— Что может быть лучше трубки доброго табака и чашки крепкого кофе после трудного дела? — вдруг произнес Холмс.

Я, признаться, был несколько удивлен. По крайней мере полтора часа, предшествовавших этому высказыванию, мой друг дремал в кресле и по крайней мере полторы недели он практически не выходил из нашего гнездышка на Бейкер-стрит, коротая дни и ночи за хлопотными для окружающих химическими опытами, от которых по всему дому шел странный сладковатый запах.

— Но, Холмс, — неуверенно сказал я. — Я был уверен, что после дела фисташковой девушки, которое благополучно разрешилось в позапрошлый четверг, вы исключительно воняли своими пробирками да еше истребляли в огромных количествах, словно на спор, сигары «Дойельс».

— События, протекающие у нас в сознании, могут достигать такой интенсивности, что эмпирический опыт потом уже ничему не способен научить человека, — ответил Холмс цитатой из Лидии Гинзбург и, заметив мое вытянувшееся лицо, рассмеялся. — Видите в чем дело, дорогой Уотсон. Сыщик никогда не должен терять форму. Вот уже вторую неделю мой мозг занят передронуклеиновыми кислотами, и, чтобы он не отвык от практической работы, я в такие моменты обычно сам придумываю какую-никакую загадку, сочиняю таинственный случай, намечаю две-три улики, а потом решаю, какое всему этому может быть объяснение. Строго говоря, Уотсон, вы сами грешите подобным: когда лондонский преступный мир долго не поставляет нам материала, ваши читатели начинают скучать, а бумажник томиться по свежему гонорару, вы сочиняете истории, которых в действительности не было, и приписываете мне подвиги, которых я не совершал. Надо признать, что иногда это получается у вас недурно: я до сих пор удивлен той изобретательностью, с которой вы сочинили историю о кошмарной баскервильской собаке. Почему бы и мне не заниматься тем же самым? Правда, не ради денег и славы, а ради удовольствия и тренировки. Только что я провел в уме весьма любопытное расследование.

— Знаете что. дорогой Холмс, — воодушевился я. — Почему бы вам не рассказать мне о нем? Я опишу этот случай как действительный, если он, конечно, того стоит, а денежки мы поделим пополам.

— Шестьдесят процентов, Уотсон, шестьдесят процентов мне. Я, знаете ли, на мели, а кроме того: очень уж изящная может получиться новелла.

— Согласен! — воскликнул я, сгорая от нетерпения.

— Что же, слушайте, — Холмс закурил и начал рассказ…

…(далее пересказывается сюжет одного из рассказов А. Конан-Дойла, например, «Пестрой ленты» или «Цветка нарцисса»)…

… — Ну как, милый Уотсон? Сможем ли мы быстро продать эту безделушку в «Стрэнд-Мэгэзин»?

— С руками оторвут, за уши не оттащишь, — облизнулся я, — Думаю, что Сидней Пейджет не задержит с иллюстрациями, и в ближайшем номере журнала читатель найдет этот замечательный рассказ. Я назову его… Я назову его «Цветок нарцисса»…» Согласитесь, Холмс, славно придумано. Хорошее название — половина дела. Под таким названием можно опубликовать любую ерунду… Эх, зря, конечно, я согласился на ваш грабительский процент, но слово джентльмена — закон… Готовьте кошелек, Холмс, а я поспешу к столу и перу.

— Не торопитесь, Уотсон, — Холмс, человек большого физического здоровья, подошел к камину, выломал громадную чугунную решетку и без видимых признаков напряжения завязал ее в узел. — Не торопитесь, Уотсон… Спешка нужна только при ловле кэбов и блох. Форма этого узла, а также некоторое характерное жжение в груди говорят мне, что скоро мы столкнемся с новым делом. Сыщики, вы знаете, чуют нутром. Посмотрите, Уотсон, раздел происшествий в газетах, нет ли там чего интересного?

— Две проститутки утопились в канале на глазах митинга общества защиты растений… Сэр Исаак Нэдлин убил в состоянии психического припадка в своем доме на Кукуц-Мукуц-стрит собственную сестру, а придя в себя, вызвал полицию и сдался в руки инспектору Лестрейду… Пожар на яхте… Драка на ипподроме… Простите, наоборот, драка на яхте, а на ипподроме — пожар…

— Исаак Нэдлин, — задумчиво произнес Холмс. — Я видел его два или три раза в клубе филателистов. Маленький, неуклюжий господин. О нем говорили, как о человеке со странностями, коллекции у него якобы были очень беспорядочные, но малым он был, насколько я знаю, весьма милым и безобидным. Знаете что, Уотсон. Посмотрите во всех газетах, что еще пишут об этом деле, а я пока пойду поссу…

Когда Холмс вернулся, я уже изучил все то немногое, что сообщила пресса о деле на Кукуц-Мукуц-стрит. У сэра Исаака Нэдлина и его сестры Элизабет был дом, доставшийся по наследству — довольно солидный, надо заметить, двухэтажный особняк, хотя сами брат и сестра жили скромно, с весьма средним достатком. Семей они не завели, существовали уединенно. Убийство произошло вчера утром в спальне сэра Исаака. Он сам вызвал полицию и в ужасе признался в содеянном, объясняя его исключительно помутнением рассудка. Сэр Нэдлин нанес сестре один, но смертельный удар ножом под правое ухо. Единственное, что могло вызвать сомнение: ножа на месте преступления не оказалось. Но сэр Нэдлин столь истово звал полицию, что до прибытия Скотлэнд-ярда в доме было полно уличных зевак, любой из которых вполне мог прихватить нож. Этим же полиция объясняет исчезновение какого-то совершенно бездельного и ничего не стоящего украшения, которое мисс Элизабет обычно носила на шее, как медальон. Убийца, простите за тавтологию, убит горем и готов принять и куда угодно понести наказание. Инспектор Лестренд заявил, что дело не стоит выеденного яйца.

— Бьюсь об заклад, как рыба об лед, — сказал Холмс, — не успеем мы закончить завтрак как к нам в гости пожалует Лестрейд.

— Я так и знал — что-то показалось вам в этом деле подозрительным! И я даже догадываюсь, что. Вы сомневаетесь, что нелепый и маленький господин Нэдлин способен убить человека один, да еще и профессиональным ударом.

Холмс улыбнулся.

— Милый Уотсон, ваши рассуждения не лишены оснований, Но вы, как врач, прекрасно знаете, что в состоянии припадка, если, конечно, таковой был, даже самый тщедушный человек способен на действие невероятной силы. Меня больше заинтересовала пропавшая безделушка, а тем более нож… Думаю, что Лестрейд все же не сможет свести концы с концами. Ну, а то что он придет именно сейчас, предсказать было особенно просто: я сидел у окна и видел, как Лестрейд пересекал Бейкер-стрит. Он уже поднимается по лестнице.

В дверях появился Лестрейд. добросовестный, но недалекий инспектор Скотлэнд-Ярда. похожий на артиста Брондукова.

— Доброе утро, господа. Весьма сожалею, что прерываю ваш плавный завтрак.

— Хотите яйца, Лестрейд? — полюбопытствовал Холмс.

— Сыт по горло, — отказался Лестрейд. — У меня к вам небольшое дельце, господин Холмс. Так сказать, потребность в маленькой консультации.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, дорогой Лестрейд. Вчера вы без тени сомнения надели наручники на сэра Нэдлина, но вдруг выяснилось, что у него был неизвестный сообщник…

— Черт побери, вы все знаете! Вы правы, как тысяча чертей. И этот сообщник, черт бы его драл, не далее как два часа назад убил смотрителя маяка Майкла Джексона. Точно таким же ударом под правое ухо, с одного раза, к чертям собачьим. И это еще не все, Холмс, это еще не все! Вдова Джексона утверждает, что убийца снял с шеи жертвы безделушку, которая очень похожа на ту, что была у Элизабет Нэдлин!

