Будь этот человек в форме, я, может быть, не взбесился бы так. Но своим видом и самоуверенными жестами напомнил он мне хладнокровного наемного убийцу из одного фильма, который нам показывали во Вьетнаме, и я, рывком подняв винтовку и почти не целясь (целиться было бесполезно, потому что я чувствовал, как дрожат мои руки), нажал на курок.
      Честно говоря, я не ожидал попасть, просто состояние мое было таково, что если бы я не выстрелил, пришлось бы долго еще в себе носить эту возбужденную злость. Но после выстрела мне мгновенно стало легче и уже совсем другим, не ненавидящим взглядом, я увидел, как дернулся, вскинув руки к голове, пилот вертолета, резко обернулся к нему стрелок в штатском. А машина, завалившись на бок, летела вниз, к земле, и через мгновение высекла искры из асфальта набережной все еще крутящимися лопастями винта, перед тем, как взорваться, покрыв город грохотом. Куски железа, вырванные взрывом из тела машины, долетели и до моей гостиницы - зазвенели разбитые окна и посыпалось вниз стекло.
      Потом восстановилась на минуту тишина - видимо и наши, и нападавшие приходили в себя после гибели вертолета.
      И в этой тишине я почти услышал, как дрожат мои руки, как стучит, словно в истерике бьется, мое сердце. И я бросил винтовку перед собой, а сам отошел к шахматному столику.
      - Влип! - думал я, массируя пальцами надбровные дуги, чтобы сдержать слезы. - Снова влип! Опять разделил этот мир на "наших" и "ненаших"!.. Нет, хватит! Пошли они все к черту! Это был самый последний раз и, пусть хоть четвертуют меня, хоть акулам скормят, но никакого стреляющего железа я в руки больше никогда не возьму!
      А шахматные фигуры стояли на положенных квадратах и, глядя на них, я чувствовал все более усиливающееся раздражение, теперь это раздражение относилось к ним. И, подойдя вплотную к столику, я занес над ним правую руку, готовый смести все эти молчаливые фигуры, но в этот момент замер, подумав о том, что глупо злость на самого себя вымещать на ком угодно, пусть даже на шахматах. Но все равно меня что-то не устраивало на доске и, чуть-чуть успокоившись, я понял, в чем дело. И уже более спокойным, но сильным жестом, я освободил доску от офицерского воинства, и белого, и черного, оставив на доске только пешки. Теперь пешки противостояли пешкам и было это более жизнеподобно.
      А внизу снова стреляли. И по улицам ехали какие-то машины, рыча моторами, и что-то они везли в своих, закрытых маскировочным камуфляжем кузовах, но я уже не играл в эту игру.
      Я спустился в свой номер, бросил прощальный взгляд на удобную кровать и побежал вниз по лестнице.
      Выйдя из гостиницы, я сразу повернул за угол, избегая открытых пространств, и пошел по тропинке, петлявшей между кустов и деревьев и ведущей к набережной.
      На пересечении тропинки с улицей пришлось остановиться, чтобы пропустить три грузовика, два из которых не были военными. Это меня удивило - на открытых кузовах машины везли кирпичи, металлические строительные леса и, кажется, мешки с цементом.
      Оглядевшись по сторонам, я перебежал улицу и нырнул в продолжение этой тропинки.
      Перестрелка еще продолжалась, но очевидно дело шло к концу. Вместо автоматных очередей звучали одиночные выстрелы, да и они тонули в шуме моторов въезжавших в город машин.
      И вдруг совсем рядом раздался знакомый голос:
      - Стоять! - по-командирски рычал на кого-то генерал Казмо. - Смирно!
      Я осторожно пробирался на голос и внезапно остановился, пораженный.
      На улочке перед генералом выстроились в шеренгу семь или восемь солдат. Все они были в военной форме, которую я сам однажды носил во Вьетнаме.
      - Сержант! - рявкнул генерал. - Ваше отделение должно прочесать все постройки в конце набережной! Пленных не брать!
