Взгляд темных глаз Адама оставался спокоен.

— Почему вы так считаете?

— Я хотел покончить с собой, — пробормотал тот. — Если бы у меня в студии был пистолет, я бы, наверное, так и сделал. Потом я подумал, не выколоть ли мне глаза мастихином. Я удержался от этого, только заставив себя стиснуть кулаки как можно крепче, а потом бился головой об стену. — Он засмеялся горьким, почти истерическим смехом. — Если уж это не безумие, то я не знаю, как это назвать.

— Почему бы вам не позволить МНЕ судить об этом? — спокойно возразил Адам. — Вы можете сказать, что заставило вас вдруг искать смерти?

Молодой художник задрожал всем телом.

— Леди Лора, — хрипло произнес он. — Она мертва. Умерла сегодня днем.

Это известие вызвало у Адама смешанные чувства: облегчение и одновременно скорбь. Взгляд его оставался спокоен.

— Вы правильно поступили, приехав сюда, — сказал он, чуть помолчав. — Мне жаль только, что вы, для вашего же блага, не приехали раньше.

— Вы думаете, вы можете мне помочь? — недоверчиво спросил Перегрин.

— Мне кажется, вам можно помочь, — осторожно поправил его Адам, продолжая размышлять. — Со своей стороны я сделаю все, что в моих силах. Однако для начала давайте-ка переоденем вас в сухое.

Поскольку Хэмфри был занят, эта задача легла на плечи Адама. Показав Перегрину, где находится библиотека, он повел молодого художника наверх, в одну из боковых спален, выдал ему сухую одежду из собственного гардероба, а сам спустился позвонить. Захлебывающийся слезами голос Анны, личной горничной леди Лоры, снявшей трубку в Кинтул-Хаусе, без лишних расспросов подтвердил, что Перегрин сказал ему истинную правду.

Адам представился, извинился за поздний звонок и осторожно сообщил то, что ему сказали. Всхлипывавшая горничная дополнила этот рассказ некоторыми подробностями: леди Лора скончалась чуть позже четырех часов пополудни. Все произошло тихо, во время послеобеденного сна. Ее старший сын и другие близкие родственники уже собрались в Кинтул-Хаусе, но распоряжений насчет похорон пока не было.

Что ж, все развивалось по обычному для благородных семейств сценарию. Да и сама смерть не стала для Адама неожиданностью, ибо давняя дружба с Лорой Кинтул позволила ему как врачу одному из первых узнать о ее болезни. Он в свою очередь попросил разрешения переговорить лично с графом: чтобы выразить соболезнования и подтвердить готовность оказать любые услуги, которые могли бы понадобиться семье покойной. Они с Кинтулом простились, договорившись созвониться утром.

Положив трубку на рычаг, Адам внезапно почувствовал, что ему трудно сдерживать эмоции. К боли от утраты примешивалось сомнение в том, все ли возможное он сделал для графини.

“Я знал, что это всего лишь вопрос времени, — думал он. — Возможно, мне нужно было находиться там”. Другая же половина его “я” возражала: “Сделано все необходимое. Ты сам открыл ей глаза на все…”

Шаги за дверью вернули его мысли к более неотложным проблемам живых. Спустя мгновение, шаркая по полу слишком большими бархатными шлепанцами с фамильным гербом Синклеров, в библиотеку неуверенно вошел Перегрин в синем шерстяном халате, тоже на несколько размеров больше необходимого. Он не произнес ни слова, но покорно позволил усадить себя в кресло у огня.

Перегрин все еще был мертвенно-бледен от холода и потрясений прошедшего дня. Невооруженным глазом было видно, как ему страшно. Отгоняя прочь сомнения, Адам подошел к бару и налил в два хрустальных стакана по хорошей порции виски. Потом ободряюще улыбнулся Адаму и сунул стакан ему в окоченевшую руку.

— Вот, выпейте, — посоветовал он. — Я только что звонил в Кинтул-Хаус. Позвольте мне разжечь камин, а потом мы побеседуем обо всем.

Он поставил стакан на каминную полку и устало наклонился к очагу, сунул под лежавшие наготове поленья растопку и зажег ее длинной спичкой. Когда огонь разгорелся, Адам забрал свое виски и сел напротив Перегрина.