Холмс мельком посмотрел на меня и спросил:

— Лестрейд, расскажите подробнее, как произошло второе убийство?

— Утром в дом Джексонов пришел человек, две минуты поговорил с Майклом, смотритель быстро собрался и они ушли. Через четверть часа прибежали соседские мальчишки и сказали, что Майкл мертвый лежит в овраге, черт его дери! Это в районе Сонми, там чертова куча оврагов.

— То есть вдова видела убийцу?

— Да, — Лестрейд нервно жевал ус. — Да, Холмс. Вы можете себе представить, как неприятно, когда стройная и ясная версия летит ко всем чертям.

— Успокойтесь, Лестрейд. Расскажите лучше, что это за таинственные безделушки?

— Черт их знает! Как рассказал Нэдлин. это совершенно не представляющая ценности побрякушка, которую его сестра почему-то очень берегла. Сверху полкружочка, снизу палочка. Да я не расспрашивал про нее особенно, на черта она мне сдалась, если и так все казалось понятным?

— Я думаю господа, нам нужно встретиться с сэром Нэдлином. Если Вы позволите, задержимся на несколько минут, я напишу небольшое письмецо… Да, кстати, Лестрейд, у вас есть с собой лупа?

— У меня до черта луп, с собой штуки четыре, а на Скотлэнд-Ярд я предоставлю в ваше распоряжение хоть двести великолепных луп.

— Прекрасно. Я воспользуюсь случаем и попрошу у сэра Нэдлина маленькую филателистическую консультацию. У меня есть одна марка с неизвестным мне штемпелем…

…Сэр Нэдлин выглядел, мягко говоря, очень жалко. Он сидел в небольшой камере на табурете, уперев локти в колени и обхватив голову руками. Голова была садовой. При нашем появлении он вскочил, опрокинув табурет, глаза его были полны тихого ужаса.

— Уже? — спросил сэр Нэдлин.

— Он уверен, что его немедленно поведут на виселицу, — шепнул нам Лестрейд. — Черт побери, но теперь мы знаем, что он ведет двойную игру… Ну что, голубчик! Рассказывай, кто там еще был, в твоей спальне!

Сэр Нэдлин растерянно заморгал, переводя глаза с Холмса на Лестрейда, а с Лестрейда на меня. Я постарался придать лицу строго-величественное выражение возмездия и правосудия.

— Инспектор, — мягко сказал Холмс — Разрешите, я сам задам подозреваемому несколько вопросов.

— Валяйте, — буркнул Лестрейд. — Не зря же я вез вас сюда на казенном кэбе.

— Сэр Исаак, — Холмс поднял перевернутый табурет, поставил его к столу, жестом велел Нэдлину сесть и продолжал. — Вы утверждаете, что преступление совершено вами в состоянии аффекта, помутнения рассудка. Объясните мне две вещи. Как может человек, впадающий в состояние, в которых теряет контроль над собой настолько, что совершает убийство, как он может отдавать себе отчет — когда он действует сознательно, а когда в полоумии? Вы уверены, что сейчас вы нормальны, а в момент убийства были невменяемы, а не наоборот? И еще — помните вы, как убивали, или очнулись, обнаружив перед собой мертвую сестру и сжимая в руках нож?

— Нет… Нет, ножа я в руке не сжимал, я, видимо, уже брон сил его… Да, я помню, как я ее убивал, я даже как бы видел это со стороны… Как это вам объяснить… У меня это часто бывает: я что-то делаю и как бы смотрю на себя со стороны… Доктор Вильсон, к которому я обращался, определил это как раздвоение личности. Мне часто кажется, что меня двое, что есть еще какая-то моя часть, которая одновременно и я и не — я. Я очень боюсь смотреть в зеркала, я боюсь своих отражений: мне кажется, что тот, второй человек, это не совсем я, что он живет своей жизнью, что он может существовать отдельно от меня, что он может даже убить меня… Всякий раз, когда я увижу свое отражение — в витрине, в луже — у меня начинается помутнение, мне грезятся кошмары, мне кажется, что этот второй я гонится за мной, что он хочет меня задушить… В моей спальне стоит огромное зеркало, очень старое, все в трещинах, я много раз пытался вынести его из комнаты, но сестра категорически запрещала мне это делать — воля покойных родителей, чтобы все оставалось на своих местах, на которых стояло испокон веку… Зеркало это занавешено плотной шторой, чтобы я не мог в него поглядеть… Но иногда я отодвигаю штору и смотрю… вы знаете, я боюсь и смотрю… меня тянет глянуть туда, будто увидеть свою душу или свою смерть… Я знаю, что мне будет плохо, но не могу себя перебороть, отдергиваю штору, а потом страдаю от страшных кошмаров… И вчера утром было то же самое: я проснулся и почувствовал непреодолимое желание смотреть в зеркало. Я старался не делать этого, ходил по комнате, двигал какие-то вещи, выбирал одежду, пытался отогнать желание, но с каждой секундой оно становилось все сильнее… И я не выдержал, подошел к зеркалу, отдернул штору и увидел безумные, горящие глаза этого второго человека, мне вдруг показалось, что он сейчас выйдет из зеркала и бросится на меня, я застыл в ужасе… Тут послышались слова вошедшей в спальню сестры — «Исаак, мне нужно с тобой поговорить». Но я не успел обернуться, мне вдруг показалось, что тот, другой я, вышел из зеркала и пошел на меня! Я закричал и упал в обморок и, кажется, тут же очнулся, и видел как в тумане, что я бью Элизабет ножом и срываю у нее с шеи талисман, этот ничтожный сувенир, который она всегда с собой носила, потом я снова очнулся и снова закричал — поняв, что убил родную сестру, что меня ждет виселица и, главное, поняв, что значили все эти кошмары: я боялся своей потайной, страшной сущности, я старался не думать о ней, делая вид, что ее нет, и она отомстила мне…

Нэдлин замолчал. Рассказ дался ему с явным трудом, он тяжело дышал, глаза его налились кровью, я испугался, что у него снова начнется припадок. Лестрейд неуверенно хмыкнул. Холмс сделал ему знак молчать и небрежно спросил:

— Кстати, что это за сувенир? По-моему, сущая безделушка.

— Честно сказать, я знаю не больше вашего. Полукруг со словом «маяк» и буквой «С» и металлическая палочка, похожая на недоделанный ключ… Элизабет говорила, что это память об отце. Я отца почти не помню…

Нэдлин снова замолчал.

— Инспектор, дайте, пожалуйста, лупу, — попросил Холмс. — Сэр Исаак, у меня к вам маленькая просьба. Я знаю, что вы занимались филателией. Может быть, вам случайно известно, что это за штемпель?

Холмс вынул какую-то красочную марку и аккуратно положил на стол. Нэдлин поднес лупу к глазам, несколько секунд посмотрел на марку и пожал плечами.

— Обыкновенный штемпель итальянской почты, ничего особенного… Если бы вы занимались филателией, вы бы его спокойно узнали.

— Да? — удивился Холмс. — Наверное, вы правы, и действительно никудышный филателист… Из меня и смотритель маяка получился бы отвратительный. Сэр Нэдлин, теперь, я думаю, вам стоит отдохнуть.

