Утро вечера мудренее! - уже спокойно думал он. - Что раньше смерти умирать! Авось, еще как-нибудь вывернусь! Да и с участка убежать немудрено. Эх, если бы можно было дать знать о себе атаману - наверняка выручил бы. Да как сделать это!
      Асан повернулся на другой бок и подпер голову рукой.
      - Как-то Сенька выпутался? Не иначе, что и его забрали. Вот тебе и съездил на родину! Эх, дурак, дурак...
      Вскоре арестованный понял, что уснуть ему немедленно не придется.
      Необходимая принадлежность всех каталажных камер - клопы, и здесь давали себя знать. Кроме того, из-за перегородки в общую камеру доносились какие-то неясные дикие звуки, какой-то прерывистый хрип.
      - Пьяный должно быть какой-нибудь во сне мается, - подумал Асан, внимательно прислушиваясь к этим звукам, режущим нервы.
      Асан с головой закутался в пальто и напрягал всю силу воли, чтобы уснуть поскорее. Глаза его уже смыкались и легкая дремота окутывала уже сознание, когда он услышал, что кто-то отворяет дверь в его камеру.
      Асан откинул пальто и удивленно поднялся на локоть.
      Дверь отворилась и на пороге ее показалась фигура того самого полицейского, который участвовал в поимке Асана.
      - Вставай! Одевайся, пойдем наверх, - обратился он к Асану.
      Страшная мысль промелькнула в голове молодого черкеса и заставила содрогнуться. - Бить будут! Иначе, зачем бы стали звать.
      Ему вспомнились слышанные ранее рассказы о жестоких побоях, которым подвергались, будто бы, арестованные в полицейских участках. Глухая полночь, зловещая тишина камеры и мрачный вид городового, неподвижно стоявшего в дверях, как нельзя более гармонировал с этими воспоминаниями.
      Коли бить будут - живым в руки не дамся! - решил Асан, выходя из камеры.
      Когда они поднялись наверх, провожатый указал на дверь, над которой виднелась надпись: "Кабинет пристава" и сказал:
      - Иди туда! Шапку-то сними...
      Асан нерешительно взялся за ручку двери.
      В кабинете, за письменным столом, сидел полицейский чиновник, в котором Асан, к крайнему своему удивлению узнал господина, пившего пиво в "Европе", за соседним столиком. Теперь тот иронически улыбался, заметив удивление Асана.
      - Стань вот здесь, около стола... Да смотри, не вздумай шутить - видишь револьвер.
      Асан встал на указанное место и молча кивнул головой.
      - Слушай, парень. Много ли тебе денег досталось от того артельщика.
      - Какого артельщика? Знать я ничего не знаю.
      - Ну, ладно, ладно! А эти деньги, в бумажнике твоем.
      - Собственные мои...
      Допрашивающий выразительно свистнул.
      - Полно, брат, дурака валять. Будем говорить лучше начистоту! Ты совсем из Томска собираешься уехать.
      - На родину собрался.
      - И паспорт чистый и все в порядке.
      - Да, уж как водится.
      - Гм, воля-то, парень, дороже денег... А как думаешь.
      Смутная надежда зашевелилась в душе Асана. Он поспешил ответить утвердительно.
      - Поезд в шесть утра отходит... Чай с ним бы поехал, если бы не арест.
      - Ни минуты не стал бы ждать, ваше благородие.
      - Гм, ну ступай себе!
      Допрос был окончен и Асан вышел из кабинета. В приемной, к его удивлению, не было ни души. Мысль о возможности побега молнией озарила мозг Асана. Он осторожно вышел в сени, и, никем не замеченный, прошел к наружной двери. Дверь эта была заперта. Еще один шаг и он будет на свободе.
      39. СМЕРТЬ ГОЛУБКА
      Все еще плохо понимая, в чем дело, Асан нерешительно потянул к себе дверь. Она свободно подалась в его сторону и он вышел на крыльцо.
      Свободен! - мелькнула в его сознании радостная мысль. - Теперь только удрать поскорее!
      Ночь приближалась к концу. На востоке уже белела полоса близкого рассвета... Спящая улица тонула в неясном сумеречном полумраке. Час для бегства был самый благоприятный. И Асан не замедлил, конечно, воспользоваться этим. Он бросился бежать по пустынной улице со всех ног.
