Иногда я думаю, какое огромное количество людей мне выдалось повидать за свою небольшую жизнь. В Омске – в силу журналистской деятельности на телестудии, в Иерусалиме – благодаря должности пресс-секретаря по связям с русскоязычными СМИ в израильском парламенте.
      Серьезный опыт общения привел меня к однозначному убеждению – никогда нельзя точно знать, что чувствует и думает конкретный человек, сидящий напротив тебя. Можно предположить, догадаться, можно приписать ему свои чувства и мысли, исходя из своего жизненного опыта (что мы часто и делаем), но никогда невозможно узнать правду, потому что для этого необходимо оказаться в оболочке другого человека. Что исключено.
      Я всегда пишу от первого лица, чтобы сделать то, что невозможно сделать в жизни, – войти внутрь другого человека, в его оболочку, в его душу и мозг, стать самим этим человеком. Только так я воспринимаю своего героя настоящим. Настоящим и открытым до самых мельчайших частиц его сознания. Я нахожусь в нем, и тогда внутри нет ничего недоступного.
      ...Существует старинная притча. Полюбил парень царскую дочь. Повел невесту в город по магазинам. Накупил ей браслеты и кольца, серьги и ожерелья, а девице все мало, и ничего не радует, потому что она – царская дочь.
      Царская дочь – это человеческая душа. Она дочь Всевышнего. Насытить ее действительно нелегко. Порой вообще невозможно. И единственное, что бывает похожим в совершенно разных людях, – томление ненасытной души. Следствием этого могут быть десятки внешних проявлений: стремление к Всевышнему, к огромной любви, к волшебному счастью, к поэзии, к живописи, к музыке, к путешествиям в дальние страны, к мистическим историям. Следствия у всех разные.
      Томление души заставляет меня писать романы и повести.
      Очень надеюсь, что чтение этой книги поможет Вам, дорогой читатель, в той же степени насытить Вашу Царскую дочь, в какой я насытила свою, когда писала.

      Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками – весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым красноватым золотом. Этот опаловый перстень. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Он так и не подошел ни к одному моему наряду. Он приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный. Точная копия Ди – Дианы Ивановны Мистоцкой.
      Сколько лет я не видела этот перстень? Не гладила холодную поверхность загадочного камня? Он выпал из нагрудного кармана старенькой курточки, в которой я уезжала когда-то из России... Мама сказала, что нужно одеться как можно проще, не привлекать внимание таможенников. Двадцать лет назад. Двадцать лет!..
      Тогда еще такой перстень нельзя было провезти через границу.
      Ди провожала меня. Терпеливо ждала два часа, когда пройду таможенный контроль, а потом умоляюще бросилась к какому-то мужчине в форме. Хлопала длинными ресницами, что-то шептала на ухо. Мужик косил глазами в глубокий вырез ее кофточки, мотал головой, как необъезженный жеребец, хмурил брови, а Ди все шептала и шептала и всхлипывала, отчего грудь ее плавно колыхалась. Грудь была единственным красивым местом ее непонятно-неправильной фигуры. Совершенным, как само Божество. Так сказал однажды мой папа.
      Наконец мужчина в форме оставил Ди, подошел ко мне:
      – Вас там девушка просит попрощаться.
      – Спасибо!
      Я подлетела к Ди. Железное заграждение приходилось нам ровно до талии. Мы были одного роста. Ди крепко обняла меня и ловко сунула в нагрудный карман курточки что-то, о чем я мгновенно забыла, захлебнувшись морем других впечатлений, связанных с отъездом из России навсегда.
      – Береги Зяму, пожалуйста.
      – Для Зямы есть мама.
      Хорошо, что мы уезжаем. Ее обожание моего отца колебалось на границе дозволенного. Впрочем, это было единственное имевшее границы, в понятиях Ди, во всем остальном она не знала границ. Никогда и никаких.
      – Не реви. Так не провожают. Это неправильно.
      – Да. – Судорожно вытерла нос тыльной стороной ладони, и тут же глаза ее наполнились новой волной слез, словно в них вылили океан.
      – Ди! Это невыносимо!
      – Не ругай ее, дочка, лучше оставь нас на минутку.
      Папа. Он подошел к нам, хотя мужчина в форме не приглашал его прощаться. Я искоса взглянула на таможенника, тот был занят допросом толстой потной тетки, облаченной в несметное количество нарядов. Уступила место папе, но заставить себя отвернуться так и не смогла. Да им обоим было все равно. В эту минуту для них никого и ничего не существовало. Кроме них самих, конечно. Я так никогда не смогла бы! Забыть... Отрешиться... А мама, а десятки людей вокруг, а приличия?
      Папа поцеловал глаза Ди. Словно вобрал в себя океан тоски, который несколько секунд назад чуть не поглотил Ди. Сумасшедшими на полную катушку. Потом он положил ее голову себе на грудь, гладил редкие золотистые кудряшки, заправляя их за уши Ди, отчего сразу стало видно, какие у нее смешные оттопыренные уши. Она всегда прятала свои уши. Ото всех. Только не от моего папы. Наверное, они простояли бы так до конца жизни, но их разнял мужчина в форме.
      Ди больше не плакала. Наоборот – улыбалась дебильной улыбкой счастливого ребенка, которому купили все, что он просил. Оттопыренные уши, большие голубые глаза, очень курносый нос и маленькая розовая ладошка, которой она махала нам, довершали картину сходства.
      – Нашлись наконец-то. Не успела оглянуться – вас и след простыл! Уже посадку объявили! – Мама внимательно осматривала нас с папой.
      – Все в порядке, Зяма. У тебя два места, у нас с Эммой – по одному. Итого – четыре сумки. Билеты в левом верхнем кармане, ты помнишь?
      – Зачем? Ты помнишь. Разве этого не достаточно?
      – Зямочка, не нервничай. Это также просто, как перелететь из Свердловска в Ессентуки. Летишь себе и летишь. Кофе, чай, прохладительные напитки... – Мама поцеловала папу, куда достала – в шею, взяла за руку, и мы пошли по длинному темному коридору, в конце которого ярко светились люминесцентные лампы.
      Папа посмотрел на меня:
      – Клиническая смерть.
      – Это что значит?
      Он редко говорил, а если говорил, то обязательно важное, таинственное и непонятное. Ди всегда понимала его с полуслова. А мы с мамой никогда и ничего. Даже с двадцати слов.
      – Спроси у Ди.
      – Ее больше нет.
      – Спроси в письме.
      – Я не хочу никому писать из-за границы.
      – Тоже правильно. Умерла так умерла.
      – Что вы оба несете! Чушь какую-то!..
      Если бы я понимала, что несет мой папа! Хотя мама всегда утверждала, что этого понимать и не нужно. Что это так же бесполезно, как, например, считать звезды или семечки в гранате. Семечки в гранате я все же однажды посчитала. Считать я умею отлично. Гранат было восемь. Разной величины и разной формы, а семечек в каждом гранате 613. Ни больше, ни меньше.
      – Шестьсот тринадцать еврейских заповедей, – удовлетворенно сказал папа, – спасибо, Эмма, если бы не ты, я бы никогда в жизни не смог это проверить.
      Точно, папа после пятидесяти семечек сбивался, а я – ни разу. Мне было двенадцать лет. После этого он и прозвал меня Эвээма. Электронно-вычислительная машина. Я злилась сначала, а потом привыкла. Такой у меня талант: все считать, высчитывать, просчитывать, продумывать. Мама говорит, что я ее копия, только усовершенствованная. Интересно, кем это усовершенствованная? Не папой же. У него 352 плюс 449 каждый раз по разному равняется. А лицом я на папу очень похожа. Ди часто смотрела на меня во время лекций и рисовала папу в разных образах: то старец с распростертыми руками, то лев с папиной головой, то ангел с крыльями.
      Она потрясающе рисовала. Беспрестанно и на чем попало. Однажды ее лишили стипендии за испорченный институтский инвентарь – обычный стол, за которым мы с ней сидели на занятии по литературоведению. Просто у нее в тот раз не оказалось с собой шариковой ручки или карандаша, только тюбик масляной краски. Она выдавливала из него аквамариновую жидкость и размазывала пальцем.
      Картина вышла фантастически красивая. Первый человек и первая женщина. Хава и Адам в Раю. Хава падает на древо Познания. Сзади ее толкает Змей – странное существо с двумя руками, стоящее на двух ногах.
      После занятий пришли ко мне – спрашивали, есть ли у нас дома что-нибудь, чтобы стереть масляную краску.
      Вечером в институт мы отправились втроем. В аудитории было тихо. За большими синими окнами падал мягкий пушистый снег. Папа зачарованно смотрел на странное произведение Ди. Водил пальцами по аквамариновым волосам Хавы, мощным плечам Адама.
      – Земля по-еврейски – адама. Он был сделан из земли – Адам. – Потом, как всегда, заговорил таинственно, отрывисто и непонятно: – Первые мужчина и женщина были огромными. Когда они умерли, Всевышний сложил их, чтобы похоронить.
      – Зяма, где они похоронены?
      – В пещере Махпела. В Хевроне. В сорока километрах от Иерусалима.
      – И что, археологи видели их могилы?
      – Нет. Это очень-очень глубоко. Бесконечный туннель вниз под землю... Увидеть можно только могилы праотцев Авраама, Ицхака и Якова. Они на поверхности пещеры... Когда Всевышний создал Адама, он сосредоточил внутри него души всех людей. Огромное количество душ в его глазах, бровях, губах. Во всех частях тела. Таким он жил в Раю с Хавой.
      – А каким он был, Рай?
      – Бесцветная субстанция... Что-то вроде эфира. Всевышний просил Адама выполнять его слова в точности. Впрочем, там не было слов в нашем понимании... Но Адам не выполнил. Исказил повеление.
      – Что исказил?
      – Всевышний повелел Адаму: «Запрети Хаве есть от древа Познания». Адам сказал Хаве: «Не прикасайся к древу Познания». Змей был разумным существом. Наверное, таким, Ди, как ты его нарисовала. Он мечтал, что Всевышний изгонит Адама из Рая и отдаст ему Хаву. Она была очень красивая, Хава. Первая женщина и первая красавица... Змей дождался ухода Адама и повел Хаву к древу Познания, а когда они приблизились, толкнул ее на древо. Хава схватилась за ветви, чтобы не упасть, и тогда Змей сказал ей:
      «Видишь, ты прикоснулась к древу Познания, но ничего плохого не произошло. Адам обманул. Он хочет один владеть этим древом. Без тебя. Съешь его плод и станешь мудрой, как Адам». Хава откусила кусочек и тут же поняла, что Всевышний накажет ее, уничтожит, заменит другой женщиной.
      Папа поднял глаза к бесшумному снегу за окном и спросил, ни на кого не глядя, словно самого себя:
      – Ди этого не понять. Скажи, Эвээма, разве допустила бы ты, чтобы тебя заменили другой женщиной?
      – Ни за что!
      – И как бы ты поступила на месте Хавы?
      – Зяма! Она ведь любила его!
      – Конечно, тебе не понять Ди. Это другая любовь. Ну, Эвээма, что должна была сделать Хава?
      – Обмануть.
      – Конечно. Только вот как? Адам ведь ни за что не нарушил бы запрет Всевышнего.
      Папа смотрел на меня заинтересованно, словно заводя взглядом счетную машину в моей голове.
      – Мысли вслух, пожалуйста. Интересно, как это у вас с мамой работает.
      – Хорошо.
      – Нет! – опять вмешалась Ди. – Ведь, если Хава поняла, что Всевышний уничтожит ее, значит, она точно знала: вкуси Адам от этого плода, его постигнет та же участь. Мужчину, которого она любит!
      – Ди, тебе не понять. Дай Эмме решить эту задачу, не отвлекай эмоциями, которые ей недоступны. Итак, Эвээма, излагай ход своих вычислений.
      – Добровольно есть Адам не будет. Аксиома. Всевышний запретил. Значит, надо как-то вложить ему это в рот. Засунуть кусочек украдкой? Мгновенно почувствует и выплюнет... Стоп! Выжать сок и влить в рот... Выплюнет... Влить сок в процессе поцелуя!
      – Гениально! Все так и произошло. Молодец, дочка... Папа произнес это с такой горечью, что я не понимала, гордиться мне или...
      Глубокая тишина обычно шумной аудитории навалилась на меня.
      Папа открыл банку с бензином, намочил тряпку, несколько секунд рассматривал Рай, потом вздохнул и начал уничтожать творение. Я наблюдала за движениями его красивой, правильной руки, стирающей нижнюю часть Змея и траву под его ногами, и, казалось, явственно ощущала горечь, выходящую из-под его пальцев.
      – Подожди!
      – Чего ждать? Все исчезло! Всевышний вынул из Адама человеческие души и отправил их с Хавой на землю. Змея Он превратил в тварь ползучую и повелел: «Питаться будешь прахом земным, никогда не получишь удовольствия от еды, а люди будут тебя топтать». Все, детки, стол не спасти. Он тоже, оказывается, масляной краской выкрашен... Если только заново покрасить.
      – Да пошли они к черту! – Ди схватила папину руку.
      – Кто?
      – Ректор, проректор, завхоз! Это мой Рай. Не трогай, Зяма! Пусть делают что хотят. Может, это лучшее произведение в моей жизни!
      ...Утром все пришли на занятия и опять увидели «непристойные рисунки». Совершенно голого мужчину, обнаженную женщину, склонившуюся над деревом в сексуальной позе перед непонятным существом без ног. Ноги Змея папа успел стереть. Стол мгновенно ликвидировали, а Ди разбирали на комсомольском собрании группы. Она молчала. До этого случая Ди всегда уничтожала свои художества. След шариковой ручки легко исчезал под тряпкой со специальной жидкостью, которую Ди изобрела еще в школе.
      Диану лишили стипендии на месяц. После этого случая я всегда носила с собой запасную ручку и часто всовывала Ди в руку, когда замечала ее отрешенный, блуждающий взгляд.
      Я заботилась о ней почти как моя мама заботилась о моем папе. Почему? По поводу мамы с папой мне было все ясно и понятно. Папа любил маму. Очень любил. Он не видел других женщин. Он говорил о маме: «Это моя земля. Твердая почва. Точка опоры». И мама торжествующе подтверждала: «Если бы не я, твой папа умер бы. Все дружки его молодости давно уже там. Один перекололся, другой спился, третий отравился».
      Папа никогда не рассказывал мне о своих дружках молодости. От них остались две фотографии. Черно-белые снимки. Парни с горящими, проницательными глазами, в фуфайках, без шапок, в снежной степи. Они обнимали улыбающихся девушек в пуховых платках и твердый остов гитары. Папина жизнь в молодости была тайной, о которой мне запрещалось знать. Зато я знала все очень подробно с той самой минуты, когда в папиной жизни появилась мама.
      Были выборы в местные советы. Праздник, музыка. Папа пошел голосовать и увидел маму. Она жила на соседней улице, а он не знал раньше. Увидел и влюбился с первого взгляда на всю жизнь, а на следующий день отправил своего единственного родственника – дядьку, с которым жил в бревенчатом большом доме, свататься к маме.
      Мама сидела возле печки и грела озябшие ноги в остывающей печной золе. Она жила в маленькой избушке с одним окном и стенами, которые зимой покрывались изнутри инеем. Питалась картофельной шелухой и была худенькой, как березка, которая росла рядом с избушкой. Так говорил папа.
      Мама сразу поставила ему ультиматум: «Или я, или твои дружки». Дружки постепенно и довольно быстро умерли. К моменту моего рождения остался только один.
      – Хорошо, что и он вскоре отправился за остальными, – говорила мама и рассказывала историю про сорокаградусный мороз.
      Кажется, я помню, как все было, хотя тогда мне исполнился ровно год.
      В выходной маму вызвали на работу. Я осталась с папой. Он укутал меня потеплее и взял с собой на день рождения к последнему другу.
      Мне кажется, я помню широкую прокуренную комнату под высоким потолком, запах квашеной капусты, пересыпанной не успевшим растаять льдом, зеленые бутылки, густые задумчивые песни про нары и поезда, рассказы о выходе евреев из Египта, о том, как расступилось море, и каждый, проходящий по дну его, чувствовал разное. Кто твердо верил во Всевышнего, шел спокойно и наслаждался великой картиной вздыбленных и замерших волн, а кто верил меньше, того болтало и швыряло, а кто не верил совсем, тот захлебывался и всплывал, но все же оставался жив.
      Я помню, как папа снова укутал меня, положил себе на грудь, запахнул пальто и понес домой.
      Мама утверждает: человек не может помнить, что происходило с ним в возрасте одного года. Наверное, она права. Мама всегда права. Может, я это все придумала или представила, но только ощущение тепла и колыбели у папы за пазухой, когда он нес меня в сорокаградусный мороз, щемящее чувство покоя, неземного покоя, счастья и защищенности остались со мной навсегда.
      Мама открыла дверь. Папа вошел. Распахнул пальто, бережно передал меня маме и тут же упал, прямо у порога. Он был мертвецки пьян.
      На следующую зиму последний друг тоже умер. Замерз пьяный в сугробе. А папа жил много лет с мамой и со мной. И делал все, как она говорила.
      Иногда на выходные мы выезжали к реке. Ночью, когда огромное небо распластывалось над берегом, мы ложились с папой на прибрежный песок и долго смотрели на звезды. Мама приносила нам толстый узкий матрас и ватное одеяло, старательно укрывала, чтобы мы не простудились. Если бы не мама, мы обязательно заболели бы ревматизмом или воспалением легких – ведь в Сибири нельзя долго лежать на голой земле даже летом, но мама никогда не забывала взять матрас и одеяло и укутать нас. Папа просил ее полежать с нами, но матрас был узкий, едва на двоих...
      Я смотрела на звезды, и мне становилось не по себе, когда я считала их: даже моей очень способной вычислительной машине это было не под силу. Запутывалась, что посчитала, а что еще нет, злилась, начинала сначала, с другого конца неба... Тогда папа крепко прижимал меня к себе, гладил по голове и рассказывал сказки из жизни древних евреев. Я забывала о подсчетах, закрывала глаза и быстро засыпала, а папа еще долго купался в звездах.
      Я знаю. Проснулась однажды. Он не заметил, что проснулась, а я смотрела на него тихонечко. Мне тогда уже было лет четырнадцать, и я начинала понимать некоторые вещи. Например, что мама купалась в реке, а папа – в звездах...
      Почему я стала дружить с Ди? Мы познакомились с ней первого сентября. В первый учебный день в институте. Она привлекла мое внимание и любопытство своей странной одеждой. Сине-зеленая юбка – ее любимое сочетание – и фиолетовая кофточка. И этот сумасшедший, фантастический перстень на указательном пальце. Он ей очень подходил.
      Я всегда одевалась строго. У меня отличная фигура. Мамина портниха шила нам обеим. Классические английские пиджаки, батники с отложными воротничками, прямые юбки на три сантиметра ниже колена. У нас с мамой красивые длинные ноги, узкие бедра и маленькая грудь. Теперь таких женщин называют моделями.
      Несмотря на то что рост у нас с Ди одинаковый, однако ноги у нее короче и значительно толще в лодыжках. Она вообще широка в кости. Папа однажды сказал, что Ди, по идее, родилась польской красавицей, настоящей панночкой. У нее, как он выразился, наличествовали все необходимые элементы: золотые кудри, тонкие кисти рук, миндалевидные глаза цвета весеннего чистого неба, пухлые розовые губы, но с возрастом, очевидно, вмешались другие гены и все испортили. Может быть, еврейские – со стороны бабки по материнской линии – или русские – со стороны бабки по отцовской. Назвать ее Дианой – именем легендарной богини красоты – было жестокой насмешкой. В особенности в сочетании с отчеством «Ивановна». Какая уж тут богиня красоты! Золотые кудряшки такие редкие и тонкие, что сквозь них просвечивалось розовое темя. Узкие кисти рук загадочным образом переходили в пухлые предплечья, и даже глаза в сочетании с курносым носом теряли свое изначальное совершенство. Наверное, поняв все это однажды, Диана переименовала себя в Ди. Такое имя – или, скорее, странный его обрывок – очень подходило к ее внешности.
      Почему я стала дружить с Ди? Наверное, потому, что она ежедневно опровергала все мои теории о необходимости корректного, ровного поведения, правильного, разумного образа жизни. До встречи с Ди для меня было естественным постоянно сдерживать эмоции, контролировать мысли и чувства, планировать будущее и совершаемые действия для того, чтобы благополучно окончить институт, удачно выйти замуж за человека с высшим образованием, подходящего мне по интеллекту, твердо стоящего на ногах, обеспеченного, из хорошей семьи, родить ребенка, дать ему достойное воспитание и образование. Я никогда не спорила с преподавателями, хорошо училась, занималась общественной работой.
      Ди ежедневно опровергала мои теории, потому что делала то, что ей приспичило в данный момент. Она лихо вышагивала без страховки по едва различимому канату, натянутому под куполом цирка, а я наблюдала за ней снизу, задрав голову, затаив дыхание, как когда-то в детстве, и каждую секунду ждала, знала: так не может продолжаться! Она должна упасть!..
      Как и тогда в детстве, во мне боролись тысячи чувств. Я понимала: эта хрупкая девушка в сверкающей белой юбке, если упадет, разобьется насмерть. Разобьется на глазах сотен людей. Мне было невыносимо жаль ее, бесконечно страшно представлять сцену падения, и в то же время я желала, чтобы девушка упала, потому что человек не может все время ходить по едва заметному канату под куполом цирка на глазах изумленной публики, потому что человек создан, чтобы ходить по земле, как все остальные люди.
      Мне было невыносимо стыдно желать ее падения, и я старательно заботилась о Ди, но втайне всегда ждала, что она упадет, а моя теория о правильности разумной жизни подтвердится.
      Однако самым отвратительным и самым сильным чувством, которое я испытывала к Ди, была зависть. Зависть к ее отрешенности, вседозволенности. К ее жизни, в которой все можно.
      ...Первого сентября я пригласила Ди к нам в гости. Мама всегда отмечала этот день. Все мои школьные годы. Она называла его торжественно «День Знаний». Пекла большой торт, готовила жаркое, салат «оливье», мелко-нарезанный и заправленный по всем правилам французской кухни, который, как выяснилось позже, в других странах называется «русским». Сберегала коробку шоколадных трюфелей.
      У нас всегда был очень красивый дом, со сверкающими хрустальными вазами и бокалами, с солнечными зайчиками в разводах тяжелых портьер и белоснежной тюли. Мы с папой обожали наш дом.
      В День Знаний на большом круглом столе, покрытом хрустящей скатертью, всегда стояла мамина любимая ваза с ее любимыми ярко-красными георгинами.
      В этот раз ко мне, как всегда, были приглашены четыре мои школьные подруги – отличницы и два мальчика, благополучно спасшихся от службы в армии поступлением в институт. Мы не виделись два месяца. Каждого из нас переполняли впечатления от вступительных экзаменов, ожидания новой студенческой жизни, которую мы уже почувствовали сегодня утром.
      Я не сразу решилась пригласить Ди. Ее странный вид, глаза – то отстраненные, то горящие, как у тех папиных друзей молодости на черно-белом фото... Опаловый перстень... Непонятные отрывистые фразы, не имеющие, казалось, никакого отношения к происходящему вокруг...
      Закончились занятия первого студенческого дня. Мы шли по длинному просторному коридору с лепниной под потолком. Ди достала несколько медяков, подняла голову к гипсовым цветам:
      – Человек состоит из того, что ест. В кулинарии напротив утром продавали пирожные с цветами из крема, совсем как эти лепные. Только эти кто-то лепил на десятки лет, а те – на несколько часов. Если человек будет есть одни пирожные из крема, то станет сладким и добрым.
      – Где ты живешь, Ди?
      – В общаге. Мне дали комнату с двумя девочками. Они учатся на географическом.
      – А где твои родители?
      – В Магадане.
      Я снова бросила взгляд на медяки, застывшие на ладошке Ди. Она уже забыла про них.
      – Родители дали тебе денег?
      – Да, чтобы заплатить за общагу и на еду на месяц. Все в порядке.
      – По-моему, не все.
      – Главное – за общагу уплачено.
      – А что с едой?
      – Если ничего не есть или почти ничего, останешься такой, как в начале месяца.
      – Ди, ты истратила деньги на еду?
      – Угу. Купила набор масляных красок, о которых мечтала десять лет.
      – Почему ты не поступила на факультет живописи и графики?
      – Поругалась с председателем приемной комиссии. У них направление другое, классическое... Я должна была обязательно куда-нибудь поступить, чтобы уехать от родителей и покупать краски. У меня по всем предметам тройки, кроме литературы, русского и истории. На историю конкурс был – ого-го, сама знаешь, вот я и решила не рисковать. Литература – тоже классно.
      – Хочешь ко мне в гости?
      – Не знаю. Хочу писать маслом, но денег на полотно не осталось. В следующем месяце куплю. Можно пока витражи сделать. У нас в комнате в общаге окна высокие, как в институте. Мне сегодня ночью этот витраж приснился.
      Ди явно не проявляла интереса к идее посетить мой дом. Я вполне могла распрощаться с ней тогда. Подошли к автостраде. Ей нужно было перейти дорогу и ехать в противоположную сторону. Стояли на светофоре. Это было мгновение, когда я еще могла расстаться с Ди. Могла сказать ей: «Пока», – и уйти одна, но я сказала:
      – Пойдем к нам. Мама испекла большой торт – поешь, станешь сладкой и доброй.
      Эта дурацкая фраза мгновенно ее убедила.
      ...Мама пришла от Ди в тихий ужас. Это было ожидаемо. Я предполагала, что поздно вечером, когда все гости разойдутся, она тактично поговорит со мной, виртуозно, с юмором и тонкой логикой, и убедит меня, что такая девочка может испортить мою репутацию, но все ушли, а мама молчала. Сосредоточенно протирала хрустальные бокалы льняным полотенцем, бережно возвращала их в сервант и молчала. Я не выдержала, первая заговорила о Ди:
      – Представляешь, она истратила почти все деньги, которые родители дали на питание на месяц. Купила набор масляных красок. Только на полотно не хватило, и теперь Ди собирается разрисовывать маслом окна в общаге. Ей такой витраж во сне приснился вчера.
      – В худшем случае ее выгонят за порчу инвентаря, а в лучшем – заставят платить за новые стекла.
      – Ужас!
      – Сколько стоит полотно?
      – Не знаю. Хочешь, завтра спрошу?
      – Можно туда позвонить?
      – Куда?
      – В общагу.
      – Да... наверное. У меня нет номера... В справочном узнать.
      – Хотя... Не стоит. Не стоит торопиться. В темноте невозможно писать витражи. Нужен дневной свет. Завтра после занятий приведи эту девочку к нам. Я дам ей денег на полотно.
      – Мама?! Я была уверена, что ты станешь убеждать меня не дружить с такой странной девочкой.
      – Ты не сможешь не дружить с ней.
      – Почему? С другими же могла не дружить.
      Мама подняла бокал, внимательно рассматривая на свету, не осталось ли пятнышка, потом перевела взгляд на меня:
      – Не сможешь. Дружи с ней, Эмма. Приводи ее к нам, рассказывай, что происходит. Так я смогу уберечь вас обеих от ужасных, непоправимых ошибок.
      Мама еще раз протерла бокал, убрав с его хрустальной грани что-то заметное только ее пронзительному взгляду, и поставила его в ровный ряд уже сверкающих.
      Папа в тот день был в командировке. Он работал главным инженером на большом военном заводе. Когда мама с папой поженились, она убедила его поступить в институт. Благодаря маме папа благополучно получил высшее образование и хорошую должность. Он часто ездил в командировки и всегда привозил нам подарки.
      Папа познакомился с Ди позже при очень странных обстоятельствах. Впрочем, странных для всех остальных людей, но только не для моего папы и Ди. Как всегда...
      В тот день Ди твердо решила писать курсовую работу на тему: «Образы царей в произведениях русских писателей». Во время лекции по языкознанию делала наброски, естественно, на деревянной спинке стула, стоящего перед ней. Тетрадь у нее была только по старославянскому языку, в которой Ди выписывала шедевры из старославянского алфавита. После занятий уничтожила свои творения, разыскала преподавательницу по русской литературе, красивую одинокую женщину лет пятидесяти, и, захлебываясь от нетерпения, рассказала ей о решении. К моему удивлению, Елена Степановна после этого сообщения попросила Ди проводить ее до дома и зайти к ней на чай. Она была доктором наук, жила в институтском доме в пяти минутах ходьбы от нашего здания. Ди зачем-то спросила, можно ли взять и меня. Елена Степановна не возражала.
      Я никогда не была в профессорском доме. Мы вошли в квартиру с высокими потолками и лепниной, как в здании института. Я сразу подумала, что, если бы такая квартира оказалась в распоряжении моей мамы, она превратила бы ее в рай земной. Что говорить, мама могла и шалаш превратить в рай. Такой у нее был талант.
      У Елены Степановны такого таланта явно не наблюдалось. В большой квадратной гостиной стоял полумрак. Тонкий свет заходящего солнца высвечивал миллиарды пылинок, пепельницу с окурками и груды книг, беспорядочно лежащих на полках, на старинной тумбочке и прямо на полу возле стен, обшарпанный плюш дивана, засохшие крапинки кофе в чашке и на блюдце.
