Молчит, молчит Архитектор. Капает вода из плохо прикрытого крана, точит раковину.
      - Или ты не помнишь, что символ жука на фронтоне...
      - Ни слова о жуке, - торжественно перебивает соратника Архитектор. Встает, подходит к окну, сжимая в руке стакан красного вина. - Я прожил всю жизнь в государстве жизни, имею я право умереть в государстве смерти?.. Сходи к псам. Скажи им, что фасад дома почти полностью проектировал ты. Может, они сохранят фасад...
      Соавтор в отчаянии. Он картинно раскрывает коробку: тортик - точный макет и того Дома, что был снесен в начале нашей истории, и того, что будет, очевидно, снесен в ее конце. Старый друг, предлагает старому же Архитектору съесть эту копию творения его рук. "И съем! И пожру! Вечности жерлом пожру!" - экзальтированно цитирует Архитектор Уолта Уитмена. Тортик, однако, не пойдет ему ни в какой прок: отныне и до конца нашей истории у Архитектора будет болеть живот.
      Пытливые, но плохо тренированные мозги "отцов" мучительно ищут выход. Им уже известно, что скоро в город прибудет американский журналист, дабы торжественно засвидетельствовать отъезд Архитектора.
      - Подкашиваются мои ноги, во рту пересохло.
      Дрожит мое тело, волосы дыбом встали,
      Выпал из рук "Макаров", вся кожа пылает;
      Стоять я не в силах, мутится мой разум.
      Зловещие знаменья вижу, не нахожу я блага... - жалобно цитирует Пьецух Арджуну (1.29-31; в переводе Смирнова). Его ноги при этом подкашиваются, во рту у него пересохло, тело его дрожит, вся кожа пылает, а волосы встали дыбом.
      - Небытие не причастно бытию, даже небытию не причастно;
      Граница того и другого ясна для читавших "Правду".
      Неуничтожимо То, чем этот мир распростерт; постигни:
      Непреходящее уничтожимым сделать ничто не может, - отвечает Красухин словами Кришны (11.16-18).
      Отцы запирают себя в кабинете Пьецуха (цитируя тем самым легенду о Железной, что ли, маске) и дают обет не покидать его стен, пока не явится спасительная идея. Самый молодой из отцов, комсомольский вожак Кибиров, время от времени предлагает убить Архитектора, а труп расчленить, как это делается в прозе В. Сорокина*. Но убивать, увы, нельзя: не те времена. Вздыхая по тем временам, заламывая руки, как лирическое "оно" Северянина, персек Пьецух мечется по кабинету и утыкается носом в аквариум, где бытуют рыбы. Аквариум - постоянная головная боль Первого: после каждой горкомовской пьянки обнаруживается, что кто-то из отцов помочился на рыб, набросал окурков, объедков и т. д. Есть даже такая горкомовская игра - "попади в рыбу". Вообще-то это цитата из "Призрака свободы" Бунюэля, но в данном случае - лишь повод, чтобы в мозгу Пьецуха заворочалась нехотя смутная мысль. "Интересно, этим рыбам кажется, что они у себя дома?" Сначала никто ничего не понимает. Потом Кибиров медленно рассказывает, что он читал в какой-то книжке, что дедушка автора очень хотел умереть в Ницце, а умирал, по обстоятельствам, где-то не в Ницце, и домочадцы, дабы порадовать угасающего старика, обманули, что отвезли его в Ниццу вместе с кроватью, рисовали ему на бумаге эту самую Ниццу, и он верил и помер в полном удовольствии. Только Кибиров никак не мог вспомнить, о какой книге шла речь.
      ______________
      * Сейчас наше общество стало терпимее относиться к подобным писателям, к их странным сюжетам и необычным персонажам, к их несколько отличному от общепринятого бытовому поведению. А ведь еще недавно представителям так называемого "андерграунда" приходилось нелегкой ценой доказывать свое право быть не похожими на других, вести свой, особый образ жизни.