      Завернув за угол, он миновал один глухой переулок, выбежал на другую улицу и тут только почувствовал себя в безопасности. Тяжело дыша, весь еще полный пережитыми впечатлениями неожиданного ареста и еще более неожиданного спасения, Асан быстро зашагал к своей квартире, обдумывая в то же время план дальнейших действий.
      - Уехать мне теперь в шесть часов не удастся: извозчиков не найдешь, а на себе багаж не потащишь! Придется еще продневать... Но где. У себя на квартире опасно - полиция может с обыском нагрянуть! Пойти разве к Голубку, у него спрятаться. Да, так, пожалуй, будет лучше!
      Приняв такое решение, Асан тем не менее зашел на квартиру. Ему нужно было взять остальные деньги и условиться с хозяином относительно вещей.
      Ворота все еще были закрыты, но на этот раз Асану пришлось недолго стучать: хозяин квартиры, старик еврей, "варшавский портной", как это гласила его вывеска, ловкий и весьма популярный среди "блатных", скупщик краденого, разбуженный стуком в окно, торопливо выбежал к воротам.
      Асан послал по его адресу энергичное приветствие.
      - Отворяй скорей, старый черт! Не узнал!
      Еврей засуетился около калитки.
      - Все ли хорошо, дружище. - Первым долгом спросил он Асана, когда тот вошел во двор. Маленькие хитрые глазки еврея пытливо окинули фигуру квартиранта появившегося в столь неурочный час.
      - Не больно, брат, хорошо. Было попал на "крючок", да убежать удалось! - махнул рукой черкес, направляясь в квартиру.
      - Ах, я уж думал, пропала твоя голова! - быстро с нервной ажитацией говорил еврей, сильно размахивая руками.
      - Почему ты это думал, Янкель? - удивился черкес.
      - Как почему? Разве я не знал? Как вы только вчера утром ушли себе пить, приходит этот старый мошенник Голубь, и зараз говорит мне: "Ох, душа моя, Янкель, беда!" И что за беда? - спрашиваю я. "Твоего, говорит, квартиранта забрали! Очень худое дело вышло! Смотри, придут до тебя, будет большой шухер!"
      Асан с большим изумлением выслушал тот рассказ. Его поразило то обстоятельство, как мог Голубок узнать об аресте. Ведь его взяли ночью, а Голубок приходил днем.
      - Что-то очень странно это и подозрительно! - невольно подумалось Асану. - Уж не Голубок ли и подвел меня? С него, пожалуй, станется. Гляди, еще обделили его на дуване, вот он и вздумал "пришить нам бороду" (выдать товарищей).
      Узнав далее от Янкеля, что Голубок, под благовидным предлогом спрятать от могущего быть обыска вещи Асана, увез к себе его чемодан, черкес окончательно убедился в измене сообщника.
      - Вот рыжая сволочь! Продал нас, собака! Чемодан к себе увез, поди думал, что деньги в нем спрятаны! Ах, псиное мясо, глотку ему перерезать! внутренне бесновался Асан, пытаясь скрыть свое бешенство от Янкеля.
      К великому своему удовольствию и успокоению, Асан убедился, что спрятанные деньги лежат на месте. Взяв их и положив в карман пальто свой черкесский кинжал, Асан простился с хозяином квартиры и вышел, напутствуемый его добрыми пожеланиями. Остальную часть багажа: одеяло, подушку, корзинку все это Асан оставил Янкелю, так как багаж мог помешать исполнению задуманного им плана мести.
      Горячая, южная кровь Асана пылала теперь неутолимой жаждой отмщения предателю. Он решил снова рискнуть свободой, но не уезжать из Томска, прежде чем не разделается с Голубком.
      - Из-за него, подлеца, три тысячи в участке остались! Сенька, наверное, тоже попался! Надо его, собаку, пришить!
      От квартиры Янкеля до пивной Голубка было не особенно далеко, и Асан минут через пятнадцать быстрой ходьбы стоял около цели своего путешествия.
      Время было часов пять утра. Асан перемахнул через забор и принялся стучать в заднюю дверь пивной.
      - Кто там, - послышался голос самого Голубка.
      - Свой, отворяй живее!
      - Кто свой.
      - Это я, Асан. Отвори живее. Из участка я бежал из-под стражи. Спрячь меня до ночи где-нибудь.
      - Чего на квартиру к себе не шел. - Спросил, не отворяя дверь, осторожный Голубок.