      Елена Степановна извинилась за свое холостяцкое жилье и ушла на кухню готовить чай. Ди восхищенно рассматривала книги в потрепанных переплетах, потом нашла какую-то старинную карту. Ее угол с парусниками торчал из-за плюшевого дивана. Ди бережно развернула карту, сложенную в несколько раз и обесцветившуюся на сгибах, разложила на тонком коврике деревенской работы и улеглась рядом, задумчиво водя пальцем вдоль зелено-голубых маршрутов. В такой позе Елена Степановна и застала Ди, когда на минуту вышла из кухни. Я, как всегда, смутилась за подружку, но профессорша, кажется, совершенно не удивилась поведению Ди. Она оказалась третьим человеком после моих мамы с папой, которого Ди не удивляла и не возмущала.
      – Можно я вам помогу?
      – Не знаю... удобно ли это.
      – Конечно, с удовольствием!
      Я отправилась следом за Еленой Степановной на кухню и была до глубины души поражена горой засохшей посуды в раковине, стопками запыленных книг и журналов на широком каменном подоконнике, грязной картошкой, валявшейся в сетке под столом. Мне нестерпимо захотелось, чтобы все здесь немедленно засверкало. Мама научила меня выполнять домашнюю работу быстро, рационально и качественно. Я умоляюще взглянула на профессоршу:
      – Пожалуйста, оставьте это все мне. На полчаса... Поговорите с Ди без чая. Я приготовлю сама... пожалуйста.
      Елена Степановна и не пыталась спорить, открыла дверцу голубого шкафа – там были тряпки и ведро.
      Когда через полчаса я вернулась в гостиную, солнце почти зашло. В комнате было темно, ни профессорша, ни Ди и не подумали зажечь свет. Ди по-прежнему лежала на коврике возле карты – единственное место, на которое падал последний солнечный луч. Елена Степановна и Ди спорили о цивилизации древних римлян, об эллинизме. Оказалось, что на карте были изображены маршруты их морских странствий. Позолоченные солнцем пылинки высвечивали слово «Рим», а я и не заметила его сразу. Мне очень хотелось лечь на живот рядом с Ди и слушать их невероятно увлекательную беседу, но для Ди это было естественно, а для меня – обезьянничество чистой воды. Поставила поднос с чашками на низкий журнальный столик, попросила разрешения включить свет. Я не выносила полумрак, как вообще все неясное, неотчетливое.
      – Да, конечно, мы просто заговорились, не заметили.
      Свет люстры сделал комнату гораздо уютнее, но мгновенно погасил дискуссию о древних римлянах. Елена Степановна закурила. Пошла на кухню за печеньем, а когда вернулась с пачкой галет, глаза ее сверкали восхищением и удивлением.
      – Эмма! Всего за полчаса! Оказывается, у меня такая уютная, красивая кухня. Спасибо. Просто не знаю, как вас благодарить.
      – Здесь и гостиная очень красивая. Хотите, я приду завтра?
      – Ты что, рабыня? Мы же не в Древнем Риме... – пробурчала Ди.
      – При чем тут Рим? Я сделаю то, что мне хочется сделать.
      – Сделайте, детка. На следующей неделе ко мне прилетает мама из Ленинграда. Она просто не поверит своим глазам и будет очень-очень рада за меня. А знаете что?.. Я подарю вам старинную шкатулку!
      – Нет, Елена Степановна, не надо. Я просто хочу убрать эту комнату... И ваша мама увидит ее чистой и уютной.
      – Я подарю, не спорьте, мне только нужно найти ее, вспомнить, где она лежит. Я точно привезла ее с собой. А теперь поговорим о вашей курсовой, Ди.
      Только Елена Степановна звала ее Ди. Все остальные преподаватели – Дианой, хотя она настаивала на Ди.
      – Есть учебная программа филологического факультета педагогического института, разработанная и утвержденная Министерством просвещения. Ее нужно выполнять. Дорогая Ди, там нет и не может быть темы о русских царях.
      – Ну и что? Будет!..
      – Не будет.
      – Мне плевать. Будет!..
      – Ди... Я однажды наплевала. Правда, не в твоем возрасте, а постарше.
      – В кандидатской или докторской?
      – В докторской.
      – Но вы же ее защитили!
      – Да.
      – Значит, она была блестящей.
      – Да... безукоризненной, но после защиты меня из Ленинграда сослали к вам в Сибирь. Интересно, куда отправят вас после ваших царей?
      – Не моих, а русских.
      – – Вот именно. Велика Русь-матушка. В Магадан сошлют, детка, в Магадан...
      – Домой, значит, к родителям.
      Елена Степановна откинулась на спинку дивана, провела по золотистым кудряшкам Ди, которая встала с коврика, когда я включила свет, и сидела теперь рядом с профессоршей.
      – Парадокс судьбы. Что ж, похоже, с вами не договоришься. На Северный полюс вас вряд ли отправят. В тюрьму теперь за царей тоже, слава Богу, не сажают. Придется искать компромисс... Может, прочтете для начала мою докторскую?
      – Нет. Я хочу сама. Вдруг увлекусь и пойду вашей дорогой. Хочу сама.
      – Ди, умоляю, не портите себе жизнь с самого начала!
      – Елена Степановна, портить жизнь – это значит не писать про царей. Вы-то это очень хорошо понимаете, иначе не сидели бы сейчас здесь с нами, а наслаждались Эрмитажем в Ленинграде.
      – Ди, в таком случае вам придется писать две курсовые работы: одну – про царей, а другую – обычную, из программы института. Вам придется работать в два раза больше.
      – Про царей – не работа, про царей – кайф!
      – Не думаю. И то и другое – кропотливая, серьезная работа.
      – А кто прочтет мою курсовую про царей?
      – Я, Эмма... мои ленинградские друзья – литературоведы. Ди, пообещайте никому не показывать свою работу без моего ведома. Пообещайте, пожалуйста, если я вам хоть чуточку не безразлична.
      Ди пообещала, и мы пошли ко мне. Неожиданно поднялся совсем зимний ветер. Мы были одеты по-летнему. Хотелось скорее оказаться в нашей теплой, сверкающей квартире, вдохнуть аромат душистого горячего борща, увидеть папу с мамой и рассказать им о Елене Степановне.
      Когда мы пришли, папа был в своем «кабинете» – так мама называла кладовку с прорезанным под потолком окном в их спальню, прямоугольником, через который проходил воздух. В кладовке стоял верстак, валялись золотистые стружки и одуряюще пахло смолистой сосной. Папин «кабинет» был единственным местом в нашем доме, где всегда царил беспорядок. Когда-то давно, много лет назад, мама не выдержала и подмела стружки. Папа очень грустил – оказывается, она сбросила на совок какой-то таинственный образ второго дня сотворения мира, когда Всевышний словами «Да будет свод» уплотнил небеса, сгустил их и создал вокруг земли атмосферу, чтобы защитить все живое от уничтожения. После этого мама никогда ничего не трогала в папином «кабинете», навсегда оставив его полновластным хозяином этих двух квадратных метров хаоса.
      Я не видела папу целый месяц. Он ездил в Москву на курсы усовершенствования. Вернулся утром, когда мы были на занятиях. Прямиком бросилась к нему, прижалась к теплой щеке:
      – Привет! Как Москва?
      – Отлично! Все отлично.
      Папа возился с блестящей деревянной болванкой.
      – Это кто будет?
      – Главный Коэн. Первосвященник. Я тебе потом объясню, когда сделаю. В Москве на ВДНХ выставляли компьютеры. Самые современные. Мне пришла идея, вернее, я что-то понял... Потом. Сначала сделаю.
      – Ты уже ужинал?
      – Нет. Мы с мамой тебя ждали.
      – Отлично!
      Я пошла переодеваться. Ди, как только вошла в дом, отправилась в туалет. Туалет у нас совмещен с ванной. На стиральной машине, покрытой вышитой салфеткой, лежала мамина косметичка с карандашами для глаз и губ. Ди уселась на унитаз и вдруг обнаружила в косметичке синий импортный карандаш, который отлично рисовал на теле. Она пописала и тут же забыла, где находится. Коричневые трусы и колготки, спущенные до лодыжек, почему-то напомнили ей корпус парусника, подобного тому, что был на карте Елены Степановны. Бордовую шерстяную юбку Ди разложила над коленями и чуть ниже – в виде спущенных парусов – и принялась разрисовывать свои голые ноги карабкающимися по ним древними римлянами. Они поднимались по «столбам», чтобы поднять паруса и плыть в непокоренные страны. Именно за этим занятием папа и застал Ди, когда через несколько минут вошел в туалет, то есть одновременно в ванную, чтобы помыть руки перед ужином. Дверь Ди, конечно, закрыть забыла, а папа тогда еще ничего не знал о ее существовании. Я только собиралась познакомить их за ужином.
      Самое удивительное, что эта странная, мягко говоря, ситуация не смутила их. Ди так увлеклась художественным воплощением своих фантазий, что вообще не заметила папу. Папа был поражен парусником. Потом он говорил мне, что видел подобный корабль с бордовыми парусами и древними римлянами во сне, давным-давно, в молодости, когда еще на свете не было меня, а были его дружки. Папа зачарованно смотрел, как на ногах Ди оживают все новые и новые матросы.
      Аппетитный борщ, разлитый по тарелкам, струился горячим дымком.
      – Где Зяма? Что с Ди? Все остынет... – Мама ужасно не любила, когда еда остывала. – Иди к нему в «кабинет», скажи, что мы ждем.
      Но я сначала отправилась в ванную – поторопить Ди. Когда я появилась, она как раз подняла голову – очевидно, ей понадобился еще какой-то карандаш из маминой косметички – и наконец-то заметила папу и меня за его спиной.
      – Извините, – ужасно смутилась она и потянула кверху трусы с колготками.
      – Не двигайтесь, пожалуйста. Это нужно как-то сохранить. Я возьму фотоаппарат.
      – Папа, познакомься, это моя новая подружка Диана. Она сидит на унитазе. Конечно, ничего плохого не видно. Все укрыто юбкой, но я не думаю, что нужно ее сейчас фотографировать. В столовой нас ждет мама, и борщ остывает.
      – Но он еще не разлит по тарелкам? – с надеждой спросил папа.
      – В том-то и дело, что разлит.
      Сообщение о борще, разлитом по тарелкам, или, может быть, мое настойчивое присутствие вернуло их обоих в реальность. Они вдруг смутились. Папа извинился, вышел из ванной, Ди натянула колготки на мускулистых матросов, опустила юбку.
      – Твой папа... Я никогда не видела таких людей. Как его зовут?
      – Зиновий Александрович. Правда, Ди, пошли быстрее. Мама готовила, старалась.
      После знакомства с моим папой Ди уже не могла существовать, не видя его хотя бы два раза в неделю. Через несколько дней она стала называть его Зямой и обращаться на «ты». Ни одна из моих подружек не решилась бы на такое. Ди не могла иначе.
      Постепенно я так привыкла к ее постоянному вопросу «Зяма дома?», что, когда она однажды сказала мне вдруг:
      – Передай это Зиновию Александровичу, – я поначалу даже не поняла, о ком идет речь. – От Елены Степановны. Подарок... – И она сунула мне цилиндрический сверток в газетной бумаге.
      – Откуда Елена Степановна знает про моего папу?
      – От меня... Я ей много рассказывала, а вчера она дала мне это и сказала: «Передай Зиновию Александровичу, он будет счастлив».
      – Что это?
      – Текст из Ветхого Завета. По-еврейски называется Тора.
      – Она что, еврейка?
      – Кто?
      – Елена Степановна.
      – Елена Степановна – русская. Твой папа – еврей.
      – И что?
      – Это какой-то старинный текст, написанный по-еврейски. Его попросил сохранить один еврей в блокаду.
      – Кого попросил? Елену Степановну?
      – Нет, ее маму. Елене Степановне тогда было два года. Еврея тоже звали Зиновием Александровичем. Он помогал маме Елены Степановны, делился хлебом. Приносил с завода от своего пайка, а потом умер от голода.
      – Придешь к нам, сама подаришь.
      – Хочу, чтобы Зяма стал счастливым уже сегодня вечером, а я не могу сегодня вечером к вам прийти... Я могу только послезавтра... или послепослезавтра.
      – Послезавтра выходные. Мы уезжаем в заводской санаторий.
      – Да?..
      Я не представляла, что Ди сможет прожить без Зямы семь дней. Мое сообщение действительно повергло ее в отчаяние.
      – Почему ты не можешь сегодня?
      – У нас репетиция. Олег сказал, что в следующий понедельник спектакль должен быть готов.
      Олег. Этот парень появился у нас месяц назад. Когда-то его отчислили из института с третьего курса, а теперь вот зачислили к нам на первый. Олег был очень заметным, ярким человеком и сразу развил бурную деятельность. С его появлением наше женское царство будто ожило. Но дело было даже не в этом. Олег, в отличие от нас с Ди, например, по-настоящему любил заниматься с детьми. Они, в свою очередь, обожали его. Только потом, много месяцев спустя, я поняла, что именно в этом Олег нуждался. Мы, восемнадцатилетние девчонки, вчерашние школьницы, для него, двадцатитрехлетнего, познавшего жизнь, были тоже кем-то вроде пионерок.
      Олег организовал на факультете театр под названием «Зазеркалье». Почти все теперь ходили на репетиции, ловили каждое его слово и были готовы выполнить любое указание.
      Я готовилась к летней сессии, много занималась и, кажется, упустила что-то важное в жизни Ди. Она влюбилась в Олега.
      Я держала в руках цилиндрический сверток, смотрела на растерянную Ди и отчетливо понимала, что именно это произошло с ней.
      – Репетиция... Можно прийти посмотреть?
      – Теперь уж и не знаю. Он отобрал актеров, роли розданы. Наверное, поздно. Олег не разрешает посторонним присутствовать на репетициях.
      – Понятно. Посторонним вход воспрещен.
      Когда я впервые увидела Олега, столкнулась с ним взглядом? Прекрасно помню этот момент. Отчетливо помню, он выделил меня из толпы и даже хотел заговорить, но я почему-то жутко смутилась и сделала вид, что не замечаю его. Вообще, смущение мне было не свойственно. Мама с детства научила держаться с достоинством, мгновенно овладевать ситуацией и всегда быть хозяйкой положения. Точно! Именно это неприятное, незнакомое чувство робости, замешательства заставило отвернуться от Олега и впоследствии держаться от него подальше. Я не умела жить без твердой почвы под ногами. Зато Ди не имела понятия, что это такое. В точности как мой папа до встречи с моей мамой.
      ...Вечером я зашла к нему в «кабинет», чтобы отдать подарок от Ди и Елены Степановны. Он заканчивал вытачивать главного Коэна – Первосвященника.
      Развернул газету, потом темно-коричневый прямоугольный свиток с черными отрывистыми знаками. Водил пальцем по этим знакам, шевелил губами.
      Папа забыл обо мне и вообще обо всем на свете. Я не мешала. Просто сидела рядом на маленьком табурете, обтянутом зеленым сукном, и смотрела на его реакцию. Ди ведь сказала, что он будет счастлив. Наконец папа спросил:
      – Где ты взяла это, Эвээма?
      – Елена Степановна подарила Ди, а Елене Степановне передала ее мама, а маме – Зиновий Александрович, еврей, который помогал им в блокаду и умер от голода. Он просил это беречь. Ди сказала, что ты будешь счастлив.
      Папа поднял на меня глаза. Оторвал их от черных знаков и перевел на меня. Глаза сверкали от слез.
      – Именно сегодня... Когда я заканчиваю делать Первосвященника! И после этого кто-то посмеет убеждать меня, что Всевышний не существует! Знаешь, что тут написано?
      – Ты понимаешь?
      – Я помню. Оказывается, помню! Меня учил в детстве дедушка. Это иврит. Ты с твоими математическими способностями могла бы выучить этот язык довольно быстро. Им управляют логика и законы математики.
      – А что там написано?
      – Не поверишь... В это действительно трудно поверить, но там написано то, что было написано на экране главного Коэна.
      – На экране?
      – Да. Больше двух тысяч лет назад, когда еще не был разрушен еврейский Храм, Первосвященник выходил к народу, а на груди его висел экран. Что-то типа компьютерного монитора, который я видел в Москве на ВДНХ, только совсем тонкий, такие скоро изобретут люди. Помнишь, я сказал тебе, что на ВДНХ меня осенила идея.
      – Ага...
      – На экране Первосвященника были перечислены названия двенадцати еврейских колен. Все вместе эти названия содержат двадцать две буквы еврейского алфавита. В главные еврейские праздники весь народ, несколько миллионов человек, собирался у Храма. Первосвященник выходил к народу, вставлял в экран пластину, и на экране загорались разные буквы. Евреи складывали их в слова. Так Всевышний говорил со своим народом.
      – А почему не вслух?
      – Смертный не может вынести голоса Всевышнего – умирает.
      Я взяла в руки деревянную статуэтку Первосвященника – впервые видела готовую работу. Табличка на его груди была ровной и гладкой.
      – Ты не успел написать названия колен?
      – Я собирался сделать это сегодня, но очень переживал... очень.
      – Почему?
      – В священных текстах нельзя допустить ошибку. Я не писал на иврите лет сорок. А спросить не у кого.
      – Теперь не ошибешься.
      Папа молчал, он снова углубился в текст, а я опять смотрела на него. Наконец он произнес:
      – Жаль, что Ди не пришла к нам сегодня... Почему?
      – Она... втрескалась в Олега и репетирует сейчас какую-то дурацкую роль, которую он ей поручил в своем театре «Зазеркалье». Хотя нужно готовиться к сессии. – И я рассказала папе об этом парне и его театре.
      Апрель и половина мая промелькнули незаметно. Ди совершенно забросила учебу. Иногда появлялась на лекциях, но сидела, как зомби, глухонемая, застывшая. Я пыталась всовывать ей в руку шариковую ручку, но она больше не рисовала.
      Пару раз я не смогла сдержать любопытства – заходила в актовый зал на репетицию театра. Олег не обращал внимания на Ди, лишь иногда делал какие-то идиотские, ужасно унизительные замечания, типа «ты не актриса, а театральная крыса». Потом глубокомысленно сообщал, что актера необходимо разозлить, тогда из него попрет. Однако из Ди ничего не перло. Она молчала.
      Я также заметила, что с двумя девочками, репетирующими главные роли, очень красивыми девочками, Олег говорил совсем другим тоном, вкрадчивым, мягким. Видимо, из них уже все необходимое Олегу выперло.
      Короче, двух раз мне хватило. Я с трудом сдерживала желание вытащить Ди со сцены, схватить в охапку и спрятать подальше от этого изверга. Мое любопытство обернулось пыткой, и я больше не посещала «Зазеркалье».
      Прошла еще неделя. Сессия приближалась. Я ненавидела наверстывать упущенное в последние четыре дня перед экзаменами, как это делали большинство студенток. Меня раздражала эта предэкзаменационная суматоха, бессонные ночи, стучание по дереву, постоянные сплевывания через плечо, исписанные подсказками бедра, жеваный серпантин шпаргалок и бесконечные мольбы, обращенные непонятно к кому. Мама с детства научила меня держаться с достоинством, владеть ситуацией, а для этого нужно было сидеть в библиотеке и заниматься. Что я и делала. Регулярно.
      В тот день я задержалась в институте позже обычного. Медленно шла от остановки к дому, вдыхая терпкий аромат сирени, разносимый легким майским ветерком по всем сторонам света. Окна нашей квартиры были темными. Открыла дверь своим ключом. Увидела полоску света из папиного «кабинета» и одновременно услышала напряженный голос Ди. Странный голос, словно и не ее. Или я отвыкла от голоса Ди?
      – Зяма! Олег должен увидеть! Ты же сам только что сказал, что это совершенно, как само Божество. Ты же сказал!
      Что должен увидеть Олег? Я поспешила в «кабинет».
      Увиденное привело меня в такое замешательство, что я потеряла дар речи. Папа и Ди сидели напротив друг друга. Папа, как всегда, за верстаком, а Ди – на моем месте, на маленьком мягком табурете. Рядом с верстаком стояла почти пустая бутылка водки. Оба были пьяны вдрабадан. И плакали. Но самое невероятное – Ди сидела напротив папы абсолютно голая до пояса! Совершенным, как само Божество, была ее обнаженная грудь. Ди убеждала папу: если Олег увидит это, то обязательно полюбит Диану. А папа убеждал Ди, что она погибнет окончательно, если позволит извергу прикоснуться к своей груди.
      Да, именно грудь Ди лишила меня дара речи. Я видела ее впервые. И это было по-настоящему прекрасно. Два полных облака с нежными розовыми сосками. Пышные и высокие одновременно. Идеально круглые. Это была грудь Дианы, той настоящей красавицы, которая вышла из морских волн. Или нет: это была грудь Хавы – первой и самой красивой женщины на Земле.
      Папа и Ди не заметили моего появления. Они всегда ничего и никого не замечали, когда были вдвоем, теперь же, пьяные до соплей, окончательно растворились в своем сумасшедшем мире.
      Я не могла оторвать глаз от груди Ди, но в то же время меня охватило жуткое волнение и смущение, и кто-то очень сильный и властный требовал немедленно отвести глаза в сторону. Может, Первосвященник? Именно его я увидела первым после груди Дианы. Главный Коэн стоял на верстаке возле бутылки из-под водки, и четкие буквы деревянной таблички на его груди каким-то непонятным образом отражались в стекле, располагаясь ровно над буквами этикетки «Водка Столичная».
      Мысли мои метались. Какой уж тут контроль над ситуацией! Мама никогда не уходила по вечерам из дома, разве что раз в три месяца – к портнихе, и никогда не возвращалась от нее позже девяти. Значит, она войдет с минуты на минуту, и ей вряд ли будет приятно видеть совершенную грудь Ди, сверкающую розовыми сосками перед глазами собственного мужа, слушать их пьяный бред и рассматривать отражение двенадцати еврейских колен в бутылке из-под водки. Нужно было каким-то образом немедленно заставить их умыться и лечь спать.
      Не знаю, кто подсказал мне тогда единственно верное действие. Может быть, женская интуиция. Я обняла Диану за голые плечи, прижала ее голову к своей груди, подобрала кофточку, валявшуюся на полу среди стружек, легонько встряхнула одной рукой, накинула на Ди и сказала самым спокойным голосом, на который только была способна в этот момент:
      – Привет, папа. Уже поздно. Мама звонила от портнихи, она идет домой. Ложись спать. Я скажу: ты устал...
      Ди не шевелилась в моих объятиях. Замерла, словно раненая птичка. Я помогла ей подняться, отвела в свою комнату, усадила на стул. Достала из шкафа любимую ночнушку, белую, в мелких васильках, надела на подругу. Она покорно сидела на стуле, пока я стелила постель, потом так же покорно легла. Я укрыла ее, и Ди мгновенно уснула.
      Несмотря на вызывающее поведение в обществе, в быту Ди была невероятно стеснительной. Однажды она задержалась у нас допоздна, и мама долго уговаривала ее остаться ночевать, даже постелила на тахте в гостиной. Моя кровать была односпальной. Ди ни за что не соглашалась остаться, а потом призналась, что не могла спать при всех в гостиной. Ди ночевала у нас впервые.
      Я приготовила постель для мамы с папой. Он вернулся из ванной, но выглядел не покорным, как Ди, а подавленным и очень несчастным.
      – Спасибо, дочка... Она просто погибнет из-за этого изверга. И, похоже, нет никакого выхода...
      – Может, мама найдет выход. Мама всегда находит выходы.
      Эта мысль странным образом успокоила Зяму. Успокоила на тот короткий миг, который требовался ему сейчас, чтобы уснуть.
      Я вернулась в «кабинет», убрала с верстака рюмки, бутылку из-под водки, остатки вылила в унитаз, а бутылку спрятала в свою сумку с тетрадями. Не хотела, чтобы к приходу мамы остались даже малейшие следы пиршества. Открыла форточку в гостиной, побрызгала духами папу и Ди.
      Через несколько минут вернулась мама. Она принесла от портнихи новое платье к лету и была в прекрасном настроении. Мы пошли на кухню пить чай. Мне было особенно хорошо в тот вечер с мамой. Наверное, я очень нуждалась в ее оптимизме, твердости, в ее убежденности, что главное – быть всем вместе и здоровыми. Рассказала об Олеге и Ди. О том, что они с папой искали выход и не могли найти, а потом устали искать и легли спать. Умолчала только о водке и совершенстве, как само Божество. Это навсегда осталось нашей тайной.
      Мама внимательно слушала, улыбалась каким-то своим мыслям, шутила, смеялась, когда я описывала две репетиции «Зазеркалья», потом энергично заключила:
      – Важно, что Ди вовремя пришла к нам. До того, как произошло непоправимое. Мы найдем выход.
      Мама всегда говорила «мы», хотя выходы находила только она.
      – Главное – сейчас мы вместе и все здоровы. Утро вечера мудренее.
      Самое потрясающее, что утро действительно оказалось мудренее вечера, потому что, когда мы с Ди пришли утром в институт, на доске объявлений красовался большой белый плакат, на котором красными буквами, выведенными в старославянском стиле, сообщалось: «Дорогие актрисы «Зазеркалья»! Меня загребли в армию, поэтому наш театр закрывается на неопределенный срок. Но не навсегда! Удачной сессии. Олег».
      Слова «удачной сессии» были выведены более жирным шрифтом и выглядели явной насмешкой. Все актрисы «Зазеркалья» давно забросили занятия, а теперь, кажется, собирались устраивать массовые рыдания по Олегу. Просто коллективный «плач Ольги». Поинтересовалась у Ди, не намеревается ли и она присоединиться к коллективному соплепусканию. Я издевалась над ней, но только для того, чтобы вывести ее из состояния оцепенения, и вдруг в конце последней лекции Ди подняла на меня глаза. Взгляд ее был решительным, огненным, как у человека, принявшего твердое решение, от которого ни за что не отступит, и она сказала:
      – Это к лучшему! Теперь он точно будет мой!
      Естественно, в тот момент я абсолютно не поняла, что имела в виду Ди, а она взялась за учебу и через две недели начала бойко сдавать экзамены. Не намного хуже меня.
      По большому счету, Ди нечего было делать на филологическом факультете. Положенное для чтения по программе она проглотила лет в четырнадцать-пятнадцать. Литературоведческие исследования, от которых многие студентки покрывались испариной и тупели на глазах, ею производились виртуозно. По поводу педагогических изысканий Ди спорила с преподавателями до хрипоты, из-за чего ей снижали оценки. Учительница по старославянскому, наоборот, обожала Диану. За два дня она подготовила старушке все наглядные пособия, необходимые для преподавания в следующем учебном году. Историю КПСС Ди знала практически наизусть. Оказывается, у них в Магадане историю СССР преподавала жена репрессированного врага народа. Тетенька, из которой поперло нечто после всех перенесенных тягот, как выразилась про нее Ди словами Олега. С бедной женщиной, очевидно, произошел какой-то психологический вывих, иначе чем объяснить, что она выучила историю СССР и КПСС наизусть, со всеми работами Маркса, Ленина, Сталина и Бухарина. Она преподносила свой предмет так, словно публично создавала выдающееся, фундаментальное полотно, при этом не выговаривала половину букв алфавита: вместо «л» или «р» произносила «г» и так далее. В результате десятиклассники, все поголовно, ждали ее уроков, как больших театрально-цирковых представлений, и записывали ее высказывания, чтобы посмеяться и после. Как-то Ди показала мне одну из школьных тетрадок по истории. Цитаты были одна уморительнее другой: «После того как Тгоцкий сделал эту пакость Советскому пгавительству, все сгазу поняги, что у него гевые загибы», «Это еще что! Это только истогия, а вот начнется фигасофия, тогда попгачете!» и так далее. В конце десятого класса историчка сообщила своим ученикам, поголовно сдавшим экзамены на пять: «Тепегь я спокойна. Вы мне в институте будете благадагны. Больше ничего учить не надо. Знания у вас погные абсагютно!» Она оказалась права. История КПСС была застывшей глыбой, как Библия, – – ни то ни другое не позволяли дополнений или изменений, несмотря на открытия археологов и изыскания ученых. Каждое слово точно на своем месте, словно вырубленное в камне. На экзаменах Ди даже не брала время на подготовку, шпарила цитатами исторички, следя только за тем, чтобы не выпалить «г» вместо «р» или «л».