      - Слушаюсь! - в свою очередь рявкнул сержант и побежал со своими подчиненными выполнять приказ.
      Мне захотелось убить генерала, но тут же я вспомнил о данном себе пять минут назад обещании.
      А в это время снова зазвучал его голос.
      - Ко мне! Быстро! - кричал он, но я не видел, к кому он обращался, пока перед ним не остановился Тиберий и еще один парень из его десятки.
      - Где остальные? - строго спросил генерал.
      - Там! - Тиберий показал рукой на небо.
      - Патроны остались? - спросил Казмо.
      - Нет, - сказал Тиберий.
      - Хорошо! - генерал выглядел очень самоуверенно. - Быстро на виллу, передайте Феликсу приказ: выдать еще боеприпасов. Уйдете в горы! В плен не сдаваться! Исполняйте!
      Тиберий и второй парень побежали за угол двухэтажного домика, стены которого радовали взгляд ласковым розовым цветом. Бежали они медленно и видно было, как Тиберий припадает на правую ногу, а второй парень пытается поддержать его, не дать ему упасть.
      Генерал тем временем посмотрел по сторонам и пошел себе спокойной походкой прямо по середине улицы в сторону моего любимого кафе.
      Я, наплевав на осторожность, пересек дорогу прямо за его спиной, но он не обернулся.
      Тропинка вывела меня в задний дворик какого-то домика и там, увидев сарай и вход в погреб, я решил спрятаться.
      Двери в сарай оказались наглухо забитыми, но зато погреб был открыт и я спустился по мокрым бетонным ступенькам вниз, аккуратно прикрыв за собой крышку. Все сразу погрузилось в полную темноту и я застыл на предпоследней ступеньке, боясь сделать следующий шаг. Но очень быстро глаза мои стали привыкать к темноте и уже через минуту или две я смог отличить самое светлое место в погребе - рядом с винными бочками из потолка торчало отверстие вентиляционной трубы, выходящей наружу, но, по-видимому, из-за того, что там, сверху, эта труба была прикрыта зонтиком-колпачком против дождя, яркий свет в погреб не проникал. Но все равно под этим отверстием темнота была более разряженной и я подошел туда, еще раз осмотрел небольшой погреб, пытаясь найти табуретку или хотя бы что-нибудь, на чем можно было сидеть, но ничего не увидел, и прислонился к бочкам, прислушиваясь к жизни наверху, в городе. Но там было тихо, или, что вполне возможно, никакие звуки просто не проникали в погреб.
      Я стоял в этой тишине и сырости, и ощущал своей кожей, как холод обволакивает меня, как зябнут пальцы на ногах.
      А там на город сейчас опускается вечер, и покрасневшее солнце готовится покинуть небосвод.
      Я смотрел на стоявшие на полках бутыли с вином и, отвлекая свои мысли от холода, удивлялся, что даже в такой темноте стекло может порождать блеск, матовый, но заметный для глаз блеск.
      Как раз, наверное, в это время на площади святого Лаврентия должен был бы звучать выбранный мною гимн города, который так и не стал вольным. Странно думать, что именно сегодня должен быть отпразднован первый День Независимости...
      Все-таки это была прекрасная мечта! И вот только там, в погребе, я смог по-настоящему ее оценить. Даже обидно стало, что, наслаждаясь собственной свободой и мечтая о том, чтобы она продлилась до конца моей жизни, я практически ничего не сделал для этого. Даже проблема создания или поиска гимна была для меня довольно обременительной, а о чем-то еще я и думать не хотел: каждому свое - мне был поручен гимн, Тиберию - герб, остальным - бескровная или "кровная" революция и последующее построение свободного города-государства. Еще одна утопия окончилась приказом "Пленных не брать!"
      Это была прекрасная мечта. Наверно, единственная в своем роде.
      И именно за ее неудавшееся осуществление отдали свои жизни ребята, получившие из рук генерала Казмо боеприпасы, а из уст его - весь набор призывающих к подвигу слов. "До последнего патрона... святая обязанность... свобода или смерть..." Ферзи никогда не погибают. В крайнем случае, они сдаются. Погибают пешки...
