Какое счастье, что я так чертовски устала. Еще полчаса – и можно упасть в кровать. Я мгновенно усну, и мысли о Гере не будут мучить меня перед сном. Уже восемь утра. Я всю ночь писала статью. Еще немного отредактировать – и можно отправлять в газету.
      Завариваю крепкий кофе, включаю телевизор.
      Террористический акт в районе сектора Газы.
      Еврейские дети из окрестных поселений ехали в школьном автобусе на занятия. Их охраняли два военных джипа. Террорист в машине, начиненной взрывчаткой, устремился к автобусу. Джипы перегородили ему дорогу. Солдаты погибли. Дети остались живы.
      Господи! Когда же это кончится?! На экране девочка лет восьми с молитвенником в руках, она ехала в автобусе.
      – Когда террорист врезался в джип, раздался очень сильный взрыв и я упала на пол. Все упали на пол автобуса, и на нас посыпались стекла. Я лежала на полу и молилась, чтобы солдаты в джипе остались живы... Но они погибли.
      Это невозможно слушать. Выключаю телевизор. Нужно сосредоточиться и отредактировать статью, чтобы срочно отправить ее в редакцию.
      Все. Последние строчки. Отправляю. Проверяю – статья отправлена.
      Принимаю душ. Иду к кровати.
      Телефон. Нет. Не сейчас. Надо отключить его. Звонит не умолкая.
      Сон смежает веки. Ощущение реальности покидает меня, но я все же снимаю трубку:
      – Але...
      – Фира... он погиб.
      – Кто?! Кто погиб? Кто это говорит? – Вскакиваю с кровати. – Але! Кто погиб? Говорите же! Не молчите!
      – Алеша... Алеша был в джипе.
      – Але! Алена! Алена!..
      Телефонные гудки грохочут в моей голове. Набираю ее сотовый. Он молчит. Звоню Вите. Он уже знает о несчастье.
      – Я еду. Я сейчас выезжаю!
      – Фира, умоляю, будь осторожна. Ты так неуверенно водишь машину.
      – Я уже лучше. Я... Он спас детей от смерти.
      – Да, сорок пять детей. Закрыл своим телом... от смерти.
      I – Он был такой талантливый! Настоящий Эйнштейн. И что теперь будет с Аленой? Бедная девочка...
      ...Вот уже вторые сутки я сижу с Аленой и родителями Алеши в их съемной квартире в Хайфе. Родители Алеши всего месяц в Израиле. Продали квартиру, как говорил Алеша, и приехали, чтобы быть с детьми.
      По еврейскому обычаю, близкие родственники сидят поминальную семь дней. Все время приходят люди: друзья Алеши и Алены, знакомые, посторонние, спасенные дети, их родители, журналисты.
      Мама Алеши показывает его детские фотографии и говорит, говорит, говорит – так выливается ее горе... Отец молчит.
      Алена до сих пор не проронила ни слова. Все мои попытки вывести ее из этого ужасного оцепенения безуспешны.
      Двери открыты. Входят двое молодых ребят в солдатской форме.
      – Мы должны передать родителям Алекса вещи, которые были с ним в джипе.
      Они выкладывают на стол перочинный нож с покореженной ручкой, пилотку и обугленную черную книгу.
      – «Черный обелиск» Ремарка! – вскрикивает Алена, прижимает обугленную книгу к губам. – Я дала ему почитать в субботу.
      Это похоже на страшное пророчество. «Черный обелиск», превращенный взрывом в черный пепел...
      – Аленушка, родная, наконец-то ты заговорила! Тебе нужно выпить чаю, съесть кусочек хлеба. Девочка моя...
      Веду ее в кухню, усаживаю на табурет.
      – Фира... я беременна.
      – Правда?
      – Да. Завтра будет два месяца.
      – Алеша знал?
      – Нет. Никто не знал. Я решила, что забеременею и тогда он меня никогда не бросит... Я перестала пить противозачаточные таблетки... а он все равно меня бросил.
      – Нет! Это не так. Он ушел и оставил себя тебе... Что ты будешь делать?
