о ней пред Августом, но подобные уверения не могли успокоить Юлию и возбудить в ней надежды. Если после стольких лет все советы и просьбы о помиловании, с какими обращались к Августу как Фабий и Овидий, так и прочие влиятельные и близкие к императору лица, имели в результате лишь перемену места ссылки, сделавшейся еще более отдаленной, можно ли было ей ожидать чего-либо лучшего впереди? Тогда-то оба друга нашли нужным открыть ей кое-что о предприятии, задуманном Луцием Авдазием; это известие, думали они, могло возбудить в неутешной душе вновь надежду на близкое освобождение.

– О, Юлия, – говорил ей поэт, – у тебя друзей гораздо более, чем ты думаешь; сам народ, при всяком удобном случае, требует твоего освобождения, и находятся такие, которые готовы пожертвовать своей жизнью за тебя. Они прибыли с нами; ты увидишь их завтра.

– А мои дети? – спросила тогда Юлия.

– Они также любезны нам и мы заботимся о них, – отвечал Фабий Максим.

– Твоя Юлия, – прибавил поэт, – растет подобно своей матери – красавицей, образованной и ласковой – и постоянно думает о тебе. Агриппа недавно прислал в Рим своего верного слугу разузнать, что с тобой, и просить друзей о твоем освобождении, которое дороже ему своей собственной свободы.

Слезы любви заблестели на глазах несчастной матери, В эту минуту пришел центурион пригласить Фабия Максима и Публия Овидия отдохнуть в приготовленных для них комнатах.

Главция всю ночь укладывала вещи своей госпожи, а Юлия бодрствовала под впечатлением неожиданного для нее свидания с лучшими друзьями; ее то радовала надежда, то мучил неопределенный страх. Но облегчение строгости надзора, присылка к ней Фабия и Овидия, память о ней народа и его, не угасшие симпатии к ней, все это подействовало на нее, в конце концов, успокоительным образом, и она заснула.

На другой день, вне порта Пандатарии, стояло на якоре большое судно с двойными скамьями, то есть с двойным рядом весел, совершенно готовое к выходу в море. Эта была либурника, называемая проще либурна, военное судно, подобное тем, на каких плавали иллирийские пираты. Как корма, так и носовая часть его были заостренные; оно приводилось в движение как веслами, так и парусом, который укреплялся на мачте, стоявшей как раз по середине судна и имел форму левантийского паруса вместо обыкновенной четырехугольной.

Еще накануне, только что, вступив на берег Пандатарии, Фабий Максим сообщил центуриону, как начальнику острова, декрет императора, предписывавший всем властям исполнять требования Фабия, просил его немедленно послать кого-нибудь из своих подчиненных на морскую военную станцию, находившуюся в соседнем Мизене – эта станция, после равеннской, была самой важной в римской империи[162] – с приказом к ее начальнику прислать на остров Пандатарию большую либурну, совершенно готовую к отплытию в Реджию.

Встав рано утром, Фабий Максим и Публий Овидий увидели либурну, стоявшую при входе в порт, так как в самом порте, тесном самом по себе и, кроме того, заставленном прочими барками, либурна не могла бы свободно маневрировать. Они тотчас же отправились на нее и лично освидетельствовали, готова ли она к немедленному отплытию. После этого Главция прибыла на либурну с ящиками и сундуками, содержавшими в себе платья и прочие вещи госпожи и ее собственные.

В это время сошли на берег Мунаций Фауст и Деций Силан, вместе с Луцием Авдазием и Азинием Эпикадом, изъявившим желание сопутствовать им, так как он мог помочь им поскорее отыскать пирата Тимена и мог быть полезен в том смелом и рискованном предприятии, на которое они отправлялись.

Экипаж знакомого нам судна Тикэ также был готов: он убрал якорь и цепи и ждал лишь приказания своего хозяина выйти из своего порта в открытое море.

Немного спустя появилась и Юлия, прекрасная, подобно обитательнице Олимпа. Фабий Максим представил ей тут помпейского навклера, Деция Силана, Луция Авдазия и Эпикада.

– Эти люди за тебя, – шепнул он ей.

– На жизнь и на смерть! – прибавил Авдазий. Юлия, удивленная их смелостью, протянула им с благодарностью свою руку и проговорила:

– Да покровительствуют вам Кастор и Поллукс и Нептун в вашем далеком плавании.

– И да погибнут враги твои, – сказал тот же Авдазий.

Юлия пожелала, чтобы Мунаций Фауст отправлялся вперед со своим судном, и Мунаций поспешил сесть на него вместе с Децием Силаном, Авдазием и Эпикадом. Когда navis oneraria помпейского навклера вышла уже в открытое море, Юлия, ласково простившись с центурионом, бывшим внимательным к ней во время ее пребывания на Пандатарии, вошла в легкую барку с Фабием Максимом, Овидием, Главцией и Сергией; матросы взмахнули веслами и маленькая барка быстро доплыла до военной либурны, весь экипаж которой с должным уважением приветствовал Юлию.

Тогда navarchus, капитан либурны, дал приказ отправляться в путь, a pausarius подал знак симфониакам – музыкантам, указывавшим такт весельникам – играть целеузму,[163] морской мотив, который раздался с особенным оживлением, так как музыканты знали, что на либурне находится дочь императора Августа.

Быстрая либурна в несколько ударов весел обогнала Тикэ, и Юлия, Фабий Максим и Овидий послали рукой последний привет своим друзьям, плывшим на коммерческом судне помпейского навклера.