      Не станем скрывать - мы не являемся особыми поклонниками наиновейших "измов" (да и нельзя, воля ваша, до конца всерьез принимать термины вроде столь модного нынче "постмодернизма", - кажется, ясно, что не бывает "постсовременности", современность - она современность и есть, тут ни убавишь, ни прибавишь, как сказал поэт). Но, полагаем, в основании подлинно демократической культуры должна лежать многовариантность художественного поиска, творческая раскрепощенность. Да, результат не всегда (ох как не всегда) будет утешительным; да, многие покорители авангардистских вершин прокричат в пустоту, не дождавшись чаемого эха; немало будет и тех, кто слишком поздно осознает, что игра цитат, игра ли в цитаты чреваты бесплодным трюкачеством, - все это никак не отменяет необходимости быть терпимыми к чужим (подчас и чуждым) взглядам, никак не исключает той точки зрения, что мир может быть любым, разным, ничуть не противореча при этом авторитету общечеловеческих ценностей.
      И хотя не так-то просто распрощаться в два счета с принудительной моралью и идеологическими, эстетическими, этическими, наконец, предрассудками целой эпохи - все же уходит (пусть медленно, со скрипом) былая наша непримиримость. Теперь уже нелегко и представить, какому бдительному надзору подвергалась частная жизнь "андерграунда" - даже не правозащитников, а поэтов, писателей, художников. Припомним: тот факт, что на дружеских литературных вечерах (проходивших на частных квартирах, в тесных комнатках) расчленялись и поедались студентки университета им. П. Лумумбы, рассматривался чуть ли не как преступление против общественной нравственности. Только заступничеством известных деятелей культуры (а ведь многие предпочли тогда отмолчаться) удалось предотвратить увольнение с работы участников остроумного перформанса "быстрые пельмени", отрезавших ночью уши у своих домочадцев. А известный художник К., ныне лауреат всевозможных премий, чья выставка недавно состоялась даже в Пушкинском музее, чудом не был отправлен в психиатрическую больницу только на том основании, что он предпочитал работать кровью христианских младенцев. Того же Сорокина чуть не исключили из комсомола лишь за то, что он, будучи на уборке картофеля, подговорил группу студентов спалить заживо председателя колхоза.
      Сейчас обо всем этом вспоминаешь с улыбкой, скорее как о курьезе, но ведь по сей день находятся горячие головы, требующие запретить все, что не укладывается в их представления о норме. Вчера они запрещали джаз, боролись с короткими юбками, длинными волосами и узкими брюками, а завтра, того гляди, объявят чужеземным обычай размазывать экскременты на полотнах в Эрмитаже.
      - Мемуары Стефана Георге, - подсказал Красухин. Именно он и решился сформулировать идею. Он предложил устроить Израиль непосредственно в Энске. Убедить старого, подслеповатого Архитектора, будто он уже перенесся в государство смерти. Если Архитектор заявит американскому журналисту (которого, конечно, пришлет Басинский, чтоб засвидетельствовать момент отъезда опального зодчего), инцидент будет исчерпан, а кошмар, в свою очередь, кончится. Многие из отцов не в состоянии постичь путаных речей Красухина. Для особо бестолковых приходится объяснять попроще:
      - И да всяк сын божий достичь желает земли обетованной. И да если не идет сын божий в землю обетованную, земля обетованная идет к сыну божьему, аки миленькая. И да обретет он братьев по плоти, то есть израильтян, которым принадлежат установления, и слава, и заветы, и законоположения, и богослужение, и обетования. И да устрояема будет земля обетованная в земле нашей. И придут чужеземцы, и спросят, обрел ли ты мир в сердце своем. И да молвит зодчий: обрящет ищущий. Покой и воля в душе моей. Сгиньте с миром. И да сгинут они, солнцем палимы, и луной палимы, и звездами палимы, и просто так палимы...
      Теперь все все поняли. Слушали - постановили.