      – Растить Алешу...
      – Конечно. Извини, я задала дурацкий вопрос. Давай скажем Алешиным родителям. Это поможет им перенести горе.
      – Скажи...
      Подношу чай к ее губам. Она делает несколько глотков, отодвигает чашку, опускает голову на руки.
      Я не могу смотреть, как рыдания сотрясают ее детские плечи, но она должна плакать, чтобы вылить из себя этот нескончаемый поток горя.

      Через час мой самолет в Тель-Авив. Все же не выдерживаю, набираю номер телефона в Иерусалиме:
      – Раиса Борисовна, здравствуйте. Мне очень нужна Фира.
      – Фиры сейчас нет дома. Что ей передать?
      – Это говорит Гера. Георгий Михайлович.
      – Как я рада, что вы звоните! Как рада! Что передать дочке?
      Я вдруг соображаю, что Раиса Борисовна старше меня всего на два года.
      – Понимаете... Я очень люблю вашу дочь... Я вылетаю сейчас в Тель-Авив. Хотел сделать сюрприз, но в последний момент решил позвонить.
      – Господи! Какое счастье! Георгий Михайлович! Секунду подождите, возьму ручку, чтобы записать номер вашего рейса.
      «Цифры имеют большое значение» – это Фира. Я не обратил внимания на отрывной талон, просто взял и пошел, а теперь, подходя к трапу, вспомнил о нем.
      Вспомнил, чтобы посмотреть номер моего места в самолете. Я делаю то, чего не делал никогда в жизни. Я загадываю. Говорю себе: «Если номер моего места заканчивается на цифру один, значит, я принял правильное решение и у меня будет в Израиле все хорошо. А если нет, то – нет...» Смотрю в отрывной талон – 21. День моего рождения!
      Чувство невероятной, буйной радости охватывает меня. Да ладно, это же просто совпадение. Просто совпадение. Нет! Это не совпадение. Это день моего рождения!
      Мне хочется приподнять стюардессу и закружить, закружить эту красивую шатенку с синими глазами. Самолет израильский, а она вдруг говорит по-русски, правда с акцентом:
      – – У вас очень хорошее настроение.
      – Да! Прекрасное!
      – Это видно по глазам. Приятного полета.
      – Спасибо.
      Сажусь, пристегиваю ремень, достаю оставшиеся десять страниц Фириного послания.
      «Еврею нельзя пытаться узнать свое будущее. Когда Моисей привел еврейский народ к Земле Обетованной, он обратился к Всевышнему с просьбой рассказать ему о будущей судьбе своего народа. И Всевышний ответил Моисею: «Я не могу сказать тебе, что будет с твоим народом, но если ты проанализируешь, что было, то сам поймешь, что будет».
      Дорогой, любимый мой Гера, когда ты приедешь ко мне в Израиль, твоя жизнь сложится очень хорошо. И совсем не из-за меня, а благодаря тебе самому. Проанализируй свое прошлое, и ты поймешь, что я права».
      Фира, Фирочка... Эстер... Скоро я увижу тебя, прижму к себе крепко-крепко, чтобы никогда больше не расставаться с тобой...
      Самолет взлетает. Глаза слипаются. Видимо, переживания последних дней дают о себе знать...
      Чудная шатенка с синими глазами – милая стюардесса с местечковым акцентом разносит обед, проплывает мимо меня.
      – Девушка, будьте добры, разбудите, когда Израиль будет под крылом самолета. Я его никогда не видел.
      – С удовольствием разбужу! Он такой красивый! Покушайте и спите спокойно.
      Мгновенно проглатываю содержимое всех пластмассовых тарелочек, принесенных мне заботливой Яэль – так зовут мою новую знакомую, – и неожиданно проваливаюсь в глубокие сонные дали.
      – Господин Георгий, это будет через пять минут.
      – Что?
      – То, что вы хотели увидеть, – Израиль! – Яэль радостно улыбается, подает мне джин с тоником.
      – Лыхаем!