      Но все-таки это была прекрасная мечта.
      Я провел рукой по торцевому кругляшу бочки - гладко обтесанный дуб потом опустил ладонь на деревянный краник, находившийся почти на уровне днища. "Интересно, - подумал я, - неужели вино в бочках не дает осадка?!"
      А холод уже огрубил кожу моих рук, лишив ее гладкости.
      Но ведь никто не отменял сегодняшний праздник. Никто не объявлял о том, что он не состоится. Просто те, кто знал о нем, или погибли, или убежали, или, как я, где-то прячутся... И никто не может мне помешать отпраздновать этот день здесь, в чьем-то погребе... Никто?! Это я опять преувеличиваю. Могут, очень даже могут помешать, обнаружив меня здесь и помня о приказе: "пленных не брать".
      Но я не собираюсь лишать себя этого, может быть последнего для меня праздника!
      И я открыл краник и услышал, как зажурчал ручеек вина, проливаясь на пол погреба. Я подставил сложенные лодочкой ладони, подождал, пока они наполнились почти "до краев". Потом поднес ко рту...
      - За свободу! - произнес я и окунул губы в прохладное, чуть-чуть терпкое вино.
      После двух жадных глотков мой "ручной бокал" опустел и я снова подставил его под журчащую струю.
      Кажется, вино помогало от холода. Во всяком случае я больше не думал о сырости.
      Я пил, пока не почувствовал, как отяжелел мой язык. А когда почувствовал это, то решил, что пришла пора петь гимн. И, выровнявшись, вытерев мокрые от вина ладони о спортивные брюки, я запел, безбожно фальшивя, но совершенно искренне:
      Пусть всегда будет солнце,
      Пусть всегда будет небо,
      Пусть всегда будет мама,
      Пусть всегда буду Я...
      Ну вот, думал я допев гимн, торжественная часть праздника окончена и теперь можно расслабиться. А как можно расслабиться, если ты сидишь в темном погребе, сидишь ночью, и только в одном тебе повезло - это винный погреб.
      И я снова подставляю ладони под струю и, набрав в них вина, "умываю" лицо. Потом снова набираю и пью, пью. Потом облизываю ладони ленивым языком и снова подношу их под краник.
      Жаль, что не на чем сидеть. Но ничего, еще немножко вина, и я смогу комфортабельно устроиться прямо на полу, но, конечно, не в винной луже.
      А праздничное настроение уже при мне и я даже внутренностями своими чувствую эту долгожданную независимость...
      Эту полную независимость сегодняшних событий от меня...
      И мою полнейшую зависимость от них...
      И еще немного вина в мои ладони... Я выпью это вино в другом углу погреба. Я совсем забыл, что спустился сюда по ступенькам.
      Присаживаюсь на холодный бетон и думаю о том, что напоследок необходимо произнести хотя бы один значительный тост.
      А глаза слипаются и мысли мои скорее напоминают кроссворд, чем связную идею.
      Но все-таки я разглядываю этот мысленный кроссворд и шепчу произносить громко мне уже не под силу - тост, кажущийся мне удачным:
      - За День Зависимости!..
      А глаза слипаются; отяжелевшие руки устали держать в сложенных лодочкой ладонях вино, но вылить его на пол жалко, да и стыдно не выпить после такого тоста.
      Еще один глоток и я снова вытираю мокрые ладони о свои спортивные брюки, а глаза уже закрываются и я сдаюсь. Не осталось во мне больше бодрости, чтобы сопротивляться наступающему сну. И, опустив голову на поджатые под себя колени, я ухожу в завтра.
      Моя ночь длилась недолго. Холод оказался в конце концов сильнее сна.
      Еще находясь в состоянии полудремы, чувствуя винную тяжесть в голове, я попытался вырваться из этого холода и, превозмогая дрожь в коленях, поднялся по бетонным ступенькам погреба к выходу и распахнул дверцу.
      Низко свисавшие звезды заглядывали мне в лицо. Теплый, ласковый, как женские пальцы, ветерок дотронулся до щек, до подбородка.