      Петя - в психушке*. Цитаты из Кизи, Формана, Вен. Ерофеева, Стендаля, Дюрренматта, Крайчека, Булгакова, Мерля, Горбунова и Горчакова. У Пети крайне интересный сосед по палате: воплощенная отсылка к легенде о Големе**. Тот самый управдом, что нервничал о Петином отсутствии в ночь сноса Петиного дома. После поедания листовки у него обнаружилось удивительное свойство: стоит управдому съесть какой-нибудь текст, как он начинает - против всякой воли - выговаривать его вслух. Для начала он воспроизвел текст листовки. Управдома, разумеется, пришлось увезти. В больнице, впрочем, он не столько на правах бунтовщика, сколько в качестве феномена.
      ______________
      * Недавно мы узнали, что правление Союза Российских Писателей (в лицах М. Кудимовой, Н. Кондаковой и А. Иванченко) соорудило постановление, согласно которому за употребление некоторых оборотов и цитат (наиболее затрепанных, изжеванных, утасканных) литератор может быть исключен из СП. Среди таких табу - "Когда б вы знали, из какого сора...", "рукописи не горят", "за мной, читатель", "Эмма Бовари - это я", "А Будду (Христа, Магомета) печатали?", "совы не то, чем они кажутся", унтер-офицерская вдова, парадокс Зенона (Ахилл, догоняющий черепах), рассуждения У. Эко о Лиала, привычка начинать статью фразой "О Бродском (Толстом, Софокле, Чичибабине) писать трудно.." Мы целиком согласны с предложенными мерами. Более того, мы предложили бы еще и список тем, задевать которые - постыдно. Так, авторов, пишущих о психушке для дессидентов как о знаке коммунистического режима, мы не просто выгоняли бы из СП, но и прилюдно секли бы плетьми. Как унтер-офицерскую вдову.
      ** Впрочем, только один из соавторов считает, что это отсылка к легенде о Големе. Второй же уверен, что здесь уместно вспомнить историю о неком туземном племени, в котором было распространено поверие, что грамотным (т. е. умеющим писать и читать) человек становится после того, как выпил пузырек-другой чернил.
      Ушлый Петя использует его способности для самообразования. Понедельник и Вторник передают ему с воли истолченные в порошок страницы "Красного колеса", Петя скармливает порошок управдому, который по ночам транслирует сквозь храп и иные помехи подрывную эпопею. Слышимость не очень хорошая (где-то в окрестностях Энска работает глушилка), и Пете приходится часто регулировать управдома: дергать его за уши, за нос, теребить, трясти за плечи...
      Отцы готовятся к операции "Израиль". Про государство смерти ни один черт ничего не знает (цитата из "Белой гвардии"), литература ограничивается санпросветовскими брошюрками о вреде сионизма*. Глумливый Лекух вспоминает некую историю о том, как иудей Абрам, сдавшись на уговоры Джаннотто ди Чивиньи, отбывает к римскому двору, а затем, удостоверившись в порочности тамошнего духовенства, возвращается в Париж и становится христианином история поучительная, но пользы от нее немного.
      ______________
      * Что лишний раз подчеркивает сугубую провинциальность места действия. Известно же, что в СССР антисионистская пропаганда отнюдь не ограничивалась "брошюрками". Она активно велась и через монументальное искусство (вспомним тридцатиметровое изваяние "Тщетно беснующиеся" молотка Э. Неизвестного), и через симфоническую музыку (неофициальное название одной из симфоний Дм. Шостаковича - "Антисионистская"). Кроме того, как известно из трудов все того же М. Золотоносова, антисионистскими и даже антисемитскими мотивами были буквально набиты сочинения Булгакова, Чуковского, Барто, Маршака, Мандельштама, Эренбурга, Бабеля, Гроссмана, Сарнова и других художников слова. Конечно, не было обойдено вниманием и столь любимое нами кино. Вот типичный образчик советского пропагандистского ролика: крупным планом карта мира, на том месте, где находится государство смерти Израиль, карта разрывается изнутри, из полученной щели выползают картавые тараканы и разбегаются по всей карте. В кадре появляется рука с губительной для тараканов прыскалкой, крупный план свидетельствует - "Сделано в СССР" (этот фильм один из нас собственными глазами видел на какой-то гуманитарной тусовке в новосибирском академгородке в самом начале восьмидесятых).