— Я говорил с Анной, горничной леди Лоры, — негромко сказал он в ответ на вопросительный взгляд художника. — Разумеется, она подтвердила то, что вы сообщили мне раньше. Но вы не должны скорбеть по леди Лоре. Она сейчас в достойном обществе.

Глаза Перегрина немного расширились, с такой спокойной уверенностью это было сказано.

— Что вы имеете в виду? — неуверенно спросил он. — Вы говорите так, будто знаете.

— Я знаю.

— Но… но откуда? Кто вы вообще такой?

Адам сохранял нейтральное выражение лица, пытаясь представить себе, как много сумел разглядеть Перегрин.

— Вам известно мое имя. Вы видите мое лицо, — рискнул он.

Смятение и страх снова обозначились на изможденном лице Перегрина.

— Да, — прошептал он. — Это часть того, что так страшит меня. Боже мой, если бы я только мог перестать видеть! — простонал он, тряхнув головой. — Если вы обладаете такой силой… если… если вы и правда… кто-то вроде волшебника… Бога ради, снимите с меня это проклятие!

Глаза его горели лихорадочным огнем, руки с такой силой стиснули стакан, что Адам даже испугался, не раздавит ли тот его.

— Я же сказал вам: никакое это не проклятие! — резко перебил он. — И не в моих силах заставить вас не видеть, даже если бы у меня было право делать это. Впрочем, прежде чем продолжать этот разговор, вам надо немного расслабиться. — Он махнул рукой со стаканом в сторону Перегрина. — Мне бы не хотелось вынимать из ваших весьма и весьма талантливых рук осколки, если стакан вдруг треснет. Если вы не любите виски, — добавил он чуть мягче, — я могу дать вам успокоительного.

Перегрин побледнел еще сильнее и мотнул головой, но стакан из рук не выпустил.

— Н-нет, прошу вас. Никаких успокоительных. От них только хуже. Если я принимаю пилюли, я утрачиваю тот незначительный контроль над своими видениями, который у меня еще остался.

— Значит, некоторый контроль у вас все же есть?

Перегрин горько усмехнулся.

— Вы надо мной смеетесь, верно? Вы считаете, что я действительно рехнулся.

— Вовсе нет. Мне абсолютно искренне интересно, что вы мне расскажете, — не покривив душой, возразил Адам. — Но если вы хотите, чтобы я помог вам, вам надо сейчас же настроиться на то, что вы будете со мной абсолютно откровенны, каким бы диким вам самому ни казалось то, что вы мне расскажете! Я обещаю, что не буду вам судьей, но мне необходимо знать все. Я понимаю, что вас это не слишком обнадеживает — вы ведь меня почти не знаете, — но я не смогу помочь вам, если вы не пойдете мне навстречу.

Адам замолчал. Долгую минуту Перегрин молча, не шевелясь, смотрел на него, потом глубоко вздохнул и провел рукой по лицу и подсыхающим волосам, сдвинув очки.

— Простите меня. Я… Я никогда не говорил об этом ни с кем. С чего мне начать?

— Ну, обыкновенно принято начинать сначала, — заметил Адам. — Так когда вы в первый раз заметили за собой способность видеть?

Перегрин с усилием вздохнул и на мгновение снял очки, чтобы потереть глаза тыльной стороной ладони. Потом он снова надел очки и уставился на стакан виски в руке.

— Я… мне трудно припомнить время, когда я не мог этого, — пробормотал он. — Когда я был маленьким, я видел много всякого такого — вещи, которых на самом деле не было. Ну, я видел картины на стенах, которые потом оказывались пустыми, видел в зеркале рядом со своим отражением другие лица. Иногда вокруг меня происходили события словно как из других времен… — Он осекся и замолчал.

— Вас пугало то, что вы видели? — спросил Адам. Вопрос этот, похоже, застал Перегрина врасплох: нахмурившись, художник стал вспоминать.

— Нет, если подумать, не пугало, — ответил он. — Вот отца моего это напугало до полусмерти, когда он узнал об этом. Он решил, что я серьезно нездоров.

Он вздохнул, переводя дух.

— Когда я был совсем еще маленький, у меня была куча друзей, которые то и дело ко мне приходили — рассказывали сказки, играли со мной. Я знаю, воображаемые друзья есть у многих детей, но рано или поздно все из этого вырастают. Мои же казались совсем настоящими. Когда я пошел в школу, некоторые помогали мне делать уроки. Некоторые даже подсказывали мне на экзаменах, хотя полностью ответ не давали ни разу.