      В конце июня первый курс был благополучно окончен, и мы расстались на два летних месяца. Ди уехала домой, в Магадан, а я с родителями – на Черное море» Папа достал путевку на их с мамой большом военном заводе. То есть достала, как всегда, мама. В отделе социального обеспечения у нее работала подруга, которая сообщила о горящей путевке, и мама мягко, убедительно объяснила папе, какие действия следует предпринять, чтобы путевка досталась именно нам.
      Двадцать дней мы гуляли среди диковинных растений огромного ботанического сада, купались в море, катались на прогулочных катерах и катамаранах. Жизнь была безоблачной и прекрасной. Много лет спустя я часто вспоминала именно эту поездку и вновь убеждалась, как права была мама, когда говорила, что главное – быть вместе и здоровыми. Однажды мы сидели с ней на белой курортной скамейке, ажурной и легкой, – может быть, это ощущение рождалось из-за того, что скамейка, слово белая птица, приземлилась на краю высокой горы, уходящей зеленым откосом в синее море. Мама вдруг спросила:
      – Ты скучаешь по Ди?
      – Не знаю... Наверное, от нее нужно иногда отдыхать... Мне здесь всего хватает.
      На самом деле я иногда вспоминала о Ди, когда замечала вдруг странные лица, непонятным образом складывающиеся при легком дуновении ветра из причудливых растений ботанического сада. Я вспоминала Ди, когда выщербленные морем камни представлялись мне мужчинами и женщинами с воздетыми к небу руками или взлетающими птицами. Папа сказал, что это нормально, ведь у всех явлений природы есть души, только некоторые люди их видят, а многие – нет.
      На море казалось, что Ди с ее сумасшедшими выходками и непредсказуемыми поступками вообще больше мне неинтересна, но я ошибалась, потому что, вернувшись из поездки, первым делом побежала в студенческую общагу. Ди там не было. Она отсутствовала весь август и первую половину сентября и только семнадцатого числа вдруг возникла передо мной, счастливая, лучезарная. Первым вопросом после наших объятий был ее вечный:
      – Зяма дома?
      – Конечно, куда ж ему деться.
      – Ура!..
      И мы отправились на лекцию по языкознанию, усевшись в конце аудитории, чтобы можно было незаметно шептаться. Ди явно не терпелось рассказать мне что-то важное, поэтому, как только все угомонились, а профессорша начала объяснять строение корней, Ди достала из большой холщовой сумки конверт.
      – Что это?
      – Письмо мне от Олега!
      – Он разыскал тебя?
      – Я первая ему написала.
      – А как ты узнала его адрес?
      – У его бывшей жены.
      – Жены?
      – Да. У Олега была жена и есть сын.
      – От Олега?
      – Конечно! Ему сейчас четыре года.
      – А где жена?
      – Уехала в начале августа в Монголию.
      – Зачем?
      – Второй раз вышла замуж за военного. Его распределили в Монголию. Я, как только получила адрес Олега, сразу хотела поехать к нему в часть, но у меня не было денег на билет. То есть родители дали мне на еду на месяц, хватило бы... Но дело не в этом.
      – А в чем?
      – Я решила сначала написать ему письмо.
      – Написала?
      – Да. И представляешь, через две недели получила ответ.
      – Что ты написала Олегу?
      – Правду. Что полюбила его с первого взгляда. Ну не так банально, конечно. Это было очень красивое письмо.
      – И что он тебе ответил?
      – Он тоже любит меня!
      Я смотрела на Ди, и мне казалось, она глупеет прямо на глазах. Ее наивность разъедала мои нервы, как серная кислота. Я была уверена – Ди понадобилась этому идиоту для каких-то целей.
      – Ди, он не любит тебя!..
      – Перестань!
      Она сунула мне конверт:
      – Читай!
      Я развернула тетрадную страницу. Мгновенно отбросила шелуху нежных фраз о страданиях, которые испытывал режиссер, глядя на свою лучшую актрису, о чувстве долга перед театром, перед великим делом, которое он задумал и должен был осуществить, а их роман убил бы всю работу и забрал бы творческую энергию, о том, что теперь, в армии, он понимает, как был не прав, сдерживая себя и Ди и запрещая ей даже смотреть на него влюбленными глазами, как он заставлял себя издеваться над ней, чтобы оттолкнуть ее и заставить возненавидеть его. Я мгновенно отбросила весь этот подлый, виртуозный вздор и нашла цель Олега. «Влюбленный солдат» объяснял Ди, что не нужно приезжать к нему в часть – свидание получить очень трудно. Самое лучшее – найти какую-нибудь возможность, использовать какие-либо связи, чтобы ему дали отпуск.
      – Уверена, другие актрисы тоже получили любовные послания и указания искать связи.
      – Только я...
      – Хочешь, поинтересуюсь в соответствии со списком театральной труппы?
      – Эмма, пожалуйста, перестань издеваться. У Зямы наверняка есть связи в военкомате или еще где-нибудь. Он ведь главный инженер такого большого завода.
      – Ты думаешь, папа согласится собственными руками толкнуть тебя в объятия этого подлеца?
      – Почему ты так ненавидишь Олега?
      – Потому что вижу его насквозь.
      – Ты просто завидуешь мне...
      – Да! Безумно.
      – Завидуешь, что я испытываю такое огромное чувство. И оно взаимно. А ты об этом даже понятия не имеешь.
      Эту лавину невозможно было остановить. Она неслась в образе стихийного бедствия, и люди перед ней превращались в муравьев.
      Вечером мы опять сидели втроем в папином кабинете, и Ди умоляла Зяму помочь Олегу. В конце концов папа сдался, пообещав Ди поискать такую возможность. Через два дня папа сообщил мне, что помочь ничем не может, но у него есть идея, совершенно невероятная, сумасшедшая, следовательно, беспроигрышная, которой он ни с кем ни за что не поделится, но этого и не нужно – его идея все равно обязательно придет в голову Ди. Он сказал это очень грустно, как пророк, который видит и знает наперед, но только раздражает своими пророчествами.
      Папа оказался прав. Через три дня после того, как он сказал, что ничем не может помочь, возбужденная Ди опять протянула мне конверт:
      – Я нашла способ! Читай.
      В конверте лежало письмо, написанное Ди от имени бывшей жены Олега командиру его части.
      «Здравствуйте, уважаемый Геннадий Егорович! Пишет Вам бывшая жена Олега Сапожникова, Таня. Дело в том, что я недавно вышла вторично замуж за офицера Советской Армии и должна в ближайшее время проследовать к месту его службы – в Монголию. С собой я увожу на три года нашего с Олегом сына. Это значит, что Олег три года не увидит своего ребенка, которого обожает.
      Дорогой Геннадий Егорович, Вы не представляете, какой Олег прекрасный, заботливый, любящий отец! Нет! Конечно, представляете. Ведь у Вас тоже есть два замечательных мальчика. Олег писал мне. Кстати, Вашему младшему сыну тоже четыре годика, и его тоже зовут Василек, как нашего. И Вы знаете, как важно ребенку в таком возрасте общение с отцом. Мой новый муж хорошо относится к Васеньке, но мальчик очень скучает по родному отцу, все время спрашивает о нем и плачет, когда я говорю, что нам, очевидно, придется уехать, не повидавшись. Недавно Васенька опять рыдал, я не могла его уговорить лечь спать и пообещала, что папа обязательно приедет повидаться с ним.
      Дорогой Геннадий Егорович, ведь вы знаете, как нехорошо обманывать ребенка. Такие обманы не забываются, но у меня не было выхода, и я очень верю, что благодаря Вам наш Василек встретится с Олегом хотя бы на денек!
      Умоляю, помогите моему бывшему мужу получить отпуск, пусть краткий. Он приедет в родной город, попрощается с сыном, а потом будет спокойно продолжать службу в армии. Помогите мне, и я с чистой совестью уеду в Монголию, к моему второму мужу, С чувством глубокого уважения и надежды Татьяна Иванова (бывшая Сапожникова)».
      Через две недели Олег объявился в институте, тут же возобновил репетиции «Зазеркалья» и был обласкан всеми актрисами труппы.
      – На сколько дней его отпустили?
      – Геннадий Егорович был очень растроган. Письмо поразило его до глубины души, и он выхлопотал для Олега отпуск аж на двадцать два дня. Чтобы Василек смог запомнить папу и не забывал потом три года. Это невиданно в армии!
      – Ди, может, тебе книги писать?
      – Потом когда-нибудь, в старости.
      – Да, конечно, теперь надо вовсю реализовывать талант актрисы. Ди, он просто использовал тебя.
      – Ты дура, Эвээма. Он меня любит, безумно любит.
      И она улетела на репетицию, а я побрела домой. Ди опять бесшабашно вышагивала по натянутому канату, и ее серебристая юбка останавливала мое дыхание.
      Я долго бродила по еще теплому осеннему городу. Заканчивалось бабье лето, захватывающее в плен, короткий, но властный, вызывающими красками полыхающих кустов рябины, тополиных и кленовых листьев, терпкими запахами остывающих костров, отцветающих трав.
      Я думала о любви, которую мне никогда не понять и не испытать, об Олеге и Диане. Я точно знала, что теперь он увидит совершенство, как само Божество, а может быть, именно в эти минуты уже любуется им.
      На этот раз Ди обязательно должна была сорваться с головокружительного каната. Очень скоро. В ближайшие дни... И я опять желала ее падения и ненавидела себя.
      В тот вечер Ди стала женщиной.
      Несколько дней спустя она поделилась со мной случившимся, но в ее рассказе не было ничего прекрасного, романтического или хотя бы отдаленно похожего на мои представления о соединении двух любящих душ.
      Олег просто увлек ее за сцену в перерыве между репетициями. Там, за ширмой, все и произошло. Иногда заглядывали девушки, звали его или что-то сообщали по поводу своих ролей. Все были не совсем трезвые. Ди рассказывала сбивчиво, сумбурно. Он опешил, поняв, что Диана делает это впервые, но было уже поздно, и Олег разозлился из-за необходимости бежать на третий этаж в туалет и отмывать следы. Я поняла, что Олегу даже не понадобилось увидеть совершенство, как само Божество. Они не очень раздевались, как выразилась Ди.
      После этого Диана Ивановна перестала интересовать «влюбленного солдата». Благодаря письменному шедевру Ди Олег пробыл в отпуске даже не три недели, а целых два месяца. У него нашлась или завелась какая-то знакомая в военном госпитале, куда его положили именно в тот день, когда режиссер «Зазеркалья» должен был возвращаться в часть.
      Своего сына, который жил в деревне у Таниной мамы, в сорока километрах от города, он так и не навестил.
      Папа с мамой знали о том, что произошло, но мы не говорили об этом. Ди перестала у нас появляться. После уроков шла в общагу или допоздна сидела в библиотеке. Иногда я видела, как она направлялась к дому Елены Степановны, иногда замечала, как грустно профессорша смотрит на беззащитные оттопыренные уши Ди, которые она забывала прикрыть золотистыми кудряшками.
      Я была уверена, что теперь, после всего случившегося, Ди станет другим человеком – собранным, ответственным, серьезным. Не как моя мама, конечно, но хотя бы на четверть.
      – Не станет, – твердо сказал папа.
      Это было уже в конце января, после зимней сессии. Он первый заговорил вдруг о Диане. Я сообщила папе, что она хорошо сдала экзамены, перестала портить институтский инвентарь и говорить странные вещи.
      – Временно, – убежденно произнес папа.
      – Почему? Человек ведь учится на своих ошибках.
      – Да. Если понимает, что сделал ошибки.
      – Как?
      – Очень просто. В твоем понимании Ди совершила ошибку, а в ее понимании – никакой ошибки не было.
      Папа оказался прав. Кто-то из них постоянно оказывался прав. Или папа, или мама. Только правота их была настолько противоположной, что я не понимала, каким образом они уже двадцать лет живут вместе. Не просто живут. Не могут друг без друга.
      Да. Папа оказался прав. В начале третьего курса меня снова встретила прежняя Ди. Ее голову вновь переполняли сумасбродные идеи, она снова говорила отрывистыми фразами и невпопад, разрисовывала столы и стулья, носила несуразную одежду и часами просиживала возле Зямы, наблюдая, как он вытачивает статуэтки.
      Похоже, люди действительно ко всему привыкают, Я давно заметила, что к Ди в институте никто не относится серьезно. Кроме меня, конечно, и Елены Степановны. Я даже подумала: а почему, собственно, нельзя быть такой, как Ди? Жить в своем мире, делать то, что тебе хочется, и не обращать ни на кого внимания. В сущности, всем все по барабану. Может, и мой образ Ди с канатом под куполом цирка – всего лишь гиперболизация, а в действительности жизнь простая и серая.
      Но я ошибалась. Это произошло в конце июня. Я, как всегда, старательно готовилась к летней сессии. Жила по строгому режиму, в котором для Ди практически не было места. Экзамены прошли успешно. Оставался один год учебы. Мне светил красный диплом.
      В этот день утром мы сдавали последний экзамен летней сессии. В аудиторию зашел ректор, попросил нашу группу не расходиться.
      К трем часам все двадцать пять студенток были в сборе. Ди, как всегда, сидела рядом со мной и рисовала гиперболоид инженера Гарина. Во всяком случае, так она выразилась.
      Ректор вошел в аудиторию в сопровождении толстой тетки, одетой в милицейскую форму. Тетка оказалась следователем из уголовного отдела.
      Ректор открыл комсомольское собрание и передал слово милиционерше. Дальше все было как в тумане: на меня неожиданно свалилась с высоты девочка, шедшая по канату, поэтому я до сих пор не вполне отчетливо помню все происходившее, особенно собственную речь, которая последовала после выступления следователя.
      Тетка в форме сообщила, что Диана Ивановна Мистоцкая обвиняется в краже двухсот рублей, которая была совершена 4 мая нынешнего года в женской раздевалке института во время урока физкультуры.
      Помню, в ужасе посмотрела на Ди, но она молчала, продолжая индифферентно рисовать свой гиперболоид.
      Ректор сказал, что мы – студентки и комсомолки должны осудить свою одногруппницу, комсомолку и будущего учителя, за противоправные действия.
      Тут на меня будто свалилась снежная лавина. Я с трудом выбралась из-под нее. Встала со своего места. Вышла к доске и начала орать. Никогда до этого я ни на кого не орала. Я была отличницей, претенденткой на красный диплом, гордостью факультета, одной из самых тактичных, воспитанных и дисциплинированных студенток в институте, теперь же я обливалась слезами и орала, что Диана – честнейший человек, что она никогда на свете не позволит себе взять чужой копейки, что следователь клевещет и лжет, обвиняя честного человека, может быть, самого честного, с которым я встречалась в своей жизни, что ректор потерял в моих глазах всякое уважение, разыгрывая по просьбе милиции или еще кого-то подобный спектакль, предоставляя нам роль покорных овечек, готовых на все, лишь бы угодить власти.
      Помню лица, расплывшиеся от моих слез, которые мешали мне видеть. Лица моих одногруппниц, следователя, ректора. Растерянные, оторопевшие. Только не помню лица Ди. Может быть, я просто не видела ее в эти минуты – ведь она сидела в конце аудитории. Рыдания душили меня, я выбежала из помещения и помчалась домой.
      Я была уверена, что скоро, очень скоро к нам придет Ди и мы вместе с мамой и папой найдем способ защитить ее от этой жуткой клеветы, от толстой тетки в милицейской форме, от комсомольских порицаний...
      Но Ди не пришла. Утром начинались каникулы. Я поспешила в общагу. Комендантша сообщила, что Диана уехала в шесть утра с чемоданом на вокзал. Я поняла: Ди сбежала. Поднялась на второй этаж – поговорить с девочками, жившими с ней в одной комнате. Они только встали, готовили завтрак на общей кухне.
      Света и Лена охотно рассказали, как их допрашивала следователь. Она интересовалась, были ли у Ди деньги.
      – Мы ответили, что денег у Ди едва хватало на еду, а четвертого мая вечером она подарила нам кофточки, о которых мы мечтали несколько месяцев, но не могли купить, так как они очень дорого стоили. Еще Ди принесла большой набор масляных красок и полотно, а потом приготовила очень вкусный ужин: курицу в ананасах. Мы не знали, откуда Ди взяла деньги, чтобы все это купить.
      Я вспомнила вдруг, что именно в эти дни Ди подарила папе замечательный резец по дереву, который полгода назад появился в продаже, но папа все не решался его купить. Резец был дорогой. Ди объяснила, что родители прислали ей из Магадана посылку с одеждой и резцом, потому что там он стоит копейки.
      На этот раз я ничего не рассказала родителям. Хотела сначала сама разобраться, что же произошло на самом деле. Задача была непосильной, но я заставляла себя владеть собой, вспоминая все слова, которые мне говорила мама за двадцать один год моей жизни, и твердила их себе: «Нужно время. Главное – здоровье. Утро вечера мудренее. Нет! Это не подходит. Сейчас утро. Значит, будет другое утро, то, которое мудренее».
      И оно действительно наступило через десять дней. Утром я нашла в почтовом ящике письмо из Магадана.
      От Ди. Страшное письмо, в котором Ди выносила себе приговор.
      Я отнесла письмо ректору. К счастью, он еще не успел уехать в отпуск. Сидел в своем уютном кабинете, пил чай и наслаждался видом из окна. Вид был действительно красивый. Гибкие вербы склонялись над рекой, отражаясь в воде так отчетливо, что становилось непонятно, где реальность, а где отражение. Очень красиво пели птицы. Или просто папа научил меня слышать их пение среди многих посторонних звуков города.
      Иван Григорьевич преподавал зарубежную литературу, рассказывал смешные истории на студенческих капустниках. Он прошел всю войну. Теперь сидел в рубашке с короткими рукавами и распахнутым воротом, так что были заметны старые шрамы на обеих руках и груди. Я подала ему конверт.
      – Письмо вам, Эмма. Я не могу его читать.
      – Прочтите, пожалуйста. Это очень важно. Прочтите вслух.
      – Почему вслух?
      – Трудно объяснить.
      Мне мешало пение птиц или пугала тишина, которую я должна буду переносить, пока ректор читает.
      – «Здравствуй, моя любимая Эвээма. Единственный человек, который меня действительно любит. Теперь я это точно знаю. Ты и Зяма». Кто это – Зяма?
      – Мой папа.
      – «Только Зяма не просто любит, а еще все-все понимает. До донышка. Теперь, после моего ужасного поступка, ты не сможешь со мной дружить. Ты верила, что я такая честная. Я не достойна тебя и твоей дружбы. Твоего уважения. Твоей любви. Я действительно украла 4 мая 200 рублей в женской раздевалке. Там никого не было, все ушли в зал на физкультуру. Открыла сумочку, которая лежала возле меня, увидела деньги. Я должна была проверить: «Тварь ли я дрожащая или право имею». Помнишь, у Достоевского? Я хотела проверить, способна ли совершить такое. Прости, но ты не поймешь мой поступок. Не знаю, рассказала ли ты о случившемся Зяме, если – да, прочти ему мое письмо, если нет... Прощай. Прости, что так жестоко разочаровала и подвела тебя. Ди».
      Ректор снова подошел к распахнутому окну. В глубокой тишине кабинета пение птиц становилось совсем невыносимым.
      – Хорошо, что старушку не убила, – произнес он задумчиво и повернулся ко мне.
      – Ее посадят в тюрьму?!
      – Нет. Я похлопочу. Из института отчислят. Она не может быть учителем.
      – – А в тюрьму не посадят?
      – Нет, Эмма, не посадят. Оставьте мне письмо, постарайтесь не думать об этом. Теперь каникулы. Отдохните хорошенько. Последний год обучения нелегкий... У меня вот тоже последний...
      – Почему?
      – На пенсию ухожу. Все когда-нибудь кончается, детка. Идите, не переживайте. Вы хороший человек, Эмма. А в жизни всякое бывает. Ее не посадят в тюрьму. Я вам обещаю...
      Больше я не видела Ди до самого отъезда за границу на постоянное место жительства. Она осталась в Магадане.
      Я окончила институт с красным дипломом. Через месяц после окончания меня взяли на работу в обком партии. Мамин план удался на славу.
      Прошло еще два года. Началась перестройка, открыли границы, и мама убедила нас с папой, что моя жизнь гораздо лучше сложится в Америке. Она, как всегда, оказалась права.
      Не знаю, каким образом Ди узнала точную дату и час нашего отъезда, только вдруг неожиданно возникла перед нами возле здания аэропорта.
      ...Моя жизнь за границей действительно сложилась удачно. Я окончила курсы программистов, благополучно вышла замуж за сына состоятельных эмигрантов из России. Он работает в текстильной промышленности. У нас растут два прекрасных мальчика.
      ...Через пятнадцать лет жизни в Америке папа умер. Он очень мучился перед смертью. Тяжелый рак... страшные боли, но он никогда никому не жаловался. Тихо угасал. Мама не отходила от него ни на минуту. Зяма весь высох, только глаза по-прежнему были пронзительными, глубокими и фразы, как всегда, отрывистые... непонятные...
      Однажды, когда я совершенно потеряла силы выносить его страдания, папа сказал:
      – – Если человек имеет все и живет очень хорошо, значит, он не нужен Всевышнему. Не он. Его душа. Страданиями Господь исправляет человеческую душу, очищает, чтобы принять ее на небесах. Это очень больно. Но так Он заботится о нас.
      За несколько дней до смерти папа вдруг спросил меня:
      – Ты вспоминаешь иногда Ди?
      – Нет. Почти не вспоминаю.
      – Давно, лет десять назад, она прислала мне письмо.
      – Письмо?! Как Ди узнала наш адрес?
      – Мы договорились в аэропорту, что ровно через десять лет я пошлю ей письмо в Магадан, на главпочтамт. До востребования. Она прислала мне ответ.
      – Где он?
      – Сжег. Не хотел тебя расстраивать. Ты тогда только родила Сашеньку.
      – Что там было написано?
      – Очень грустные вещи. «Зяма, вся моя жизнь идет наперекосяк. Любила одного, вышла замуж за другого, родила от третьего. Я потеряла смысл существования».
      – Наверное, она должна была умереть молодой, как твои друзья.
      – Все не так просто, Эмма. Женщины очень выносливы. С рождением ребенка в них просыпается чувство ответственности.
      – Что ты ей ответил?
      – Ничего. Только она сама может себе ответить, То есть помочь. Если, конечно, сможет.
      ...Уже пять лет, как нет папы, но каждый год 1 сентября, в День Знаний и день маминого рождения, посыльный приносит ей букет красных георгинов.
      В Америке папа все больше стал уходить в свои мысли, в свой мир... И очень переживал, что нечаянно не заметит наступления этого важного дня, поэтому, как только они с мамой купили квартиру, как только у них появился постоянный адрес, папа пошел в соседний цветочный магазин и договорился с хозяином, что каждый год 1 сентября маме будут приносить большой букет красных георгинов. Он заплатил за несколько лет вперед, а хозяин оказался человеком честным и пунктуальным.
      В первый год после смерти папы мама хотела отменить этот многолетний заказ, а потом стала ждать 1 сентября, словно в этот день вместе с букетом к ней приходит папа...
      Однажды утром я пришла к маме в день ее рождения. Она стояла у окна, крепко обняв букет. Будто купалась в нем. Ее губы касались красных лепестков, а глаза были устремлены к высоким, едва заметным звездам.
      – Мама...
      – Эмма... – повернулась она ко мне. В ее глазах было столько боли... Мне показалось, я чувствую мамину боль, как запах цветов или сожженных листьев, как что-то материальное. – Эмма... в последнее время я часто думаю, что совершила преступление перед тобой... перед твоей душой.
      – Преступление?
      – Что была не права, а Зяма... Зяма был прав.
      – В чем?
      – Понимаешь, Эмма, когда ты родилась, нет, не сразу, а где-то годам к пяти я с ужасом поняла, ты – вылитый Зяма. У тебя установился рассеянный взгляд, непонятные фразы, не имеющие отношения к действительности. Ты не любила играть с детьми. Когда мы выходили на прогулку, ты усаживалась на корточки где-нибудь под деревом и подолгу смотрела на обычную траву, камни. И еще, ты все время рисовала на стенах. Именно на стенах! И на окнах. Я не переставала ходить за тобой с тряпкой. Мне было очень страшно за тебя.
      – Почему?
      – Понимаешь, Зяма – мужчина. У мужчины есть шанс, один на тысячу, но есть шанс, что ему встретится женщина, которая поймет его и полюбит таким, какой он есть, и поможет жить той жизнью, которой необходимо жить на земле. Нормальной, благоустроенной жизнью. У женщины, то есть у такой женщины, как Зяма, нет никакого шанса спастись. Она будет несчастна и погибнет!..
      – Почему, мама?
      – Потому что женщине нужна семья, но только она сама ее создает и является основой семьи. На женщине все держится. Это очень сложно объяснить... В общем, когда тебе исполнилось пять лет, я дала себе слово сделать все возможное, чтобы уничтожить в тебе Зяму.
      – Как?
      – Во-первых, я запретила Зяме говорить с тобой обо всем странном, непознаваемом... Ты знаешь, чем была забита его голова... Я отдала тебя в секцию плавания и регулярно водила в бассейн. Ты сначала сопротивлялась, а потом привыкла. Спорт очень закаляет нервную систему, приучает быть организованным, собранным. Потом нашла самого лучшего учителя математики. Занимательной математики. Помнишь?
      – Помню. Бронислава Ильича. Я его очень любила.
      – Я верила: тебе должны передаться и мои гены тоже! Только они дремлют. Их нужно разбудить. Я терпеливо отучала тебя рисовать на стенах и приучала вести домашнее хозяйство.
      – Когда протираешь фужеры, думать о фужерах, а то не заметишь пятнышко.
      – Точно – думать о фужерах, а не витать в облаках в это время. Делать все сосредоточенно, быстро и сноровисто. Когда ты подросла, я увлекла тебя модными журналами и нарядами. Это было легче всего. Это всегда живет в женщине.
      – Но папа! Неужели он молчал все эти годы?
      – Я убедила Зяму в своей правоте, и он не мешал мне. Я убедила его, что нельзя разрывать ребенка на две части, а моя часть во много раз важнее.
      – – Как же ты решилась отдать меня на филологический факультет?
      – Это был риск. Ты права. Но мне казалось, к восемнадцати годам мои гены достаточно развились в тебе и одержали полную победу. И потом, Стелла сказала, что на ее место в обком возьмут лишь человека с гуманитарным образованием. И все прошло удачно. Тебя приняли на ее должность, и, если бы не перестройка, твоя жизнь прекрасно сложилась бы и в России...
      – Так в чем же дело, мама? В чем твое преступление?
      – Понимаешь... Мне так тяжело без Зямы... Ни один мужчина даже отдаленно не может сравниться с ним. Теперь, когда его не стало, я поняла: только он вносил в мою жизнь то прекрасное, фантастическое, сумасшедшее, без чего жизнь теряет свои краски... и ради чего стоит жить. И я вдруг поняла, что сама, своими руками лишила тебя этого. Убила в тебе Зяму, превратив в Эвээму.
      ...Этот перстень!.. Ужасный великолепный перстень... Огромный опал с перламутровыми и ярко-голубыми прожилками, словно светящимися изнутри. Даже не прожилками, а весенними лужицами, в которых отражается сверкающее небо. Странный камень, обрамленный золотом. Старым, красноватым золотом. Я обожала его когда-то и ненавидела одновременно. Этот опаловый перстень приковывал к себе взгляд и захватывал все внимание. Грубый, вульгарный, таинственный, наглый, откровенный...
      Точная копия Ди.
      А была ли она в самом деле? Или только этот перстень – свидетельство моего единственного в жизни безрассудства. На него я истратила все деньги, заработанные в стройотряде. Купила перстень, но так ни разу его и не надела...