      Две или три вещи, толком известные о нем (об Израиле): то, что там есть Гроб Господень (для устройства коего из школы реквизируют методический скелет) и какая-то стена плача, то, что вместо ворон "Моссад" держит птиц Рух, а также то, что на улицах там принято ежедневно убивать по арабу* и по младенцу. Младенцев решено опустить, арабов для заклания нетрудно поймать на городском рынке, но где взять евреев, которых Архитектору желательно увидеть на исторической родине, совершенно непонятно. При последней переписи населения всех евреев записывали русскими или, на худой конец, эстонцами (цитата из Довлатова), официально в городе еврей один - наш Архитектор (ему, как знаменитости, сделали исключение). ГБ начинает поиски евреев, чем, разумеется, приводит в дичайшее смятение все энские еврейские семьи ("начинается!"). Решено попросить евреев во всемогущей Москве. Кибиров сомневается, что в Москве, в почти коммунистическом городе, могут быть евреи, но его утешают: в этом звуке много всего... Красухин звонит своему знакомому в союзное ГБ:
      ______________
      * Сравни у А. С. Пушкина описание уик-энда русских богатырей:
      Выезжают погулять, серых уток пострелять,
      Руку правую потешить, сорочина в поле спешить,
      Или вытравить из леса пятигорского черкеса,
      Иль башку с широких плеч у татарина отсечь,
      Или подлого араба вздернуть в кроне баобаба.
      - Зевса отрадная весть, что приносишь ты в славные Фивы?
      - Чего? - не понимают в Москве.
      - Я спрашиваю, как там Москва? Колбаса, говорят, свободно? И сыр есть? А... евреи есть?
      Евреев Энску пообещали.
      В Москве между тем свои заморочки: некуда девать делегацию темнокожих марксистов из Республики Фиолетовой Реки. Делегация прибыла аж на год по линии какого-то коминтерна или в обмен на специалистов по гидроэнергетике, но марксисты мало того, что оказались сущими дикарями (постоянно прыгают через костер, потрясая портретами Маркса и национального негритянского поэта Пушкина), выяснилось вдобавок, что они людоеды и съели уже двух инструкторов ЦК (цитата из фильма про вора и повара). Назад их отправить нельзя, задействованы слишком деликатные международные механизмы. Предложение запереть их без пищи, чтобы они скушали друг друга, не проходит по двум причинам: во-первых, неясно, кто съест последнего, а во-вторых, выяснилось, что марксисты - расисты и едят только белых... Обе проблемы московско-марксистская и энско-еврейская - каким-то образом замкнулись на вездесущем генерале Басинском, и тот, в духе хорошего водевиля, решил их за счет друг друга: расстроив отправку подлинных евреев (активистов антисионистского комитета во главе с генералом Драгунским), злорадно послал в Энск негров.
      Энский аэропорт. Отцы встречают евреев. "Наконец-то я вправе приветствовать тех, кого я не знаю", - шепчет Красухин из Аполлинера в переводе Кудинова. В небе показывается вожделенный лайнер, но он почему-то ведет себя как цитата из доброй сотни американских боевиков: клюет носом воздух, летит зигзагами, выделывает смертельные петли и прочие фигуры кинематографического пилотажа. При посадке самолет успешно разрушает аэропорт, построенный, кстати сказать, Архитектором. Демоническая улыбка озаряет медальный профиль майора Лекуха.
      - Ржавчиной все от огня и от копоти смрадной покрылось... - мрачно замечает Красухин.
      - Я делать умею аборты
      И дважды сажал самолет, - цитатой на цитату отвечает глумливый Лекух.