      – Лыхаем!
      И вдруг все люди в самолете начинают хлопать в ладоши, кричать: «Израиль!» – и петь «Хаванагилу».
      Головокружительное счастье, незнакомое, неведомое раньше чувство причастности к своему народу охватывает меня.
      Там взрывы почти каждый день, люди погибают, а их глаза светятся такой радостью – Израиль!
      Смотрю в иллюминатор и не верю своим глазам. Далеко внизу дома – спичечные коробки, нитки – дороги и магистрали, и все это сверкает тысячами огней. Словно кто-то рассыпал поверх всего бриллианты. Что же это сверкание среди бела дня? Спрашиваю у стюардессы.
      – Как, вы разве не знаете?
      – Нет.
      – Это и есть бриллианты, но их можно увидеть только из иллюминатора самолета. Когда Моше – наш пророк...
      – Моисей?
      – Да. Когда Моисей получил от Всевышнего скрижали Завета, они были сделаны из огромного цельного куска бриллианта. Моисей был на вершине горы и общался со Всевышним сорок дней. Еврейский народ решил, что Моисей больше не вернется, перестал его ждать и отлил себе золотого тельца, чтобы поклоняться ему. Возвращаясь к народу, Моисей увидел это и в сердцах сбросил скрижали Завета с горы. Скрижали разбились на тысячи осколков и разлетелись по всей Земле Обетованной, но только с самолета можно увидеть их сверкание.
      – Потрясающе!
      Заворожено смотрю в иллюминатор.
      – Сверкает!
      – Поверили? – восхищенно смотрит на меня Яэль.
      – Конечно.
      – А я пошутила.
      – Что же тогда сверкает?
      – Зеркала солнечных бойлеров. Их тысячи в Израиле. Почти на всех крышах. Чтобы в домах была горячая вода. От солнечной энергии. В полдень лучи солнца падают на эти зеркала под таким углом, что они сверкают, как бриллианты. Вам просто повезло с рейсом.
      – Мне прежде всего повезло с вами, дорогая Яэль.

      Ставлю чемодан на тележку. А вдруг Фира приехала в аэропорт? Вдруг я увижу ее через несколько минут? Вливаюсь в поток выходящих людей. Просторный зал переполнен встречающими.
      Отделяюсь от толпы, иду особняком, чтобы меня можно было легко заметить, и вдруг натыкаюсь глазами на свою маму.
      Мне становится не по себе. Словно электрический заряд пробивает голову. Это правда: я вижу мою маму. Ее глаза, волосы, губы. Я вижу мою маму, но ей всего лет десять-одиннадцать, не больше. «Моя мама» тоже смотрит на меня. Наши взгляды соединяются.
      «Не забудь, что ты летишь в страну сумасшедших», – звучит вдруг во мне голос Норы. «И что нужно делать?» – спрашиваю я. «Соображай сам».
      «Моя мама» отделяется от толпы, идет мне навстречу. Подходит. Останавливается. Улыбается открыто, приветливо.
      – Здравствуйте. Вас зовут Гера. Вы – мой папа. Мама говорила, что вы обязательно к нам приедете. Когда-нибудь.
      – Скажи: тебя зовут Аней?
      – Да...
      – И ты – моя мама, то есть я хочу сказать, ты очень похожа на мою маму. Ее не было в живых в России, а теперь она словно ожила. Можно тебя обнять?
      – Да...
      Я беру ее на руки. Мою маленькую маму. Мою Аню.
      – Ой, как интересно с высоты! Подержите меня еще.
      – Называй меня на «ты».
      – Беседер.
      – А где Фира?
      – У нее случилось большое несчастье. Вчера во время террористического акта погиб ее хороший друг. Мама сейчас в Хайфе у его родителей.
      – Ты что же, одна приехала?
      – Нет, с бабушкой. Ты не устал держать меня на руках как маленькую?
      – Я и не заметил, что все еще держу тебя. А как ты меня узнала?
      – Я тебя всегда знала. У меня твоя фотография над кроватью висит.