      - Да разве можно мне на квартиру идти: там теперь наверное полиция караулит! - ни на минутку не задумываясь, ответил Асан.
      Ответ этот, видимо, успокоил подозрения Голубка. Он отворил дверь.
      - Проходи что-ли! Только куда я тебя спрячу. У меня самого, того и гляди обыск будет. Ишь время-то какое: все "крючки" на ноги стали...
      - Ну ничего, дядя, не бойся! - успокоил его Асан, входя в сени.
      - Иди в горницу, а я уж умом раскину - куда тебя получше спрятать! продолжал Голубок, вполне убежденный, что Асан не подозревает о его предательстве.
      В прошлом у Голубка был не один уже случай подобной измены тем, которые делились с ним воровскими планами и пропивали в его же пивной барыши своих кровавых дел. Но все это как-то сходило с рук. Били Голубка, правда, часто и жестоко, но за недостатком улик, насмерть не убивали.
      Теперь вышло не так.
      Асан, убедившись, что никто не может помешать его намерению разделаться с Голубком, нащупал в кармане кинжал.
      - Нет... зачем идти в горницу... Мы с тобой здесь поговорим.
      В тоне его слов было что-то ужасное, неумолимое. Голубок испуганно отшатнулся в сторону, но было уже поздно. Холодная сталь мстительного кинжала сделала свое дело.
      - Вот тебе, собака, за измену! - торжествующе прошептал Асан.
      40. СВИДАНИЕ С КАТЕЙ
      Совершив кровавое дело мести, Асан благополучно успел скрыться. В то же утро он уехал из Томска с намерением никогда более не возвращаться сюда. Насколько оправдались эти надежды, покажет нам будущее, а теперь скажем несколько слов о Козыре. Таинственный незнакомец, предупредивший его об опасности, доставил Козыря в такое место, где розыски полиции были уже не страшны нашему герою. Кто был этот спаситель, какую роль он играл в судьбе Козыря и что заставило его спасти последнего от неизбежного ареста, - все это наши читатели узнают впоследствии.
      Сейчас перед нами открывается новая картина.
      Раннее весеннее утро. Небо раскинулось голубым шатром над обновленною дыханием весны землею. Суровая сибирская природа, освободившись от оков зимнего сна, сыплет щедрым весен-ним солнцем. Люди, вынужденные безвыездно жить в городе, не могут конечно, иметь точного представления о своеобразной прелести сибирской весны, но те, кому хотя бы однажды привелось встретить эту весну на лоне природы, в глуши тайги, - те никогда не забудут, как обаятельно красива лесная глушь в светлые весенние дни.
      Вот почему с первыми весенним цветами, с первым весенним теплом, песнью кукушки и говорливыми ручейками, учащаются побеги из тюрем. в душе каждого заключенного живет тоска по воле, а весной она становится особенно ощутимой.
      В описываемое нами теплое майское утро, двор пересыльной тюрьмы, находящейся за чертой города, был полон арестантами, на уголовных, отбывающих сроки наказания. Все они рады были подышать свежим чистым воздухом, погреться на солнышке, полюбоваться весной, насколь-ко это было возможно в пределах тюремного двора. Яркое весеннее солнце золотило крыши тюре-мных построек и играло огненными бликами на окнах верхнего этажа, обращенных к востоку. В верхнем этаже тюрьмы, вдоль длинного темного коридора, помещались одиночные камеры.
      Заглянем в одну из них. Сквозь запыленные стекла маленького окна с железными перелета-ми решетки, золотой солнечный луч прорезывает мутный полумрак камеры и падает на бледное истомленное лицо заключенного, который лежит в углу на своей койке. Он кажется спящим: глаза его закрыты и вся фигура застыла в неподвижном покое. На самом же деле узник не спал. Он был погружен только в глубокую задумчивость и лежал с закрытыми глазами, чтобы не видеть мрачных стен своей тюрьмы.
      Это был Иван Семенович Кочеров. Но едва ли кто-либо из его прежних знакомых узнал бы в этом худом бледном арестанте, цветущего здоровьем и молодостью, весельчака и разбитного ма-лого, которым был когда-то Иван Семенович. Арест, одиночное заключение, ожидание военного суда и, в будущем, грозная тень виселицы, - все это сильно подействовало на здоровье Кочерова и его душевное состояние. Следствие по делу об убийстве на вокзальном шоссе было закончено и теперь ему приходилось ждать очередной сессии военного суда. Ему были разрешены свидания с родными, но он не особенно радовался этому обстоятельству. За последнее время он все чаше и сильнее ощущал в себе потребность быть наедине с самим собой.