      Густое черно-синее небо начиналось сразу над головой и я мог дотянуться до него руками.
      Выбравшись из погреба, я присел на скамеечку, вкопанную в землю около сарая и, наслаждаясь южным ночным теплом, снова закрыл глаза.
      Я не спал и даже не дремал. Я слушал ночь и слышал в ней что-то чужое, но не очень громкое. Может быть, это был шум вчерашнего боя, все еще звеневший в моих ушах и моей памяти.
      Невесомое тепло воздушными потоками кружилось вокруг меня, укачивало, как ребенка, но в то же время пробуждало во мне бодрость.
      И отчетливее издалека звучали, отдаваясь эхом, чьи-то разговоры и какой-то шум.
      Я сидел с закрытыми глазами, пока не услышал пробуждающуюся жизнь. Сначала это была маленькая птичка, спрятавшаяся в винограде, потом чайки.
      А черно-синюю густоту неба уже растворяли первые солнечные лучи, и звезды гасли на моих глазах, сначала поднимаясь высоко-высоко над землей, а потом исчезая, будто кто-то вытягивал их на ниточках вверх, на другую сторону неба. Может быть, просто так, а может быть, для того, чтобы начистить их до блеска для следующей ночи.
      Город не спал. Он и ночью кажется не спал, а сейчас те самые шумы и голоса звучали еще громче.
      Но ни выстрелов, ни взрывов слышно не было, и мне вдруг показалось, что не было никакого боя. Ведь вся вчерашняя боязнь ушла из моей головы вместе с хмелем.
      Я поднялся и выглянул на улицу.
      Несколько человек в синих рабочих комбинезонах копошились у двухэтажного домика всего в нескольких шагах от меня.
      - Поторапливайтесь! - говорил один из них, держа на ладони карманные часы. - Мы должны все закончить к приезду отдыхающих...
      Я вышел на улицу, перешел на другую сторону и оттуда посмотрел на рабочих.
      Один из них, стоя на деревянной лестнице, вставлял новые стекла в окна второго этажа. Двое других замазывали цементом выбоины от пуль на стене. Рядом на тротуаре стояла банка с краской.
      Да, похоже в городе начиналась новая жизнь, которая ничем не отличалась от старой. Здесь снова ждали отдыхающих.
      Еще раз посмотрев по сторонам и убедившись в полном отсутствии людей в военной форме, я не спеша пошел по улице.
      Минут пять спустя я прошел мимо еще одной бригады в синих комбинезонах, старательно занимавшейся уничтожением следов вчерашних событий.
      На меня никто не обращал внимания и это придало мне смелости. Дальше я шел уже твердым шагом, так, как ходил по этим улицам до вчерашнего дня.
      - Эй, парень! - неожиданно окликнули меня.
      Я вздрогнул, но обернувшись, увидел на другой стороне улицы еще одного работягу. Это он меня звал.
      - Что? - спросил я его.
      - Помоги пожалуйста! - попросил он, показывая рукой на деревянную лестницу, приставленную к стене.
      Я подошел. Стал у основания лестницы, чтобы она не съезжала, а работяга, повесив на плечо ящик с инструментом и взяв в одну руку квадрат стекла, полез наверх.
      Глядя, как быстро и умело он работает, я даже позавидовал. Мне самому еще никогда не приходилось брать в руки молоток и гвозди.
      - А ты, парень, кто? - спросил, спустившись, работяга. - Отдыхающий?
      - Ага, - я кивнул.
      - Рановато приехал... - по-простецки сказал он. - Вот если б не спешил так, а приехал бы часика через три - это был бы не город, а конфетка! Или уже так устал, что не мог больше ждать?
      - Да, - сказал я. - Устал.