      – Мама говорила тебе, когда именно я приеду в Израиль?
      – Когда ты сможешь его понять.
      – И тебе не казалось это странным?
      – Нет. Это просто. Например, тебе дают драгоценный камень, а ты в них не разбираешься. Он необработанный, и не сверкает, и ничем тебя не привлекает. Ты думаешь, что это просто стекляшка какая-то, и выбрасываешь его в мусорный ящик. Что это значит?
      – Что значит?
      – Это значит, что тебе его дали рано. Ты еще не способен его понять. Объяснила?
      – Да.
      Мы подходим к Фириной маме. Я видел ее дважды, но она почти не изменилась с тех пор. Ее глаза излучают такое тепло, что я чувствую его кожей. Обнимаю ее.
      – Мы сейчас поедем в Хайфу, ладно, бабушка?
      – А как быть с чемоданом?
      – Не беспокойтесь, Георгий Михайлович, я отвезу его в Иерусалим.
      – Тяжело! Как вы одна?
      – Таксист поможет.
      Аня убегает купить кока-колу.
      – Раиса Борисовна, как же так, я ведь ничего не знал про дочь!
      – Это все Фирочка... Только вот смотрю я теперь на вас двоих и думаю: она была права. Тяжелый Фирочка путь выбрала к вашему сердцу. Долгий, нелегкий, но верный. Самый верный...
      – Анечка так на мою маму похожа! Мистика...
      – Гены...
      ...Всю дорогу в Хайфу я разговариваю с дочерью. Господи! Какое наслаждение! Словно возвращаю моей ушедшей мамочке все неотданное ей тепло и внимание. И как хорошо мне с ней! И ей со мной. За полтора часа дороги я влюбился в собственную дочь. У меня такое чувство, что мы вообще с ней никогда не расставались.
      Поднимаемся по лестнице дома, указанного в адресе. Анечка только что рассказала, как она с подружками подшутила над мальчишкой из их класса. Хохочем. Вдруг она прикладывает палец к губам:
      – Мы пришли в несчастье.
      – Вообще-то, так не говорят по-русски... Но ты права. Нам нужен пятый этаж. Последний.
      – Да. Знаешь, папа, я такая счастливая сейчас, что мне стыдно туда входить.
      Она идет впереди. Я останавливаю ее, поворачиваю к себе, смотрю ей в глаза.
      – Мне тоже стыдно. Но не только поэтому.
      – А почему еще?
      – Потому что...
      – Я знаю. Потому что ты долго-долго не мог понять.
      – Да... Аня, я тебя очень люблю.
      – Я тоже, папа, тебя люблю. И уже давно, много лет.
      Я снова беру ее на руки, прижимаю к себе. Рыдания сжимают мне горло.
      – Не бойся, – Аня ласково гладит меня по голове, – мы теперь никогда не расстанемся. Правда?
      – Правда.
      Двери квартиры открыты. Два солдата выходят из нее. Их глаза опущены. Держу Аню за руку, хотя на самом деле сам держусь за нее, за ее хрупкую ладошку.
      – Здравствуйте, а где Фира?
      – На кухне. Проходите.
      Идем на кухню. Фира сидит за столом рядом с рыдающей девочкой. Они плачут. Горько, безутешно, не замечая ничего вокруг.
      – Мама, – не выдерживает Аня, – я тебе папу привезла! Геру!
      – Фира, сегодня семнадцатое марта – первый день Пурима. Исполнилось твое пророчество.
      Она поднимает голову, смотрит на нас с Аней непонимающе, неистовые рыдания сотрясают ее.
      – Мамочка, папа навсегда к нам приехал! На всю жизнь! Мы теперь никогда не расстанемся! – кричит Аня, словно Фира разучилась слышать.
      Я не выдерживаю, сгребаю в охапку всех троих: мою мисс Вселенную, и мою «маленькую маму», и эту третью девчонку, рыдающую рядом. Обнимаю, вытираю им слезы. Третья девчонка смотрит на меня оторопело глубокими цыганскими глазищами.