Глава 1. ГЕРА

Глава 2. ФИРА

Глава 3. ГЕРА

Глава 4. ФИРА

Глава 5. ГЕРА

Глава 6. ФИРА

Глава 7. ГЕРА

Глава 8. ФИРА

Глава 9. ГЕРА

Глава 10. ФИРА

Глава 11. ГЕРА

Глава 12. ГЕРА И АНЯ

Глава 13. СОЕДИНЕНИЕ ДВУХ ЛЮБЯЩИХ...

      У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж... Вернее, наоборот – вышла замуж, родила... Хотя порядок событий может быть иной. У кого как...
      Я очень хочу ребенка. Сына или дочь. Впрочем, на дочь даже не надеюсь. Это было бы таким невероятным счастьем, что перехватывает дыхание, когда представляю нас вместе. И все же иметь дочь – страшно. Девушке и женщине грозит столько опасностей, предстоит столько страданий! Знаю по себе! Нет! Пусть лучше родится мальчик. Мой сын... Иногда вижу его во сне. Чудесного, крепкого. Он улыбается. Я кормлю его грудью и... уношусь на небеса. Просыпаюсь – и еще несколько часов помню неописуемое ночное блаженство. Стараюсь сохранить , но оно тает от солнечного света, как ночные туманы, которые окутывают зимой Иерусалим. Последний год не пропускаю ни одной телепередачи о воспитании детей. Покупаю милые книги «Ваш малыш», «Как быть мамой» и более солидные – «Переходный возраст», «Юношеские страхи», «Армия». Разные книги на трех доступных мне языках – русском, иврите и английском. За год уставила ими почти половину книжного шкафа. Я бы вполне могла открыть семинар по семейному воспитанию. Или школу матерей, или школу отцов, или дедушек, или бабушек. Какую угодно!..
      Я очень сексуальная, очень привлекательная, нежная, добрая, женственная. Меня можно описывать на десяти страницах без передышки, и будет мало, но все мужчины, с которыми я знакома, боятся беременности, как огня! У них уже есть дети, и никому не нужен какой-то малыш на стороне. Даже самый чудесный в мире...
      Нетерпеливо роюсь в сумке, ищу ключ. Господи! Неужели опять оставила в офисе, в ящике своего стола! Нет! Вот он! Отпираю квартиру, бегу в ванную, пускаю тонкую струйку воды, распаковываю разноцветный горшок, подставляю под воду и тут же слышу нежную-нежную мелодию из «Лебединого озера». Гениально! Наверное, это самое выдающееся достижение нашего сумасшедшего века – музыкальный горшок для малыша.
      Сажусь на корточки перед горшком, набираю воды в ладони, постепенно выливаю ее, чтобы снова и снова слушать завораживающую мелодию. Цепенею, как йог от магических буддийских мантр. Моя подруга Илана медленно опускается на корточки возле меня. Что это? Действительно началась медитация? Говорят, такое может произойти, если музыка... нужный ритм – и человек сконцентрировался.
      – Привет, Мики. Ты в порядке?
      – Да. А ты настоящая? – провожу мокрой ладонью по ее нежной щеке.
      – Перестань дурачиться, Мики.
      – Как ты вошла?
      – В дверь, как все нормальные люди. Она настежь открыта. Что происходит?
      – Посмотри, какое чудо. Музыкальный горшок!
      – Для кого?
      – Для моего сына.
      – Ты что, беременна? – Илана с ужасом смотрит на меня.
      – Нет, – вздыхаю я, – но буду! Обязательно буду!
      – Надо сначала замуж выйти.
      – С этим ничего не получается.
      – Потому что у тебя завышенные требования к мужчинам.
      – Это у тебя – заниженные.
      – У меня нормальные, земные.
      – Понимаешь, еще до того, как человек рождается, Бог делит душу на две части. Одна вселяется в девочку, а другая – в мальчика. В определенный момент своей жизни они обязательно встречаются... Но я не могу больше ждать этого чуда. И вообще, в последнее время мне кажется, что рождение сына и встреча с настоящей половиной моей души – события вовсе не взаимосвязанные.
      – В смысле?
      – Может быть, мне предстоит встретиться с суженым только в конце жизни, но тогда я уже не смогу родить сына.
      – А как ты собираешься узнать его?
      – Кого?
      – Суженого.
      – Не знаю... С Божьего благословения... Как ты думаешь, Илана, это не разовьет в нем странные ассоциации?
      – В ком: в суженом или в Боге?
      – В моем сыне.
      – Что за ассоциации?
      – Представь, если с полугодовалого возраста он будет писать в горшок и каждый раз слышать танец «Маленьких лебедей». Получается, музыка – следствие дефекации. Ужас! Чайковский! И детский горшок...
      – Сколько это стоит?
      – Довольно дорого... Знаешь, я завтра пойду и обменяю его на обезьяну с дистанционным управлением. Она улыбается, скачет, чихает.
      – Гриппом не заражает?
      – Нет. Не думаю. От обезьян обычно заражаются СПИДом. Назову Чипси.
      – Кого, ребенка?
      – Нет, обезьяну. Сына назову Тамир.
      – Послушай, Мики, я поняла, тебе действительно необходимо родить ребенка, иначе ты окончательно сбрендишь.
      – Угу... Но как же это сделать? Как забеременеть? И от кого? С другой стороны, если ему понравится «Лебединое озеро», он будет сам проситься на горшок и быстро отвыкнет делать это в штанишки.
      – Мики, очнись! Спустись с небес. Ребенка еще нет даже в проекте.
      – Раз есть горшок, значит, и ребенок будет!
      – Да. Осталось только найти отца. Или, может, ты из пробирки хочешь?
      – Нет! Ни в коем случае. Только естественным путем. Я старомодна. Живу в девятнадцатом веке.
      – А вот скажи, Мики, если бы тебе предложили выбрать... Например, стоят перед тобой сто мужиков или даже двести...
      – И все голые!
      – Прекрати, я серьезно. Мне нужно понять одну вещь. Кого бы ты выбрала? Есть какие-то критерии?
      – Конечно, от кого попало можно хоть завтра забеременеть. Прежде всего это должен быть мужчина интеллигентный, образованный, обязательно остроумный.
      – Мики, ты хочешь, чтобы он помогал тебе воспитывать ребенка?
      – То, что я хочу, называется не «помощь», а как-то по-другому. Может быть, участие в воспитании. Я хочу, чтобы ребенок не чувствовал себя ущербным из-за отсутствия отца, то есть хоть раз в месяц мой сын должен встречаться с отцом. Мне нужен состоятельный одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя при этом узами брака.
      – Гениально!
      – Что?
      – То, о чем я сейчас подумала.
      – Да? Это связано с горшком?
      – Косвенно. Мики! Я знаю, как решить твою проблему.
      – Как?
      – Дать объявление в газету. Именно такого содержания: «Нужен интеллигентный, состоятельный, одинокий мужчина, который хочет иметь ребенка, но не связывать себя узами брака. Телефон такой-то». Ну, как?
      – Не знаю.
      – Что? Что тебя не устраивает?
      – Вдруг какие-нибудь дегенераты начнут звонить, свататься?
      – Пошлешь подальше!
      – Не умею.
      – Идея! Можно дать номер почтового ящика, чтобы писали письма и присылали фотографии. Ну? Идет?
      – Неприятно в газету идти. Представляю, как на меня выставятся в рекламном отделе.
      – А ты возьми с собой обезьяну с дистанционным управлением.
      – Илана!
      – Что?
      – Ты так все отлично придумала... Сходи вместо меня в редакцию газеты.
      – Может, еще и с мужиками вместо тебя встречаться? Селекционным отбором быков-производителей заняться?
      – Ну, пожалуйста...
      – Слушай, что-то у него дырка очень широкая.
      – У кого?
      – У горшка.
      – Да? Я даже не обратила внимания.
      – Горшок этот для трехлетнего ребенка. Рине моей как раз.
      – Хочешь, бери. Замечательный подарок на Хануку.
      – Нет, что ты, я к слову сказала.
      – Бери, бери! Уверена, ей очень понравится.
      – Ладно! Уговорила. А когда твой родится, Ринина попка вырастет, и я тебе верну горшок.
      – Сходишь?
      – В газету?
      – Угу.
      – Послезавтра до обеда работаю.
      – Текст мы с тобой уже придумали, а деньги я тебе сразу верну.
      – – О'кей! Мамаша заполошная.
      – Потенциальная...
      Я сказала себе: не влюбляться! Не очаровываться! Не мечтать, плавая в радужных облаках! Есть цель, и нужно идти к ней трезво, спокойно, без иллюзий!
      Еще раз взглянула на фотографию. Просто заслуженный артист какой-то! Черты абсолютно правильные, резкие. В глазах – воля. Железная твердость. А рука с сигаретой – вообще образец скульптурного искусства. Ни больше, ни меньше. Так и тянет прижаться щекой, закрыть глаза и замереть от восторга.
      На обороте фото несколько слов: «Мики, меня заинтересовало ваше необычное предложение. Мечтаю о сыне, как и вы».
      Я от природы довольно бойкая. Людей не смущаюсь, но иногда, в самые ответственные моменты, конечно, находит жуткая оторопь и отчего-то не могу связать двух слов. В самые ответственные моменты... Как сейчас, например. Ну что трудного?! Что ответственного?! Нажать несколько кнопок на телефоне? Он ведь меня не увидит! Никакого риска. Не понравится беседа, положу трубку – и все. До свидания... Номера моего у него нет.
      Сердце запрыгивает почти в горло. С трудом справляюсь с дыханием. Занято. Слава Богу. Можно сказать себе правду, в конце концов. Себе можно сказать: я хочу, чтобы он стал отцом моего ребенка! Очень хочу. Потому и момент ответственный, потому и сердце громыхает.
      – Алло, здравствуйте. Говорит Мики. Получила от вас письмо о сыне, – выпаливаю на одном дыхании.
      – Значит, вы, Мики, выбрали меня?
      – Только по фотографии.
      – Я не сомневался. Вас, конечно, интересует моя профессия.
      – Да.
      – Я хирург.
      – А что вы оперируете?
      – Это так важно?
      – Да... То есть нет. Дурацкое любопытство. Извините, действительно, мы же не в службе знакомств. Нас не волнуют вредные привычки и увлечения друг друга. Только наследственные болезни, состояние здоровья, материальное положение, уровень образования, я имею в виду интеллект, и, конечно, желание иметь ребенка.
      – Да, Мики, вы правы. И все же стоит познакомиться поближе. Узнать друг друга. Ведь наш сын будет одним воплощением, и к тому же нам придется иногда общаться в течение восемнадцати лет. Давайте встретимся. Я приеду к вам в выходные. Хотите?
      – Да.
      – Только две просьбы. Очень важные.
      – Я слушаю.
      – Никогда не пытайтесь мне врать, Мики. Я вижу людей насквозь.
      – В устах хирурга это звучит очень убедительно. Какая же вторая просьба?
      – Я еще не закончил с первой. Говорите всегда прямо все, что вы думаете, что собираетесь предпринять. Не действуйте за моей спиной, не затевайте дурацкие женские игры в завлечение и коварство. Я их не выношу.
      – Мне это не нужно.
      – Сейчас не нужно, но, может, очень скоро понадобится. Понадобится, если вы влюбитесь в меня. Умоляю вас, Мики, заклинаю! Не делайте этого. Не стройте иллюзий. Я намного старше вас, у меня отвратительный характер, я избалован женщинами, славой, властью. Я абсолютно не гожусь для семейной жизни. Пожалуйста, Мики, не влюбляйтесь в меня. Это очень утомляет.
      – Очевидно, это и есть вторая просьба?
      – Да.
      – Вы выдали такой монолог, словно я сутки сижу у вас под дверью и умоляю впустить. Впрочем, меня ваши слова мало волнуют, точнее, вообще не касаются. А ваша уверенность в себе – чудесное качество для моего будущего сына. Приезжайте в выходные и берегите себя.
      Кладу трубку и долго смотрю на обезьяну с дистанционным управлением. Хирург. Злюсь на него за наглые, самоуверенные слова, хотя, если честно, благодарна ему. Это словно отрезвление... Сразу предупредил: ты не имеешь на меня никаких прав. Только сын. Никаких претензий. Никаких витаний в облаках и несбыточных надежд. Что ж, он прав. Тысячу раз прав этот хирург.
      Обнимаю обезьяну. Представляю, что я – это она, а он – это я. Чувствую его руки на своих плечах. Вижу их – этот образец скульптурного искусства.
      Отстала от группы. Попросила, чтобы меня не ждали. Далеко-далеко виднеется металлическая указка экскурсовода. Длинная указка с розовой салфеткой на конце. Такой смешной ориентир для туристов. Для тех, кто отстал случайно, кто чуть-чуть потерялся...
      Пытаюсь заглянуть в дырявые глиняные горшочки—таинственное изобретение Древнего Востока. Глиняные загородки ограждали крыши богатых домов. Скрепляющий раствор, а внутри множество глиняных горшочков без дна, то есть множество одинаковых отверстий. Отверстия наклонены под таким углом, что, находясь на крыше, можно рассматривать все происходящее внизу, но самого наблюдателя увидеть невозможно.
      Наблюдательницами в древности были женщины гаремов. Полуобнаженные, выходили они на свои жаркие восточные крыши и рассматривали крепких голубоглазых чужестранцев в шелковых рубахах, плавящихся в солнечном мареве. Муэдзин взбирался на самый высокий минарет, чтобы выкрикивать оттуда молитвенные благословения. Он – единственный, кто мог бы видеть изнывающих от страсти пленниц. Мог бы видеть, как прикрывают они черные ресницы и касаются трепетными ладонями своих коричневых возбужденных сосков, отдаваясь белокожим чужестранцам в пряных розовых мечтах и прозрачной голубизне полуденного неба. Все это мог бы видеть единственный человек в городе – муэдзин, выкрикивающий восхваления Богу. Мог бы видеть, если бы не был слеп, а в те далекие времена ни один зрячий не мог стать муэдзином.
      Вдруг чувствую себя узницей на этой загадочной крыше. Разгоряченной, страстной пленницей, заточенной на всю жизнь в четырех дырявых загородках. Мои длинные волосы запутывает пряный ветерок с хлопкового базара, мои тонкие пальцы страстно перебирают нежный батист прозрачной накидки, а влажные распахнутые глаза жадно следят за плывущей между торговыми рядами спиной любимого чужестранца. Вижу, как он грациозно спускается с лошади, вдыхает благовония в хрустальных сосудах, отсчитывает золотые монеты. Вижу, как вспыхивают в солнечных лучах их драгоценные края. Мой любимый покупает благовония, но не мне, конечно, не мне...
      Женщины давно не живут в гаремах, но по-прежнему заточают себя на жарких восточных крышах, с которых можно видеть все, но невозможно заметить того, кто наблюдает. Эти крыши называются благовоспитанностью, скромностью, гордостью. И только муэдзин, выкрикивающий благословения Богу, мог бы увидеть тысячи несчастных и сказать им что-то важное. Но муэдзин слеп...
      Эйтан приезжал ко мне в прошлые выходные, а за день до этого я была в больнице, где он работает. Найти не составило никакого труда. Он оказался знаменитым хирургом, одним из немногих, которые делают пересадку сердца.
      В коридоре, возле операционной, сидели огромные сильные парни, худенькая женщина со светящимися от слез глазами, старушка в джинсах и мальчик лет десяти. Эйтан не мог меня узнать, ведь мы не были знакомы. Он вышел из операционной, и все люди взглянули на него, как на живого Бога. Я даже не запомнила выражения глаз самого Эйтана, и вообще – был ли он бледным, усталым, грустным? Помню только взгляд ожидающих людей и – как молния – жесткий приказ: «Только не влюбляйся в меня!»
      Разве можно влюбиться в Бога?.. Он приехал в выходные. Гуляли по парку, сидели на солнечной скамейке, потом на закате пили крепкий сладкий кофе с кардамоном, ходили в кино, смотрели очень смешную комедию, смеялись до слез, мчались по тихим, засыпающим улицам Иерусалима, возвращаясь к моему дому. Эйтан был уверен, что приглашу его. Даже заказал музыку, которую хочет услышать в моем маленьком садике. Я тоже была уверена: вот сейчас выйдем из машины... тихий джаз окутает розовые кусты, унесется к огромным восточным звездам, и Эйтан наконец обнимет меня. Так жаждала этого, что не хватало дыхания, боялась смотреть в его сторону. Но мы подъехали к дому, и я вдруг сказала:
      – Был чудесный день. Спасибо. Спокойной ночи. – сама слышала свой голос. Такой звонкий, как стальная проволока, и его легкое удивление:
      – А когда же будем тренироваться делать сына?
      – Простите... Мне нужно все обдумать. Мы мало знакомы. Еще раз спасибо.
      Выскочила из машины и стремительно понеслась в подъезд, словно затворяя по дороге все затворы... И снова заточила себя на жаркой полуденной крыше. Здесь, где меня не мог увидеть никто, кроме слепого муэдзина, я любила Эйтана страстно, бесконечно, жадно. Я любила его безоглядно, бездумно, не боясь быть опозоренной, униженной, забытой, непонятой...
      Недавно ходила в гости к Илане, смотрела, как Ринка писает в мой горшок с музыкой Чайковского. Музыка звучала очень тихо, едва различимо. Наверное, батарейки сели. Илана напомнила о возможности забеременеть и без контактов с мужчиной. Я ответила, что именно это со мной произошло, только я забеременела не от него, а им – Эйтаном.
      Потом мы пили чай с малиновым пирогом, и Ринка сказала, что выйдет замуж за героя Шестидневной войны. Его как раз показывали по телевизору. Очень красивый парень. Тогда, в 67-м году, ему было лет двадцать.
      Вспомнила, как влюбилась в дедушкиного однополчанина – солдата в военной форме и фуражке со звездочкой. Он стоял около березы и улыбался. Мне было двенадцать лет, а солдату девятнадцать. Погиб за два дня до Победы, 7 мая 1945 года. Держала фотографию – и не верила. Не могла поверить. Солдат был живой и влюблено смотрел на меня. Вдруг совершенно отчетливо вспомнила этот снимок. Глаза. Рука с папиросой на стволе березы, рука, словно произведение скульптурного искусства. Это был Эйтан. Конечно! Любимый! Единственный! Ты никогда не умирал! Ты жил во мне все эти годы. Ты и сейчас живешь во мне.
      Словно что-то затонуло. Ушло на дно, позволив тихим, спокойным водам сомкнуться надо мной. Я поняла: рождение ребенка, то есть зачатие его, – такое же Божественное дело, как встреча суженого, а человеку лишь кажется, что он принимает решения, выбирает...
      Прошло еще три месяца. Я перестала читать книги о воспитании детей. Мне больше не снился чудесный младенец, которого кормлю грудью. Мое состояние можно было назвать отчаянием. Но мне ведь не семнадцать лет. Научилась топить в себе несбыточные мечты. Не смотреть десятки раз в день на безмолвный телефон, не рисовать в воображении любимые черты. Я умею заполнить свою голову различными мыслями. Другими, абсолютно другими...
      На какие-то несколько дней все же утратила смысл жизни. Открывала глаза, утопала в прозрачной утренней свежести, весеннем щебетании птиц, и сердце сжималось от тоски. Казалось, не вынесу больше данную мне непонятно для чего жизнь, что жизнь – слишком невыносимое испытание для меня. Но зарядка, горячий душ, душистый кофе, бутерброды с красной икрой, нежнейшие конфеты, новое платье, розы в капельках росы в моем маленьком садике, чудесные духи, экскурсии, диссертация по психологии... В общем, постоянно находила себе занятие, способное удержать отчаяние на самом дне, утопить его поглубже, чтобы затянуло илом и песком.
      Даже съездила на несколько дней в путешествие по маршруту Лондон – Париж. Потрогала восковые фигуры великих людей в музее Тюссо, покаталась по Темзе, посмотрела французский стриптиз... Из Франции привезла большого белого пушистого кота. Его звали каким-то именем, которое выговорить было невозможно. Переименовала красавца в Царфати. Купила кота в парижском ветеринарном магазине. Царфати вдруг уставился на меня, и я, словно загипнотизированная, вынула франки, взяла корзину.
      Месяц все было чудесно, но потом кот начал дико орать. Илана, большой специалист во всех житейских вопросах, объяснила, что коты не философствуют, как люди, а просто трахаются или возмущенно орут, если не с кем. Я совершенно не представляла, где можно взять кошку для Царфати, но Илана притащила ворох воскресных газет, и мы с котом за час-полтора нашли ему чудную подружку соответствующей породы. Я договорилась с хозяйкой кошечки, записала адрес и позавидовала Царфати. Кот, видимо, почувствовал, что его проблема чудно разрешилась, перестал орать и мирно задремал на моих коленях.
      Опаздываю. Немного не рассчитала время. Забыла дома номер телефона, чтобы предупредить об опоздании. Корзинка с Царфати больно оттягивает руку. Он волнуется, жалобно мяукает. Я бы тоже с удовольствием жалобно мяукала, если бы меня кто-то нес в корзинке. В который раз спрашиваю, где находится нужный мне дом. Палисадники, палисадники в бело-розовых облаках цветущих деревьев. Ну вот, кажется, и он! Слава Богу. Один из одинаковых. Белый, с красной черепичной крышей. Душистый цветник у крыльца, как в сказке «Снежная королева». Звоню. Никто не открывает. Нерешительно топчусь у порога. Отчаянно оборачиваюсь назад. Какой-то старик смотрит на меня восхищенно из-за калитки.
      – Хозяйка не открывает. Не знаете, где она?
      – Дома должна быть, А ты входи, входи, чего боишься?
      – Неудобно.
      – Красавица такая! Любой обрадуется...
      Старик входит в калитку, останавливается около меня, нажимает звонок и, не дожидаясь ответа, исчезает в тени прихожей. Я ступаю следом за ним и оказываюсь в просторной комнате с современной железной печью, арабскими резными столиками, медным антиквариатом над кухонным столом. В комнате красиво, здесь много замечательных вещей, старинных, необычных, нет только людей.
      Старик суетливо заглядывает в двери, ищет хозяйку, очевидно, видит и гордо произносит:
      – Привет! Смотри, какую красавицу в гости привел. – Хитро подмигивает, манит пальцем, причмокивает.
      Мне жарко. Чувствую, как пот выступает каплями на лбу. Оделась по-иерусалимски, а здесь, в пригороде Тель-Авива, уже лето в разгаре.
      – Иди! Иди, не бойся!
      хожу в дверь и замираю.
      – Ты?!
      За старинным письменным столом сидит Эйтан. По-моему, с ним происходит то же, что и со мной. Какой-то мгновенный столбняк. Наконец он встает, бросается ко мне, обнимает, прижимает к себе, почему-то целует в лоб. Будто благословляет мою тайную любовь. Жутко мешает корзина с Царфати. Рука словно онемела. Ставлю корзинку на пол, и кот тут же начинает жутко орать.
      – Мой кот надеялся, что я везу его к кошечке, теперь, наверное, возмущен – разбила его мечты. Это Царфати ты должен целовать, а не меня, – смущенно шепчу, не зная, что делать и что говорить.
      С удовольствием бы заорала, как мой кот. И почему я всегда ему завидую! Завидую с первого взгляда, когда он уставился на меня в парижском ветеринарном магазине и загипнотизировал. Тогда я позавидовала коту – он умеет гипнотизировать.
      – А где Эсти? – наконец произношу я.
      – Мама должна была срочно уехать в Тверию. Вот, попросила дождаться кота. Я сегодня выходной.
      Эйтан говорит громко, чтобы перекричать Царфати, но не очень получается. И вдруг в комнату вплывает белая голубоглазая кошечка, животные замерли, глядя друг на друга, как мы с Эйтаном две минуты назад.
      – Пойдем отсюда, не будем им мешать.
      Эйтан берет меня за руку. Покорно иду за ним. Мне страшно. Страшно, Отчаяние накрывает тяжелой волной.
      – Куда мы идем?
      – В душ.
      Упругие струи обрушиваются водопадом на прохладный кафель.
      Сбрасываю с себя все-все. Жаркую одежду, тяжелые мысли, робость, неуверенность, отчаяние. Будь что будет! Хватит думать о приличиях!..
      – Ты дрожишь? – Эйтан восхищенно прижимает ладони к моим розовым соскам. – Дрожишь! Почему?
      – Я люблю тебя. Очень! С первого взгляда. С тех пор, когда была десятилетней девочкой.
      Эйтан входит в меня. Перехватывает дыхание. Вижу бело-розовые облака цветущих миндальных деревьев в стеклянных дверях ванной. Облака кружатся и уплывают...
      ...Господи! Великий Господи! Зачем ты сделал женщину такой зависимой от мужчины! Без ребра жить можно, это точно. А вот ребру без всего остального!..
      Просыпаюсь от взгляда. Чувствую горячее плечо Эйтана. Кто-то смотрит на нас. Боюсь открыть глаза. Эсти! Конечно, это она! Делаю вид, что сплю. Эйтан вдруг поворачивается ко мне, обнимает так крепко, словно сейчас, сию секунду, я выпорхну из его объятий и исчезну. Исчезну навсегда. Неужели я рожу от него ребенка? Неужели я рожу ребенка от любимого мужчины? Господи! Может быть, ты услышал мои молитвы! Мои слезы. Клянусь! Клянусь Тебе, Господи, я буду самой лучшей в мире матерью. Самой заботливой, самой преданной...
      Не выдерживаю, открываю глаза... Яркое солнце вспыхивает в капельках росы на бутонах лилий около кровати. Эйтан! Значит, он вставал ночью. И нарезал их в саду!.. Кто же смотрел на нас? Может, Царфати? Или его очаровательная подружка? Наверное, они делали то же, что и мы. Ребенка. То есть котенка... Нежно убираю руку Эйтана. Тихонько встаю. Одеваюсь, на цыпочках иду в ванную. Вкусные запахи долетают из кухни. Значит, это Эсти, мама Эйтана, смотрела на нас спящих. Вернулась утром. Вхожу в ванную, и море воспоминаний о вчерашнем накрывает меня теплой волной...
      Эсти отбивает молоточком мясо. Пахнет свежим чесноком, паприкой, кусбарой, корицей и еще чем-то очень приятным. Я не смущаюсь этой женщины, матери Эйтана. Здороваюсь, уверенно подаю руку, смотрю в глаза, вижу в них маленькую насмешливую искорку.
      – С кошками, значит, соревновались?
      – В смысле? – недоумеваю поначалу я.
      – Так и подумала, что застану вас в постели. Да вы не обижайтесь. Кто устоит? Такой бабник уродился. Женщины к нему, как пчелы к медоносам, устремляются. С малых лет так было.
      – Чудесные у вас лилии... – Не знаю, что сказать, все плывет перед глазами, мысли не задерживаются в голове. Все умное, все колкое – там, в спальне. С капельками росы.
      – Эйтан тоже их обожает. Я всегда, когда он ночует здесь, ставлю ему букет у кровати, словно девчонке семнадцатилетней.
      – Да... – разочарованно протянула я.
      – Работа у него тяжелая, а может, нежности ему не хватает при таком количестве женщин вокруг... Да он с детства любит лилии.
      Красное мясо быстро румянится на горячем оливковом масле...
      – А где мой кот? – Оглядываюсь по сторонам, пытаясь найти хоть что-то родное в этом сказочном доме, который уже ненавижу.
      – Да зачем он вам? Позавтракаем – отыщем.
      – Мне ехать надо... Я ведь еще вчера должна была вернуться. Но так как-то получилось... Помогите найти кота. Я в самом деле опаздываю. У меня встреча важная через полтора часа. Пока доберусь...
      – А вы позвоните, перенесите встречу. Эйтан будет недоволен, что вот так, голодной, не попрощавшись, убежали.
      – Не могу позвонить. Книжка записная с телефонами дома осталась.
      – Ладно. Последите, чтобы мясо не пригорело, а я разыщу кота.
      Машинально переворачиваю красные куски телятины... Зачем-то жую петрушку... Как грустно устроена жизнь... Он не кончил в меня. Я снова все придумала. И счастье в его глазах, словно надежда на будущее. На продолжение... Придумала, что любит меня. Верит! Подарит мне сына. Господи! Как горько. Как больно. А ведь раньше, в старые времена, все было наоборот. Женщины дарили мужчинам сыновей. И мужчины были счастливы. Мужчины обожали женщин за это. А теперь? Теперь женщина мечтает, чтобы мужчина подарил ей сына. Почти невидимую каплю себя. Каплю счастья...
      Белые одинаковые домики с красными черепичными крышами вновь проплывают мимо меня, утопают в цветущем розовом миндале. Какой совершенный гармоничный мир ты сотворил, Великий Господи! Почему же не существует гармонии в человеческом мире?
      Странно, но все самые дорогие вещи на земле очень малы. Например, огромный роскошный дом с великолепными залами, бассейнами и фонтанами стоит во много раз меньше, чем бриллиант величиной с детскую ладошку. Но самые-самые дорогие в мире вещи просто невозможно купить. У них нет цены. Ведь если бы у меня было даже десять таких бриллиантов, Эйтан не согласился бы в обмен на них подарить мне сына. Какой-нибудь другой мужчина согласится. А этот, единственный, которого я люблю... Он уверенно и спокойно пересаживает сердца. Дает людям новую жизнь. И по пути, ненароком, разрушает те сердца, к которым не может прикоснуться физически, но которые бьются по ночам около его плеча и замирают от счастья на доли секунды, чтобы разбиться утром на мелкие звенящие осколки при виде букета лилий, выращенных совсем не для них.
      ...В семь утра просыпаюсь от телефонного звонка.
      – Алло.
      – Разбудил?
      – Да. Кто это?
      – Эйтан.
      Просто как в сказке! Прошел месяц. Всего лишь. Тридцать один день. С половиной. Половина – ночь.
      – Позвоню позже, когда проснешься.
      – Нет, Я не усну больше.
      – Хочу назначить встречу с моим адвокатом.
      – Кому?
      – Тебе и мне.
      – Зачем? – совсем обалдеваю от ужаса и жуткого желания прильнуть к Эйтану.
      – Будем делать сына.
      – С адвокатом?
      – С тобой.
      – – Ты хочешь, чтобы я родила тебе сына от твоего адвоката?
      – Может, все же позвоню, когда ты окончательно проснешься? – хохочет Эйтан.
      – Но, даже когда я окончательно проснусь, у меня не появится желания делать сына с твоим адвокатом.
      – С моим адвокатом мы будем делать контракт на семнадцать лет.
      – О чем?
      – О моих правах на ребенка.
      – – Да, но его ведь еще нет даже в зародыше.
      – Зато есть ты и я. Половозрелые мужчина и женщина.
      – С правильно расположенными половыми органами, способными к деторождению, – – не выдерживаю я.
      – Вот именно, – соглашается Эйтан, пропуская мимо ушей мои колкости, – мы должны все обговорить. Сколько раз в неделю я буду иметь право беспрепятственно с ним общаться, какую сумму денег буду тебе перечислять. В какой школе он будет учиться. Где вы будете жить. И еще много разных мелких, но важных деталей.
      – Да, конечно, в каких войсках он будет служить, кто будет выбирать ему университет, машину, невесту.
      – Ты сможешь во вторник, в пять?
      – Да.
      – Тогда я заеду за тобой.
      – Хорошо.
      – Что ж, до встречи. И береги себя.
      – Правильно! Мы оба нужны друг другу. Передавай привет маме.
      – Это лишнее. Она ничего не знает.
      – А как кошка твоей мамы? Она беременна?
      – Думаю, да. По крайней мере, ест за пятерых.
      Кладу трубку. Смотрю в потолок на голубую люстру из ажурного стекла. Я и не знала, что счастье начинается так расчетливо. Оказывается, счастье сваливается на тебя утром в виде какого-то загадочного контракта, который перевернет всю жизнь. Наверное, ни один бизнесмен в мире не испытывал такого. Как грустно и больно. Когда-нибудь наш мальчик узнает об этом контракте. Но ведь он будет современный человек. Компьютерный гений.
      А вообще, зачем омрачать счастье? Ведь я так мечтаю о ребенке. И вот свершилось. Почти свершилось. Осталось лишь дождаться вторника. Я соглашусь на все условия Эйтана. Даже читать не буду его бумаги. Все равно в этом ничего не понимаю. А если начну спорить, вдруг он, не дай Бог, откажется. Пусть предлагает все, что хочет. Мне безразлично. Вторник послезавтра. Я ждала его полжизни, этого вторника. Заветного вторника. Теперь он будет самым любимым днем недели. Бред. Гораздо больший бред, чем музыкальный горшок с музыкой Чайковского и обезьяна с дистанционным управлением. А вся наша жизнь разве не бред?
      Царфати радостно запрыгивает мне на колени. Глажу его белую пушистую спину.
      – Скоро у тебя, дружочек, будет маленький котеночек, – задумчиво смотрю в его гипнотизирующие глаза, – а у меня маленький ребеночек... Жаль, что ты не можешь отвести свою кошку к адвокату.
      – Мяу, – соглашается Царфати.
      – Хочешь, я предложу это Эйтану?
      – Мяу, – снова соглашается кот.
      – А может, тебе на все плевать и ты просто желаешь «Вискас»?
      – Мяу! – Царфати радостно спрыгивает с колен и несется к шкафчику, где я прячу его любимые консервы. Утробно мурлычет. Уж он-то задал бы жару любому адвокату! Я опять завидую своему коту.
      ...Обычный солидный пятиэтажный дом привлекает внимание лишь лоджией на третьем этаже. То есть лоджии есть на всех этажах, но эта единственная утопает в зелени и цветах. Оттенки бутонов образуют яркую цветовую палитру.
      «Если владелец лоджии адвокат, к которому мы идем, значит, Эйтан будет отцом моего ребенка, – зачем-то загадываю я и тут же думаю: – Чушь! Опять в голове чушь! Какая связь между лоджией, мной и Эйтаном?» Тем не менее удовлетворенно замечаю, что Эйтан нажимает в лифте кнопку третьего этажа.
      Хочется прижаться к нему, чтобы он защитил меня от всего мира. Или хотя бы просто приободрил. Еще большая глупость, чем лоджия с цветами! Как я собираюсь растить сына, если не могу справиться даже с собой? Смотрю на Эйтана холодно, по-деловому. Какие могут быть сантименты?! Равные в правах женщина и мужчина поднимаются в лифте на третий этаж заключать контракт о предстоящем рождении ребенка, то есть о зачатии их совместного ребенка. Совместный ребенок! Бред, который называется современной жизнью...
      Нас встречает очень красивый мужчина, усаживает в глубокие кресла. Чувствую тонкий, едва уловимый нежный запах цветущих растений, поворачиваю голову и вижу оттенки бутонов, плавно переходящие один в другой. Меня охватывает чувство счастья. Такое чудесное, головокружительное ощущение полета. Говорю адвокату комплимент о его удивительной лоджии.
      – Да-да, – удовлетворенно соглашается адвокат, как красавица, которой сообщили, что она красива, – я вкладываю деньги, и это дает плоды.
      Фраза возвращает меня на землю. Начинаю прислушиваться к разговору Эйтана с адвокатом. Шутят, обсуждают последние скандалы в культуре и политике. Закуривают сигары.
      В офис входят еще двое, очевидно бизнесмены. Секретарша вносит на серебряном блюде кофе и румяные круассаны с горячим шоколадом. Едва уловимый ветерок с лоджии смешивает запахи цветов, дорогого табака, хороших мужских духов, кофе, шоколада. Я погружаюсь в наслаждение жизнью. Смеюсь последним анекдотам, ловлю на себе восхищенные взгляды бизнесменов. Я очень близка к достижению своей цели! Своей мечты! В каком чудесном обществе интеллигентных, воспитанных людей будет расти мой сын! Благодарно смотрю на Эйтана. Мне уже не страшно. Меня не нужно защищать от всего мира.
      – Слышали последний анекдот о репатриантке из России?
      – Нет...
      – Может быть, их ведь много.
      – Будь осторожен, – предупреждает Эйтан приятеля, – она сидит около тебя.
      – Да? Тогда не стоит рассказывать.
      – Нет! Нет! Расскажи!
      – В чем разница между пиццей и репатрианткой из России?
      – В чем? – оживляются заинтригованные собеседники.
      – В чем? Пицца иногда бывает без грибков, а репатриантка из России – никогда.
      Чувствую, как лечу в огромную пропасть. Стремительно. Страшно, Вижу черные камни, о которые мне предстоит удариться. Они становятся все ближе, ближе...
      Все хохочут. Эйтан громче других. Вижу змей, выползающих из-под камней, чтобы ужалить меня, когда я упаду. Пусть! Пусть!.. Это уже не важно. Я буду мертвая, а на камнях останется лишь мое тело. Нет! Нет! Не позволю этим гадюкам жалить мое беззащитное тело!
      Резко встаю. Открываю двери офиса. Спускаюсь по гестнице. Бегу, бегу, бегу... От пропасти, от змей, от слез... Слышу вдали, где-то там, на вершине обрыва, голос Эйтана:
      – Мики! Мики! Мики! Это же шутка! Мики, остановись!..
      Вижу сквозь пелену слез такси у обочины шоссе, резко открываю дверцу, называю адрес... Таксист заводит мотор и увозит меня от заветной мечты. Слезы застилают глаза...
      ...Вижу Эйтана, только намного моложе, лет на двадцать. Он брезгливо смотрит на меня. Хочу обнять его, но юноша неприязненно отстраняет мои руки, вытирает пиджак салфеткой:
      – Мама, принеси справку от гинеколога, что у тебя нет грибка...
      Юноша хохочет громко. Оглушительно... Открываю Глаза. Раскаты грома разрывают черное небо. И стремительный спасительный дождь обрушивается на сухую землю. Царфати опасливо жмется к моим ногам, лижет ладони.
      – Все будет хорошо. Я с тобой.
      Счастливый! Ему есть к кому прижаться. Звонит телефон. Беру трубку. Илана.
      – О Господи! Что опять стряслось? Сейчас приду.
      Она появляется на пороге – мокрая, радостная, легкая, как капли дождя. Заваривает чай. Слезы мешают мне говорить. Рыдаю безутешно. Наконец успокаиваюсь, как гроза за окном, и, всхлипывая, словно обиженный ребенок, рассказываю Илане о том, что произошло.
      – Глупая. Вечно делаешь из мухи слона. Посмеялась бы со всеми, сейчас сидела бы где-нибудь в шикарном ресторане и отмечала успешное заключение контракта. Проще надо жить, Мики! Проще!..
      Смотрю на нее долго, не отрываясь.
      – Ты действительно так считаешь?
      – Да, конечно. Подумаешь! Анекдот как анекдот. Шутка...
      – В России даже про евреев таких пакостей не рассказывали. Это хуже антисемитизма!
      – Просто у них другая ментальность, другой образ мыслей.
      – Илана, я не хочу жить...
      Неожиданно на пороге кухни возникает Эйтан. Как фантом. Абсолютно сухой, без единой капли дождя. С холодными блестящими глазами.
      – Дверь входная была открыта, Мики...
      Илана исчезает, словно растворяется в ночи.
      – Мики, ты не права...
      – Зачем ты пришел?
      – Я хочу от тебя ребенка.
      – – А я – нет.
      – Это неправда.
      Эйтан берет меня за плечи. Смотрит в глаза. Я чувствую, как все электричество недавней грозы сосредоточилось внутри меня.
      – Это правда. Мне не нужен ребенок, который будет стыдиться своей матери.
      – У тебя проблемы с чувством юмора.
      – Никогда никто не говорил мне этого.
      Эйтан откидывает назад мои волосы. Наклоняется к губам:
      – Ты трудная, Мики. Очень трудная!..
      Огромным усилием воли отклоняюсь от него, как от магнита.
      – А знаешь, с кем легко?
      – С кем?
      – С проституткой. Очень легко. Никаких проблем. Только заплати, и она сделает для тебя все, что скажешь.
      – А ты? Ты не сделаешь, Мики? – шепчет Эйтан и впивается в меня обжигающим поцелуем. Долгим, долгим, как тысяча и одна ночь...
      Снег слегка заиндевел от утреннего мороза, и, наверное, поэтому... конечно, поэтому монеты не провалились в его пуховую глубину. Сверкают ярче, чем снежинки. Пять медных и восемь серебряных! Я так обезумела от счастья, что даже не бросаюсь в ту же секунду их собирать. Присела на корточки и застыла... Это же ровно столько, сколько мне нужно, чтобы купить чудесное синее платье с нежно-белым атласным воротником и еще клубничное пирожное – розовое, воздушное и такое красивое, что страшно подумать, как можно его съесть.
      Черная косоглазая ворона расколдовывает меня. Вижу красные голые лапы, ступающие по ледяным снежинкам, и становится холодно. Как же это она ходит всю зиму босая! Ворона кладет косой глаз на мои монеты. Наверное, у нее тоже есть какие-то вороньи мечты. Нет уж, Дорогая, не выйдет! Собираю круглые денежки, похожие на льдинки, дрожу от холода, от страха. Мне кажется, стоит войти в дом, в его горячий воздух, и монеты растают, исчезнут, превратятся в маленькие мутные лужицы. Нет! Не буду возвращаться в горячий дом! Не буду рисковать! Я сразу пойду на базар. Туда, где продают деревенское молоко и свежий серый хлеб. Мы спасены! Мы не умрем от голода! По крайней мере еще три дня не умрем от голода. Может быть, от чего-нибудь другого, но не от голода.
      ...Густой звук саксофона возвращает меня в реальность. Музыканты вернулись после перерыва. Синий ночной блюз витает над белоснежными скатертями.
      – Что с тобой?
      – Не знаю... Неважно.
      – О чем ты сейчас думала?
      – О войне.
      – С кем?
      – О войне жизни со смертью.
      – Смотрел на тебя и видел, что ты словно исчезла. Расскажи, пожалуйста, где ты была?
      – Зачем?
      – – Хочу понять, кого я люблю.
      – Ты любишь?
      – – Да. Очень. А ты?
      – У меня прививка против любви.
      – Как это?
      – Очень просто. Когда человек заразился тяжелой болезнью и чуть не умер, но все-таки выжил и выздоровел, он больше не заразится этой болезнью, потому что в его крови появилось много маленьких клеток, которые побеждают вирус... Много, много клеток... Может быть, миллиард... На всю жизнь.
      – Этого не может быть!
      – Это есть...
      – Но ведь ты счастлива сейчас. По крайней мере, полчаса назад, когда мы танцевали танго и ты едва сдерживала себя, вернее, мы едва сдерживались, чтобы не поцеловаться, я чувствовал, видел – ты счастлива.
      – Да, было потрясающе хорошо. Но, если ты не появишься завтра и послезавтра и еще месяц, или два, или год, я не буду страдать. Не буду в отчаянии смотреть на телефон и ждать звонка, не буду мечтать о тебе по ночам, не буду молча разговаривать с тобой, не буду мысленно раздевать тебя и целовать твои руки и плечи... и умирать от восторга и желания. Я забуду о тебе, как только за тобой захлопнется дверь. В ту же секунду.
      – Зачем же ты позвала меня? Зачем устроила все это?
      – Мне вдруг захотелось увидеть тебя снова. Ты сильный и всемогущий, а я слабая и беспомощная. Когда вы вернулись вчера с Тамиром, я взглянула на ваши счастливые лица, и мне тоже захотелось хлебнуть глоток... Не знаю, как сказать... Захотелось, чтобы ты был сегодня рядом со мной. Может быть, не ты... Но именно такой, как ты, только свободный.
      – Свободный от чего?
      – – От всего. От предрассудков, от прожитых лет. От необходимости вечно куда-то спешить. Бороться за жизнь. За нормальную жизнь.
      – Чего бы ты хотела сейчас больше всего?
      – Чтобы ты обнял меня крепко-крепко. Посмотрел в глаза и сказал: «Я никому никогда тебя не отдам, Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды». И чтобы эти слова были правдой.
      – – Ты же любишь меня! Любишь! Только боишься поверить в это.
      – Нет! Нет! Я не смогу никого полюбить! Никогда! Никогда в жизни я не захочу вновь пережить это! У меня прививка! У меня в крови много-много маленьких защитных клеток. Может быть, миллиарды. То есть не в крови, а в душе. Я не люблю тебя!..
      Слезы капают в хрустальный бокал с розовым вином, растворяются, невидимые в прозрачной виноградной росе. Эйтан берет меня за руку, ведет в круг танцующих, прижимает к себе. Опускаю голову ему на грудь, касаюсь щекой лацкана пиджака, но Эйтан приподнимает мой подбородок, смотрит в глаза... Наклоняется ближе, ближе, так что все сливается... Наверное, зрачок не успевает найти фокус... Он целует меня, и я забываю о людях, которые участвуют в нашем танце, забываю о смущении... Пусть завтра его не будет рядом. И через месяц. И через год. Но ведь сегодня он есть! Кто сказал, что любовь – это то, что завтра? Или через год? Кто сказал эту глупость? Любовь – это то, что сегодня! Сейчас...
      Эйтан вдруг резко отстраняется от моих губ. Замирает. Вижу влажный блеск в его глубоких глазах.
      – Я никому никогда тебя не отдам. Я не смогу без тебя жить, как не смогу жить без воздуха и воды. Это правда.
      – Мне нужно возвращаться домой. Бэбиситтер хотела уйти сегодня пораньше. У нее какие-то родственники приезжают в час ночи из Чикаго.
      – Я поеду с тобой.
      – Ты же только вчера видел сына. Провел с ним чудесный день.
      – Мики! Я хочу, чтобы мы поженились...
      Не верю ушам. Мне страшно, словно иду по очень-очень тонкому канату. Одно неверное движение, слово, и Эйтан передумает, поднимет брови и скажет: «Шутка. У тебя же нет проблем с чувством юмора».
      – Мики! У тебя есть две фотографии?
      – Тамира?
      – Нет, твои, Мики, твои!
      – Зачем, Эйтан...
      – Завтра идем регистрировать наш брак. Мы будем жить вместе.
      – Долго и счастливо, – шепчу я, – и умрем в один день...
      – Нет. Мы не умрем. Просто перейдем в новую форму существования.
      – Значит, смерти нет?
      – Нет. Смерти не существует. Уж я-то точно знаю.
      – Потому что пересаживаешь сердца?
      – Потому что... – Эйтан прижимает меня к себе, целует в лоб, – главное, чтобы наши души всегда были вместе.
      – Или хотя бы рядом, – шепчу я.
      – Пообещай, что больше не будешь бояться войны и голода.
      – Я постараюсь.
      – И вообще ничего не будешь бояться.
      – Ничего?
      – Ничего. Я буду всегда с тобой, Мики, потому что ты помогла мне понять, что главное в жизни.
      – И что же ты понял?
      – Человеку для счастья... настоящего, огромного счастья нужен всего один человек.
      – Любимый.
      – Да. Очень любимый...
      У всякого события есть точная дата. Такого-то числа, месяца, года родила... Тогда-то вышла замуж Вернее, наоборот – вышла замуж, родила... Хотя порядок событии может быть иной. У кого как...