      На две их головы - всего одна, но сугубая мысль: начинают гибнуть творения Архитектора.
      Но этому метафизическому рассуждению суждено быть мгновенно и прочно забытым: в следующую секунду воспаленным очам встречающих предстает чудовищная картина. Красухин, который, за недостатком зрения, по временам надевал поверх собственных глаз еще и покупные, быстро снимает и тщетно протирает и те, и другие. Видение оказывается жестокой реальностью. Темнокожие люди в набедренных повязках спускаются по трапу, оживленно жестикулируя и с неподдельным любопытством озирая окрестности. В руках у них портреты Маркса и какие-то недоглоданные кости... Еще прокол: отсутствие толмача. Сотрудник, коему было поручено найти человека, владеющего евридишем, завербовал, по обычной гэбэшной глупости, городского дурачка (то ли Эдичку, то ли Веничку), который прыгает теперь перед негроевреями, показывает им голую задницу, предается отчаянным ужимкам и малочленораздельным звукам.
      "Таинство чуждое вижу и неимоверное", - потрясенно шепчет Красухин из "Рождественского канона" Косьмы Мойумского. Некоторое время отцы города, остолбенев, наблюдают за действиями придурка, поражаясь, насколько экзотичен, оказывается, еврейский язык. Наконец, когда марксисты, вполне понимая язык придурка, вступают с ним в оживленный лингвистический контакт, кто-то из помощников Пьецуха распознает в переводчике отнюдь не Апта и не Бориса Кузьминского, а всем известного Эдичку (или Веничку). Пьецух бледнеет. К Красухину в это время пробирается ползком оперативник Юхананов, несущий еще более кошмарную весть: весь экипаж самолета, оказывается, сожран пассажирами. Красухин краснеет. Окончательно ясно, думает он, что выдуманные нами миражи вполне погасли (цитата не помним откуда).
      - Африка! - холодеющим, если это возможно, голосом пятнадцатилетнего капитана говорит генерал.
      Деловитые темнокожие марксисты уже хлопочут над костром, через который срочно надо прыгать, потрясая портретами Маркса и вопя по-африкански: "Не дай мне, Бог, сойти с ума..."
      Операция "государство смерти Израиль" приказала долго жить: на радость московскому генералу.
      Но, как выразился бы Красухин, "Пременой естество играет, оно дарует, отбирает..." Генерал Басинский уже потирал руки (очень киногеничный жест). Помимо успехов в деле вендетты, он счастлив еще и приватным счастьем: только что он получил квартиру в гэбэшном супердоме, дослужиться до которого мечтал очень давно. Здесь поразительные квартиры: с бассейнами, встроенными велотреками, полями для гольфа, с вертолетной площадкой на крыше и с маленькой пристанью для персональных катеров в первом этаже. Причем каждая из квартир отличается от всех остальных: одни вытянуты в струну, вторые четырехэтажны, третьи состоят из помещений, рассеянных по разным полюсам дома, но неведомым образом связанных между собой. Гэбэшники железным потоком прут в гости к Басинскому, пья коньяк и любуясь разнообразием форм: иные комнаты украшены фонтанами, иные, отнюдь, статуями. Гости хихикают: "Хе-хе... Как ты тут устроился? Показывай, показывай... Где чертог? Каковы очертанья чертога?" Лишь далеко за полночь железный поток иссяк. Только тогда Басинский смог ознакомиться с полученным еще утром окончательным списком зданий, не достойных лица этой земли в связи с тем, что Архитектор предпочел ей более обетованную.