      Долгие бессонные ночи, полумрак тюремных стен и постоянная неотгонимая мысль о роко-вом конце, изгнали из его памяти все, что было в ней грязного и преступного. Но, не сожаление о прошлых светлых днях юности, не страх перед близкой казнью, наполняли теперь смягченное сердце узника. Одни воспоминания о своей любви к Кате, ее дорогой горячо любимый образ, - только это, одно только это, жило и властвовало в душе Ивана Семеновича. Сон сделался для него желательным источником забвения, кратковременным возвратом к прошлому... Во сне ему по-прежнему улыбались любимые уста и звучала знакомая грустная песня... А по утрам, когда оклик дежурного надзирателя разгонял эти дивные грезы, Иван Семенович взбирался на стол и подолгу простаивал, прижавшись лицом к холодному железу оконной решетки.
      Так шли дни за днями... За стенами тюрьмы все дышало весенним обновлением, а здесь в сырой и тесной одиночке веяло холодом могилы.
      Солнце поднялось уже высоко и его теплый дрожащий луч заполнил уже самый отдаленный угол камеры, когда дверь одиночки отворилась и на пороге показался надзиратель.
      - Вставайте, Кочеров, в контору вас требуют, на свидание.
      Иван Семенович повернул к нему голову, не поднимаясь с койки.
      - На свидание. Жена, ведь, была у меня в воскресенье...
      - Не знаю кто, только требуют. Идите скорее!
      Потому ли, что сегодня ему приснился особенно хороший сон, оттого ли, что солнечные лучи, врывающиеся в камеру, были особенно теплы и говорили о весне, в душе Кочерова зашевелилось какое-то смутное ощущение чего-то нового, хорошего и неожиданного. Слабая надежда на что-то, о чем он и мечтать боялся, затрепетала в его сердце.
      И надежда его не обманула. Едва он переступил порог комнаты, отведенной для свиданий, его глаза усмотрели за густой проволочной сеткой ту, которая была неотступно в его мыслях, чей образ улыбался ему из мрака тюремной ночи. Это была она, его Катя, прекрасная, как майский день и вся дышащая ароматом духов, как живое олицетворение весны.
      - Катя! Катя! - бросился он к решетке, протягивая сквозь ее переплет свои исхудалые руки. - Как ты попала сюда? Как ты вспомнила обо мне?
      Катя ласково улыбнулась и крепко пожала протянутые ей руки.
      - Пришла проведать тебя, Ваня! - просто ответила она. В голосе ее звучало неподдельное сожаление.
      - Ты вспоминала обо мне? Ты не забыла меня? - шептал он, не выпуская рук Кати. Слезы текли по исхудалому лицу, но он не замечал их.
      - Почему ты не написал мне об аресте?
      - Катя! Как я мог писать тебе! Я боялся и повредить тебе этим письмом и боялся, что ты... не захочешь читать его. Ведь я теперь конченый человек: либо петля, либо каторга.
      - Я только из газет узнала о твоем деле. Раньше еще хотела приехать, да никак нельзя было.
      - Спасибо тебе, спасибо, что не забыла, пришла!
      Катя близко придвинулась к решетке и тихо подозрительно косясь в сторону присутствовав-шего при свидании надзирателя, шепнула:
      - Побег устроить нельзя!
      Кочеров покачал головой.
      - Трудно это сделать, Катя, очень трудно!
      41. ПОСЛЕДНЕЕ "ПРОСТИ"
      - Хотя трудно, но, все-таки возможно.
      Кочеров махнул рукой.
      - Не знаю. Не думал я об этом.
      - Если тебе нужны деньги скажи. Я могу дать тебе... - предложила Катя.
      Иван Семенович отрицательно покачал головой.
      - Нет, зачем же. Деньги мне не нужны... Если понадобится, то жена может дать... Надолго ты в Томск приехала?
      - К сожалению, я не располагаю временем. Завтра же утром я должна ехать обратно. Ведь я сюда тайным образом приехала.
      - Как так? - удивился Кочеров.
      - Воспользовавшись отсутствием моего старика, он отлучился по делам на прииски, я и покатила сюда. Долго мне жить здесь нельзя, надо вернуться домой до приезда старика.