      Круговые огни Иерусалима тонут в ночной глубине. Взлет окончен. Отворачиваюсь от иллюминатора. Молоденькая стюардесса наклоняется к соседу слева. Синяя форменная юбочка туго обтягивает ягодицы. Прикрываю газетой свое звериное желание. Я бы мог много заплатить, если бы она согласилась. Но мы не в джунглях, а в «бизнес-классе». Не стоит портить настроение себе и юной леди. Мысленно читаю строки Танаха: «Не можешь справиться с собой, надень черные одежды, иди туда, где тебя никто не знает». Стремительно проношусь сотни километров. Лечу туда, где меня не знает никто. Лечу в Будапешт.
      Прижимаюсь щекой к теплому надгробию, шепчу брату свои желания. Мне кажется... нет, я совершенно уверена, он слышит меня там, на небесах... Ставлю в сводчатое окошко в камне поминальную свечу. Зажигаю. Прикрываю миниатюрную дверцу из толстого стекла. Пламя мгновенно выравнивается и, просвечивая сквозь молочные узоры стекла, становится похожим на вечерние огни, которые мы видим через морозное окно нашей комнаты в те далекие зимние вечера, когда сидели с братом на подоконнике и мечтали о дальних странах. Закуриваю, продолжаю рассказывать о своих новостях. Чувствую – он рядом, мы курим вместе... Брат умер на моих глазах. Я видела его мертвым и обернутым в талес. Была на похоронах и семь дней читала молитвы, но все это никак не убедило меня, что брата больше не существует. Иногда хочется рассказать о нем собеседнику, я произношу: «У меня был брат» – и тут же удивляюсь звучанию своих слов, замолкаю... Собеседник думает – от чувства утраты, на самом деле хочется сказать: «У меня есть брат, очень талантливый поэт и композитор. Он живет сейчас на небесах. Ему трудно, но лучше, чем на земле. Он летает и видит Всевышнего... Он прочел книги жизни всех близких. Брат был младше меня на семь лет, а теперь старше на тысячу. Он мудрый и вознесся на седьмое небо». Все это брат рассказывает, когда мы с ним курим около его могилы. Все это хочется поведать живому собеседнику, но совсем не хочется выглядеть сумасшедшей...
      Иногда брат говорит, что наступит время и моя жизнь станет стабильной, упорядоченной, обеспеченной, тогда он оставит меня навсегда. Слово «навсегда» затягивает душу в безысходную тоску, я умоляю брата взять меня к нему на небеса...
      Сегодня очень жарко, градусов тридцать... Выливаю на белый иерусалимский камень холодную воду. Влага мгновенно испаряется.
      – Ты получишь в подарок золотой перстень с еврейской монетой времен Маккавеев и Александра Македонского. Символ полководца в виде якоря будет изображен с лицевой стороны монеты, а арамейские буквы иудейского государства – с обратной.
      – И что тогда произойдет?
      – Якорь даст устойчивость и силу, а мудрость древних букв позволит многое...
      – Например?
      – Этого я не могу тебе сказать.
      – Перстень сделает меня счастливой?
      – На небе понимание счастья отлично от земного.
      – Наше с тобой понимание счастья было одинаковым.
      – Было... Монету сделал Иегуда Бецалель специально для тебя в триста двадцать седьмом году до нашей эры по твоему летосчислению.
      – Неужели древний еврей знал, что делает монету для моего перстня?
      – Нет, это знал лишь Всевышний.
      – Когда я получу мой якорь?
      – Скоро.
      – И ты оставишь меня навсегда?
      – Да...
      – Нет! Я не смогу без тебя жить!
      Слезы горячей волной омывают лицо. Впервые за пять лет после смерти брата на доли секунды ощущаю вдруг – его действительно нет со мной! Смотрю на мирные зеленые горы за каменной стеной кладбища.
      – Умоляю, не уходи навсегда! Я ни за что не возьму этот перстень! Мне просто не смогут его подарить! Никто не сможет!
      – Синди, я читал книгу твоей жизни...
      Розовый муравей заползает в белую ложбинку буквы «р», пьет из нее остатки воды, вылитой мною на могильный камень. Буква «р» вместе с другими составляет строки из песни моего брата:
       Странник бывает странным.
       Странник уходит рано.
       Странник идет по свету ,
       И исчезает где-то...
      Скульптор вылепил гитару и высек на ней стихи. С гитарой брат не расставался всю жизнь. У евреев не принято украшать надгробия. Из праха человек выходит, в пpax и уходит. Но надгробие нужно живым – тем, кто помнит...
      Музыка колеблется и засасывает, как болотная жижа. Лазерные лучи выхватывают из полумрака обнаженные женские ягодицы, груди, плечи. Все это движется на длинном помосте, пересыпанное тенями перьев, мужских силуэтов, дымящихся сигар и стонущих саксофонов. Я впервые в ночном клубе. Сначала любопытство побеждало все остальные чувства, особенно одиночества, но прошел час, и я неожиданно поймала себя на том, что абстрагировалась от окружающей действительности и теперь сижу не за стойкой бара среди полусотни незнакомых людей, а на собственной лоджии, под яркими иерусалимскими звездами...
      Справа от меня мужчина пытается расстегнуть ажурный лифчик, а его обладательница, томно улыбаясь, что-то шепчет мужчине в ухо.
      ...– Синди, вернись! – Ринат неожиданно возникает из полумрака, словно фантом, рожденный лазерным лучом. Это ее ночной клуб. Ее бизнес. Заведение так и называется: «У Ринат».
      Когда-то в детстве, да и многие годы после, сестра управляла моей жизнью. Я старше Ринат на год, но она родилась с таблицей умножения в голове. Дисциплинированная, целеустремленная. Родители всегда поручали ей следить за мной. Следить, чтобы я никуда не опаздывала, ничего не теряла, ни от кого не отставала. Они надеялись, я вырасту и стану такой, как Ринат. Нормальной. Понятной. Они не догадывались, что этот деспотичный верховный главнокомандующий в виде девчонки ниже меня на целую голову и младше на целый год управляет лишь моей внешней жизнью, а внутренняя не подвластна никому. Поэтому, когда однажды ранним июньским утром, вернувшись с выпускного бала, я объявила, что уезжаю в Ленинград поступать в университет, родители и Ринат неделю пребывали в шоке, только брат, перебирая струны гитары, смотрел на меня восхищенно и тихо напевал:
       Не вспоминайте вновь про Ленинград ,
       Он превратился в муки ожиданья.
       Ты любишь этот город на Неве ,
       А мне из-за него одни страданья.
      Ему было тогда всего десять лет... Прошли годы, и вот с дипломом об окончании никому не нужного философского факультета я пересекла границу Израиля и спустилась по трапу в душную палестинскую ночь. Брат ждал меня около справочного бюро. У нас был с детства такой уговор: на всю жизнь, для всех вокзалов и аэропортов мира – встречаться около справочного бюро. Дым наших сигарет соединился в единое облако, запутался между жесткими пальмовыми листьями, а через два года я впервые курила около белого надгробного камня с розовой глиняной гитарой.
      «Время – машина смерти.
      Время – машина любви».
      У меня часто звучат в голове строки его стихов...
      Год назад Ринат разошлась с мужем – венгром. Сестра познакомилась с ним в Будапеште на блошином рынке, где торговала советскими елочными игрушками. В те времена она делала по десять челночных рейсов в год.
      При разводе сестра отсудила у венгра дом и что-то еще, продала все это, сняла небольшую квартирку в тихом пригороде Будапешта и открыла ночной клуб. Я приехала к Ринат две недели назад.
      Мы гуляли по новогодним проспектам, чуть припудренным снегом, рассматривали огромные корзины с рождественскими подарками, говорили о чем-то, но были бесконечно далеки друг от друга, словно я не улетала из Иерусалима в Будапешт. И вдруг сестра сказала:
      – Знаю, никогда не смогу заменить тебе брата, но ведь я тоже родной человек и очень тебя люблю. – В глазах ее сверкнули слезы (или огни новогодней иллюминации?).
      – Почему ты говоришь мне это?
      – У тебя такой потерянный, несчастный вид... Хочу помочь, но не знаю как...
      – Несчастный вид? Может быть... Видишь в витрине серебристый игрушечный самолет?
      – Да.
      – Загляни в иллюминаторы. На креслах сидят люди, а стюардесса предлагает им вишневый сок.
      – – Да, действительно, все – как настоящее.
      – Мы мечтали с братом сделать такой же, но это было невозможно. У нас в магазинах игрушек продавались лишь самолеты с нарисованными иллюминаторами.
      – – Потому вы стали делать кораблики с человечками?
      – Ты помнишь?!
      – Да... Вы всегда хотели куда-нибудь уехать, улететь, будто вам было плохо дома.
      – Мы мечтали о невероятных, фантастических местах!
      – Пока не выросли и не поняли, что хорошо там, где вас нет.
      – Наоборот, где мы есть. Лучше там, где мы есть вместе! То есть были...
      – Подарить тебе этот самолет?
      – Нет! Он дорого стоит!
      – Глупости! Я очень хочу сделать тебе подарок к Рождеству. Думала купить кулончик на золотой цепочке или перстень, но ты равнодушна к украшениям.
      Ринат исчезла в игрушечном магазине, а я осталась возле стеклянной витрины. Брат говорил мне однажды, что когда-нибудь в моей жизни появится человек, который будет счастлив исполнить мои желания. Я могла подумать о ком угодно, но только не о сестре...
      Она вышла через несколько минут с большой коробкой, перевязанной двумя лентами – розовой и голубой, Глаза ее лучились сумасшествием, слова сыпались восторженной скороговоркой:
      – Продавщица спрашивает меня: «Вы для кого покупаете – для мальчика или девочки?» Отвечаю: «Для девочки». Она перевязала коробку розовой лентой. Тогда я сказала, что девочка любит голубой цвет, и мне добавили вторую ленту.
      Я почувствовала, как Ринат одинока, – ведь, наверное, впервые за свою взрослую жизнь она что-то купила в магазине игрушек. Сердце мое наполнилось жалостью. Оно словно напоминало о несправедливости. Детские впечатления довлели надо мной все эти годы, затмевая собой настоящую Ринат.
      Вечер мы провели в кафе. Впервые я была искренна с сестрой, потому что искренность – самая большая плата за доброту. Постепенно открывала ей себя. Чувствовала – сестра нуждается в этом, как в чем-то очень целебном. Видела, как Ринат пытается понять меня, постичь непостижимое.
      Рассуждения в данном случае бесполезны, и я приводила примеры из жизни:
      – Мы познакомились с Рафи в бассейне. Через полчаса нашей беседы он включил телефон и заказал билет в Италию.
      – Зачем?
      – Венеция – самое романтическое место в мире. Я объяснила Рафи, что готова составить ему компанию на несколько дней, но о сексе не может быть и речи.
      – Вот глупая! Он, конечно, сразу передумал и отменил заказ.
      – Нет, наоборот – в Венеции Рафи снял два отдельных номера на разных этажах.
      – Хорошо же ты его закрутила!
      – Я никого не крутила, Ринат. Не умею крутить, да не хочу!
      – Но ведь в тебя влюбился миллионер! Неужели ты не понимала, какие возможности открываются благодаря этому?
      – Если действительно хочешь понять меня, не оценивай ситуации, не ставь себя на мое место, а просто слушай и воспринимай как есть. Мне трудно объяснить тебе, но я хочу это сделать... Может быть, впервые в жизни.
      Видела, как сестра поборола обиду, словно проглотила разом кусочки сухаря. Я искала нечто очень образное:
      – В Иерусалиме есть подземный туннель, его сделали древние ессеи за три тысячи пятьсот лет до того, как царь Давид захватил город и обратил его в иудейство. Через туннель в Иерусалим поступала вода из подземного источника, который находился за стенами города. Спустя восемьсот лет Израильское царство было разрушено ассирийцами, та же участь, несомненно, ожидала Иудею. Царь Хискиягу, который правил в то время, воплотил в жизнь три проекта по укреплению столицы Иудеи – Иерусалима. Одним из проектов было расширение туннеля. В семьсот первом году до нашей эры его начали пробивать двумя группами. Первая группа продолжала пробивать старый ход, а вторая пошла с обратной стороны горы. В какой-то момент евреи должны были встретиться... В скале, в кромешной тьме...
      – Встретились?
      – Конечно. Через четыре года.
      – Наверное, они были хорошие математики.
      – Математики?.. Может быть, но я больше верю в иррациональное начало их успеха. От их встречи зависела жизнь людей, дальнейшее существование святого Иерусалима. По-моему, они не могли не встретиться... Стояли по колено в воде, дробили каменные глыбы, молились Богу и верили. Верили... И вдруг услышали стук и голоса друг друга.
      – Может, это красивая сказка?
      – Нет, в конце девятнадцатого века, в тысяча восемьсот восьмидесятом году, турки нашли в туннеле каменный щит. На нем все это записано.
      – Ты читала?
      – Да. Щит хранится сейчас в Стамбуле в национальном музее.
      – Почему в Стамбуле?
      – Турки владели в то время Палестиной и все ценное, что находили, увозили к себе.
      – Зачем ты рассказала эту историю?
      – Мне кажется, мы тоже строим с тобой туннель. Идем навстречу друг другу, дробим камни, и я очень верю – встретимся.
      – И тогда?
      – Тогда наш с тобой Иерусалим не умрет. Не погибнет наш источник с чистой, живой водой. Значит, мы сохраним нашу дружбу навсегда. Я не люблю высоких слов, но не могу найти другого примера, более подходящего. Ринат, у нас нет с тобой ничего общего. Нас ничто не соединяет. Ничто. Но однажды будет проложен наш туннель. Твой и мой. Я очень хочу этого!
      – Я тоже хочу... А что было дальше с Рафи?
      – Ничего особенного. Мы провели в Венеции две недели. Он пытался дарить мне дорогие украшения, но я не могла брать подарки от человека, не давая ему ничего взамен.
      – Ты так и не отдалась ему?
      – Нет.
      – Зря. Надо было хотя бы попробовать.
      – Я давно не поддаюсь самообману. Конечно, проще простого выпить бутылку дорогого вина и, почти ничего не соображая, упасть с Рафи на шелковистые простыни в пятизвездочном отеле... Но это дорога в тупик, в страдания, в бесконечные споры с собой... Мне было с ним одиноко.
      – Хочешь правду?
      – Конечно.
      – Я всегда завидовала тебе. Твоей красоте... Твоей отстраненности, умению ничего не делая, вдруг покорять мужчин. Думала, это специальная маска, хитро изобретенная тобой для побед. С другой стороны, никогда не могла понять, почему, имея такое победоносное оружие, ты не используешь его. Теперь мне кажется, ты просто не умеешь им пользоваться, точнее, вообще не знаешь, зачем оно тебе.
      – Знаю. Но Бог дал мне очарование вместе с огромной ответственностью.
      – Ответственностью за что?
      – За людей, с которыми общаюсь. Я не умею врать, притворяться. Не могу причинять боль.
      – Но ведь так невозможно жить на земле! Ты же не ангел! Тебе необходим хороший, состоятельный муж, красивый дом, дорогие вещи. Ты должна думать о себе! О себе, а не о других людях.
      – В том-то и дело, что моя искренность нужна прежде всего мне. Я не пользуюсь своим оружием в корыстных целях, чтобы чувствовать себя хорошо с самой собой. Только так я могу существовать.
      – Зачем же тебе красота?
      – Чтобы стать счастливой.
      – Но каким образом?
      – Сделать счастливым человека, который меня полюбит и которого полюблю я.
      – Любовь... Ее не существует на земле.
      – Возможно, но она есть на небе. Когда мы построим наш туннель, я научу тебя летать.
      – Рожденный ползать летать не может.
      – Ты веришь Максиму Горькому?!
      – Это правда жизни.
      – Вряд ли. Никто не знает, кем он рожден. Человек получает свой опыт в разные периоды жизни. Одни – с рождения, другие – в зрелости, третьи – в старости.
      – Я не оканчивала философский факультет. Мне твои слова так же непонятны, как тригонометрическая функция. Единственное, что уяснила сейчас: ты не вступаешь с мужчинами в скоропалительные интимные отношения не по причине благовоспитанности.
      – Абсолютно верно. С любимым вообще не существует вопроса времени. Счастье – быть вместе, и совсем не важно, когда и чем заниматься: есть, спать, говорить, идти в кино, читать книгу, петь песни, воспитывать ребенка...
      – Ты хочешь сказать, что если полюбишь мужчину, то вполне способна оказаться с ним в постели в первый час знакомства?
      – ... Да. По-моему, нормы морали существуют лишь для того, чтобы маскировать искренние чувства.
      Несколько минут Ринат смотрела на меня как-то странно – исподлобья, словно на что-то решаясь, и вдруг сказала:
      – Я предлагаю тебе эксперимент!
      – Какой?
      – Встретить мужчину в моем ночном клубе.
      – Зачем?
      Она сосредоточенно крутила тонкую ножку бокала – может, искала подходящие слова, а может, боялась обидеть. Наконец посмотрела мне в глаза и произнесла:
      – Я пытаюсь понять тебя, точнее, поверить тебе, но у меня ничего не получается. Я считаю твое поведение с Рафи предельно глупым. Мне нужен конкретный пример. Я должна увидеть тебя в конкретной ситуации...
      – Какой ситуации?
      – В этом и заключается эксперимент... Ты будешь приходить в мой клуб каждый вечер и выбирать себе мужчину.
      – Зачем?
      – Может быть, найдешь того, с кем тебе не будет одиноко.
      – То есть влюблюсь с первого взгляда?
      – Да, что-то похожее... Если такой мужчина появится, дашь мне сигнал. Я предложу ему тебя. Пойдете с ним в номер, а после он заплатит пятьдесят долларов, а ты возьмешь эти деньги.
      – Почему именно пятьдесят долларов?
      – Цена проститутки в моем клубе.
      – Не понимаю, зачем тебе это нужно, Ринат?
      – Хочу убедиться, что правила приличия не имеют для тебя значения.
      – Если есть настоящее чувство – не имеют.
      – По-твоему, любовь так всесильна, что мужчина, побывав с тобой в комнате, где трахаются проститутки, и заплатив пятьдесят долларов за услуги, в состоянии разглядеть твои достоинства?
      – Да, мужчина, который полюбит, поймет, что у меня нет с проститутками ничего общего, ощутит мою духовную и физическую чистоту.
      Ринат смотрела на меня так, будто я была пятилетней девочкой, собирающейся замуж за инопланетянина. Я же в тот момент была просто увлечена полемикой и вообще не думала о последствиях, не замечая, как сестра стремительно обставляла эксперимент действующими лицами.
      – Каждый вечер мой клуб посещают около семидесяти мужчин.
      – Кто они?
      – В основном женатые и состоятельные, те, что отправляются на неделю-две в Будапешт развлечься, отдохнуть от семьи... Представители «всех племен и народов».
      – А если я не встречу этого мужчину?
      – Значит, эксперимент не состоится, но полагаюсь на твою честность.
      – Да... Несомненно.
      – У нашего эксперимента есть несомненный плюс...
      О минусах сестра предпочитала умалчивать?
      – Интересно, что же это?
      – Если победишь, выйдешь замуж за состоятельного мужчину по взаимной любви.
      – Но тогда мне придется разрушить чью-то семью.
      – Ты же не умеешь разрушать и причинять боль. Думаю, много семей разрушилось и разрушится без твоего участия. К тому же, если честно, я вообще не верю в успех этого эксперимента, но прокладка туннеля начата, впереди – тонны камней. Через полчаса открывается клуб. Ты со мной?..
      – Ринат, мне хочется домой.
      – Поезжай... – Сестра исчезает в глубине зала.
      Допиваю джин с тоником, переворачиваю бокал. Кубик льда падает на ладонь, медленно тает. Неожиданно чувствую чей-то взгляд – кто-то наблюдает за моей льдинкой. Поднимаю голову и будто утопаю в глубоких карих глазах. И тут же понимаю, что никуда не уезжаю... Проходят минуты. Танцовщицы сменяются на подиуме, улетают, словно лепестки с ромашки, искусственный ветер треплет тонкие юбочки, открывая взору что-то нежное, соблазнительное, но карие глаза не смотрят на подиум, они пристально изучают мои тонкие пальцы... Мы ничего не говорим друг другу, даже не пытаемся приблизиться, в этом просто нет необходимости. Мы уже вместе. С первой секунды. Представляю, как мужчина берет в свои губы кончики моих пальцев, и острая волна желания пронзает меня.
      – Решила остаться? – сестра проводит легкой рукой по моим волосам.
      – Ринат...
      – Что?
      – Он здесь.
      – Наконец-то! Ты согласна?
      – Да.
      ...Обычно я предвижу действия людей на два-три хода вперед и почти всегда знаю, что будет дальше. Эта способность помогает мне в бизнесе, но в целом делает жизнь печальной... Я хочу сероглазую блондинку с кубиком льда на ладони. Хочу, чтобы ее маленькие коготки вонзились в мою спину, когда оргазм заставит девочку биться и кричать. Вижу, как хозяйка клуба гладит ее по волосам. Не слышу слов, но уверен – разговор обо мне. Сейчас предложат цену, а через час я уже не буду хотеть ни ее пальчиков, ни ее оргазма. Я освобожусь от сжигающего меня желания и спокойно вернусь в Иерусалим. Эта физическая измена ничтожна, жена никогда не почувствует ее, как и я...
      ...Прохладные пальчики надевают презерватив. Опускаемся в теплую круглую ванну. Раздвигаю нежные ножки, чувствую пульсирующую плоть. Девушка вскрикивает, неистово обхватывает меня тонкими руками, стонет так страстно, словно кончает в ту же секунду, словно у нее давным-давно не было мужчины. Глупость! Проститутка! Максимум час назад кричала так же с кем-то другим! Какая разница!.. Пусть... Похоже, девчонка великолепная актриса. Хотя это совершенно неважно. Я зверски хочу ее! У меня есть полчаса.
      – Как тебя зовут? – прерывистый шепот щекочет ухо.
      – Зачем?
      – Скажи, умоляю!..
      – А тебя?
      – Синди. А тебя?!
      Меня никто не знает здесь. Я не хочу произносить свое имя. Оно не принадлежит ей даже на эти полчаса. Актриса нарушает правила игры!
      ...Синди страстно ласкает мои соски, не перестает шептать, словно в бреду:
      – Как тебя зовут?..
      – Ришар, – вдруг выдыхаю я первое, что приходит в голову. Ришар – так зовут моего французского компаньона по бизнесу.
      Полчаса пролетают быстрее падающей звезды. Отдаю Синди сто долларов, спускаюсь в зал. Мне хочется заплатить ей гораздо больше, но правила игры важнее денег. Сажусь возле стойки бара, заказываю виски... До свадьбы у меня был огромный опыт с женщинами, точнее, до того, как я стал религиозным евреем. Я был уверен, что познал все удовольствия. Был уверен...
      Синди подходит ко мне, садится рядом. Что это значит? Она снова нарушает правила игры. Сидит и сосредоточенно смотрит на мои руки. Не выдерживаю, провожу ладонью по ее теплой щеке, целую кончики пальцев.
      – Хочешь потанцевать?
      Согласно кивает. Едва успеваю опомниться, как вновь чувствую всю ее в своих объятиях. Синди разворачивается ко мне спиной, прижимается в такт музыке. Скольжу ладонью по ее тонкой белой кофточке, бедрам и вдруг понимаю, что девчонка не надела ни лифчика, ни трусиков, и лишь коротенькая юбочка прикрывает все то, чего я снова так страстно желаю... Малышка решила подзаработать этой ночью. Здесь много конкуренток, но маленькая развратница чувствует, что мне нужна сегодня лишь она. Говорю себе это, глядя в шелковистый затылок Синди, но девушка поворачивается, и ее восхищенные благодарные глаза срывают мои мысли, как ураган обрывки газет на мостовой, превращая их в пыль, в ничто... Ее глаза разрывают полумрак любовью, обожанием, магической страстью.
      – Ты придешь завтра? – шепчут ее губы, но я понимаю вопрос и без слов, раньше, чем она произносит слова.
      – Да... да...
      Синди счастливо откидывает голову и вдруг страстно целует меня в губы. Проститутки никогда не позволяют себе такого! Что происходит, в конце концов? Завтра утром мой рейс в Иерусалим... Я сяду в самолет и избавлюсь от этого наваждения. Завтра... Ее поцелуй так сладок, и нет сил оторваться от нежных губ... Все к черту!.. Меня никто не знает здесь. Пусть делает что хочет. Именно за этим я и прилетел в Будапешт – успокоить свою беснующуюся плоть.
      Открываю глаза, долго смотрю в стеклянную дверь лоджии. Яркое солнце пронзает верхушки сосен. Пахнет хвоей. Зимний день в разгаре – значит, мой самолет идет на посадку в Иерусалиме. Без меня... Знаю! Не полечу туда ни завтра, ни послезавтра. Проснулся с мыслью о Синди. Пытаюсь понять, в какой момент она завладела моей душой, в какой момент мне захотелось спросить ее настоящее имя, узнать прошлое, а главное – почему она стала проституткой. Я хочу вернуть девочку на путь истинный, сделать счастливой. Зачем мне все это нужно? Нетерпеливо жду вечера и занимаюсь самообманом. Что же так властно притягивает меня к ней?! Не дает подняться по трапу, оставить Будапешт?.. Прикрываю глаза – и вновь чувствую ее в своих объятиях. Идиот! Она обычная проститутка, жаждущая денег. А хоть бы и так?! Она получит деньги, освоит новую профессию и оставит свое непристойное ремесло навсегда. Ураган ее глаз сметает обрывки мыслей, превращая их в пыль, в ничто...
      Снег мягко опускается на праздничный Будапешт, превращая красные светящиеся буквы «У Ринат» в новогодние сюрпризы. Давно забытое мальчишеское волнение меняет ритм моего сердца. С удивлением сознаю, что едва выдержал двадцать часов нашей разлуки и если сейчас, сию минуту не увижу Синди, вряд ли справлюсь с чувством отчаяния. Снимаю снежный налет с каменного выступа здания, леплю ледяной шарик, и вдруг точно такой же попадает мне в щеку. Возмущенно поднимаю голову. Синди несется навстречу.
      – Извини! – целует меня, трет покрасневшее место. – Извини – промахнулась.
      – Ничего себе, промахнулась! Хотела в глаз, что ли, залепить?
      – Нет, в плечо...
      Смотрю в ее сверкающие глаза, перебираю холодные снежные волосы, не выдерживаю, прижимаю Синди к себе, и легкое безмятежное блаженство охватывает меня. Мы стоим обнявшись несколько мгновений или, может быть, целую вечность, и тут в мое сердце проникает щемящий страх потерять ее. Страх возвращает меня в реальность, ожесточает, и я слышу свои уничтожающие слова:
      – Проститутки не бросают снежками в клиентов.
      – У тебя большой опыт общения с ними?
      – Достаточный...
      Мне хочется, чтобы Синди сказала: «Я не проститутка», – но она отстраняется, смотрит холодно, насмешливо.
      – Сколько тебе заплатить, чтобы ты поехала со мной в отель на всю ночь?
      – Десять тысяч долларов...
      Останавливаю такси. Садимся на заднее сиденье, отрываю «дипломат», выписываю чек.
      – Твое настоящее имя?
      – Синди Коэн.
      Холодный пот мгновенно выступает на теле, словно омытом иерусалимским зимним ливнем. Сам Всевышний велит мне вывести на путь истинный эту заблудшую душу!
      – Коэн – девичья фамилия?
      – Да.
      – Значит, ты еврейка?
      – Да...
      Две тысячи лет назад ее праотцы служили в Святая Святых еврейского Храма, хранили Ковчег Завета, учили Торе, жертвовали собой ради бесценных свитков. Неужели Синди знает все это? Вряд ли. Почему она не вышла замуж? Почему оказалась на дне жизни, в грязном водовороте человеческих страстей?
      – А ты кто по национальности, Ришар? Француз?
      Отдаю Синди чек. Даже не взглянула на него, опустила в сумочку – и все. Мне не хочется говорить о себе.
      Я обдумываю предстоящую беседу, взвешиваю каждое слово. Я должен убедить эту девочку изменить свою жизнь. Водитель выключает свет в салоне такси. Вижу силуэт Синди. Мокрые волосы вспыхивают от придорожных огней, окружают лицо божественным нимбом. Синди берет мою руку, касается ее горячими губами. Страсть, будто лазерным лучом, пронзает меня и угасает в глубоких глазах девочки. Понимаю, что уже никогда не буду обладать ею. Заставляю себя убрать руку от нежных губ, обнимаю по-братски за плечи, чувствую мягкую кожу ее изящной курточки. Синди преданно прижимается ко мне и больше ни о чем не спрашивает...
      Как жаль, что у меня нет видеокамеры! Ужасно хочется снять на память восхищенные глаза Ринат. Этот чудесный момент, когда она, умирая от любопытства, разворачивает пеструю бумагу, видит розовую бархатную коробочку и почти задыхается от восхищения. Я подарила сестре бриллиантовый магендавид на тонкой золотой цепочке. Магический камешек притягивает к себе луч света, разбивает его на миллиарды сверкающих брызг.
      – Ты сумасшедшая, Синди!
      – Носи на здоровье! То есть на счастье.
      Ринат надевает украшение, и шестиконечная звездочка плавно опускается в мягкую ложбинку между грудей. Ровно в то место, где покоится ее душа... Покоится... Беспокоится...
      – Где ты его купила?
      – В ювелирном магазине в фойе отеля.
      – Там же для туристов! В два раза дороже, чем на окраине Будапешта.
      – Да? Я не знала. Неважно.
      – Синди, что происходит? Как ты оказалась в отеле?
      – Мы встретились вчера с Ришаром около твоего клуба. Он спросил, сколько мне нужно денег за всю ночь. Я сказала: десять тысяч долларов. Выписал чек, поехали в отель, а утром купила тебе бриллиант.
      – Десять тысяч долларов?!