— Что скажете, Холмс, — осведомился Лестрейд, едва мы оставили камеру сэра Нэдлина. — Чертовщина какая-то, не правда ли? Из уважения к вам я не стал перебивать этот бред, но, честно говоря, вы спрашиваете его совсем не о том. Сейчас я вернусь в камеру, поговорю с ним один на один и выбью из него имя сообщника.

— Сомневаюсь, что у вас что-то получится, — сказал Холмс. — Хотя, пожалуй, вот вам козырь. Вы заметили в какой руке он держал лупу? Верно, в правой. Но нанести удар ножом под правое ухо мог только левша, не так ли?

— Черт побери, — воскликнул Лестрейд. — Действительно! Я думал об этом, но вы раньше меня успели сформулировать… Теперь, господа, ему ничего не останется делать, он во всем признается. Я благодарю вас за помощь, мистер Холмс, и непременно сообщу вам о дальнейших событиях…

— Буду весьма признателен. И пришлите, если вам не трудно, материалы о втором убийстве. До встречи, Лестрейд.

Я уже не раз писал в своих записках, что когда Холмс начинал нащупывать разгадку тайны, он становился похож на идущую по следу полицейскую собаку. Сейчас он был похож скорее на буриданова осла: мы медленно брели по Сити, и Холмс явно колебался в выборе следующего шага. В такой растерянности я видел своего приятеля не часто. Я шел рядом, стараясь быть незаметным и не мешать работе мысли великого сыщика.

— Ладно, — вздохнул Холмс, — по совести говоря, надо бы посетить вдову несчастного смотрителя, но, честно сказать, не хочется тащиться в Сонми по эдакой слякоти. Мы наверняка промочим ноги, а у вас насморк, Уотсон, не говоря уж о том, что у меня новые ботинки. «Саламандра», кстати сказать. Так что, милый Уотсон, посетим пользовавшего сэра Нэдлина доктора Вильсона. Он живет совсем недалеко, а, кроме того, вовсе не исключено, что он предложит нам кофе, чего явно не сделает убитая горем вдова.

— Ваша логика как всегда безупречна, Холмс. Но разрешите и мне похвастать своей незаурядной догадливостью: я сразу понял, что всю историю с маркой вы затеяли исключительно для того, чтобы увидеть, в какой руке Нэдлин держит лупу.

— Не совсем так, родной Уотсон, не совсем так. Я и без того был уверен, что Нэдлин не убивал своей сестры. Вы не обратили внимания, что было изображено на марке?

— Признаться, нет, дорогой Холмс.

— А зря, зря, любимый Уотсон. На марке — портрет знаменитого певца Майкла Джексона. Если бы Нэдлин знал о готовящемся покушении на человека с таким именем, то, я думаю, выдал бы свое волнение. Тем более, что на марке крупно написано — Майкл Джексон. Нэдлин, однако, остался совершенно безучастен. Уходя, я на всякий случай еще упомянул профессию — смотритель маяка. И вновь — никакой реакции…

— Гениально. Холмс.

— Элементарно, Уотсон. А вот и дом мистера Вильсона. Будем надеяться, что этот очень достойный господин не будет, что называется, лить воду, а прольет на это дело некоторый свет…

Мистер Вильсон оказался толстым пожилым арабом с приятно-отталкивающей внешностью и благородными манерами. Он принял нас весьма дружелюбно, отдал дань моему литературному таланту и криминалистическим способностям моего друга, предложил кофе и виски. Холмс подробно изложил ему происшествие на Кукуц-Мукуц-стрит и попросил рассказать о характере болезни подозреваемого.

— Прискорбный случай, господа, — сказал Вильсон, — Сэр Нэдлин, несмотря на все свои странности, не производил впечатление человека, способного на противоправные действия. Не знаю, смогу ли я вам чем-нибудь помочь, но должен заметить, что с психиатрической точки зрения история этого господина очень любопытна. Нэдлин практически не помнит своего детства и своей юности, но при помощи специального воздействия можно вытряхнуть из его подсознания некоторые факты, о которых он сам как бы и не подозревает. Меня занимал именно феномен раздвоения личности, страха своего отражения, и я пытался понять причины именно этой аномалии. Применив разработанный мною метод ассоциативного допроса, я заставил Нэдлина вспомнить, что в раннем детстве над его кроваткой висела картина с изображением юноши Нарцисса из известной легенды. Вам знакома эта легенда?

Мы дружно кивнули.

— Так вот. Нарцисс, как вы помните, полюбил свое отражение в воде и всю жизнь провел над этим отражением — чах. вожделел и не мог овладеть собою, что, в общем, неудивительно. Вы, господа, когда-нибудь пытались овладеть собою? Я имею в виду не рукоблудие, а обыкновенный автокоитус?

— Признаться, нет.

— Очень рекомендую попробовать и гарантирую, что у вас ничего не выйдет. Так вот, природа явлений одна и та же: отношение к себе одновременно как к себе и как к своему двойнику. Почему у сэра Нэдлина это отношение приняло такой… негативный характер, не так уж и важно. Мистическое — а здесь явен налет мистического — у большинства людей вызывает именно страх… У меня, к сожалению, не было возможности долго работать с сэром Нэдлином, но я уверен, что пользуясь этим методом, можно многое вытянуть из его дремлющей памяти.

— А что все-таки за метод? — осторожно спросил Холмс, не сводивший с Вильсона глаз и ушей, но и не забывавший загребать стакан за стаканом дармового виски и заедать его дармовыми же сэндвичами.

— Все очень просто, господа. Нужно найти способ говорить его подсознание. Оно, скажем, прекрасно проявляет себя в сновидениях, и если Нэдлин согласиться рассказывать вам свои сны, вы узнаете массу подробностей его прошлого и прошлого его семьи. Значение сна, конечно, еще нужно уметь расшифровать. Или, например, если во время разговора человек бессознательно водит по бумаге карандашом, то в итоговых каракулях очень много материала для опытного исследователя… Тайна может скрываться в пристрастии к тому или иному сорту табака (я, кстати, курю «Винстон»), к определенным мелодиям и книгам… Узнать можно все, нужно лишь время и опыт…

И тут мне в голову пришла блестящая идея, настолько блестящая, что я решил никогда больше не уступать Холмсу такого грабительского процента гонорара, как шестьдесят. Я едва дождался, когда мы покинем гостеприимный дом Вильсона, и, оказавшись на улице и давясь последним недожеванным сэндвичем, я прошептал:

— Шестьдесят, мой склеротичный друг.

— Холмс, Вильсон сказал, что значения подсознания могут проявляться в самых безобидных привычках.

— И что, милый Уотсон?

— Холмс, марки! Мы должны посмотреть его коллекцию марок!

— Браво. Уотсон. Мне сейчас это не пришло в голову… Я сиял от гордости, я прямо-таки лоснился.

—…только потому, что я давно предположил, что коллекция марок может нам пригодиться.

— Ну, Холмс! Не надо меня разыгрывать. Признайтесь хоть раз, что кто-то может соображать быстрее, чем вы.

— Увы, любимый Уотсон, еще утром, уходя с Бейкер-стрит, я написал письмо в клуб филателистов с просьбой прислать мне каталог коллекции Нэдлина. Думаю, он давно ждет нас дома, куда мы и поспешим, помятуя еще и о том. что миссис Хадсон обещала нам изжарить к этому часу курочек, что несли те самые яйца, которые вы так бойко истребили сегодня утром в количестве трех или четырех десятков.