      Иван Семенович тяжело вздохнул и уныло опустил голову.
      - Да, Катя, - прошептал он. - Не привелось нам с тобой по-старому зажить. Не судьба, значит! Я ведь только и надежды питал... Богатым думал стать, тебя счастливой сделать. Вместо того в тюрьму попал! Эх! - В голосе его послышалось крайнее отчаяние.
      - Ну, не унывай, Ваня! Может быть, все устроится. Приговорят тебя в ссылку, с дороги можно убежать легко, а там уж от тебя зависеть будет. Не падай только духом! - ободряющим тоном говорила Катя, с грустью и сожалением смотря на бледной лицо заключенного.
      При последних словах оно озарилось счастливой улыбкой безумно влюбленного человека. Глаза Ивана Семеновича блеснули надеждой.
      - Зачем унывать. Будем надеяться на лучшее! Одна у меня к тебе просьба, Катя, пиши мне, если не поленишься. Чаще и больше пиши!
      Катя выразила живейшую готовность поддержать переписку, насколько это будет возмож-ным. Они условились адресами.
      Свидание подходило к концу.
      - Вот что, Ваня, хотела я тебя спросить, - нерешительно начала она, нервно вертя ручку своего кружевного зонтика. - Я имела основания думать, что ты так или иначе виновен в смерти... того человека, к которому ты меня постоянно ревновал.
      Напоминание это болью отозвалось в душе Кочерова, но он сдержал себя.
      - Теперь, когда все прошло, пережито нами, - продолжала Катя, - я хотела бы успокоить себя, убедиться, насколько верны были мои подозрения.
      - Чего же ты хочешь?
      - Я хочу знать и ты скажешь мне это... Скажешь правду, во имя любви ко мне, скажешь... Кто убил Александра...
      Катя кончила и выжидательно смотрела на Кочерова. Тот прижался лицом к разделявшей их решетке и твердо выговорил:
      - Только не я! Только не я! Катя, говорю тебе святую правду!
      Торжественный тон этих слов не оставил в душе Кати места сомнениям и Катя больше не переспрашивала.
      - Я тебе верю! - просто ответила она. Ее красивое лицо слегка затуманилось, старая, не вполне закрывшаяся рана сердца, дала о себе знать при воспоминании о безвестной смерти Пройди-света.
      - Все еще ты любишь его! До сих пор не забыла! - с горечью заметил Кочеров.
      Катя в ответ на это весело улыбнулась, блеснув своими жемчужными зубами.
      - А ты уж и приревновал. Опять по-старому! Ах! Какой же ты чудак, Ваня... Спросила я тебя для того только, что бы между нами не осталось никаких тайн. Вот и все. Понял!
      Объяснение это не совсем успокоило Ивана Семеновича, но он, боясь рассердить Катю, прекратил этот разговор... Они обменялись еще несколькими фразами, как к ним подошел надзиратель.
      - Свидание кончено. Прошу вас удалиться! - заявил он, эффектно щелкая крышкой часов.
      - Ну, друг мой, до лучших дней! - крепко сжала руки заключенного взволнованная Катя.
      - Прощай, радость моя, прощай! - грустно повторил он, отвечая на этот последнее пожатие дорогих рук.
      - Не падай духом! Надейся!..
      - Пиши мне, Катя, - ради всего святого пиши! - горячим, страстным шепотом умолял он, судорожно хватаясь за ее маленькие изящные пальчики.
      Глаза его были полны слез и выражали глубокую тоску.
      - Прошу прекратить свидание! - резко и неумолимо произнес страж закона.
      - Пора, Ваня, прощай! - осторожно освободила она свои руки. - Не тоскуй, голубь мой, свидимся!
      Эти прощальные слова влили в истомленную душу узника давно не испытанную отраду. В них ему слышался голос искренней любви, вера в светлое грядущее...
      В сильном душевном волнении прислонился он к решетке, провожая Катю тоскующим взглядом и повторяя мысленно ее последнее прости...
      Снова стены одиночной камеры неприветливо взглянули на узника, лишь только он перешагнул порог.
      Отчаяние и горе, наполнявшие его душу, были безнадежно темны, как мрак спустившийся в углах камеры.
      Когда тяжелая дверь камеры захлопнулась за ним, он бессильно повалился на койку... Судорожные рыдания потрясли весь его организм...