      – Только, пожалуйста, постарайся мне не завидовать.
      – Постараюсь, тем более что твой подарок стоит примерно треть этой суммы.
      – Примерно треть.
      – Значит, ты провела с Ришаром всю ночь?
      – Да.
      – Было хорошо?
      – Чудесно!
      – Сказала ему, что ты не проститутка?
      – Нет...
      – Почему?
      – Полночи Ришар убеждал меня не заниматься этим. Не могла отказать себе в удовольствии выслушать его пылкие доводы.
      – Значит, пылкими на сей раз были только доводы? – Ринат насмешливо смотрит на меня из зеркала.
      Я счастлива, что сестре удалось справиться с завистью.
      – – Он очень странный человек...
      – Главное – богатый.
      – Ты опять за свое!
      – Нет, Синди, я хотела сказать, что ты вряд ли способна влюбиться в нормального человека.
      – Действительно... Давай поедем куда-нибудь, пообедаем.
      – Хочешь за пять оставшихся от отпуска дней растратить семь тысяч долларов?
      – Не знаю... Мне очень грустно.
      – Ришар втюрился по уши, ты, кажется, чувствуешь то же самое. Нет никаких поводов для грусти.
      – Откуда ты знаешь, что Ришар втюрился?
      – Дорогая, деньги – отличный барометр любви. Десять тысяч долларов за одну ночь – это симптом страсти на грани сумасшествия.
      – Самое страшное... Будь он бедным, я бы никогда с ним не встретилась.
      – Если бы ты родилась лягушкой, вы бы тоже никогда не встретились.
      – Почему лягушкой?
      – А почему бедным? Лучше скажи: у вас действительно ничего не было этой ночью?
      – Под утро я уснула у него на коленях...
      Сообщаю жене, что вернусь через неделю, отключаю телефон, задвигаю мягкие серебристые шторы, закуриваю сигару, опускаюсь в кресло и сразу вижу Синди – обнаженную, манящую, в круглой ванне с прозрачной водой. Меня возбуждает в ней буквально все: каждая частичка ее тела, каждый взгляд, жест... Зачем мне понадобилось возвращать ее на путь истинный? Я же приехал в Будапешт, чтобы предаться сексуальным утехам, а не спасать заблудшие души! Что дала мне прошедшая ночь? Что?.. Как старец Илиягу, рассказывал я Синди о еврейской религии, о тысячелетних традициях, которые сохранили народ и позволили ему вернуться в Иерусалим. О Боге. О счастье семейной жизни. Синди слушала очень внимательно, как ребенок, которому рассказывают таинственную сказку, но не ответила ни на один из моих вопросов. Сегодня я знаю о ней ровно столько, сколько знал вчера, то есть – ничего. Мои наставительные речи были прерваны трогательной просьбой Синди посидеть у меня на коленях. Я не смог отказать.
      Не знаю, сколько времени я сидел так... Час, два... Боялся пошевелиться, нарушить нечаянно ее сон... Никто и никогда не спал у меня на коленях... Я живу с женой десять лет. У нас нет детей. Такую огромную нежность, наверное, можно испытывать только к дочери. Глупости! Синди – не ребенок, она младше меня всего лет на десять. Господи! Даже о ее возрасте я не имею представления... Мягкий снег бился мохнатыми лапами в морозное окно, озарял комнату таинственным бледноватым светом...
      Наконец я решился встать, отнести Синди на кровать. Почувствовал вдруг зверскую усталость, словно всю ночь возводил каменную стену... Принял душ, надел махровый халат и рухнул рядом с Синди. Проснулся от ее страстных ласк. Она дрожала от возбуждения и так откровенно хотела меня, что было бы идиотизмом повторять себе байки о ее необыкновенном актерском даре и великолепном умении притворяться. Синди с трудом надела презерватив на мой окаменевший член, стремительно вонзила его в себя, разрывая предрассветное пространство неистовыми стенаниями. Чертовка! Она все же добилась своего. Ее магические чары оказались сильнее моих речей. Мне захотелось довести ее до безумия, до вершины развратного блаженства, до той вершины, на которой находился в тот момент сам...
      В девять утра зазвонил телефон – нам предложили завтрак. А еще через несколько минут, растерянный и наивный, я смотрел на свое фантастическое наваждение, с аппетитом уплетающее кусочки осетрины, и почти ничего не соображал. Я больше не чувствовал себя мудрым старцем, умеющим предсказывать поступки людей. Синди допила кофе, встала, нежно поцеловала меня в то место, куда несколько часов назад залепила снежком.
      – Когда увидимся?
      – Я позвоню...
      – Ты не знаешь номера.
      – Говори.
      Старательно вывела детским почерком несколько цифр на мягкой розовой салфетке, которая от одной капли воды превращается в ничто.
      – Не провожай меня, пожалуйста.
      Развернулась и спокойно поплыла между столиками к выходу. Я отмечал мужские взгляды, скользившие по ее стройной фигурке, золотистым локонам. Через стеклянную стену ресторана видел, как Синди вошла в лавку драгоценностей, что-то купила там и вышла из отеля. Мне хотелось сорваться с места, догнать ее, прижать к себе и не отпускать уже никогда, но свинцовая плита оцепенения будто придавила меня. Вдруг вспомнил, как пять лет назад тонул в Средиземном море, – отчаянно греб в сторону берега, но отдалялся от него все дальше и дальше...
      Румяный синеглазый малыш сосредоточенно катает зеленую пластмассовую машинку, которую только что вручил ему китаец-официант. Подарок к Кристмасу. Малыш надувает губки и что-то шепчет – наверное, изображает гудение мотора.
      Мы с Ринат заказали утку с ананасами, острые салаты и китайские пирожки в сладком соусе. Мне тоже хочется получить в подарок какую-нибудь маленькую игрушку. Сестра, кажется, поняла это, подозвала китайца и шепчется с ним по-английски. Наконец официант исчезает за бирюзовой стенкой огромного аквариума, украшенного елочными гирляндами, и Ринат произносит тоном Шерлока Холмса:
      – Итак, что тебе известно о Ришаре?
      – Немного. Я пыталась задавать ему вопросы, но он всегда уходил от ответа.
      – В роли проститутки у тебя нет права на вопросы к клиенту.
      – Теперь понимаю, почему любой мой вопрос вызывал в нем бурю протеста. Даже имя он не хотел мне назвать.
      – Имя его ты могла прочесть на чеке.
      – Действительно... Мне не пришло в голову.
      – Где чек?
      – Вложила сразу, как вышла из отеля.
      – Так срочно?
      – Боялась потерять.
      – Тебе должны были выдать квитанцию о вкладе чека.
      – Выдать должны был и...
      Долго роюсь в сумочке.
      – Синди, почему нельзя было сразу положить ее на место, аккуратно свернуть и спрятать в бумажник, например? Так просто.
      – В тот момент я думала совершенно о другом.
      – Об этом не нужно думать, Синди! Это должно делаться автоматически.
      Слова Ринат возвращают в детство. Я снова чувствую себя беспомощной, растерянной, а сестру – деспотичным командиром. Хочется швырнуть сумку в аквариум, на радость невозмутимым рыбам, и убежать к брату. Почему я не могу быть такой, как Ринат, – дисциплинированной, самостоятельной, собранной? Почему всю жизнь сознательно и интуитивно ищу себе защитника? Даже когда не от кого защищаться... Поднимаю глаза на сестру. Она, кажется, поняла мое состояние. На лице ее растерянность и грусть. Вдруг тихо произносит:
      – Извини, Синди... Прости...
      Китаец приносит маленькую резиновую куколку в пышном сиреневом платьице, в белых трусиках и туфельках. Глажу ее розовые щечки, все вокруг расплывается и сверкает от нахлынувших слез.
      – Синди, милая, что с тобой?
      – Я хочу позвонить Ришару.
      – Так позвони. У входа есть телефон.
      – И что сказать?
      – Мой совет вряд ли тебе подойдет.
      – Почему?
      – Мне не знакомы способы общения двух сумасшедших. Я могу посоветовать что-то очень примитивное. Например, позвонить и назначить встречу.
      – Разве проститутки назначают встречи?
      – Именно это они и делают. Скажи, что тебе необходимо серьезно поговорить, разговор не телефонный.
      – Я боюсь, он узнает, что я не проститутка, и больше не захочет со мной встречаться.
      – Почему, Синди?
      – Он одержим идеей спасения моей души, если эта идея рухнет, у Ришара не останется поводов для общения со мной.
      – Но зачем ему поводы?!
      – Ришар – религиозный еврей. Он приехал в Будапешт разрядиться. Отдохнуть от семьи. Приехал туда, где его никто не знает. Это серьезное нарушение заповеди, но в комментариях к Торе оно даже имеет оправдание. Там написано: «Надень черные одежды и иди туда, где тебя никто не знает».
      – А почему одежды должны быть черными?
      – Потому что в древности в черное облачались те, кто хотел спрятаться от посторонних взглядов.
      – Зачем идти туда, где все чужие?
      – Чтобы жена не узнала об измене, чтобы не причинить ей боль, не травмировать семью. Ведь семья – святое. Если муж испытывает физическую неудовлетворенность, он может в крайнем случае пойти к проститутке.
      – Это тебе все Ришар рассказал?
      – – Нет, я знакома с традициями еврейской религиозной семьи не хуже его.
      – Хорошо, что это все значит?
      – В роли проститутки, которую нужно возвращать на путь истинный, я его устраиваю, тем брлее проститутки, которая является еврейкой, да еще вдобавок потомком древних служителей Храма.
      – А в роли обычной незамужней девушки ты его не устраиваешь?
      – Нет...
      – Синди, по-моему, ты все усложняешь. Давай построим беседу иначе. Я, примитивная реалистка, буду задавать тебе вопросы, а ты будешь отвечать обыкновенными словами, без экскурсов в историю и философию. Только найди все же квитанцию.
      – Нашла.
      – Читай.
      – Эфраим Шапиро. Первый международный Израильский банк. Иерусалим...
      – Ситуация облегчается! Он, наверное, живет в двух метрах от тебя.
      – Может, в двух километрах... Иерусалим не такой уж маленький город. Невероятно... – растерянно смотрю в квитанцию. – Значит...
      – Ты любишь его?
      – Да...
      – Звони сейчас.
      – И что сказать?
      – Правду.
      – О себе или о нем?
      – Что нового ты можешь сказать ему о нем?
      – Он лжет себе. Это очень опасно. У него, наверное, пятеро детей... Или больше... Религиозным положено... Нет, Ринат, ничего не выйдет. Лучше остановиться сейчас... Еще не поздно, и все в моих руках.
      Достаю розовую салфетку с номером телефона, нажимаю зажигалку, задумчиво смотрю, как тонкий язычок пламени съедает синие цифры, потом буквы его ненастоящего имени.
      Ринат, кажется, едва сдерживается, чтобы не вырвать у меня из рук салфетку, но все же сидит неподвижно и, только когда тлеющая бумажка плавно опускается в пепельницу, отчаянно произносит:
      – Дура ты, Синди. Он мог бы быть сказочным любовником.
      – Для тебя – возможно, только не для меня.
      – Да, все в мире распределено по-дурацки!
      – Кто знает... Давай выпьем за первую половину нашего туннеля, за дружбу, взаимопонимание. Всего неделю назад ты бы сочла мое поведение идиотским, презирала бы меня за глупость, а сейчас понимаешь, что я просто не могу поступить иначе.
      – Понимаю – вряд ли, но чувствую – это так и есть.
      – Ну, скажи, как мне тебя развеселить?
      – Залезть под стол и прокукарекать пять раз, – предлагает сестра.
      – Может, я так прокукарекаю, сидя?
      – Иди к черту!..
      Складываю руки домиком, подставляю ко рту, кукарекаю на весь ресторан, как настоящий петух. Ринат замирает от смущения и вдруг заливается смехом, а вместе с ней другие посетители ресторана. Будапешт не так давно был социалистическим, а значит, полным запретов, поэтому люди, как и в России, приветствуют что-нибудь неординарное, любой повод почувствовать себя свободными, хотя бы и такой незначительный. Сестра поднимает бокал и громко произносит, обращаясь ко всем сразу, по-моему даже к рыбам в рождественских блестках:
      – С наступающим Новым годом!
      И люди, как заколдованные, повторяют за ней те же слова, поднимают бокалы с вином, колой, апельсиновым соком, и даже синеглазый малыш протягивает маленькую чашечку с клубничным нектаром.
      ...Светает... Брат покачивает деревянную лодку. Прозрачная озерная вода шелестит о потемневшие бока. Белые кувшинки беззвучно и плавно раскрывают ладони, жирные комарики устало затихают на мокрых стеблях ряски, робкие лучи солнца неуклюже пронзают головки лютиков, превращают их в желтые фонарики.
      – Зачем мы здесь?
      – Чтобы ты вспомнила гармонию.
      – Гармонию?..
      – Гармонию тишины.
      – Как на небесах у Бога?
      – Да. Предрассветная тишина наполнена сотнями звуков. Великий парадокс мироздания – сотни звуков рождают тишину... У нас осталось минут двадцать.
      – До чего?
      – До начала нового дня.
      – И что тогда?
      – Мы расстанемся.
      – Ненадолго. Только до следующего рассвета.
      – Синди, я тебя очень люблю.
      – Да, поэтому я никогда не бываю для тебя «слишком».
      – Что значит «слишком»?
      – Слишком красивой, слишком странной, слишком умной, слишком робкой или, наоборот, смелой. Тебя восхищает все, что есть во мне, все, что есть я.
      – Почему ты так говоришь?
      – Мне трудно жить. Каждый шаг требует невероятных усилий, передо мной масса преград. Ищу работу, встречаюсь с начальниками, и все они говорят мне это слово «слишком»: «Ты слишком красива, а я бы хотел серую мышку, чтобы не отвлекала от дела и не создавала проблем с женой». Другой сожалеет, что мое образование слишком прилично для той работы, что у него есть. Третий решает, что я слишком скромна и чересчур хорошо воспитанна, а ему нужна пантера, способная драть с людей три шкуры. Четвертый заявляет о моем неумении просто смотреть на вещи...
      – Это пройдет, Синди. Ты найдешь свое место в жизни.
      – Лучше возьми меня на небо.
      – Не могу... Скоро ты получишь в подарок якорь.
      – Опять! Не говори про него! Я не выживу без тебя! Нет! Нет! Ты не уйдешь от меня! Нет!..
      Кричу отчаянно, безумно, разрушая гармонию рассвета, и вместе с моим криком в озерное оцепенение врывается ослепительный июльский день. Пронзительные солнечные лучи закипают в горячих слезах, жгут глаза. Беснуюсь, размахиваю руками, пытаясь удержать брата, лодка качается, я теряю равновесие и падаю в озеро, в глубокую воду, холодеющую книзу из-за множества подземных фонтанчиков. Переворачиваюсь на спину, смотрю через колыхающуюся прозрачную массу на небо, на дно нашей лодки, опутанное зеленой тиной и пузырьками воздуха, на салатовые животики лягушек. Брат опускает лицо в воду. Утопаю в его синих глазах, длинных черных кудрях, расплывшихся по волнам.
      – Синди, любимая, ты всегда будешь «слишком», но однажды это принесет тебе счастье.
      Брат взмахивает руками, возносится над поверхностью воды. Ее толща разделяет нас навсегда. Я остаюсь на дне озера...
      ...Открываю глаза. Ринат сидит на моей кровати, уставшая, но очень радостная. Явно что-то хочет сообщить.
      – Доброе утро, сестренка!
      – Который час?
      – Шесть утра.
      – Ты только что вернулась из клуба?
      – Да.
      – Наверное, жутко устала?
      – Неважно, взгляни, пожалуйста, на свои пальчики. Поднимаю к глазам правую руку и почти теряю сознание.
      – Синди, что с тобой! Господи! Синди, не пугай меня!
      – Ничего... Все в порядке. Где ты взяла этот перстень?
      – Я все объясню, только, пожалуйста, успокойся. Умоляю...
      Сажусь на кровати, снимаю перстень с безымянного пальца, внимательно рассматриваю оправленную в серебро старинную монету. Сверху якорь – символ Александра Македонского, снизу буквы на иврите – знаки Маккавеев.
      – Эту монету сделал Иегуда Бецалель в триста двадцать седьмом году до нашей эры специально для меня.
      – А для меня он случайно ничего не сделал?
      Кажется, сестра уже привыкла к моим нестандартным высказываниям, даже не спрашивает, откуда мне известны такие невероятные подробности.
      – Где ты взяла перстень, Ринат?
      – Его купил тебе Ришар, то есть Эфраим.
      – Ясно, пришел к тебе в клуб и убедил...
      – Убедил, что любит тебя.
      – А еще он любит свою жену и пятерых детей.
      – У него нет детей!
      – Когда это было?
      – В тот же день, когда ты сожгла записку с его телефоном.
      – Вечером заявился к тебе в клуб?
      – Да пять ночей он приходил ко мне. Мы говорили с ним обо всем на свете.
      – И он очаровал тебя его мессианскими речами.
      – Конечно! Я так тебе завидую. Вы очень похожи с Эфраимом, но он намного понятнее.
      – Почему Ришар не вернулся в Иерусалим?
      – Он просил дать твой адрес здесь, в Будапеште, или в Израиле, но я объяснила, что не имею права сделать это без твоего разрешения.
      – Это верно.
      – Наша дружба дороже всего.
      – Спасибо, Ринат.
      – Но мне очень хотелось, чтобы вы встретились. И тогда Эфраим решил вернуться в Израиль твоим рейсом. Он поменял билет. А вчера пришел ко мне с этим перстнем. Хотел, чтобы я во сне надела кольцо тебе на палец, а утром ты бы сама заметила его... Но у меня не было сил ждать...
      – Что ты рассказала Ришару обо мне?
      – Все! И про туннель, и про наш дурацкий уговор, и про то, что ты странная...
      – Идиотка, короче.
      – Ну да, что-то вроде этого... Через несколько часов вы покинете меня. Мне будет так не хватать вас обоих!
      Ринат подняла голову и смотрит все время вверх, а я вниз. Мы стоим друг напротив друга и молчим. Со стороны это, наверное, выглядит очень странно. Мне нужно идти в самолет.
      – Ринат, я буду посылать тебе факсы в клуб.
      – Угу...
      – Береги себя.
      – Угу...
      – Мы скоро встретимся. Приедешь в Иерусалим на Пейсах.
      – Да.
      – Мне пора...
      – Да... Иди... Глупо опаздывать на самолет.
      – Спасибо тебе!
      – За что?
      – За то, что ты есть.
      Обнимаю Ринат. Сестра опускает голову, слезы текут по ее щекам...
      – Нам было так весело с тобой.
      – Через Интернет тоже будет весело. А знаешь, можно сделать еще круче. Покупаешь видеокамеру – глаз, специально для компьютера, и я куплю на свой, тогда у нас будет видеотелефон! Кайф?
      – Кайф. Все, беги.
      – Ой! Чуть не забыла. У меня сюрприз есть!
      – Что еще, Синди? Опоздаешь!
      Суматошно открываю сумку, достаю две маленькие подарочные бутылочки водки «Смирновская», разливаю в пластиковые стаканы.
      – За любовь, дружбу и санитарную службу!
      – Санитарная служба-то при чем?
      – Так, для рифмы. Загадывай желание и пей до дна.
      – Достроить туннель.
      – Достроили уже. Про себя загадывай, вслух не сбудется.
      Впопыхах проглатываем «Смирновскую», закуриваем, и я уношусь к взлетной полосе.
      Купи билет и садись в самолет. Вспомни свой первый маршрут.
      Здесь у нас за окном холода и снега, Но теплее, чем там, где тепло всегда.
      Потому что тебя очень ждут.
      Брат написал эту песню своему школьному другу, который уехал в Израиль на год раньше. Я получила кассету в Ленинграде. Мне невыносимо хочется услышать мягкий голос брата под звуки гитары, но он не приходит, не звучит, как раньше... Водка ударяет в голову, расслабляет тело... Пристегиваю ремень, прикрываю глаза, проваливаюсь в бездонную воздушную яму. Сильные руки подхватывают меня. Теплые, верные...
      – Синди! Наконец-то мы встретились с тобой в небесах.
      – Кто ты? – пытаюсь разглядеть обладателя магического голоса, но ватный туман облаков заволакивает все вокруг. – Поцелуй меня! – кричу я, надеясь, что человек приблизится и тогда я увижу его лицо.
      – Подожди полчаса, нужно набрать высоту.
      – Какую еще высоту?
      – Двести тысяч метров.
      – Кто ты?
      – Открой глаза!
      Ришар положил свою ладонь на мою. Взволнованный, счастливый, робкий.
      – Господи! Я спала?
      – Да.
      – Как ты оказался около меня?
      – Очень просто, поменялся местами. Привет!
      – Привет. Пошли в туалет.
      – Зачем? Тебе плохо?
      – Да...
      Встаем, идем в середину салона. Ришар – впереди, я за ним. Он открывает мне дверь-гармошку. Вхожу вовнутрь, увлекая за собой Ришара, и быстро поворачиваю замок.
      – Синди, что это значит?
      – Смотри, – нажимаю кнопку слива, – смотри в дырочку, куда уносится вода, и увидишь настоящее небо. Не через стекло, как в иллюминаторе, а самое настоящее, близко-близко.
      – Сумасшедшая! Все остается внутри. Самолет загерметизирован. Какие дырочки в небо!
      – Да... – разочарованно вздыхаю я, – всегда думала, что в самолете писаю прямо в небо, а если ночью, то в звезды.
      – Синди, ты сказала, тебе плохо.
      – Да! Мне было очень-очень плохо. Жутко хотелось целоваться, а в салоне много народу. – Обнимаю Ришара, целую в губы, он сопротивляется, шепчет бессвязно:
      – Синди... Умоляю... Что о нас подумают... люди...
      – Они ничего не узнают, мы же под замком. Ну, пожалуйста, есть ведь другие туалеты. Никто не заметит. Мы же только поцелуемся быстро... Это не дольше чем если у кого-то запор, например.
      – Синди! Что ты несешь? Какой запор...
      Ришар прижимает меня к себе. Чувствую, он не может больше сопротивляться, моя страсть разжигает в нем огонь желания, он приподнимает мою длинную шерстяную юбку, скользит по теплым бежевым чулочкам, пажикам пояса...
      – Синди! Ты специально не надела трусики! Ведьма...
      – Ришар, я хочу тебя... Умоляю, позволь расстегнуть твой ремень... Заклинаю тысячами километров высоты... перстнем с якорем... Маккавеями...
      – Нет... Нет... – Он сопротивляется, но – тщетно...
      Ришар входит в меня, я мгновенно кончаю, как в первый раз, когда была в роли проститутки. Он чувствует это, восторженно обнимает за талию, ласково шепчет:
      – Синди! Любимая... Счастье мое... Никому тебя не отдам.
      Волна блаженства, мягкая, как облака, в которых мы летим, успокаивает его страсть. Ришар бережно поправляет мою юбку.
      – Моя кипа?
      Разжимаю кулак, подаю Ришару синюю с белой каемочкой кипу.
      – Зачем ты сняла ее, девочка?
      – Нечаянно... Схватила, когда кончала, чтобы не закричать на весь самолет.
      – Я выйду первым и сяду, а ты приходи чуть погодя.
      – Опять твои дурацкие условности.
      – Зачем будоражить людей? – Ришар ласково поправляет мои волосы, нежно целует в лоб, словно мудрый отец расшалившегося ребенка, выходит в салон.
      Нажимаю кнопку слива, задумчиво смотрю, как вода устремляется в круглую голубую дырочку. Я не верю Ришару, что там нет неба...
      Дождевые потоки несутся по каменной мостовой... Соединяются, разъединяются, закручиваются в спирали, круги, эллипсы, выпрыгивают из них и исчезают под чугунными львятами колодцев. Два львенка на задних лапах играют друг с другом на протяжении тысячелетий – герб колена Иегуды, герб Иерусалима украшает колодезные крышки... Кажется, потоки воды похожи на людей. Неведомые силы управляют их движением, соединением, переплетением, пока не исчезают они под чугунными крышками... Дождь всегда рождает во мне приятную грусть. Все вокруг неожиданно теряет резкость, привычные очертания, становится неясным, призрачным, исчезает реальность происходящего... Я иду к Ришару. Можно сесть в автобус, взять такси, но не хочется лишать себя дождевой ностальгии... Запах разбухшей от влаги хвои, шум дождевых потоков переносят меня в дачный поселок на берегу Иртыша. Мне снова десять лет. Я сижу в большом деревянном доме, закутавшись в одеяло, в кругу тридцати детей, затаивших дыхание. Вожатая читает нам «Кортик». Недавно я попыталась прочесть эту книжку соседу – десятилетнему Дани. Мальчика привезли из России в два года, мы занимаемся с ним русским языком. Первую страницу объясняла мальчику полчаса. Он спрашивал, кто такие петлюровцы, я отвечала – бандиты, которые грабили простых людей, чтобы содержать свою банду. Тогда Дани спрашивал, кто такие красные, хорошие? Они не грабили простых людей? Пришлось рассказать, что красные убивали и грабили белых – богатых, чтобы содержать на их богатства свою армию. Выходило, красные тоже плохие. В конце концов совершенно запуталась в объяснениях. Дани сочувственно вздохнул и попросил объяснить, что такое «кортик», почему мальчик – герой повести – его от всех прятал.
      – Красивый нож в ножнах – обязательный элемент военной формы морских офицеров.
      – Красивый нож в ножнах... – задумался Дани. – Как те, что продают туристам на арабском рынке в Старом Иерусалиме?
      – Да... приблизительно.
      Дани сбегал домой, принес великолепный нож на серебристой цепочке.
      – Папа подарил мне в день рождения. Значит, у меня есть кортик?
      – Выходит, есть.
      – Слава Богу, что не придут бандиты-петлюровцы или грабители – красные, не нужно ни от кого прятать такую красоту, – порадовался еврейский ребенок и добавил: – Бедный мальчик! Ему, наверное, так хотелось похвастаться своим ножичком! Ждал, ждал, когда уйдут белые, красные, петлюровцы, когда появятся хорошие мирные люди, которые будут завидовать, что у него есть кортик... – Еще подумал и заключил: – Слава Богу, я живу в Израиле.
      Мне хотелось объяснить Дани, что кортик – не просто ножик, купленный в Старом Иерусалиме у арабов, а заветная романтическая мечта советских мальчишек, но объяснить это было невозможно... Вспомнила старую хасидскую притчу про двух евреев из украинского местечка, которые поспорили перед Рошашана, кто будет трубить в шофар, и так раскричались, что их забрали в полицейский участок, а там потребовали назвать предмет спора. Оба еврея категорически отказались. Тогда спорщикам объявили, что их не выпустят на волю, пока они не объяснят, что такое шофар, и евреи сказали, что шофар – это дудочка. Полицейский разочарованно посмотрел на них:
      – Почему же вы так упирались?
      – Да потому, что это не дудочка!..
      ...Ришар стоит у входа в ресторан. Большой черный зонт делает его похожим на агента ФБР. Даже букет белоснежных лилий он держит, словно опознавательный предмет. Я вдруг чувствую, как невыносимо соскучилась по нему. Огромный прилив радости предстоящей встречи десятибалльной волной бросает меня к Ришару. Счастливая, прижимаюсь к его холодной щеке, но он отстраняется, холодно произносит:
      – Скромнее надо быть, Синди. Веди себя прилично, мы не в Будапеште.
      Словно та же волна, только абсолютно противоположных чувств, отшвыривает меня. Задеваю беретом о стальную спицу зонта. Ледяная струйка с его глянцевой черной поверхности скатывается за шиворот. Нестерпимо хочется развернуться и убежать в дождевые потоки, в терпкий запах хвои, в мягкую, заволакивающую ностальгию пионерского лагеря. Я, наверное, так и сделала бы, но Ришар успевает схватить меня за хлястик куртки:
      – Постой, Синди, не уходи. Извини. Мне нужно поговорить с тобой. Зайдем в ресторан, посидим в тепле. Ты вся дрожишь.
      Меня действительно бьет озноб, но совсем не от холода. Не от холода дождя, а от холода Ришара, но объяснить это невозможно, как невозможно объяснить полицейскому, что такое шофар...
      В ресторане уютно и тепло, словно в раю. Бордовый керамический камин пылает эвкалиптовыми дровами. Их тонкий запах поднимается к хрустальной люстре, и ее голубоватые подвески феерически сверкают...
      ...Рассеянно смотрю в меню, пока к нам не подходит официант, похожий на знак вопроса.
      – Синди, выбрала?
      – Нет.
      – Возьми филе красной рыбы, здесь великолепно его готовят.
      – Угу...
      – Или запеченную форель?
      – Или запеченную форель.
      Ришар заказывает на свой вкус. На соседний столик приносят блюда с розовыми ломтями рыбы, белым грибным соусом в обрамлении разноцветных овощей и ярко-зеленого базилика. Тонкий запах деликатесов щекочет ноздри. «Ладно, – говорю сама себе, – не буду обращать внимания на его дурацкие теории, поужинаю по-царски и поеду домой». Желтые огни люстры отражаются в серебре вилок и ножей, в хрустальных бокалах с бордовым вином.
      – Ришар, закажи мне сто граммов «Смирновской».
      – Синди, зови меня Эфраимом.
      – Ришар звучит красивее.
      – Чушь.
      – Мне больше нравится.
      – К рыбе подают вино.
      – А ты закажи еще водки.
      – Напьешься, будешь ко мне приставать.
      – Твоя самоуверенность переходит все границы! – Опять невыносимо хочется вернуться в дождь. Навсегда... Но Эфраим тут же чувствует это, кладет свою ладонь на мою руку:
      – Синди, любимая, я желаю твоих приставаний в сотни раз больше, чем ты, но еще больше я желаю тебе счастья и хочу быть честным перед тобой. Ты чудесная, умная, красивая. У тебя вообще нет недостатков.
      – Ну, это уж слишком. Просто необъективно.
      – Подожди, не перебивай, мне и так трудно говорить. Ты способна осчастливить любого мужчину.
      – – Я хочу осчастливить тебя.
      – Синди, умоляю, постарайся понять. Не злись, выслушай до конца, попытайся быть объективной, мудрой... Я более десяти лет живу с женой. Чего мы только ни предпринимали, чтобы Равиэла забеременела! Ей очень тяжело. Многочисленные лечебные процедуры изнурили ее... Она святая.