      И тут Басинский потрясенно обнаруживает, что в творчестве нашего зодчего был и "московский период". Перед проводами Архитектора на заслуженный отдых ему было высочайше доверено спроектировать один жилой дом для столицы. Недавно это комфортабельное жилище было построено, и - о, ужас! - это именно тот дом, где только что получил новую квартиру генерал Басинский. Ясно, что советский идеологический молот не пощадит и этого шедевра зодчества. Так мститель становится собственной жертвой: блестящий сюжетный ход и цитата из "Политого поливальщика". Басинский, подобно гробу Магомета, повисает между небом и землей. Он достает из сейфа зубную щетку и инкогнито мчится в Энск. Поезд, как вы понимаете, в огне, жать больше не на что, а самолеты в Энск не летают ввиду крушения аэропорта. Только что Басинский пред вкушал лежащий в пыли у его ног городишко, а теперь ему нужно, чтобы энские стены оставались прочны, как кремлевские. Запретить отъезд Архитектора уже невозможно: Басинский сам сделал все, чтобы это было невозможно. Придется вести подкоп с другой стороны.
      Басинский прибывает в Энск поздно вечером и сразу едет домой к генералу Красухину, чтобы, тщательно наплевав на обиду и антипатию, вместе искать спасения. Здесь Басинского ожидает второй удар: он не знал, что Архитектор восстановил в Энске тот самый Дом... Слеповатый, невнимательный и безграмотный Красухин, впрочем, тоже этого не знал: тем более что погибшее строение он видел тридцать лет назад и оба раза ночью. Удивившись открытию Басинского, Красухин, тем не менее, не может не оценить ситуации. Рассыпая цитаты, он насмешливо предлагает Басинскому сходить в подвал: быть может, его старый приятель-призрак до сих пор где-нибудь бродит и подкинет Басинскому дельный совет*. Близкий к отчаянию Басинский и впрямь идет в подвалы. "И если призрак здесь когда-то жил, - шепчет ему в спину Красухин, - То он покинул этот дом, покинул..." Призрак, однако, на месте: как штык перед травой (мы, впрочем, не можем утверждать, что призрак реален, что он не является капризом воспаленного воображения генерала). Более того, призрак и впрямь подсказывает Басинскому ошеломительный план. Басинский и Красухин срочно едут в горком. Небо похоже на каравай (цитата). Пляшут звезды.
      ______________
      * Советская история до краев полна историями о том, как творения архитектуры в последний миг уберегались от бесславной смерти благодаря вмешательству потусторонних сил. Но среди иных народов зачастую бродит противоположный взгляд на эти проблемы.
      Так, англичанин крепко задумается, прежде чем доверит судьбу своего жилища призраку. Историческая память, неведомая на Руси, учит его осторожности. Так, однажды под Рождество перо ихнего писателя Джерома задумчиво вывело: "Мельница с привидениями, или Разрушенный дом".
      История коротка, как Темза, но нам будет довольно и ее конспекта. По смерти старого скряги-мельника родился, как водится, слух о спрятанных на его средстве производства сокровищах. Новый арендатор мельницы разбужен однажды явлением дряхлого духа. Смекнув, что покойник хочет выдать непригодившийся ему на том свете клад (некоторое время, видимо, труп питал на сей счет некоторые иллюзии), жилец спускается за ним в кухню. Вздохнув у печки, дух исчезает. Утром, с тяжелой руки двух нанятых вольных камен щиков, исчезает и печь вместе с дымоходом. Исчезает тщетно: клада там нет.
      На другую ночь привидение вздыхает прямо посреди кухни - герой разбирает пол. Еще следующая ночь уносит потолок, увы, опять ничуть не принеся клада.
      Дух продолжает являться, вид у него при этом столь несчастный и виноватый, что нельзя не понять, как он сам страдает от своей забывчивости.
      Понадобилось три недели, чтобы в Англии стало одним домом меньше. Призрак же как появился, так и исчез, не опустившись до объяснений.
      Некоторые особенности британской поэтики не найдут понимания у приличных людей. Надо, вроде бы, дать понять читателю, в чем же дело. Джером же преспокойно заключает: "Но толком никто ничего не знал". Хороша великая культура.