      Немые бесстрастные стены тюрьмы были единственными свидетелями этого взрыва глубокой скорби...
      Мало-по-малому Иван Семенович успокоился... Он лежал неподвижно, уставившись взглядом на темно-голубой квадрат окна, пересеченной черными полосами решетки.
      Форточка была открыта и в нее, вместе со свежим теплым воздухом, лилась отголоски широкой хоровой песни, грустной как осень...
      Пели это в соседнем корпусе, у "политиков".
      42. СУД
      Медленно и скучно потянулись дни для Ивана Семеновича. Единственными радостными проблесками в этом мраке одиночества и тоски были письма от Кати. Она сдерживала свое слово и аккуратно раз в неделю писала ему. О, с каким страстным нетерпением ожидал он эти письма, как читал и перечитывал их, как бережно хранил! Под влиянием бодрого успокаивающего тона Катиных писем, он стал и сам смотреть на свое положение с более оптимистической точки зрения. Мысль о возможности быть повешенным казалось теперь нелепой. Ведь я не грабил, можно сказать, только присутствовал при этом... За что же меня вешать! - мысленно успокаивал он себя. - Ну, положим, сошлют меня на каторгу, разве оттуда бежать нельзя! А уж на воле-то я не пропаду! Катя, как видно, стала ко мне относится со всей душой, полюбила меня может еще и заживем мы с ней!
      ...Хотя все время Кочеров содержался в строгом одиночном заключении, все же ему удавалось иногда получать сведения о своих сообщниках: Егорине и Махаладзе.
      Так он узнал о сумасшествии Егорина и затем о его смерти в тюремной больнице. Последнее известие очень удивило Кочерова и заставило его задуматься.
      ...Между тем, время шло, миновало лето и дождливая осень, выпал первый снег...
      Кочеров, выходя в определенные часы на "прогулку" с какой-то страшной, почти детской радостью любовался этим первым пухлым снегом...
      Где-то в глубине души, смутно шевелились воспоминания далекого детства, связанные с этой порой года - с наступлением зимы!..
      Письма от Кати получались все также аккуратно, как и прежде...
      Она обещала приехать в Томск ко дню разбора дела. Наконец настал и этот столь долгожданный день.
      Было это в первых числах декабря... Утром, во время проверки, Кочерову объявили, что сегодня будет слушаться его дело. Торопливо одеваясь, он старался показать себя спокойным, но это плохо ему удавалось: руки его дрожали, глаза беспокойно впивались в лицо тюремной стражи, точно он хотел прочесть на них свою ближайшую участь. Бесконечно длинным показался ему путь от тюрьмы до места, где нашел себе временное помещение военно-окружной суд.
      Махаладзе был раньше него выведен из тюрьмы и они встретились с ним только в приемной суда. Черные глаза грузина ласково блеснули при виде Кочерова. Он дружелюбно кивнул ему головой. Разговаривать было нельзя, их разделял конвой. Помещение суда было полно народа. Сотни глаз устремились на фигуры наших героев, когда они заняли места на скамье подсудимых.
      Кочеров избегал смотреть в сторону публики. Он боялся встретится с знакомыми лицами; но в то же время надежна повидать милые черты той, кто была для него дороже всего на свете, заставляла Ивана Семеновича изредка пробегать глазами по передним рядам публики.
      Надежда эта была напрасной: Кати в зале не было.
      Поглощенный мыслью о том, что могло помешать любимой женщине сдержать свое слово, явиться в суд, Кочеров пропустил содержание обвинительного акта. Несколько внимательнее стал он прислушиваться к речам обвинителя и защитников...
      Уже поздно вечером, когда в зале сгустились сумерки и на судейском столе были зажжены канделябры, подсудимым прочитали приговор.
      Длинные, страшные и непонятные для растерянного сознания, слова приговора прозвучали, казалось, где-то далеко, но глухо и больно отзывались каждой своей буквой в истомившихся сердцах.
      "Приговариваются к лишению всех прав состояния", - отчетливо донеслось до слуха Кочерова. Радостная мысль молнией пронеслась в его сознании. "Значит, ссылка с лишением прав!"
      - "И к смертной казни через повешенье!" - громко прозвучали слова приговора.
      Кочеров невольно приподнялся на месте, схватился руками за скамейку, чтобы не упасть. Странная, точно лихорадочная дрожь, охватила всего его.