Он покосился на Адама, но тот молчал, не перебивая.

— Это… Это казалось таким естественным, что я как-то над этим даже не особенно задумывался, — продолжал он, — пока не начал разговаривать с другими мальчиками. Только тогда я понял: никто, кроме меня, не догадывался о существовании моих друзей. А в конце концов я совершил ошибку, рассказав об этом отцу.

— Почему вы считаете это ошибкой?

Перегрин передернул плечами и поморщился.

— Если бы вы знали моего отца, вы бы не стали обращаться к нему с этим. Он типичный твердолобый реалист. Даже мысль о том, что его сын может быть таким впечатлительным, просто приводила его в ужас.

— Значит, вы обсуждали с ним это в подробностях?

— Я бы не назвал это “обсуждением”, — возразил Перегрин, скривив губы. — Скажем так, мы просто обменялись репликами. Он недвусмысленно заявил мне, что мое чрезмерно развитое воображение недопустимо. Увы, это мало помогло. Собственно, стало только хуже. Казалось, чем больше мои смятение и досада, тем больше всякого я вижу… — Он снова опустил взгляд на виски.

— Сколько лет вам тогда было?

— Около одиннадцати, — почти беззвучно ответил Перегрин.

— Вы не знаете, ваш отец собирался обследовать вас у психиатра?

Перегрин мотнул головой, не решаясь встретиться с Адамом взглядом.

— Он считал, что, если об этом узнают, это плохо отразится на репутации семьи. В конце концов он отказался от мысли переубедить меня и просто объявил, что если я… если я хочу остаться его сыном, я должен научиться владеть своими бреднями.

Адам только кивнул. Подобные истории он наблюдал уже много раз.

— Продолжайте.

Перегрин на мгновение зажмурился, потом вновь заговорил:

— Как вы можете себе представить, угроза была не из пустых. Я предпринял все, что мог, чтобы не видеть тот, другой мир. Мне кажется, его метод был достаточно эффективен, так как к тринадцати годам мне удалось наконец избавиться от всего этого.

Голос его звучал уныло, никак не радостно.

— Давайте-ка на минутку отвлечемся, — как бы невзначай сказал Адам, помолчав немного. — Когда вы начали рисовать и писать картины?

Перегрин облегченно вздохнул.

— Ну, это-то проще, — ответил он. — Это было в начале третьего года подготовки, когда все мои видения прекратились. Я поступил в художественный класс. — Он улыбнулся воспоминаниям. — Это было потрясающе. Я и не предполагал, что во мне может быть столько тяги к искусству. В конце концов, этот совершенно новый мир открылся мне как бы в утешение за тот, который я потерял.

— И что вы тогда рисовали? — спросил Адам, пытаясь увести разговор в сторону от все еще видимого глазу эмоционального минного поля.

— О, ничего особенного: славные безобидные пейзажи, дома… С упором на перспективу. — Теперь, когда речь зашла об искусстве, голос Перегрина звучал увереннее. — Большинство моих одноклассников терпеть не могли отрабатывать технику, но для меня упражнения по перспективе были чем-то вроде… Ну, не знаю… Вроде волшебства. То есть были, конечно, правила, которым надо было следовать, но возможности при этом открывались почти безграничные. Учительница живописи проявляла ко мне благосклонность, так что я понемногу восстанавливал уверенность в себе.

Он пригубил наконец свое виски и задумчиво продолжил:

— Все стало еще лучше, когда мы занялись живой натурой. Портреты сразу стали моим коньком. В выпускном классе я написал портрет старшего преподавателя в образе Роберта Брюса так хорошо, что его отметили премией. Это сыграло важную роль. Мой отец с сомнением относился к моему увлечению искусством — мне кажется, он предпочел бы какие-нибудь спортивные достижения, — но ведь с репродукцией на обложке “Скоттиш Филд” не поспоришь! К счастью, я сдал экзамены так удачно, что даже он не смог возмутиться ЭТИМ. Я хотел и дальше учиться живописи, отец желал, чтобы я учился на юриста, — так что мы сошлись на истории искусств в Оксфорде плюс художественная школа. — Перегрин болезненно скривился. — Теперь мне жаль, что я не послушался отца и не пошел на юриста: может, из меня вышел бы банкир… или экономист.

— Правда? — Адам старательно поддерживал бесстрастный тон.