      – Алена, это Гера мой. Гера приехал...
      – Девочки дорогие, умоляю, давайте поедем в Иерусалим. Нас там уже заждались.
      – Аленушка, поехали с нами. Прощаемся с родителями погибшего парня. Смотрю на его прекрасное лицо в черной рамке, и словно что-то обрывается в моем сердце.
      ...Поздним вечером Раиса Борисовна хлопочет на кухне. Мы с Фирой, Анечкой и Аленой распаковываем мои вещи. Достаю картонную коробку с Фириными письмами.
      – Вот, прочел твое послание до конца. Прочел – и приехал.
      Фира ошарашенно смотрит на собственные строчки.
      – Откуда это у тебя, Гера?
      – Как – откуда? Ты же сама мне их прислала. Посылку эту.
      – Я? Ничего я не посылала.
      – Ну ладно, хватит, меня сегодня уже повеселили в самолете с солнечными бойлерами и бриллиантами.
      – Но я действительно ничего не знала о посылке.
      – Скажи еще, что ты это все не писала.
      – Я писала. Десять лет писала тебе письма и складывала в эту коробку, но никогда не собиралась их отправлять.
      – Но кто-то же послал?..
      – Я послала... – Раиса Борисовна входит в комнату, виновато смотрит на Фиру, потом на меня:
      – Знаете, Георгий Михайлович, она такая несчастная вернулась от вас в январе. Вот я и подумала: а вдруг поможет?
      – Вот и помогло! – счастливо кричит Аня.
 

      Синий вечер опускается на синюю гладь моря.
      Легкий бриз играет с нежной вуалью фаты и белыми парусами хупы, похожей на мираж в бесконечном пространстве воды и воздуха.
      Музыка затихает, и в неожиданной тишине я отчетливо слышу легкое поскрипывание влажного песка под ногами. Это мои шаги. Это я иду к своему миражу – к белой хупе на берегу моря.
      Я вижу Геру. Он стоит уже там, под ее белыми парусом рядом с высоким раввином, похожим на Моисея.
      Мы не виделись с Герой неделю – тот минимум, что положен по обычаю жениху и невесте не видеться перед свадьбой.
      ... Мисс Вселенная выплывает из ночной темноты белым, светящимся облаком. Мы не виделись целую неделю. Анечка подлетает ко мне.
      – Смотри! Смотри! Мама красивая какая! Мама! – Взмахивает руками и опрокидывает хрустальный бокал, приготовленный под хупой для ритуального вина.
      Дочке передалась по наследству удивительная Фирина черта, связанная с моментами волнения.
      – Ничего, – улыбается раввин, – на этой свадьбе полно бокалов. Иди, детка, принеси другой.
      Я собираю хрустальные осколки и словно осязаю ноги моей невесты под роскошной свадебной юбкой. Невыносимое желание прижаться к ним, целовать их сейчас... здесь... немедленно. Словно нечаянно, касаюсь легкого подола.
      – Георгий, там нет стекол... – Раввин кладет мне руку на плечо, понимающе подмигивает... – Вставай, еще полчаса – и она твоя на вечную вечность... – У него красивый густой баритон, наполняющий ночное пространство осязаемой значимостью. Он читает псалмы, молитвы, наполняет бокал красным вином.
      ...Гера. Мой Гера. Высокий, под стать раввину, красивый, пленительный, как царь Соломон.
      Нам еще нельзя прикоснуться друг к другу. Еще несколько минут. Я пытаюсь вслушиваться в слова раввина, но мое сердце словно стучит в висках, а сознание затуманено невероятностью реальности.
       – Эстер, дочь Раисы, отныне ты обетованная Георгию, сыну Анны...
      Гера надевает мне кольцо, то самое обручальное, купленное для меня в аэропорту, когда мы прощались и были оба уверены, что навсегда.
      Я обетованная Георгию, сыну Анны. Земля Обетованная Аврааму, Ицхаку и Якову... Мы стоим на берегу ее через тысячи лет.