      - Ну ничего, - улыбнулся рабочий. - Здесь отдохнешь! Здесь прекрасное место. Только вот каждый год приходится приводить все в порядок, стекла вставлять, дома ремонтировать. Бывают люди как люди - приедут, отдохнут и уедут. А бывают, один на сотню, приедут и только и думают о том, как бы здесь навсегда остаться! Одного не понимают, что отдых не может быть постоянным! Но в семье не без урода... В прошлом сентябре один чех восстание поднял. Целую неделю стреляли. Два дома пришлось наново отстраивать. И вот вчера тоже... Но вчера хоть быстро справились - хорошо Америка и Советы помогли, а то б тоже без пожаров не обошлось... А ты хоть город знаешь?
      - Нет, - соврал я. (Откуда вновь прибывший может знать город?!).
      - Ну тогда тебе надо до гостиницы добраться. Это здесь рядом. Пройдешь еще один квартал по этой улице, а потом свернешь вверх на... Эй, Жора! - закричал вдруг работяга появившемуся недалеко человеку в таком же синем комбинезоне. - Как ту улицу переименовали сегодня?
      - Какую? - переспросил Жора.
      - Ну в честь того, что на вертолете разбился!
      - А-а, - кивнул Жора и на мгновение задумался, а потом прокричал: Муталибекова!
      - Ну вот, - снова обернулся ко мне работяга. - Значит, свернешь на улицу Муталибекова и пройдешь еще два квартала, а потом там же на углу слева увидишь гостиницу. Часа через два она откроется, ты уж подожди там...
      - Спасибо! - сказал я.
      - Давай, отдыхай! - добродушно произнес работяга и по-дружески хлопнул меня по плечу.
      И я пошел дальше, в сторону улицы Муталибекова.
      Свернул на нее, но пройдя один квартал, снова повернул направо.
      Зачем мне гостиница? Кто меня там ждет? Свое я уже отдохнул, а что делать теперь - не знал.
      И поэтому шел дальше по узенькой улочке, обе стороны которой были уставлены низенькими одноэтажными домиками. И окна в этих домах были целы, и следов от пуль на стенах не было видно. И хозяев у этих домов, наверно, не было. А куда они делись? Или куда их дели, перед тем, как превратить этот город в курорт для отдыхающих героев? Кто знает?!
      Солнце уже поднялось достаточно высоко, а я думал о том, что уже много лет не слышал детских голосов.
      Со стороны моря привычные слуху доносились крики чаек.
      А я, стараясь не слышать их, пытался представить себе голоса моих собственных детей. Которых не было.
      Нет, не получалось.
      А если уж даже вообразить трудно эти голоса, то стоит ли надеяться, что в этой жизни меня кто-то маленький назовет "папой"?!
      И опять замельтешили, забегали в моей голове беспокойные мысли. И, повинуясь их импульсам, я опасливо огляделся по сторонам, но никого не увидел. А ноги, словно были сами по себе, вдруг свернули за угол, на другую улицу, и в конце этой короткой улицы я увидел начало той самой "неаккуратной аллеи". Ноги помнили эту аллею, они знали, что мне эта аллея нравится.
      Расстояние между последними домиками города и моей спиной увеличивалось с каждым шагом. И дышалось мне легче среди кипарисов и магнолий, а беспокойные мысли таяли, но вместо них ничего не возникало, а оставалась какая-то пустота. И нельзя было назвать эту пустоту гнетущей, но и радости она не приносила. Может быть потому, что для радостных мыслей просто не было причин. А то, что я остался жив?! Неужели это не причина? Неужели это не счастье?! Странно, я даже понять не мог, почему меня самого не радует то, что я остался жив. Ведь я страшно люблю жизнь и умирать, пусть даже за самые светлые идеалы, никогда бы не согласился.
      Мои ноги остановились вдруг перед узеньким проходом между двумя магнолиями, перед началом тропинки, ведущей к вилле генерала Казмо.
      Не раздумывая, я ступил на эту тропу и повела она меня по краю обрыва, с которого, полное глубокой синевы, виднелось море, спокойное и словно очищенное от волн. На его отутюженной глади белели треугольные паруса двух яхточек, застывших у маленького причала островка, на котором игрушечным замком стояла вилла генерала. И черный мостик, соединявший берег с островком, тоже казался игрушечным. И столик на террасе.