— Да! — с ожесточением выкрикнул Перегрин. — О, я очень неплохо начал — в первые годы после окончания. Благодаря помощи леди Лоры и других мне удалось выдвинуться… Я даже приобрел некоторую репутацию, но только тут все снова обернулась к худшему.

— Каким образом?

— Мое видение… Оно изменилось, — вздохнул Перегрин и сделал еще глоток из стакана. — Я снова начал видеть всякие вещи. Я старался контролировать себя, но мне это не всегда удавалось. Все чаше и чаще, начиная работу над новым портретом, я начинал видеть то, чего мне видеть не положено. Иногда, глядя в лицо позирующего мне человека, я ловил себя на том, что вижу его будущее…

— Видите его смерть, вы хотите сказать? — предположил Адам.

Перегрин стиснул губы.

— Ну, не каждый раз. Но достаточно часто, чтобы убедиться в том, что писать кого-либо старше среднего возраста — это напрашиваться на помрачение рассудка.

— Вот почему последние годы вы пишете в основном детей, — договорил за него Адам и кивнул. — А что заставило вас написать леди Лору?

— Вы когда-нибудь пытались сказать “нет” леди Лоре? — Перегрин немного недоверчиво покосился на Адама. — И потом, поначалу мы договаривались только о портрете ее внуков. Только когда я уже начал работу, она попросила, чтобы ее тоже включили в композицию. Едва ли я мог отказать ей: из всех моих покровителей она была самой доброй и щедрой — почти как родная мать, если вам это интересно. Вот почему, когда я понял, что я пишу…

Он глубоко вздохнул и попробовал продолжить рассказ:

— Я пытался убедить себя, что все это неправда, — прошептал он. — Собственно, это все, что я мог сделать, чтобы продолжать работу. Я пытался отделаться от этого знания, но не мог. А потом еще вы появились — и продолжать отрицать это было уже просто невозможно. Теперь она умерла, как я и предвидел. А я… У меня и слез-то больше не осталось оплакать ее.

Он закрыл лицо руками, и все тело его содрогнулось от всхлипа. Адам протянул руку и осторожно положил на его худое плечо.

— Перегрин, — негромко произнес он. — У леди Лоры Кинтул диагностировали рак примерно полгода назад. Это было задолго до того, как вы начали работу над ее портретом. Предвидеть чью-то смерть и вызывать ее — разные вещи.

Перегрин не откликнулся, поэтому Адам зашел с другой стороны.

— Вы видите что-нибудь, кроме смерти?

Перегрин слабо мотнул головой.

— Что еще вы видите? — настаивал Адам. Перегрин оторвал лицо от рук, отчаянно пытаясь совладать с эмоциями.

— Ну… это трудно описать, — неохотно сказал он. — Я вижу… Ну, что-то вроде того, что видел, когда был совсем маленьким. Иногда только фон меняется, словно я заглядываю в другое время или в другое место. Иногда меняется само лицо — когда я смотрю на него под другим углом или в другом освещении. Это тот же самый человек — но в чем-то немного другой.

Адам кивнул:

— Можете привести пример?

Перегрин прикусил губу.

— Взять, например, хоть вас. Даже сейчас я не знаю наверняка, как вы выглядите. Что-то в вас продолжает меняться. Я вижу вас не таким, каким видел минуту назад.

Адам продолжал внимательно слушать.

— Вы хотите сказать, вы видите мою смерть?

От этого вопроса Перегрин вздрогнул, но быстро взял себя в руки.

— Нет. Не смерть… — Он прищурился, наклонив голову сначала в одну сторону, потом в другую, словно пытаясь найти верную точку зрения.

— Нет, не помогает, — сказал он наконец. — Я не могу сказать вам, что я вижу.

С минуту Адам сидел молча, очень осторожно взвешивая слова.

— Мне кажется, нам стоило бы посмотреть, есть ли какое-то средство от этого, — сказал он наконец, отставив в сторону так и не тронутый стакан. — Существуют способы выделить и выявить скрытые особенности восприятия. Я предлагаю провести один несложный эксперимент.

— Эксперимент? — Перегрин бросил на него дикий, почти затравленный взгляд, но тут же сделал большой глоток из стопки.

— Почему бы и нет? — заявил он неожиданно беззаботно. — Продолжать в том же духе я не могу. Если этот ваш эксперимент даст хоть какую-то надежду, по-моему, стоит попробовать.