      Крупные частые слезы неудержимо потекли из глаз. В этот момент он был действительно жалок.
      Махаладзе, тоже побледневший, но наружно спокойный, молча выслушал приговор и презрительно покосился на слезы Кочерова.
      - Все теперь кончено! Прощай, Катя! - с глубоким вздохом прошептал он, еле находя в себе силы следовать за конвойным.
      Машинально, точно автомат, шагал он по спящему городу. Тесная стена солдат окружала его и Махаладзе. Конвойные, утомленные долгим ожиданием в стенах суда голодные и озлобленные, торопливо шагали, побуждая к тому же и арестованных. На углу какого-то переулка им встретился одинокий ночной извозчик. Он не успел свернуть в сторону и конвой осыпал его градом злобной брани.
      - Разинул рот-то, черт старый! - сердито крикнул старший из конвоиров. - Прикладом бы тебя! Эй, Сидоров, сомкни цепь! Шевелите ногами, что ли.
      Последнее восклицание относилось к арестантам. Кочеров даже не расслышал его, а возмущенный Махаладзе ответил солдату:
      - Ни к месту нам торопиться, в могилу ведь идем!
      - Но-но, поговори еще! - смутился конвоир.
      43. НАКАНУНЕ КАЗНИ
      Зимний морозный день близился к концу. Глухо и пустынно в тюремных коридорах после вечерней проверки.
      Тюрьма, окутанная сизыми сумерками быстро наступающего вечера, хранит зловещее молчание.
      Скучно и холодно одиноким часовым, мерзнущим на своих вышках, по углам тюрьмы. Сегодня они должны быть особенно бдительны. Каждый слабый шорох около тюремной ограды, каждая неясная тень на сумеречном фоне снежного поля, заставляет их вздрагивать и напрягать внимание.
      - Поглядыва-ай! - то и дело раздается унылый крик часовых. В общих камерах тюрьмы сегодня против обыкновения тихо: нет ни брани, ни смеха... Точно что-то гнетущее и страшное придавило всех.
      Роковое известие, тщательно сохраняемое тюремной администрацией втайне, облетело тюрьму.
      Вместе с серыми тенями вечера, в душные полутемные камеры незаметно вполз холодный призрак смерти.
      - Завтра, на рассвете... - пронесся по тюрьме пугливый шепот.
      Дежурный надзиратель, отставной унтер-офицер, с тщательно выбритым, сухим, бесстраст-ным лицом, приняв дежурство, молча и сосредоточенно обошел коридор. Шагал он осторожно на цыпочках, как в церкви, сердито шевелил нафабренными усами, и, то и дело поправлял перевязь шашки, точно узкий ремень давил ему плечо.
      Посмотрев в "глазок" общей камеры, надзиратель покачал головой.
      - Притихла "кобылка". Знают, должно быть... - подумал он, отходя от двери.
      В общей между тем шли сдержанные разговоры полушепотом, так говорят в домах, где есть покойники.
      - Кто их только вешать будет. Неужто из арестантов кто? - негодующе шептал своему соседу по нарам молодой парень с более бледным испитым лицом.
      Старый бывалый арестант затянулся махоркой, сплюнул и медленно ответил:
      - Бывают такие суки... При мне в харьковском централе троих повешали. Свой же уголовный вешал. Из хохлов был такой мозглявый мужичонка.
      - Ах, он, в замок, в веру... - не выдержал молодой парень.
      - Опосля уж дознались мы, - равнодушно продолжал рассказчик, подпирая голову рукой и сосредоточенно выпуская клубы дыма. - Пришили. На том же кругу темную дали.
      - Так ему, собаке, и надо!
      - А вот, когда я в Одессе содержался, - вмешался третий собеседник, так у нас был один... зазнамый палач. Так в отдельной камере сидел... Ежели на прогулку, так и то отдельно выпускали. Идет, бывало, а два "масаяки" (солдаты), сзади!
      - Иначе нельзя - пришьют в одночасье!
      - А что, дядя, больно знать смерть тяжела-то, ежели вешают? - спросил после некоторого молчания молодой арестант.
      Сосед неодобрительно посмотрел на него, покачал головой и потушил папиросу.
      - А вот заслужи, дурень... Тогда узнаешь!
      - Сказано, братцы мои, - веревка крепка и смерть легка! - отозвался кто-то из арестан-тов.
      Тишина тюремного коридора была нарушена шагами...