      Опускаясь по вырезанным в камне ступенькам, я не сводил глаз с этого сказочного островка. Трудно было поверить, что в нем кто-то живет.
      Но вот я подошел к черному мостику и вся сказочность исчезла, оставив меня в тревожном состоянии. Я не знал, что меня ждет здесь.
      Но я все-таки пошел через мостик.
      Парадные двери легко открылись. Внутри было прохладно и тихо.
      Лестница из красного дерева звала меня подняться наверх.
      Хрустнули ступеньки под моими ногами.
      Остановившись на втором этаже, я услышал звяканье посуды.
      Оно доносилось из-за узковатой украшенной лаком двери.
      Я прислушался, надеясь услышать чей-нибудь голос, но там завтракали молча.
      Сделав глубокий вдох и собрав все свое мужество, я постучал в дверь и открыл ее.
      На меня сразу уставились две пары глаз.
      Это была кухня. На стенах висели начищенные до блеска бронзовые сковородки - они висели "по росту", от малюсенькой - для яичницы из одного яйца, до огромной, сантиметров восемьдесят в диаметре. Дальше висели ножи. Тоже "по росту". Полки с посудой, блюда, соусницы, супницы, дуршлаги... И среди этого кухонного развала, за маленьким квадратным столиком на табуретках сидели Айвен и генерал. Оба были в трусах. Оба ели яичницу и запивали ее молоком. И лица у обоих были опухшие. То ли от бессонной ночи, то ли от вина.
      - О! - первым заговорил Айвен. - А мы думали: куда ты пропал!
      Я молча смотрел ему в глаза. Не верилось, что он действительно обо мне думал.
      - Да, - кивнул генерал. - Мы думали, ты сбежал...
      - А почему вы думали, что я сбежал?!
      - Среди убитых тебя не было, значит, ты был среди живых... - произнес Айвен.
      И все-таки его интонация была странной. Он словно оправдывался.
      - А когда вы видели убитых? - поинтересовался я, несколько озадаченный последними словами Айвена.
      - Часа два назад... - медленно ответил он. - Мы только вернулись, приняли душ и сели поесть. Со вчерашнего дня не ели...
      - А кого вы видели?
      - Всех, - устало выдохнул генерал. - Всех, кроме тебя и Тиберия.
      Я замолчал. Генерал, подумав, что мои вопросы окончились, снова принялся за яичницу.
      - Может, ты есть хочешь? - спросил Айвен, отпив молока из глиняной кружки.
      - Нет. Спасибо.
      - Как хочешь, - небрежно бросил мой бывший сосед по номеру.
      - Лучше поешь! - посоветовал генерал, прожевывая яичницу.
      Я еще раз вежливо отказался.
      Ножи и вилки звякали о фарфор. Глиняные кружки тяжело опускались на дерево стола.
      А меня беспокоило мое неведение. И, нарушая "благородные" столовые звуки, я спросил:
      - А что будет дальше?
      Генерал посмотрел на меня удивленно.
      - Все будет хорошо, - сказал он. - Да, инспектор? - и он обернулся к Айвену.
      - Какой инспектор?! - я тоже уставился на Айвена, ожидая объяснений.
      - С сегодняшнего дня, - заговорил генерал. - Айвен - инспектор по правилам поведения в городе.
      У меня отнялся язык. И они, кажется, это почувствовали.
      - Ты тоже без дела не останешься! - генерал улыбнулся, но улыбка его была натянутой и неохотной.
      - Радуйся! - покончив с яичницей, чуть ли не приказал мне Айвен. Мечта исполнилась!
      - Мечта?! - переспросил я.
      - Ты мечтал остаться здесь навсегда? Мечтал! И я мечтал. И теперь мы останемся здесь... - говорил он. - Ты машину водишь?
      - И машину, и танк... - ответил я.
      - Мой курьер вчера погиб... - грустно покачал головой генерал, хороший был парень. Будешь вместо него... Согласен?!