На Бейкер-стрит, как и обещал Холмс, нас ждало и полдюжины поджаристых курочек, и пакет из клуба филателистов со списком всех марок, зарегистрированных в коллекции Нэдлина. Наскоро перекусив, мы принялись за работу: я находил в иллюстрированной «Филателии» изображение марок, помеченных в списке, а Холмс, вооружившись лупой, которую он стянул в Скотлэнд Ярде, внимательно изучал картинки и делал на листе бумаги какие-то пометки. Коллекция, на счастье, оказалась не слишком большой, и уже через час Холмс удовлетворенно отвалился на спинку кресла.

— Возможно, я что-то упустил, Уотсон. Но по крайней мере два мотива в этой коллекции прослеживаются четко. Первый, как я и ожидал, и как вероятно, вы ожидали, если уж не полный олух, это все тот же мотив двойничества. Люди, смотрящиеся в зеркала, животные, видящие свое отражение в воде, марки с портретами писателей, которые писали о двойниках: Гофман, Достоевский, Курицын… Кстати, и картинка Караваджо с изображением Нарцисса… А второй мотив… Второй мотив. Уотсон, это маяки. На десяти процентах марок есть какое-то изображение маяка, причем в большинстве случаев он находится на заднем плане, играя второстепенную роль… Это ли не свидетельство, что марки с маяками Нэдлин покупал бессознательно?

— Холмс, я не устаю поражаться! За описание этого дела мы отхватим порядочный гонорар Кстати, на Кукуц-Мукуц-стрит есть очень симпатичная пивная: подают наборы, две бутылки пива и порция картофеля с мясом. Обязуюсь пригласить вас туда сразу, как схлопочу денежки.

— Вы очень великодушны, мой ласковый Уотсон. Это заставляет меня взяться за дело с еще большей проницательностью. Итак, что мы имеем…

— Да, Холмс что мы имеем? Готовый сюжет для рассказа, придуманный вами, я воплощу в три дня и отдам вам. как и уславливались, пятьдесят процентов гонорара.

— Извиняюсь, шестьдесят… А кроме того — незаконченная история с Кукуц-Мукуц-стрит, которая тоже чревата некоторыми фунтами…

— Все это прекрасно, Уотсон, но я не о том. Что мы имеем сказать относительно двух загадочных убийств…

— Да, конечно, простите…

— Кто-то — скорее всего не сэр Нэдлин — убил его сестру, воспользовавшись либо обмороком брата, либо его соучастием. Во втором случае мы вынуждены предположить, что сэр Нэдлин вовсе не столь болен, раз способен вести тонкую игру, но, кроме того причина, побудившая его взять на себя преступление, прямиком ведущее к виселице, настолько серьезна и необычна, что…

— Что мой скромный талант беллетриста вряд ли справится с задачей выдумать такую причину…

— Вот именно. Что бы вы ни изобрели — ну, скажем, Нэдлин покрывает сообщника потому, что безумно в него влюблен, а безумно влюблен он, скажем, в себя, если помнить всю эту историю с Нарциссом, то есть покрывает он, допустим, себя самого, то есть человека, которого, будучи не в силах покрыть его физически, считает своим двойником… сущий бред… хм…

Холмс вдруг замолчал и глубоко задумался, лицо его помрачнело.

— В чем дело, милый Холмс? — встревожился я.

— Да так… Ничего… Вздорная идея… — растерянно сказал Холмс, словно отгоняя, как мух, какие-то лишние мысли. — Так вот, если вы и придумаете такую причину, она будет неуклюжей, литературно неубедительной, журнал наш рассказ не возьмет, и не видать нам пива с картошкой.

— Этого нельзя допустить, любезный Холмс! Кстати, не пропустить ли нам по стаканчику виски?

— Допустить нельзя, пропустить можно. Так что, Уотсон, нам придется остановиться на первой версии: убийство произошло, пока Нэдлин был в беспамятстве. Возможно, он действительно видел убийство, но почему-то принял убийцу за себя… Хм… Ну ладно. Убийца и унес с собой и нож, и безделушку. Нож мог бы и оставить.

— В газетах написано: служанка, прибиравшаяся утром в зале, что примыкает к спальне, настаивает — в спальню никто не входил, кроме мисс Элизабет. И никто не выходил — до самого крика сэра Нэдлина.

— Ну, служанка это еще не палата пэров… Зря, кстати, мы до сих пор не побывали на месте преступления. Убийца мог уйти через окно.

— В спальне нет окон.

— Ну, еще как-нибудь… Постойте, Уотсон, я, кажется, начинаю догадываться… Вы подали мне великолепную мысль! Тайна почти раскрыта, Уотсон. Но давайте на секундочку отвлечемся, я хочу завершить свои рассуждения, без которых вы не сможете сочинить рассказ. Безделушка, как мы знаем, представляет из себя полукруг со словом «маяк» и буквой «С», а также с металлической палочкой, напоминающей, по изящному выражению Нэдлина, недоделанный ключ. Подобный же талисман был украден у трупа, то есть, простите, снят с трупа Майкла Джексона. А если сложить недоделанный ключ и недоделанный ключ, что получится, мой тугодумный Уотсон?

— Доделанный ключ…

— Вот именно! Обыкновенный ключ — от двери, от тайника или сундука. А подпись на кружочке — указание места. Маяк, название которого начинается с буквы «С». Вы знаете, что жители побережья дают маякам прозвища, вроде как собакам? Тобик, Бобик, Верный Руслан и тому подобное. Да, мы забыли посмотреть в почте пакет от Лестрейда с информацией о Джексоне… — Холмс ворошил пачку газет. — Ага, вот он… Пожалуйста, Уотсон, убитый работал на десяти маяках! Очевидно он знал, что на одном из маяков находится тайник, но не знал, на каком именно… Возможно, ему не хватило именно буквы «С», а другие буквы, написанные на второй части медальона, оставляли возможность вариантов…Сейчас, милый Уотсон, мы скушаем по доброму куску ветчины и отправимся к вдове Джексона, чтобы узнать названия маяков, на которых служил ее муж…

— Черт побери, Холмс, вы тоже пришли к этой мысли! — в дверях показался инспектор Скотлэнд-Ярда, очень похожий на актера театра и кино Брондукова.

— Насчет ветчины? — осведомился Холмс.

— Насчет этих чертовых маяков! Ничего не добившись от Нэдлина, который твердит, как попугай, о раздвоении личности и о человеке из зеркала, я решил сесть и подумать. Я покушал рыбы, выпил брэнди и решил, что Джексона убил кто-то из его коллег. Смотрители маяков — народ мстительный, а Джексон, судя по тому, как часто он менял место работы, был чертовски неуживчивым малым и мог крепко кому-то насолить…

— Так вы узнали названия, Лестрейд?

— Тысяча чертей, вот список! Великий Гетсби, Гонорея, Гулаг, Ненавязчивая Гризетка, Радикальный Висюльчатый Грот… Это был последний маяк, откуда Джексон ушел буквально за три дня до убийства. Я заехал к вам, господа, чтобы крепенько перекусить ветчиной и пригласить вас с собой: мы пройдемся по всем этим маякам и живехонько схватим преступника.

— Что касается ветчины, Лестрейд, тут вы абсолютно правы. Но после этого я предполагаю еще раз посетить вдову, у меня есть к ней один вопрос…

Но прежде чем Холмс задал свой вопрос, произошло небольшое происшествие, заставившее расследование, как впоследствии выяснилось, чуть-чуть споткнуться. Когда мы, уже в сумерках, входили в дом Джексона, откуда-то сверху, с притолоки, что ли. упала увесистая оглобля и ударила Холмса по макушке. Великий сыщик устоял на ногах, но удар вышиб из его памяти ту счастливою догадку, что пришла Холмсу в голову перед самым визитом Лестрейда. Постояв некоторое время на пороге и тщетно попытавшись восстановить озарение, Холмс раздосадованно произнес: «Придется все начинать сначала».