      – А я – ангел.
      – Ты ангел – это правда... Скорее, ведьма в облике ангела.
      – Конечно, очень удобная позиция! Я – коварная Лилит, я околдовала тебя магическими чарами, а ты – безвольный, слабый барашек...
      – Дурочка, я люблю тебя!
      – Конечно, но мое счастье, что родилась в двадцатом веке, а не в пятнадцатом, иначе такие религиозные фанатики, как ты, сожгли бы меня на костре. Издали бы постановление, что послана главным чертом сбить с пути великого праведника, а ты бы стоял, смотрел на языки пламени и думал: «Это повеление небес. Пусть она сгорит, и вместе с ней превратится в пепел неразрешимая проблема». А потом ты бы удостоился всеобщего уважения. Еще бы! Справился с женой главного черта, с коварной искусительницей Лилит – отправил ее на костер и очистился...
      – Синди, давай вернемся в наш век и в нашу ситуацию. Я еще раз призываю тебя выслушать меня и попытаться понять.
      – Не хочу слушать про твою святую жену.
      – Синди, ты очень близкий мне человек, я испытываю огромную потребность быть искренним и честным с тобой. Ты – не любовница. Я отказываюсь воспринимать тебя как любовницу. Ты достойна гораздо большего, а быть любовницей – унизительно. Я прежде всего твой преданный друг. Навсегда. На всю жизнь. Это гораздо больше, чем любовь! В самые тяжелые времена буду около тебя. Сделаю все для твоего счастья. Это много, Синди, очень много! Может быть, сейчас тебе трудно понять, но через десятки лет убедишься, как я был прав.
      – Меня не волнуют десятки лет. Будущее не ведомо никому.
      – Умоляю, Синди, не перебивай... Я устрою твое счастье. Познакомлю с моими друзьями – неженатыми состоятельными и порядочными мужчинами. Кто-нибудь приглянется тебе, выйдешь замуж, родишь ребенка... И тогда моя страсть угаснет.
      – Понятно, хочешь выдать меня замуж, чтобы облегчить свои страдания. Истинно по-дружески! Эгоизм высшей степени. Интересно, кстати, почему твоя страсть после этого утихнет?
      – Верующему человеку категорически запрещено вступать в связь с замужней женщиной. Это так же невозможно, как с родной сестрой.
      – Гениальное решение проблемы – трахаться со мной и периодически предлагать меня своим благородным друзьям.
      – Синди, ну почему ты стремишься все опошлить! Как тогда в самолете – пописать в небо. Оно не создано для этого!
      – Небо создано для жизни. А в жизни есть все. Ты же просто ханжа, который строит из себя праведника.
      – Я лишь стремлюсь к праведности...
      – О'кей! Я тебе не любовница, а близкий, дорогой человек. Как же называется то, чем мы занимались с тобой в самолете?
      – То, чем мы занимались в самолете, называется развратом.
      – А я думала – любовью...
      – Любовью можно заниматься только с женой. Это единственные сексуальные отношения, освященные Богом.
      – Ну, женись на мне, если так необходимо.
      – Наконец-то ты дошла до главного.
      Опускаю глаза на бледный артишок между розовыми ломтями рыбы. Эфраим по-своему понимает мой взгляд. Подзывает официанта, просит подогреть.
      – Синди, не хочу тебе лгать. Я никогда не смогу оставить жену. Она – часть меня, как рука или нога.
      – Или аппендикс.
      – Неважно. Ты родишь ребенка, а Равиэла будет одинокой и несчастной всю жизнь. Я не смогу жить с ощущением вины! Если бы мы имели детей, мне было бы гораздо легче оставить жену... Возможно, мои слова звучат парадоксально...
      – Более парадоксально, что ты подарил мне кольцо. По законам еврейской семьи таким образом жених покупает невесту. Забыл?
      – Нет. Я совершенно не думал об этом, когда дарил тебе перстень.
      – Даже подсознательно?
      – Не знаю...
      – Где ты его купил?
      – В Будапеште.
      – – Ложь. Таких вещей в Будапеште не бывает, ты купил перстень в Израиле.
      – Да... Когда уезжаю за границу, заранее покупаю подарок, потом обычно нет времени.
      – Ты прекрасный муж.
      – Да? Почему?
      – Всегда думаешь о жене, возвращаешься домой с подарками.
      – Равиэла очень любит меня. Она такая умница! В день свадьбы я обещал сделать ее счастливой, обещал много детей. Равиэла была красивой образованной девушкой из богатой семьи, а я бедным, ничем не привлекательным студентом. До сих пор удивляюсь, почему она согласилась выйти за меня. Ты не поверишь, я от счастья вырос после этого за год на целую голову.
      – Почему ты выбрал жене перстень именно с этой монетой?
      – У нее есть серьги с монетами времен Хасмонеев, кулон с монетой периода царствования Ирода, не хватало только перстня.
      – ...Времен Маккавеев. Прямо не жена была бы, а экспонат для студентов-археологов. Потом купил бы ей цепочку на лодыжку с монетами царя Соломона.
      – – Религиозные женщины не носят цепочек на лодыжках.
      – Ах да! Это так сексуально, что религиозные мужчины бросаются в самолеты на поиски проституток.
      – По-моему, это просто безвкусно.
      – Или безыдейно. На тонкой красивой ножке цепочка выглядит очень изящно.
      – Да, конечно, если не считать ассоциаций с обезьяной в цирке.
      – А что плохого в чудной обезьянке Монике? Она приносит людям радость, смех, хорошее настроение. Своими милыми проказами она способна объединить сотни совершенно разных людей: религиозных, светских, бедных, богатых. Почему все должно быть серьезно и обоснованно?! Прилично, важно, солидно...
      – Я вообще не люблю животных, они мне неинтересны.
      – А кто тебе интересен?
      – Человек... Его огромный мир... Я иногда думаю, как миллиарды миров существуют на земле и Бог способен соединять их...
      – Или разъединять. С тобой все ясно, Эфраим. Давай выпьем за то, чтобы растопило все льды...
      – Тогда уж лучше за освобождение от всемирного потопа. Об этом событии подробно написано в Торе.
      – Да, действительно, и недавно недалеко от Кинерета нашли части корабля, очень похожего на ковчег Ноя.
      – Серьезно?
      – Вполне. Радиологическое исследование древесины корпуса подтвердило, что кораблю более пяти тысяч лет.
      – Как же дерево не сгнило за тысячи лет?
      '– Это же особенное дерево, может быть, то самое, что росло в Израиле во времена первого Храма и на торговле которым сделал свои миллионы царь Соломон.
      – Синди, ты хоть немного любишь меня? Хоть чуточку?
      – Не знаю... Вряд ли.
      – Ну и не надо. Я так тебя люблю, что моей любви хватит на нас двоих! – Эфраим грустно смотрит мне в глаза, и я понимаю, что никогда в жизни не услышу ничего более правдивого и желанного. Хочется обнять его, погладить по голове, как маленького ребенка, и сказать: «Может, не стоит ничего усложнять, думать о будущем. Давай просто жить и быть счастливыми, что встретились». Однако это не поможет, потому меняю тему разговора:
      – Расскажи, каким ты был в юности.
      – В юности... Любил водить девушек в рестораны, дарить им подарки, красиво одеваться, в общем, производить впечатление... Однажды попал в связи с этим впросак. У меня была подружка – парикмахерша.
      – Ты тогда уже стал религиозным?
      – Нет... Ее звали Софи. Мы встречались несколько месяцев. Потом я ушел в религию, окончил университет, женился. Прошло лет шесть, я случайно оказался в городе моей юности и, конечно, вспомнил про Софи. Она по-прежнему работала в той же парикмахерской, замуж не вышла, увидела меня, страшно обрадовалась. Посидели в кафе. Мне захотелось купить ей подарок на память. Знаешь, что она попросила? Сейчас будешь смеяться.
      – Тебя?
      – Нет. Ножницы. Какие-то особенные, профессиональные. Действительно дорогие. Софи была абсолютно счастлива. Я, оказывается, исполнил ее многолетнюю мечту. Вышли из магазина, она бросилась мне на шею, начала целовать.
      – Я ее вполне понимаю.
      – Я тоже понял – ей хотелось как-то отблагодарить меня.
      – Но твоя религиозность запрещала принимать ее поцелуи. Или было просто неприятно?
      – Нет, приятно, но это уже интим, к тому же мы находились в центре города, на людной улице.
      – Когда человек не влюблен, то осторожничает, сдерживает себя.
      – Синди, ты не представляешь, сколько чувств ты пробудила во мне! Я словно вернулся в юность. Хочется рассказывать тебе истории, которые никто не знает. Поведать свои тайны... – Ришар усмехается каким-то своим мыслям.
      – Ужасно интересно. А что было дальше с Софи?
      – Ничего... Вернулась в свою парикмахерскую.
      – Разочарованная?
      – Не знаю.
      – Софи хотела не только поцеловать тебя.
      – Откуда ты знаешь?
      – Как еще могла она отблагодарить за подарок?
      – Да... Странная, я бы сказал, извращенная благодарность...
      – По-моему, благодарность не может быть извращенной, она свойственна широким, благородным натурам. Думаю, Софи из таких. Добрая, порядочная.
      – Да... не считая того, что отдавалась разным мужчинам.
      – Отдавалась... Но ведь не забирала. Может, искала таким способом свое счастье. А после твоего отказа, наверное, утратила уверенность. Бедняжка не представляла, что ты сделал подарок из эгоистических соображений.
      – Как это?
      – Тебе захотелось увидеть по-настоящему счастливые глаза, получить удовольствие от своего всемогущества. Оставить память о себе на всю жизнь. Разве не для этого ты разыскал Софи через столько лет!
      Ришар скрещивает руки, кладет на них подбородок. Огоньки хрустальной люстры вспыхивают в его задумчивых глазах.
      – Да... Ты права, если бы я по-человечески объяснил все это Софи, не произошло бы дурацкого продолжения, но тогда я и сам толком не понимал, почему мне взбрело в голову разыскивать Софи и делать ей подарки.
      – Продолжения?..
      – Когда вернулся вечером на следующий день в гостиницу, девушка ждала меня в фойе.
      – Пришла расплатиться?
      – Наверное.
      – А изменять жене в твои планы тогда еще не входило?
      – В мои планы никогда не входило изменять жене.
      – Но ты же изменял?
      – Тогда еще нет... Мы поднялись в номер, Софи раздела меня и сделала минет.
      – Хорошо?
      – Профессионально.
      – Лучше, чем я?
      – Синди! Умоляю, при чем здесь ты! Прошу тебя, перестань писать в небо! Самолет загерметизирован, все равно не получится. Можешь вообще не прикасаться ко мне и ничего не уметь, мое чувство к тебе нисколько не уменьшится. Не знаю, не могу объяснить... Я не испытывал такого никогда в жизни. Ты рядом, и сердце мгновенно наполняется радостью. Все выглядит иначе, вещи приобретают особенный смысл, а обыденность исчезает мгновенно, как ночь от первых лучей солнца. Если ты не испытываешь всего этого, я очень тебе сочувствую. Когда я рядом с тобой, мне страшно, что мог прожить целую жизнь и не испытать ничего подобного... – Ришар берет мою руку, легонько касается линии любви: – Где-то здесь написано мое имя.
      – Два твоих имени.
      – И все, что нас ждет в будущем.
      Равиэла моет мне яблоки и сливы. Аккуратно вытирает фрукты белоснежной салфеткой, складывает в пакет... Она так ухаживает за мной, так бережет, словно я сделан из тонкого хрусталя. Когда думаю, что жена – часть меня, действительно не могу точно сказать, какая именно часть. Равиэла, наверное, чувствует, что я зеница ее ока... Может быть, она дарит мне невостребованную заботу и нежность к нашим неродившимся детям?..
      Собираюсь на месяц в армию – как положено, раз в год. По старой привычке заехал вчера в ювелирный магазин, чтобы купить жене подарок к возвращению. Равиэла давно мечтала о рубиновом колье. Увидел его на витрине и тут же вспомнил о Синди. Вчера в ресторане она была в бархатной кофточке точно такого же цвета. Без украшений... Это особенно бросалось в глаза из-за глубокого выреза. Представил, как надеваю колье на Синди. И захотелось надеть его на нее сию минуту. Продавщица заметила мой взгляд, принялась расхваливать рубины:
      – Ручная работа, единственная вещь в своем роде.
      – Неужели второго такого нет во всем мире?
      – Нет, – безапелляционно заявила девушка, словно сама сделала колье прошедшей ночью.
      – Жаль... – разочарованно произнес я.
      – Почему?
      – Мне нужно купить два одинаковых.
      – Да? – Девушка явно оказалась в тупике. Достать второе – значит сознаться во лжи, не достать – потерять в прибыли.
      Я заинтересованно наблюдал за ее метаниями, но замешательство молодой коммерсантки длилось недолго. Взяла счетную машинку и замелькала пухленькими пальчиками по темным кнопкам: – Если покупаете второй браслет, то получаете большую скидку.
      ...Равиэла относит фрукты в мой походный рюкзак. Мечтаю об армии, как о панацее. Надену военную форму, зашнурую грубые ботинки и сбегу от всех проблем на целый месяц. Мысли об армейских друзьях, солдатских пошлостях, мужском быте приводят меня в восторг. Радостный, вхожу в комнату. Равиэла как-то поспешно затягивает шнурки рюкзака, торопливо произносит:
      – Ну, вот ты и готов, Эфраим, давай присядем перед дорогой.
      Садимся рядом, думаем каждый о своем. Губы Равиэлы чуть шевелятся. Молится о моем благополучии. Первая встает:
      – В добрый час...
      Спускаемся к машине. Птичий гомон обрушивается на нас веселым водопадом. Воробьи беспорядочно снуют в апельсиновом дереве. За пять лет оно так вымахало, словно его поливают живой водой, а не обычной струей из шланга. Говорю об этом жене. Она счастлива.
      – У тебя легкая рука, – целую ее мягкую ладонь, – береги себя, я позвоню вечером.
      – Главное – ты береги себя. Не будь мальчишкой, не бросайся везде первым.
      – Перестань, Равиэла, о чем речь!
      – Эфраим, – жена серьезно смотрит мне в глаза, – без тебя моя жизнь не имеет смысла...
      С двенадцати часов самые дешевые телефонные разговоры. Задумчиво смотрю в ночное небо. Жду полночи. Каждые десять минут мимо проплывают сверкающие точки самолетов. Раньше я путала их с падающими звездами, торопилась загадать желание, пока не поняла, что воздушная трасса проходит неподалеку от моего дома.
      Полчаса назад звонил Эфраим. Мы говорили о глубине религиозного знания. Он убеждал:
      – Двухлетний ребенок подставит пальчик к огню, обожжется и больше не будет этого делать. Малыш незнаком с законами термодинамики, однако у него уже есть свое знание об огне. Семнадцатилетний юноша уже знает о силе огня. Он знает, что существуют ожоги разной степени. Сорокалетний мужчина понимает, что если серьезно обожжет палец, то не сможет работать, содержать семью, кормить детей. Казалось бы, незначительная вещь может в корне изменить его жизнь.
      – Именно это и происходит с тобой сейчас. Ты постиг новый уровень знаний, чувств и теперь не можешь жить по-прежнему. Потому так охотно помчался в армию.
      – Меня призвали, – слабо защищался Эфраим. Внешне это выглядело чистой правдой... Старинные часы бьют полночь. Вхожу в Интернет.
      Ринат направила глаз видеокамеры на сияющий бриллиант магендавида.
      – Привет, родная! Хотелось бы увидеть тебя, а не подвеску.
      – Привет, Синди! – Сестра сияет не меньше бриллианта. – Я так соскучилась!
      – Я тоже.
      – Даже подумываю продать клуб и переехать в Иерусалим.
      – Здравая мысль...
      – Наоборот. У меня ведь нет никакой специальности.
      – Зато есть организаторские способности. Окончишь курсы. Сватовства, например. У тебя это хорошо получается.
      – Что, свадьба не за горами?!
      – Оставь, у меня трудный случай.
      – А у кого он легкий? Ну, так что с Эфраимом?
      – Сплошные панегирики его святой жене.
      – Но ведь он мечтает о ребенке. Так забеременей и сознайся в слезах!
      – – Ринат, мы же не в театре.
      – Ну и что, нормальная женская хитрость, старая, как сама жизнь. Нужно бороться за мужчину, а не быть покорной овечкой. Вот жена его, между прочим, борется.
      – Чем это, интересно?
      – Хотя бы своей святостью.
      – Унизительно цепляться за мужика с помощью ребенка.
      – Конечно, легче смотреть на звезды и загадывать желания, чтобы кто-то наверху за тебя все сделал, а ты будешь выглядеть гордой и благородной.
      – Ринат, не выкраивай на меня свое платье, лучше постарайся разглядеть мое.
      – Твой король голый и жалкий.
      – Да, ты права. Мой король плачет, глядя в черное небо...
      – Когда ты виделась с Эфраимом?
      – Три недели назад. Он сейчас в армии.
      – Наивная дурочка! Разве можно позволять мужчине такие долгие расставания. Отношения-то абсолютно непонятные!
      – Ринат, у меня впечатление, будто по ошибке попала в Бюро добрых советов. Может, хватит?
      – Мужчину нужно держать на коротком поводке, в дистанции обозримого видения, иначе кто-нибудь другой перетянет. Поезжай к нему немедленно! Нагрянешь – нежная, неожиданная, как Красная Шапочка.
      – Может, как папа Карло? Если честно, мне хочется закрыть эту историю.
      – Может, ты его не любишь?
      – Наверное, недостаточно, чтобы пытаться совершать действия, на которые не способна. Давай поговорим о чем-нибудь другом.
      – О чем? Есть ли жизнь на Марсе?
      – Нет... Например, о сокровенных желаниях.
      – Чего ты хочешь?
      – Не знаю точно... Водки выпить.
      – Глупо чокаться о компьютер.
      – Попробуем?
      – У меня «Смирновская».
      – И у меня. Хорошее совпадение!
      Разливаем ледяную жидкость в хрустальные рюмки, лихо выпиваем залпом. Сибирская школа... Когда нам было шестнадцать и пятнадцать, родители боялись, что в молодежной компании парни напоят нас и мы наделаем глупостей. Отец научил меня и Ринат пить водку и не пьянеть. В двадцать семь пришлось переучиваться. Какой смысл употреблять алкоголь, если это не помогает расслабиться, отключиться от проблем хотя бы на короткое время...
      Сестра исчезает в голубом пространстве компьютера, и я делаю то, что трезвая не позволила бы себе никогда.
      – Але! Але!..
      – Ришар?
      – Синди, час ночи, что с тобой? Где ты?
      – Дома. Ришар... я...
      – Почему ты опять называешь меня Ришаром?
      – Хочется. Я... люблю тебя.
      – Я тоже, девочка моя.
      – Нет... Я хотела сказать другое.
      – Что?
      – Ришар, я беременна. У нас будет ребенок.
      – ... Нет. Ребенка не будет...
      – Ты же говорил, что мечтаешь о сыне.
      – Да, Синди, я мечтаю о сыне как о самом большом счастье в моей жизни, но не от тебя, а от Равиэлы. Вспомни наши первые встречи, каждый раз я пытался объяснить тебе это. Внушить, что никогда не смогу бросить жену. Никогда. А ты не давала мне говорить, требовала не рассказывать о ней, злилась, просила не думать о будущем, жить настоящим. Вспомни, сколько раз я пытался быть с тобой честным! Предупредить, уберечь от ошибок! Бог покарал меня! Нельзя! Нельзя изменять жене!..
      Голос Эфраима дрожит. Мне кажется, он едва сдерживает слезы. Эх, Ринат! Отключаю телефон, раздеваюсь, ложусь спать...
      Огромные звезды загромождают собой все видимое пространство – до верхушек песчаных барханов на горизонте. Словно бесконечная пустыня их полная собственность. Ночью это так и есть. Им мало территории на небе. Глупые, они стремятся к земле, думают, здесь лучше. Хорошо, что не могут долететь, спалили бы все к чертовой бабушке... Каждый должен быть на своем месте. Какое огромное пространство!.. Миллионы людей. Женщин... А человек зацикливается между двумя, и нет у него выхода. Синди, девочка моя, что она делает сейчас? Наверное, курит свои длинные бесконечные сигареты и рыдает. Сбежал от всех проблем!.. Наш брак с Равиэлой невозможно разрушить. Он освящен опаленной золой сгоревшего Храма.
      Я сам принес к хупе угольки из пепелища двухтысячалетней давности... У меня есть сорок дней... Сорок дней – зародыш в чреве Синди еще не ребенок... Твердость ночной пустыни наполняет мою волю. Прислушиваюсь к себе и не чувствую колебаний. Я буду жить с Равиэлой всю жизнь. А Синди? Выйдет замуж и родит дитя в замужестве, как велено Богом...
      Столб огня загорается на горизонте, приближается ко мне, и сквозь громовые раскаты слышу голос человека:
      – Эфраим!
      – Кто ты?
      – Иегуда Бецалель.
      – Кто ты, Иегуда Бецалель?
      – Фальшивомонетчик. Я сделал монету, которую ты подарил возлюбленной.
      – Она фальшива?
      – Была две тысячи триста двадцать семь лет назад.
      – Неужели этого времени достаточно, чтобы монета стала настоящей?
      – Да. Ты искупил мою вину. Мою ложь. Это моя последняя монета. Ее нашли в земле, вставили в золотую оправу. Вложили труд. Ты заплатил за все.
      – Значит, она больше не фальшива?
      – Нет. То, что было фальшиво сотни веков назад, – сегодня настоящее.
      – Я был уверен в обратном. Настоящее существовало лишь в Храме, а нынешнее – обманно, призрачно. Люди гоняются за земными наслаждениями, материальными богатствами, а главная ценность– душа народа покоится в черном пепелище Храма. Я, моя жена, тысячи верующих евреев, свято соблюдающих традиции, способны возродить Храм.
      – Ты ошибаешься, Эфраим. Храм живет. Это не фальшивые угли, которые накрыли стеклом, чтобы рассказывать о них детям и туристам. Храм живет в душах живущих. В тебе, в Синди, в Равиэле... Храм Синди выше твоего.
      – Почему?
      – Она не боится Божьей кары. Ее душа сильна и свободна. Она не совершает подлых поступков, потому что уважает себя и других людей. Твоя порядочность основана на страхе. Страхе перед Богом.
      – Разве бояться Господа плохо?
      – Это просто трусость.
      – Я не могу причинить боль Равиэле. Страх перед Всевышним здесь ни при чем.
      – Фальшь. Ты не можешь причинить боль себе.
      – Значит, я должен оставить жену, которой дал клятву под хупой на углях Храма? Именем Бога дал клятву никогда не предавать ее.
      – Я не властен решать за тебя, Эфраим.
      – Что же мне делать?
      – Ты уже сделал. Выкупил мою фальшивую монету и подарил Синди.
      – Я купил перстень жене.
      – Ты купил перстень Синди.
      – Я не подозревал о ее существовании, когда покупал это кольцо.
      – Ты вырвался из объятий Равиэлы и летел по небу две тысячи триста двадцать семь километров.
      – Что значит это совпадение цифр?
      – Только одно. Ты хотел этого совпадения, стремился к нему, но лгал себе, ища оправданий в Танахе, молясь и дрожа перед Господом. Ты жаждал всего, что произошло в Будапеште. Это и есть правда. Будь честен перед собой, Эфраим, сбрось фальшь – и поймешь, как нужно поступить.
      – Иегуда!..
      Дым окутывает старца с ног до головы. Слышу мягкий шепот:
      – Спасибо, Эфраим... – Звук моего имени тает вместе с белым облаком в бледном предрассветном тумане.
      ...Открываю маленькие пластиковые баночки с маслом и вареньем. Мажу белый хлеб. Пью чай... Через час я везу командира части. Есть время прийти в себя, расстаться со сном, вернуться в реальность...
      – Эфраим! Тебя ждут на КПП.
      Этого еще не хватало! Не могу сейчас ни с кем говорить.
      – Эфраим!..
      Медленно встаю из-за стола, иду по длинному залу столовой, по красно-коричневой земле территории воинской части... Какая-то женщина в синем платке смотрит на меня сквозь колючий забор, прикрывшись от солнца ладонью... Синди! Ближе-ближе... Этот глубокий вырез рубиновой кофты. Чувствую его запах. Его нежность.
      – Синди!..
      Прижимаемся друг к другу через проволочную изгородь... Никого нет на свете. Никого. Даже этих железных колючек. Даже солнца и неба.
      – Синди...
      – Ришар, родной, прости меня, я причинила тебе такие страдания! Я не беременна. Это – ложь. Ложь! Прости меня!
      – Глупая...
      – Да, я глупая, я идиотка. Я люблю тебя и хотела солгать, но...
      – Не смогла?
      – Да...
      – Не надо. Не надо больше лжи.
      Разжимаю пальцы Синди, касаюсь якоря на перстне.
      – Эфраим, вы что, сумасшедшие! Стоите, как в гетто, не дай бог. Выйди через КПП, погуляй с девушкой. У тебя есть еще полчаса в распоряжении. – Черноглазый Йоси берет меня под руку, выводит за ворота, лукаво подмигивает: – Везет вам, религиозным, умеете красавицам голову задурить.
      Возвращаюсь из армии. Как странно, уже девять вечера, а в нашем доме темно. Неужели Равиэла легла спать? Звоню в колокольчик. Тишина. Открываю дверь. Включаю свет и сразу замечаю на столе большой лист бумаги, придавленный розовым кварцем. Мой свадебный подарок Равиэле. Тяжелая глыба необработанных кристаллов. Кристаллов любви... Ровные, аккуратные буквы с трудом складываются в слова. Читаю медленно-медленно, теряя на пути слоги, путаясь в смысле:
      «Дорогой Эфраим! Десятки раз думала, как сказать тебе то, что произошло со мной, как объяснить случившееся, и всегда ужас охватывал меня от одной мысли, что это необходимо сделать. Три месяца назад я впервые в жизни изменила тебе. Это произошло, когда Ришар гостил в нашем доме. Он любит меня, Эфраим. Любит уже несколько лет. С первой встречи. Но никогда раньше я не позволяла ему приблизиться ко мне. Была уверена – наш брак нерушим. Боялась Божьего наказания за измену. Теперь понимаю, что мы просто обманывали друг друга и сами себя. Теперь, когда обнаружила нечаянно два подарка в твоем армейском рюкзаке. Два одинаковых рубиновых колье. У тебя тоже есть любимая женщина, Эфраим. Наша ложь бессмысленна. Я беременна. Беременна от Ришара. Страшно представить, но я хотела обмануть тебя, сказать, что ребенок твой. Обмануть и себя, и Ришара и таким образом сделать тебя счастливым. Но Бог спас меня от этого страшного шага. Посмотри, вверху листа результаты моего анализа на беременность. Прочти и порадуйся вместе со мной. Нынешним летом родится мой сын. Это произойдет в Париже. Сейчас ты читаешь письмо, а я лечу к Ришару.
      Будь счастлив, Эфраим».
      Теряю ощущение времени и пространства. Одиночество в огромном мире особенно невыносимо. Еще раз бросаю взгляд на письмо жены, выхожу из дома, завожу машину и долго кружу по Иерусалиму, пока не оказываюсь под окном Синди. Оно горит мягким желтым светом. Долго звоню. С досадой думаю, что девочка боится темноты и спит при свете, хочу уйти, но вдруг дверь распахивается, и моя полуголая, пьяная и счастливая возлюбленная повисает у меня на шее.
      – – Ты что, пьешь в одиночестве?
      – Нет, с Ринат...
      – Сестренка к тебе прилетела?
      – Она в Интернете сидит.
      – Где?!
      – Хомо сапиенс из каменного века! – Синди тащит меня в спальню к компьютеру.
      Вижу сияющую Ринат в розовом прозрачном пеньюаре. Хихикает с экрана, как кокетка в порнографическом фильме, замечает меня, мгновенно исчезает и появляется снова, на этот раз в более приличном виде.
      – Синди, что за пляски посреди ночи?
      – Празднуем нашу помолвку...
      – Когда начали?
      – В двенадцать.
      – В двенадцать дня?!
      – Ришар, какой ты тупой! Днем Интернет стоит очень дорого!
      – Не называй меня Ришаром!
      – Ты сам выбрал это имя.
      – Синди, выйди из Интернета, мне нужно с тобой поговорить. Ринат, девочка, извини, я заберу ее у тебя.
      – Только навсегда, пожалуйста, на всю жизнь! Давайте выпьем за это.
      Синди наливает четверть фужера «Смирновской». Вспоминаю почему-то, что ее предпочитал любавическии рэбе. Пью обжигающую жидкость под счастливые взвизгивания Ринат и Синди. Реальность снова исчезает.
      – Теперь целуйтесь до зари, а я исчезаю в волнах эфира.
      Беру Синди на руки, на секунду вижу краешек черного неба с ярко мерцающей звездой.
      – Девочка, быстрей загадывай желание!
      – Дурак, это самолет летит в дальнюю страну.
      – Ах да! Равиэла летит к Ришару.
      – Правда? Невероятно! Значит, он действительно существует!
      Падаем в кровать и целуем друг друга так неистово, словно две тысячи триста двадцать семь лет были в разлуке. Я шепчу это Синди. Она моментально садится на кровати:
      – Откуда ты знаешь эту цифру?
      – А ты?
      – Мне сказал брат, когда я курила с ним на его могиле.
      – Он сказал тебе о монете?
      – Да. Ее сделал Иегуда Бецалель.
      – Фальшивомонетчик.
      – Но ведь она настоящая?
      – Теперь да. Теперь все настоящее.
      – Эфраим, ты даже не подумал, что я сумасшедшая.
      – Почему сумасшедшая?
      – Потому что говорила с братом. Он же мертвый.
      – Он жив, Синди.
      – Правда?!
      – Конечно.
      – Но я никогда больше не смогу разговаривать с ним. Ты подарил мне этот якорь и лишил... брата.
      – Синди, я хочу тебе поклясться...
      – Нет! Не надо, пожалуйста!..
      Она целует мои ноги. Чувствую ее теплое дыхание на кончиках пальцев.
      – Не надо никаких клятв, никаких слов... никаких обещаний...
      Мягкая истома накрывает меня бесшумной волной, уносит в небытие... Я вхожу в Синди... в ее существо, в ее жизнь, в ее сумасшествие, и мне кажется, что теперь уже навсегда...