      - А что... все будет по-старому... и мне ничего не будет... за вчерашний... - в моей голове никак не соединялись воедино день вчерашний с днем сегодняшним и то, о чем говорили генерал и Айвен казалось бредом сумасшедшего.
      - Забудь о том, что было вчера! - настоятельно посоветовал генерал. Раз тебя не убили, значит, ты не виноват ни в чем! Сегодня - новый день. Представь, что ты только что приехал в город и тебе предложили в нем остаться. Представил?
      Я представил себе эту картину и кивнул генералу.
      - Теперь я тебя спрашиваю: ты согласен остаться? - продолжил он.
      - Да, - сказал я.
      - Вот и хорошо, - облегченно выдохнул генерал.
      - А где я буду жить?
      - Пока там же, в гостинице, но без меня, - ответил Айвен. - Чаю выпьешь?
      - Да.
      - А о ребятах мы не забудем! - задумчиво склонив голову на бок, сказал Казмо. - Это были настоящие герои и они умерли за правое дело... Это судьба...
      - А в городе все будет так, как и прежде? - снова спросил я, все еще не веря, что это возможно.
      - Да. Сам увидишь, - генерал допил молоко и встал из-за стола.
      - А где Феликс?! - спросил я, внезапно обратив внимание на его отсутствие. Все-таки было необычно видеть генерала, который сам себя обслуживает за едой.
      - Спит, - сказал Казмо. - Он до трех часов ночи на яхте катался. Теперь отдыхает. Да садись ты за стол, тебе же не приказывали стоять!
      Я нашел глазами табуретку в правом углу кухни и, поставив ее к столу, присел.
      Чай пили молча. Из таких же глиняных кружек. Грязный фарфор грудился в центре столика.
      Каждый смотрел в свою кружку, не поднимая глаз. Может и генерал, и Айвен только сейчас понимали свою вину?! Я-то все время ее чувствовал, но после этого разговора казалось мне, что их вина больше моей.
      Чай не был очень горячим, но мы так долго пили его, и такими маленькими глоточками, словно боялись обжечь горло.
      Прошло, наверно, полчаса перед тем, как мы встали из-за стола.
      - В одиннадцать тебе надо быть в гараже, - твердо, по-командирски сказал мне Казмо. - Примешь джип, посмотришь: все ли в порядке с мотором. Знаешь, где гараж?
      Я отрицательно мотнул головой.
      - Как теперь эта улица называется? - генерал обернулся к Айвену.
      - Вацлава Вишневского, - ответил новый инспектор по правилам поведения.
      - Улица Вацлава?! - переспросил я.
      - Да, - подтвердил Айвен. - Ночью, когда заседал штаб победителей, они хотели переименовать все улицы города только в память о своих погибших... Мы с генералом заявили, что Вацлав погиб, пытаясь остановить революцию, и одну улицу отвоевали.
      - Правда, паршивая улица... - недовольно буркнул генерал. Короткая...
      - Да, - вздохнул Айвен. - Там только три дома и гараж. Но зато ее очень легко найти - как раз напротив кафе, где мы завтракаем...
      - Разрешите идти?! - спросил я у генерала, понимая, что отныне я его подчиненный.
      - Иди! - сказал генерал.
      Я развернулся и пошел к двери.
      - Стой! - скомандовал за моей спиной Казмо.
      Я остановился.
      - Если увидишь в городе военных - не пугайся! Они подчиняются инспектору, - говорил мне в спину генерал. - Теперь в городе будет постоянно находится патрульная рота... Сейчас это американцы. Хорошие ребята. Теперь можешь идти.
      Я спустился по деревянной лестнице. Вышел из дома. Перешел через мостик.
      И, не оглядываясь, шел дальше, в город, который еще вчера утром я так любил.
      Тропинка вливалась в "неаккуратную" аллею. Аллея впадала в низкорослую улицу. А улица стремилась к морю.
      Было еще довольно рано. Что-то около восьми утра.
      Я без труда нашел улицу Вацлава, прошел ее за полторы минуты. Вернулся и заглянул в кафе.