      Мой мозг словно поймал нужную волну. Среди тысяч морских и воздушных волн, окружающих нас в эту секунду, мой мозг поймал эту самую главную.– волну голоса раввина. Я отчетливо слышу и понимаю каждый его звук.
      – Числовое значение еврейского слова «эхад» – один – тринадцать. Числовое значение еврейского слова «ахава» – любовь – тринадцать. Соединение двух любящих дает сумму – двадцать шесть – числовое значение имени Всевышнего. Мы чувствуем сейчас Его присутствие. Но отсохнет моя правая рука, если в самой великой радости своей я забуду тебя, святой Иерусалим.
      В память о разрушенном еврейском Храме – Доме Господнем мы разбиваем хрустальный бокал и верим, что настанет час, и Храм будет снова восстановлен в Иерусалиме, и Всевышний вернется в него, как две тысячи лет назад.
      Гера разбивает бокал.
      Раввин объявляет нас мужем и женой, приглашает всех собравшихся поздравить, но мы оба уже ничего не видим и не слышим. Ничего и никого, кроме нас самих, потому что стоим, крепко обнявшись, словно вернулись Друг к другу из тысячелетних далеких странствий.
      Проходит целая вечность или несколько секунд, и мы одновременно чувствуем прикосновение Анечки. Мы забыли о ней! Нам стыдно...
      Я беру дочь на руки:
      – Прости!
      – Я совсем не сержусь, папа!
      – Правда?
      – Правда. Вы же так долго не виделись! Целую неделю.
      – Целую жизнь.
      – И теперь сбылось ваше самое большое желание.
      – А у тебя, Анечка, есть желание?
      – Есть.
      – Какое? Я хочу его исполнить.
      – Одно уже исполнил. Ты ведь приехал, папа.
      – А второе?
      – Чтобы на земле наступил мир.
      – Это глобальное желание, общечеловеческое, а я имею в виду личное.
      – Нет, папа, это очень личное желание, чтобы никогда больше не погибали такие, как Алеша, защищая детей. Это очень-очень личное желание. Сердушное!
      – Какое?
      – Сердушное – из сердца и души.
      – Вообще-то, так не говорят по-русски. Но ты права!
      Последнюю фразу мы произносим вместе, и я вновь испытываю это незнакомое мне прежде невыносимое чувство счастья, сопровождаемое щемящей болью, от которой перехватывает дыхание...

      У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж... Вернее, наоборот – вышла замуж, родила... Хотя порядок событий может быть иной. У кого как...
      Я очень хочу ребенка. Сына или дочь. Впрочем, на дочь даже не надеюсь. Это было бы таким невероятным счастьем, что перехватывает дыхание, когда представляю нас вместе. И все же иметь дочь – страшно. Девушке и женщине грозит столько опасностей, предстоит столько страданий! Знаю по себе! Нет! Пусть лучше родится мальчик. Мой сын... Иногда вижу его во сне. Чудесного, крепкого. Он улыбается. Я кормлю его грудью и... уношусь на небеса. Просыпаюсь – и еще несколько часов помню неописуемое ночное блаженство. Стараюсь сохранить , но оно тает от солнечного света, как ночные туманы, которые окутывают зимой Иерусалим. Последний год не пропускаю ни одной телепередачи о воспитании детей. Покупаю милые книги «Ваш малыш», «Как быть мамой» и более солидные – «Переходный возраст», «Юношеские страхи», «Армия». Разные книги на трех доступных мне языках – русском, иврите и английском. За год уставила ими почти половину книжного шкафа. Я бы вполне могла открыть семинар по семейному воспитанию. Или школу матерей, или школу отцов, или дедушек, или бабушек. Какую угодно!..
      Я очень сексуальная, очень привлекательная, нежная, добрая, женственная. Меня можно описывать на десяти страницах без передышки, и будет мало, но все мужчины, с которыми я знакома, боятся беременности, как огня! У них уже есть дети, и никому не нужен какой-то малыш на стороне. Даже самый чудесный в мире...