Вдова, похожая на артистку Мордюкову, и ее несчастные дета скорбно ели. На полу лежал труп Майкла. На столе стояли тушеные баклажаны, источавшие нежный аромат. У всех потекли слюнки. Холмс, явно перебарывая желание без спроса сесть за трапезу (чего он, как порядочный джентльмен, никогда бы. конечно, не сделал), извинился за вторжение, выразил несколько соболезнований и спросил:

— Миссис Джексон, сколько всего в округе маяков?

— Я уже говорила этому дебелому господину, — звучно рыгнула вдова в сторону Лестрейда, — сотни две, однако.

— И все они имеют названия?

— А как же. Как и мечи у средневековых рыцарей. У нибелунгских королей, скажем, был Бальмунг. Саксов разили, слыхали, небось?

— И вы знаете все эти названия? — настаивал Холмс, мелко облизываясь.

— Ну, все — не все, а много. А то и все, — безутешно зевнула вдова.

— Не могли бы вы припомнить, — вкрадчиво облизнулся великий сыщик. — Нет ли маяка с, так сказать, инициалами С. Г.?

(Только тут до меня дошло, что имел в виду Холмс. Джексон служил исключительно на маяках, имевших в конце названия слово на букву «Г»! Очевидно, именно она и была начертана на второй половинке круга. А так как сам круг соединялся со своеобразной палочкой, мне в голову немедленно пришла формула — «Г» на палочке». Я поклялся вставить ее в свой рассказ. Может быть, в этот, а, может быть, в какой другой).

— Нет ли, нет ли, — передразнила вдова, — Как не быть, есть. Полно. Целых два: Синий Гольф и Свирепый Гена.

Холмс обернулся к Лестрейду.

— Я думаю, инспектор, что человек, которого мы ищем, либо уже посетил, либо в ближайшие часы посетит оба маяка. Во всяком случае, на обоих надо немедленно организовать засады. Если мы, конечно, не опоздали.

— Вы пойдете со мной? — осведомился Лестрейд, который в решительные минуты терял весь полицейский гонор, не задавал лишних вопросов, а был собран и деловит.

— Да, инспектор… Впрочем, нет. Нет. — Холмс переступил через труп, подошел к одной из стен комнаты и обратил мое внимание на старинную, побледневшую от времени гравюру. — Уотсон, вы знаете название цветка, который изображен здесь с такой умеренностью и аккуратностью?

— Я совершенно туп в ботанике, милый Холмс, — ответил я, — почти так же, как вы тупы в филателии. Не узнать штемпель итальянской почты! Увы, дорогой, Холмс, вы иногда просто позорите образ великого сыщика, который я с таким трудом создаю в своих произведениях, как можно меньше обращая внимания читателей на вашу полную некомпетентность в подавляющем числе всех областей знаний.

— Успокойтесь, милый доктор. Да будет вам известно, что этот цветок называется нарцисс. Между сэром Исааком и Майклом Джексоном все же существовала какая-то тайная связь… Именно ее я и постараюсь обнаружить. Значит так, Лестрейд, вы берете бригаду полисменов и устраиваете засаду в двух маяках. О результатах телеграфируйте на Бейкер-стрит, если вас, конечно, не прирежут. Вы, Уотсон, отправляйтесь домой, курите сигару и ждите сообщений. Только не пожрите, ради Бога, всю ветчину. А мне придется провести ночь в тех ужасных притонах, завсегдатаи которых знают много гитик из жизни лондонского уголовного мира. Там мне придется и отужинать, но, Господи, чем?!

Вареными раками, сельдереем, спаржой, крольчатиной… Кстати, миссис Джексон, эта гравюра давно в вашем доме?

— Это любимая гравюра моего покойного мужа, — зашлась слезами вдова.

— Спасибо. До свидания, миссис Джексон. До свидания, господа. Нам предстоит тяжелая (нелегкая, трудная) ночь.

— В путь! — сказал Лестрейд. — Черта с два от меня уйдет это чучело, если вы, Холмс, по обыкновению ничего не напутали.

Холмс был очень прозорлив, предупреждая меня насчет ветчины. Бессонная ночь в ожидании визита или телеграммы — это бессонная ночь, и трудно провести ее, не прикладываясь время от времени к рюмочке и буфету. До двух часов пополуночи я хранил завет Холмса и не прикладывался к вожделенной ветчине, пользуясь рябчиком и тушкой тунца. Но когда тушка иссякла, я, заранее извиняясь перед своим великим другом, обратил-таки сначала взор, а потом и зуб на ветчину. Именно в это время рассыльный принес записку от Лестрейда: на маяке Синий Гольф незнакомец побывал раньше полиции — ищейки Скотлэнд-Ярда обнаружили разрытую землю, раскуроченный фонарь, разломанную лестницу и несколько трупов неосторожно оказавшихся поблизости моряков, крестьян и сквайров. Все они были убиты ударом ножа под правое ухо, счетом их было семь. Мне стало отчетливо тревожно. За окном шелестел дождь, фонари едва светили, редко-редко проносился торопливый кэб. С первого этажа доносилось беспокойное покашливание миссис Хадсон. Выли псы. Я доел ветчину, принялся за печенку. Бутылка виски была пуста, как душа проститутки. Я вдруг мучительно захотел творога, и уже собирался звонить миссис Хадсон, как заскрипела входная дверь, застонали ступени и в гостиную вошел Холмс — весь в комьях грязи и брызгах дождя.

— Милый Холмс, милый Холмс, — только и пролепетал я.

— Минуточку, Уотсон, дайте согреться, отдышаться и перекусить. Я вижу, что ветчину вы съели часа полтора назад.

— Как вы догадались?

— Элементарно. Именно полтора часа назад вы очень близко подходили к свече и волновали пламя. Я сужу по тому, как именно свеча оплыла… А что бы вам еще делать у свечи, как не разворачивать ветчину?

— Вы абсолютно правы! Но, дорогой Холмс, я с нетерпением жду рассказа о ваших похождениях.