      Горком, как ему и положено, не спит. Здесь как раз происходит прощальная ночная оргия. Если на днях так или иначе покидать эти стены, то, разумеется, надо здесь хорошенько нагадить. Если мы, цитируя "Хромого беса", мысленно приподнимем крыши (чем, кстати, вновь потревожим тему разрушения зданий), то увидим под ними цитату из "Мелкого беса": партийные лидеры пинают стены, плюют на них, отдирают обои, мучают несчастного горкомовского кота*. В русской литературе вообще принято гадить в помещении прежде, чем его оставлять.
      ______________
      * В тесной связи с котом надо кое-что объяснить. Мы упустили один важный момент. Пытаясь решить проблему строптивого Архитектора, отцы города, в частности, пытались превратить зодчего в безответного невидимку. Разворошили старые инструкции ЦК и нашли там следующее предписание: "Хочешь стать невидимкой, возьми новый горшок, зеркало да огниво с трутом. Ровно в полночь плесни в горшок студеной воды из источника, сунь туда черного кота и, пригнетая крышку левой рукой, вари его там целые сутки, не оборачиваясь по сторонам, что бы тебе ни послышалось. А потом разбери кота по суставам и начни пробовать косточки на зуб, поглядывая по сторонам, пока не найдется такая, что твое отражение в зеркале исчезнет. Тогда хватай ее - и возвращайся домой, идя задом наперед". Увы, в цэковских документах ничего не говорилось о том, как заставить архитекторов выполнить всю эту операцию. План провалился, после чего горкомовский кот впал в естественную немилость.
      - Сравни в романе К. Вагинова ("Козлиная песнь" (1926)): "Воображаю, как белогвардейцы пакостят консульские здания за границей: перед тем, как туда вселяется какое-нибудь полпредство, и обои срывают, и в потолок плюют, и паркет вы ламывают", - учит Пьецух Кибирова.
      - Колбасой, все равно колбасой, - послушно бормочет Кибиров и берется за паркет. Потом еще кто-то вспоминает слова Леонардо да Винчи о том, "как хорошо и интересно смотреть на стену, заплеванную множеством людей" (указано в повести Гессе "Демиан", пер. С. Апта).
      К утру оргиасты, наконец, утихомириваются. Вместе с первым лучом солнца в кабинет Пьецуха заходят Басинский с Красухиным, чтобы обнаружить невероятный разгром. Кто-то спит в Гробе Господнем. В углу стонет ухайдаканный кот. Пьецух с трудом разлепляет глаза, видит рядом с Красухиным незнакомого, но, судя по всему, московского генерала и понимает, что это конец.
      - Вот он всходит на крыльцо.
      Вот хватает за кольцо,
      Что есть силы в дверь стучится,
      Чуть что кровля не валится, - обессиленно шепчет Пьецух из "Конька-Горбунка"*.
      ______________
      * Кстати, мы уверены, что Петр Ершов не имеет ни малейшего отношения к тексту "Конька-Горбунка". Ну не мог, никак не мог полуграмотный юный тюменский крестьянин написать такое - пронизанное подлинно народным духом и насыщенное подлинно художественными откровениями - произведение! Ясно, что "Конек-Горбунок" написан кем-то из донских казаков (кем именно, уточняет в настоящее время литературовед Z).
      Схожим образом роман "Франкенштейн" ни за какие коврижки не может принадлежать перу вздорной девятнадцатилетней английской девчонки Мэри Шелли. Очевидно же, что она просто стибрила рукопись из полевой сумки другого донского казака...
      - Поелику склонность к симметрии сродни человеку, - флегматично сообщает Красухин, - то люди начали устанавливать с соразмерностью столбы, брусья, стойки и пр... Сие подало потом мысль о колоннах, архитравах и фронтонах...
      Пьецух роняет слезу.