      Нетерпеливо роюсь в сумке, ищу ключ. Господи! Неужели опять оставила в офисе, в ящике своего стола! Нет! Вот он! Отпираю квартиру, бегу в ванную, пускаю тонкую струйку воды, распаковываю разноцветный горшок, подставляю под воду и тут же слышу нежную-нежную мелодию из «Лебединого озера». Гениально! Наверное, это самое выдающееся достижение нашего сумасшедшего века – музыкальный горшок для малыша.
      Сажусь на корточки перед горшком, набираю воды в ладони, постепенно выливаю ее, чтобы снова и снова слушать завораживающую мелодию. Цепенею, как йог от магических буддийских мантр. Моя подруга Илана медленно опускается на корточки возле меня. Что это? Действительно началась медитация? Говорят, такое может произойти, если музыка... нужный ритм – и человек сконцентрировался.
      – Привет, Мики. Ты в порядке?
      – Да. А ты настоящая? – провожу мокрой ладонью по ее нежной щеке.
      – Перестань дурачиться, Мики.
      – Как ты вошла?
      – В дверь, как все нормальные люди. Она настежь открыта. Что происходит?
      – Посмотри, какое чудо. Музыкальный горшок!
      – Для кого?
      – Для моего сына.
      – Ты что, беременна? – Илана с ужасом смотрит на меня.
      – Нет, – вздыхаю я, – но буду! Обязательно буду!
      – Надо сначала замуж выйти.
      – С этим ничего не получается.
      – Потому что у тебя завышенные требования к мужчинам.
      – Это у тебя – заниженные.
      – У меня нормальные, земные.
      – Понимаешь, еще до того, как человек рождается, Бог делит душу на две части. Одна вселяется в девочку, а другая – в мальчика. В определенный момент своей жизни они обязательно встречаются... Но я не могу больше ждать этого чуда. И вообще, в последнее время мне кажется, что рождение сына и встреча с настоящей половиной моей души – события вовсе не взаимосвязанные.
      – В смысле?
      – Может быть, мне предстоит встретиться с суженым только в конце жизни, но тогда я уже не смогу родить сына.
      – А как ты собираешься узнать его?
      – Кого?
      – Суженого.
      – Не знаю... С Божьего благословения... Как ты думаешь, Илана, это не разовьет в нем странные ассоциации?
      – В ком: в суженом или в Боге?
      – В моем сыне.
      – Что за ассоциации?
      – Представь, если с полугодовалого возраста он будет писать в горшок и каждый раз слышать танец «Маленьких лебедей». Получается, музыка – следствие дефекации. Ужас! Чайковский! И детский горшок...
      – Сколько это стоит?
      – Довольно дорого... Знаешь, я завтра пойду и обменяю его на обезьяну с дистанционным управлением. Она улыбается, скачет, чихает.
      – Гриппом не заражает?
      – Нет. Не думаю. От обезьян обычно заражаются СПИДом. Назову Чипси.
      – Кого, ребенка?
      – Нет, обезьяну. Сына назову Тамир.
      – Послушай, Мики, я поняла, тебе действительно необходимо родить ребенка, иначе ты окончательно сбрендишь.
      – Угу... Но как же это сделать? Как забеременеть? И от кого? С другой стороны, если ему понравится «Лебединое озеро», он будет сам проситься на горшок и быстро отвыкнет делать это в штанишки.
      – Мики, очнись! Спустись с небес. Ребенка еще нет даже в проекте.
      – Раз есть горшок, значит, и ребенок будет!
      – Да. Осталось только найти отца. Или, может, ты из пробирки хочешь?
      – Нет! Ни в коем случае. Только естественным путем. Я старомодна. Живу в девятнадцатом веке.
      – А вот скажи, Мики, если бы тебе предложили выбрать... Например, стоят перед тобой сто мужиков или даже двести...
      – И все голые!
      – Прекрати, я серьезно. Мне нужно понять одну вещь. Кого бы ты выбрала? Есть какие-то критерии?
      – Конечно, от кого попало можно хоть завтра забеременеть. Прежде всего это должен быть мужчина интеллигентный, образованный, обязательно остроумный.