— Не волнуйтесь, милый Уотсон, не волнуйтесь, — сказал Холмс, принимаясь за сырокопченую колбасу, — Что же, укоптилась она отнюдь не отвратительно… Да, я пошел в грязные забегаловки Вест-Лондона, чтобы разузнать, каким образом и когда в преступном мире города возникал этот символ — нарцисс. Чей это знак? Я вам рассказывал, в этих притонах есть три-четыре человека — прямо-таки ходячие энциклопедии преступной жизни. Развязать им язык бывает не просто, но мой природный артистизм, незаурядный ум и пара трубок опиума сделали свое дело. Один из этих стариков, Бэн Дуглас, поведал мне, что цветок нарцисса был знаком принадлежности к крупному преступному клану, который возглавлял легендарный мистер ъ — человек, о личности которого и сейчас еще никто ничего не может толком сказать. Мне, признаться, ни разу не доводилось сталкиваться с кланом мистера ъ, до меня доносились иногда разного рода слухи, но совершенно невозможно было отличить правду от вымысла. Преступный мир склонен мифологизировать своих героев, и согласно одному на мифов мистера ъ никто никогда не видел, хотя я по размаху злодеяний, он, пожалуй, мог сравниться с самим профессором Мориарти. Лет десять назад клан перестал существовать: главным образом потому, что мистер ъ умер. Бэн Дуглас поведал такую легенду: у ъ остались несметные сокровища — десятка полтора алмазов таких размеров, каких попросту и не бывает. Говорят, он хотел оставить их своим детям — сыну и дочери — которые даже и не знали, кем на самом деле был их отец. На сокровище претендовал и второй сын мистера ъ, с которым отец находился в отношениях откровенной вражды: чего-то они крупно не поделили по своей бандитско линии. Говорят даже, что именно сын отравил мистера ъ, во что я лично слабо верю: зачем убивать, не зная, где спрятаны алмазы? Так или иначе, отец схоронил алмазы в тайнике, а шифр и план, указывающий на положение этого тайника, поделил между двумя надежными людьми, которые друг друга не знали. Легенда гласит, что клад зарыт около маяка. Каково, Уотсон? Сын ъ некоторое время провел в Лондоне, но потом был вынужден быстро уехать: предал сообщников или что-то в этом роде, в общем, ему грозила смерть… И самое главное: братья — близнецы… Что вы смотрите на меня, как баран, Уотсон? Зная ваши затруднения с умственной деятельностью, я постараюсь все разжевать как следует… Вообразите, что мистер ъ — отец Элизабет и Исаака Нэдлина. Вообразили? Брат Исаака, о котором последний, заметьте, никогда не знал или просто не помнит, приезжает десять лет спустя в Лондон — все с той же целью, найти алмазы. Мы не можем узнать, как ему стало известно, что половина шифра — у Элизабет, мы также не знаем, как он вышел на Майкла Джексона. Так или иначе, это случилось. Элизабет, надо полагать, не захотела отдавать сувенир вдруг появившемуся брату, собиралась рассказать все Исааку (помните ее фразу: «Мне нужно с тобой поговорить»?) и была в этот момент настигнута убийцей, который, конечно, легко подкупил горничную, знаем мы этих горничных, и который счел, что единственный свидетель находится в обмороке, и не стал от него избавляться. Или даже понадеялся, что на сэра Исаака падет подозрение, которое нервнобольному будет очень трудно опровергнуть. Получилось даже еще лучше: сэр Исаак сам взял на себя вину, увидев, как двойник убивает сестру… Но сэр Исаак был убежден, что двойник — это он сам и есть… Уотсон, вы в состоянии следить за моей мыслью?

— О, да.

— В таком случае, поделитесь со мной сыром, который вы с таким энтузиазмом истребляете, и слушайте дальше. Спасибо, Ошибки преступника в том, что он не оставил ножа на месте первого убийства, а второе совершил точно таким же характерным ударом. А то, что мы в обоих случаях узнали о похищении безделушек — это, право же, только везение или выдумка, удобная для сюжета рассказа. Завладев медальоном, преступник узнает, что клад или то, что он считает кладом, находится на маяке с инициалами «С. Г#». И если мы с вами в течение трех секунд узнали о существовании двух таких маяков, то преступник сделал это еще быстрее.

— Вот записка от Лестрейда: на «Синем Гольфе» он уже был.

— Холмс повертел записку в руках, понюхал, попробовал на вкус.

— У рассыльного, который доставил ее сюда, явные признаки холецистита. Но нам это ни о чем не говорит. Интересно, удовлетворил «Синий Гольф» третьего Нэдлина или нет? Знаете, Уотсон, эта проклятая оглобля, упавшая мне на голову, сильно нам навредила. У меня ведь была просто блестящая идея, но я никак не могу ее вспомнить! На лестнице шаги, Уотсон. Ба, да это Лестрейд! Лестрейд, хотите сыру?

Лестрейд выглядел так, будто его в течение часа валяли в грязи. Костюм его был ужасен, исцарапанное лицо с трудом оживляли красные от бессонницы глаза.

— Ну его к черту, ваш сыр, мистер Холмс! Я — с маяка «Свирепый Гена». Час назад туда заявился человек в плаще с капюшоном. Лица не видел, сразу предупреждаю. Ростом невысокий, но какой ловкий, черт. Нас было четверо: я и трое высококлассных полисменов. Рейджер Бикс — чемпион Лондона по боксу! И что же? А то что через несколько минут три полисмена, в том числе чемпион Лондона, были отправлены к чертовой бабушке, то есть прямиком на тот свет, я уцелел по счастливой случайности, потерял сознание, а, очнувшись, увидел, что «Свирепый Гена» разнесен так же, как и «Синий Гольф»! Мне страшно стыдно, господа, это первый случай в моей практике, но я упустил преступника… И жив-то я, думаю, только потому, что Уотсону не хочется терять персонажа, в лице которого он из рассказа в рассказ издевается над Скотлэнд-Ярдом…

— И мы снова не знаем результатов его поисков, — воскликнул Холмс, — Ах, если бы я мог вспомнить, о чем я думал, прежде чем вы, Лестрейд, вошли сюда в прошлый раз и прежде чем меня шарахнула по башке окаянная балясина! Голова, господа, мое слабое место…

Холмс нервно ходил по гостиной, через раз попадая в рот трубкой, а через раз не попадая. Лестрейд ухватил сыр и взволнованно жевал. Мне захотелось огурца.

— Что же делать, господа? — возопил инспектор.

— Прежде всего — принять меры к задержанию преступника, — сообщил Холмс, продолжая метаться по комнате. — Дайте распоряжение, Лестрейд, чтобы фотография сэра Исаака Нэдлина была разослана по всем портам и полицейским управлениям.

— Исаака Нэдлина? — удивился Лестрейд. — Но он прекрасно сидит себе в камере. Ловить его второй раз — можно, конечно, но для этого его придется сначала выпустить… Довольно странное занятие вы предлагаете.

— Уважаемый инспектор, у нас нет времени. До сих пор мои советы вас не обманывали, не так ли? Исполните же и этот.

— Бога ради, Холмс, Бога ради, — нервно сказал Лестрейд, — вот заходит полисмен, и я отдаю распоряжение. Я понимаю, что вам непременно нужна в каждом деле какая-нибудь причуда, чтобы доктору Уотсону было чем привлекать своих читателей. Но я, кроме того, служу закону, я хочу разгадать тайну…

— Лестрейд, — послышался усталый голос Холмса, — все мы хотим именно этого. Я предполагаю позавтракать, привести себя в порядок и снова браться за дело. Да, позавтракать и привести себя в порядок, — Холмс подошел к зеркалу. — Боже, как я ужасно выгляжу. Хоть убирай зеркало…

И решил разрядить обстановку шуткой (тем более, что и предвкушение завтрака настраивало на несколько игривый лад):

— Миссис Хадсон не позволит. Она, как и Элизабет Нэдлин, хочет, чтобы все оставалось на своих местах. После вашей смерти, Холмс, она намеревается открыть здесь мемориальный музей…

— Что вы сказали? — закричал Холмс.

— После вашей смерти здесь будет музей…

— Нет, до этого что вы сказали?

— Что миссис Хадсон, как Элизабет Нэдлин…

— Твою мать! — расхохотался Холмс, — Проклятая оглобля! Я вспомнил. Уотсон, Лестрейд, мы срочно едем на Кукуц-Мукуц-стрит. Мы едем без завтрака.