      Морально я уже был полностью готов к овсянке и жидкому чаю, но, к моему удивлению, мне подали "дореволюционный" завтрак.
      Рыбные палочки с французской горчицей, апельсиновый сок, тост с красным чеддером и хороший крепкий кофе.
      За соседним столиком кушали два парня, одетые в спортивные костюмы. Их лица были мне не знакомы. Оба ели жадно, не пользуясь ножом. Они разламывали рыбные палочки вилками и, окунув в горчицу, отправляли их в рот. И глотали, даже как следует не прожевав.
      Это был их первый завтрак в городе мира.
      Я это очень легко определил: по апельсиновому соку. Они выпили его за минуту и теперь давились рыбными палочками, стесняясь, или не зная, что они имеют право попросить еще сока. А официантка, пребывавшая в лирической задумчивости, не замечала, что их стаканы пусты.
      У одного из парней на правой руке было только два пальца: указательный и большой.
      Поев, я вышел на улицу.
      Город уже нагревался лучами утреннего солнца.
      Город был чист и опрятен, и свеж, как только что испеченный торт. Даже деревья казались тщательно причесанными и подстриженными.
      Город оставался таким же, каким он был позавчера, и, наверно, десять и двадцать лет назад.
      Это моя жизнь снова изменилась. Снова полетел я под откос, неполные двадцать дней побыв свободным человеком. Утешало меня лишь то, что мои новые обязанности исключали участие в боевых действиях.
      Но все равно, был я кажется еще не готов, если не сказать - совсем не готов, к исполнению новых обязанностей. И мое безропотное "да", сказанное генералу, являлось всего лишь обратным отражением моего внутреннего "нет". Я просто пребывал в том странном состоянии, когда смерть, по-дружески пожав мне руку, вдруг исчезла, отложив наше с ней свидание на более позднее время. Она словно испугалась кого-то, и теперь я чувствовал себя в долгу перед этим инкогнито. Я хотел благодарить, но не знал кого. И хотя здравый смысл подсказывал, что над всеми нами висит дамоклов меч случая, и что жив я остался совершенно случайно, мне в это не очень-то верилось. С одной стороны я сам сделал все, чтобы выжить: бросил винтовку, крадучись пробирался городскими тропинками, прятался в погребе. Но это было вчера. А сколько сотен дней я отстреливался, наступал и отступал, не зная, за что и с кем воюют люди, поставившие меня в строй. И каждый раз пули не трогали меня. Они проносились мимо и падали на землю наступавшие со мной, а я оставался.
      Раздался неожиданно гулкий хор шагов - знакомый звук, отбиваемый сотней пар походных ботинок о булыжники мостовой.
      Я занервничал. Не хотелось встречаться с теми, против кого мы вчера воевали. Я быстро свернул на соседнюю улочку, бегущую к набережной, и направился в сторону своего любимого кафе.
      Первое, что меня поразило, это новая яркая вывеска над входом: "У ИРИНЫ". Опешив, я замер на месте.
      Неужели, не смотря ни на что, она стала хозяйкой этого кафе?! А ведь и Вацлав пару дней назад говорил мне: "встретимся у Ирины"?! Странно, революция подавлена, а ее цели достигнуты? Айвен заварил всю эту кашу, чтобы остаться в городе навсегда, и остался. И я остался, правда, в другом качестве. Ирина мечтала стать хозяйкой кафе, и, похоже, стала?! Я ничего не понимал. Кажется, была разыграна какая-то удивительно сложная шахматная комбинация, в результате которой, после принесения в жертву нескольких десятков пешек, победителями были объявлены обе стороны. Какую-то роль в этой игре, по-видимому, сыграл и я, но, будучи пешкой, я не знал заранее своих ходов, а когда ходил, то думал, что хожу самостоятельно и только туда, куда считаю нужным.
      Я осмотрел кафе. Стеклянная стенка, всегда удивлявшая меня своей прозрачностью, отсутствовала. Но внутри все было по-старому. И даже столики стояли там же, где и раньше.