      – Мики, ты хочешь, чтобы он помогал тебе воспитывать ребенка?
      – То, что я хочу, называется не «помощь», а как-то по-другому. Может быть, участие в воспитании. Я хочу, чтобы ребенок не чувствовал себя ущербным из-за отсутствия отца, то есть хоть раз в месяц мой сын должен встречаться с отцом. Мне нужен состоятельный одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя при этом узами брака.
      – Гениально!
      – Что?
      – То, о чем я сейчас подумала.
      – Да? Это связано с горшком?
      – Косвенно. Мики! Я знаю, как решить твою проблему.
      – Как?
      – Дать объявление в газету. Именно такого содержания: «Нужен интеллигентный, состоятельный, одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя узами брака. Телефон такой-то». Ну, как?
      – Не знаю.
      – Что? Что тебя не устраивает?
      – Вдруг какие-нибудь дегенераты начнут звонить, свататься?
      – Пошлешь подальше!
      – Не умею.
      – Идея! Можно дать номер почтового ящика, чтобы писали письма и присылали фотографии. Ну? Идет?
      – Неприятно в газету идти. Представляю, как на меня выставятся в рекламном отделе.
      – А ты возьми с собой обезьяну с дистанционным управлением.
      – Илана!
      – Что?
      – Ты так все отлично придумала... Сходи вместо меня в редакцию газеты.
      – Может, еще и с мужиками вместо тебя встречаться? Селекционным отбором быков-производителей заняться?
      – Ну, пожалуйста...
      – Слушай, что-то у него дырка очень широкая.
      – У кого?
      – У горшка.
      – Да? Я даже не обратила внимания.
      – Горшок этот для трехлетнего ребенка. Рине моей как раз.
      – Хочешь, бери. Замечательный подарок на Хануку.
      – Нет, что ты, я к слову сказала.
      – Бери, бери! Уверена, ей очень понравится.
      – Ладно! Уговорила. А когда твой родится, Ринина попка вырастет, и я тебе верну горшок.
      – Сходишь?
      – В газету?
      – Угу.
      – Послезавтра до обеда работаю.
      – Текст мы с тобой уже придумали, а деньги я тебе сразу верну.
      – – О'кей! Мамаша заполошная.
      – Потенциальная...
      Я сказала себе: не влюбляться! Не очаровываться! Не мечтать, плавая в радужных облаках! Есть цель, и нужно идти к ней трезво, спокойно, без иллюзий!
      Еще раз взглянула на фотографию. Просто заслуженный артист какой-то! Черты абсолютно правильные, резкие. В глазах – воля. Железная твердость. А рука с сигаретой – вообще образец скульптурного искусства. Ни больше, ни меньше. Так и тянет прижаться щекой, закрыть глаза и замереть от восторга.
      На обороте фото несколько слов: «Мики, меня заинтересовало ваше необычное предложение. Мечтаю о сыне, как и вы».
      Я от природы довольно бойкая. Людей не смущаюсь, но иногда, в самые ответственные моменты, конечно, находит жуткая оторопь и отчего-то не могу связать двух слов. В самые ответственные моменты... Как сейчас, например. Ну что трудного?! Что ответственного?! Нажать несколько кнопок на телефоне? Он ведь меня не увидит! Никакого риска. Не понравится беседа, положу трубку – и все. До свидания... Номера моего у него нет.
      Сердце запрыгивает почти в горло. С трудом справляюсь с дыханием. Занято. Слава Богу. Можно сказать себе правду, в конце концов. Себе можно сказать: я хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка! Очень хочу. Потому и момент ответственный, потому и сердце громыхает.
      – Алло, здравствуйте. Говорит Мики. Получила от вас письмо о сыне, – выпаливаю на одном дыхании.
      – Значит, вы, Мики, выбрали меня?
      – Только по фотографии.
      – Я не сомневался. Вас, конечно, интересует моя профессия.
      – Да.
      – Я хирург.
      – А что вы оперируете?