Холмс скатился с лестницы, черной молнии подобный. Мы с Лестрейдом бежали следом. С нами зачем-то увязалась миссис Хадсон, что было совершенно ни к чему — особенно с точки зрения литератора, которому предстоит описывать события и как-то мотивировать все поступки персонажей. Кроме того, из-за нее мне не хватило места в кэбе, а потому пришлось пристроиться на запятках. Только ветер доносил обрывки беспорядочных фраз Холмса: «Проклятая оглобля… Не убирать зеркало…»

Кэб остановился на Кукуц-Мукуц-стрит. Уже рассвело, но громада особняка как бы продолжала, стоять в предрассветном тумане: массивное серое здание за угрюмым забором. Холмс громадными прыжками понесся через сад. рядом с ним стремительно семенила навязавшаяся миссис Хадсон, мы с Лестрейдом чуть-чуть поотстали, Холмс распахнул входную дверь и остановился, миссис Хадсон взвизгнула и подпрыгнула. Подбежав, мы увидели страшную картину: на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж, лежала молодая девушка. Голова ее была запрокинута, под правым ухом алела смертельная рана. Судя по одежде, это была горничная. В каморке под лестницей послышалось шуршание, скрипнула дверь, показалось бледное старческое лицо…

— Г-господа, — с-сказало лицо, — г-господа, здесь п-произошло убийство.

— А то мы сами не видим, ч-черт вас дери, — ответил остроумный Лестрейд. — Кто вы такой?

— Я д-дворецкий, меня зовут Том… Это случилось буквально полчаса назад. Я услышал шум, выглянул и увидел, как бедная Кэтти падает, вся в крови, а по лестнице взбегает человек в сером плаще… Я… Я не решился выйти… Я очень испугался… В-вчера здесь была убита миссис Элизабет, а сегодня…

— Страсти какие, — заметила миссис Хадсон, — Теперь я понимаю, Холмс, почему вы и доктор так много курите и много едите. Мне при виде этой ужасной картины немедленно захотелось, допустим, ухи.

— Теперь мы, во всяком случае, знаем, что на «Свирепом Гене» наш малыш тоже ничего не нашел, — сказал Холмс. — Потому он в отчаянии бросился сюда, чтобы вновь попытаться найти потерянную нить. Последуем его примеру. Любезный Том, проводите нас в спальню мистера Исаака.

Том живо подхватил лампу и поспешил наверх. Спальня, как и писали газеты, оказалась глухой комнатой без окон, длинной и узкой, с одной стороны всю стену занимала дверь, в которую мы вошли, с другой — большое зеркало. Занавески, скрывавшие зеркало, были раздвинуты. На секунду мне стало не по себе: мне представилось, что и наши изображения выходят из стены в комнату и достают ножи… Но Холмс кинулся к зеркалу и стал ощупывать его сверху, снизу и с боков.

— Где-то должна быть кнопка, — пробормотал Холмс, и в этот момент раздался сухой щелчок и зеркало плавно распахнулось нам навстречу, раскрыв две свои половинки, как створки шкафа.

— Таким вот образом двойники выходят из зеркал, — самодовольно улыбнулся Холмс.

За зеркалом оказалось небольшое квадратное помещение, в котором, однако, располагалась кровать, стул, стол и что-то вроде тумбочки.

— Том, вы знали о существовании этой комнаты? — спросил Холмс.

— Н-нет, с-сэр.

— А куда ведет этот люк? — Холмс указал на пол, где действительно виднелась крышка люка.

— Н-не могу знать, сэр, — пролепетал Том. — Но там внизу спальня мисс Элизабет.

Холмс открыл люк.

— Лестрейд, у вас есть фонарики?

— Штук шесть, Холмс. Но если мы поедем на Скотлэнд-Ярд, там их у меня до черта, штук четыреста.

— Не надо четыреста, дайте один. Холмс посветил в люк.

— По всей видимости, это действительно спальня мисс Элизабет. Негодяй был здесь, все переворошено. Строго говоря, мы могли бы проникнуть сюда обычным путем, с первого этажа. Не знаю, кому понадобилась эта акробатка. Очевидно, Уотсону, для пущей живости его сочинения.

Холмс прыгнул в люк. Мы последовали за ним. Последней, охнув, сиганула миссис Хадсон. Том прыгать не стал, а спустился по лестнице.

— Прыткий малый, — заметил Холмс, оглядывая комнату, — все перевернул вверх дном. Лестрейд, посмотрите бумаги, а я возьму альбом с фотографиями, который лежит около подсвечника. Преступник, наверное, подошел к свету, чтобы его пролистать… Вот оно! На этой странице явно не хватает фотографии и, судя по тому, что на альбомной пыли свежие следы пальцев, именно этот снимок стал добычей преступника. Том, в доме есть съестное? То есть я хотел спросить: вы, конечно, не знаете, что за фотография была на этой странице?

— Я знаю все фотографии в этом альбоме, сэр. Это старый семейный альбом, им очень дорожили в доме.

— Ну, так что за снимок? — обернулся Холмс.

— Дайте припомнить… Точно: на этом снимке был изображен сэр Дэвид, отец мисс Элизабет и мистера Исаака. Он стоял на палубе яхты и ветер трепал ему волосы.

— Зачем?

— Ветер дул, сэр. Ветер дул, а сэр Дэвид стоял на палубе, на фоне Тауэра.

— М-да, Тауэра… Это кстати. А что еще было на фото?

— Ничего, сэр. Тауэр, яхта и мистер Дэвид. Мистер Дэвид кушал пирожок, сэр.

— С чем пирожок, с чем? — хором спросили мы с Холмсом.

— С ливером, сэры. С ливером или же с капустой.

— У мистера Нэдлина была яхта? — спросил Холмс.

— Нет, сэр. Это была обыкновенная прогулочная яхта, сэр Дэвид брал ее внаем. Он катал по Темзе детей, мисс Элизабет и мистера Исаака. Он и меня брал с собой. Мы обильно кушали во время этих прогулок. Никогда не забуду окуня в сметане…

— А вы не помните, как называлась яхта, — у меня было впечатление, что Холмс растерян и спрашивает лишь для того, чтобы что-нибудь спрашивать.

— Мы катались на разных яхтах, сэр. Но ту, что изображена на снимке, сэр Нэдлин брал чаще других, там, на фотографии, видно ее название.

— Какое название?

— «Святой Грааль», сэр.

— С. Г. — воскликнул Лестрейд, — Что за чертовщина?

— Святой Грааль — это не чертовщина, — обиделась миссис Хадсон.

— Где мы можем найти эту яхту? — голос Холмса дрожал от волнения.

— Мы брали ее в яхтклубе «Маяк», сэр.

Лестрейд охнул. Я почувствовал, как часто забилось сердце.

— Опять бежать, господа, — устало произнес Холмс, — Опять бежать, и снова без завтрака. Миссис Хадсон, отправляйтесь, ради Бога, на Бейкер-стрит и приготовьте нам молочного поросенка. А нам с вами, дорогой доктор и милый инспектор, предстоит нелегкое утро…

Когда мы добрались до яхтклуба «Маяк», было уже семь часов утра. Издалека было слышно, как зевает в служебном домике только проснувшийся ночной служащий. Холмс толкнул запертую дверь и крикнул:

— Любезный! В вашем клубе есть яхта «Святой Грааль»? В окошке возникла взлохмаченная голова.

— Странное дело, — удивленно сказал служащий, — Второй раз за двадцать минут требуют «Святой Грааль. На кой ляд он вам сдался в эдакую рань?

— Так где же он?

— Я уже объяснил тому господину в сером плаще, что приходил перед вами. Вчера вечером его взяла для пикника компания студентов. К девяти часам должны вернуться… Они пошли вон туда — вверх по реке.

— Студенты тоже ищут клад? — удивленным шепотом спросил Лестрейд.

Холмс отмахнулся.

— Скажите, любезный, в клубе есть моторный катер?