      Но Басинский, ко всеобщему удивлению, начинает говорить, что надо не пить и гадить, а надо спасать город. Басинский, не ссылаясь, понятно, на мистический первоисточник, выдвигает фантастический план. Он такое говорит, что в любых других условиях отцы сочли бы за опасный бред. Не удалось с Израилем, не удалось изменить место, значит, надо менять время. О чем мечтал Архитектор? Басинский включает диктофон, сохранивший следы громоподобных речей Архитектора на встречах с делегациями школьных друзей и местной интеллигенции. "В этой стране ничего никогда не изменится". Значит, должно измениться. Нужно сделать вид, что начинается невозможное. Что режим разжимает тиски. Что запахло демократией и гласностью. В условиях строжайшей секретности нужно начинать "перестройку" (вот какое слово придумал Басинский) для Архитектора. Тогда он раз и навсегда забудет про свой дурацкий Израиль, а любым журналистам с удовольствием скажет, что здесь ему жить нравится. Отцы, после многочасовых покряхтываний и почесываний в затылках, соглашаются, что другого выхода нет... Специально для Архитектора, в одном экземпляре, печатается номер газеты с информационным сообщением о смерти генсека: вундеркинд Кибиров читал, что такую газету печатали то ли для Горького, то ли для Пастернака.
      Горком развивает сумасшедшую деятельность. Цитируется что-то из Пазолини. Все мельтешит. Цитируется Бергман. Отцы входят в раж, как в туман (цитата), и, столпившись у стендов с фотографиями членов Политбюро, "выбирают" нового генсека. Им очень нравится "выбирать" - такая цитата из чего-то, имеющего отношение к судьбам страны. С некоторым смущением отцы сходятся на том, что достойного нет, - генсек выбирается с помощью жребия. Кибиров с пеной у рта доказывает, что жребий - он где-то читал - надо непременно и исключительно бросать посредством яиц черных и белых кур; некоторое время герои нашего романа ищут яйца белых и черных кур, но скоро решительный Пьецух пресекает этот сюжет как явную мистику и приказывает осуществить жребий чем бог на душу подаст. Удовлетворились.
      Генсек выбран. Он должен произнести доклад, текст которого с помощью ножниц, клея и старых газет сооружают редактор газеты и майор Лекух. Красухин настаивает, что доклад должен начинаться цитатой из трепетного Петрарки, как и принято в России начинать доклады новых генсеков. Группа интеллигенции уже отправлена к Архитектору - она несет ему важное сообщение о смерти генсека, о назначении нового и парочку намеков, что теперь многое может измениться. По радио, - разумеется, только по радио Архитектора передают и скорбное информационное сообщение, и доклад. Очередная проблема вспыхивает в городской радиорубке: штатный диктор при виде документов потерял дар речи, а штатная дикторша дар зрения. Напрасно ответственный за операцию гэбэшник целует молоденькую дикторшу (которая к тому же грохнулась в обморок), суетливо цитируя мифологему принцессы и хрустального заколдованного гроба... Тщета, тщета. Лекух кстати вспоминает про Голема-управдома: что ему скормили, то он и выдал в эфир.
      Петя недолго оставался в одиночестве: вслед за управдомом и его извлекли из палаты. И привезли к генералу Басинскому. Басинский сообщает, что в недрах ГБ зародился далекоидущий план обновления общества. Начинать, разумеется, надо с малого. Пусть Петя будет писать свободолюбивые материалы - понемножку сначала, одна капля свободы, две капли... чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Статьи пока, понятно, публиковаться не будут, но придет, и очень скоро, время... Басинскому эти статьи нужны, чтобы выпускать газету для Архитектора. Петя чует подвох, но соглашается на странный эксперимент и, соответственно, оказывается на свободе.
      Отношения с группой Понедельника-Вторника у него теперь напряженные: ему есть что скрывать, им есть что подозревать... Зайдя к Архитектору поблагодарить его за хлопоты (Петя, кстати, захватил с собой тортик, на который Архитектор очень опасливо косился, - но тортик как тортик, розочки, лепестки... ), Петя вдруг видит на столе газету со своим экспериментальным сочинением. Он понимает, что ведется какая-то очень хитрая игра, но решает пока продолжать в ней участвовать...