— Есть, господа. Но его только что забрал тот самый господин. Очень хорошо заплатил. Странное, прямо скажу, утро, сначала все хотят «Святой Грааль», а потом моторный катер.

— Тысяча чертей! — взревел Лестрейд. — Он уйдет! Эй, как вас там, черт бы вас драл, у вас есть еще один моторный катер? Я из полиции!

— Из полиции? — удивилась лохматая голова. — Хорошее дело. Нет, господа, у нас нет второго катера.

Лестрейд застонал и заметался по берегу. Холмс подошел к самой воде, заложил руки за спину и молча смотрел вверх по течению. Я встал рядом. Холмс помолчал еще с минуту, потом произнес:

— Кажется, Уотсон, на этот раз мы проиграли. Проклятая оглобля… Во всем, однако, есть своя положительная сторона. Можно возвращаться на Бейкер-стрит, где нас ждет маленький поросеночек…

Но именно в этот момент на реке показался прекрасный самоходный катер — белый, с красной полосой, с желтым праздничным флагом. Лестрейд заголосил и замахал руками. Катер причалил, Лестрейд взлетел на него с криками «полиция!», и скоро мы уже неслись по Темзе.

— А скажите, капитан, — суетился Лестрейд вокруг флегматичного бородатого богатыря, похожего на артиста Шона О'Коннори, — Ваша машина ходит быстрее этой чертовой посудины клуба «Маяк»?

Капитан медленно покивал головой.

— И мы сможем ее догнать?

Капитан пожал плечами. Солнце поднялось уже довольно высоко, освещая блестящую водную гладь на пару миль перед вами: не было видно ни одного суденышка.

— К каким чертям они делись? — ругался Лестрейд.

В напряженном ожидании прошло не менее получаса. Я уже решил, что погоня не имеет смысла, что куда разумнее было бы припасть к поросенку. Но Холмс, не сводивший глаз с воды, первым сказал «Э». Спустя некоторое время и я различил далеко впереди две точки. С каждой минутой они увеличивались, скоро стало видно, что одна из них — легкая прогулочная яхта, мирно покачивающаяся на волнах, а вторая — моторный катер, неуклонно приближавшийся к яхте. Он явно нас опережал.

— Минут на восемь, — уточнил молчавший доселе капитан.

Лестрейд чертыхнулся. Холмс вытащил револьвер, я последовал его примеру. Капитан достал из кармана большой огурец и смачно захрустел. Хотелось жрать.

Катер остановился возле яхты, фигура человека в сером плаще фирмы «Лугги» стремительно перепрыгнула с палубы на палубу.

— Шесть минут, — сказал капитан.

Палуба яхты была пуста. Капитан выбросил за борт недоеденный огурец Холмс стоял ко мне спиной, но я почувствовал, как он облизнулся.

— Пять минут, — сказал капитан.

Палубу было видно, как на ладони. Из кубрика выбежало сразу несколько человек: три или четыре молодых парня, вероятно, студенты, и мужчина в сером плаще фирмы «Лугги».

— Черти небесные, — прошептал Лестрейд, — Исаак Нэдлин! Как он сюда попал?

— Должен вас разочаровать, инспектор, — сказал Холмс, — это не Исаак Нэдлин. Вы можете судить об этом хотя бы по тому, как ловко он орудует ножом.

Ножом, зажатым в левой руке, преступник орудовал и впрямь превосходно: окровавленные студенты улетели в воду один за другим в течение считанных мгновений.

— Мисс Элизабет, Майкл Джексон, три крестьянина, два рыбака и парочка сквайров, три полисмена на маяке, горничная Кэтти. И четыре студента. Семнадцать трупов для одного рассказа, не многовато ли, Уотсон? Дорого же обходится Лондону ваша литературная слава. Побойтесь Бога!

— Две минуты, — буркнул капитан.

Расправившись со студентами, двойник Исаака Нэдлина бросил на наш катер недружелюбный взгляд и скрылся в рубке.

Мы взошли на палубу. Было тихо, если не считать истеричный крик о помощи, издаваемый одним недорезанным и недотонувшим студентом. Крики, впрочем, скоро стихли.

— Эй! — неуверенно позвал Лестрейд. Ответа не последовало.

— Что будем делать? — осведомился Лестрейд, — Черт побери, господа, надо выламывать дверь и ловить его!

— Он убьет вас, Лестрейд, — сообщил Холмс.

— Я убью вас, — подтвердил скрипучий баритон, — Всех. Сначала одного, потом другого, а после и третьего.

Дверь распахнулась, я не успел поднять револьвер, как был сбит с ног, прижат к палубе и увидел нож, блеснувший в преступной руке. Даже чувство голода оставило меня в этот решающий миг, но грохнул выстрел и навалившийся на меня человек обмяк, глухо охнул, а мою новую рубашку фирмы «Жюль энд Хью» забрызгало кровью…

— Вы живы, Уотсон? — бросился ко мне Холмс.

Я был жив. Я дышал свежим речным воздухом. Я лежал на палубе, а высоко в небе плыли белые облака, формой похожие частично на сосиски, а частично и на сардельки.

Холмс наклонился над трупом Нэдлина и снял у него с шеи какой-то предмет.

— Действительно, безделушка, — сказал Холмс, — наше счастье, что Элизабет Нэдлин и Майкл Джексон таскали ее так назойливо, что родственники обратили внимание… Осталось найти ту штуку, которую с ее помощью надо открыть.

Некоторое время мы ползали по яхте в поисках таинственной штуки. Наконец Холмс выкрикнул из-под маленького столика, намертво привинченного шурупами к стенке рубки:

— Здесь! Здесь нацарапан гвоздем цветок… Да, цветок нарцисса. Так, куда же втыкать?…

— Черт возьми, неужели непременно нужно что-то куда-то втыкать? — спросил Лестрейд.

— Ага, вот в отверстие… Секундочку… Ага, да здесь тайник, — Холмс замолк и через минуту выкарабкался из-под столика с маленькой плоской коробочкой в руках, — Ишь, какая малютка… Только алмазы сюда и войдут.

Холмс зубами открыл коробку. В ней лежала тонкая металлическая пластина с выгравированной надписью: «Никогда не рассчитывай на других, не верь в чудеса и волшебные клады. Твое счастье — в твоих руках».

— Ради такой ерунды восемнадцать трупов? — обиделся Лестрейд…

— Странная, однако, сентенция для главаря преступного клана, — сказал я.

— Зато какая чудесная мораль для нравоучительного рассказа, — улыбнулся Холмс, — Очень даже в духе викторианской эпохи. Читатель будет доволен. Хорошая концовка для вашей истории, не правда ли, Уотсон?

— Неплохая, — согласился я, — Но еще лучше — молочный поросенок. С хреном. И с горчицей.

Несколько лет спустя, готовя очередное переиздание своих записок, я перечитал этот рассказ и обратил внимание на обстоятельство, которое доселе от меня как-то ускользало. Я разыскал своего старого друга, который к тому времени уже отошел от детективной практики и занимался пчеловодством, изобретая какой-то хитрый улей с двойным дном. Я спросил:

— Холмс, вы помните историю про братьев-близнецов?

— Да, мне запомнилось это дело: вы постоянно были голодны, Уотсон, и мешали мне вести расследование своим бесконечным нытьем по пирогам и колбасам.

— Холмс, а разве бывает так, что только один из близнецов — левша? А у второго все, как у людей. Нет ли здесь натяжки?

— Неужели вы так ничего и не поняли, Уотсон? Когда человек смотрит в зеркало, правая рука становится левой. То же самое с ногами. И с ушами. И, кстати сказать, с полушариями мозга.