И это не все. Учащиеся жидовских школ, кои называются ешиботы, почитай каждодневно доставляют мне сведения о всех обретающихся здесь французах и об подозрительных собраниях, устраиваемых шляхтой.
      Донесение майора Лешковского я тотчас же передал Барклаю-де-Толли ввиду его исключительной важности.
 

Апреля 12 дня. Одиннадцатый час ночи

 
      Получил письмо от бывшего сослуживца своего (П. И. Б.) по министерству полиции.
      Прежде всего он сообщает, что апреля девятого дня взамен отставленного Сперанского государственным секретарем был назначен вице-адмирал и литератор Александр Семенович Шишков (занимал эту должность до 1814 года, с 1814 года – член Государственного совета, в 1813–1841 годах – президент Российской Академии, в 1824–1828 годах – министр народного просвещения. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
      Подписание указа о назначении нового государственного секретаря произошло в апреле девятого дня в девять часов утра.
      Еще П. И. Б. уведомляет меня, что сюда едет министр Александр Дмитрич Балашов, и причем не один, совсем не один.
      Судя по раскладу, Вильна уже в ближайшие дни и в самом деле станет местом, где соберутся наиболее яростные и наиболее последовательные враги Бонапарта.
      Вот что по дружбе поведал мне милейший П. И. Б.
      Апреля 9-го дня в два часа пополудни, после молебствия в Казанском соборе, государь Александр Павлович, сопровождаемый молитвами во множестве стекшегося на пути его народа, выехал из Санкт-Петербурга. Императора сопровождали: принц Георгий Ольденбургский, герцог Александр Виртембергский, канцлер граф Николай Румянцев, граф Нессельроде, граф Кочубей, обер-гофмаршал граф Н. А. Толстой, государственный секретарь Шишков, генералы барон Беннигсен, Аракчеев и Фуль, генерал-адъютанты А. Балашов, П. Волконский и другие.
      Особенно неприятно мне скорое появление тут Балашова, так же как неприятно скорое появление другого генерал-адъютанта – Волконского (впоследствии стал генерал-фельдмаршалом, начальником Генерального штаба и министром Императорского двора. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
      Князь Петр Михалыч Волконский давно уже близок к государю: он состоит при его особе еще с 1797 года – почитай, пятнадцать лет уже.
      Князь был послан в 1807–1810 годах в заграничную командировку с секретным заданием составить описание устройства генерального штаба армии Бонапарта.
      И я поехал вместе с Волконским. Он уговорил меня уйти из Московского университета. И я действительно ушел и был прикомандирован к его штабу (он ведал тогда военным министерством) в чине майора, бросив науки и начав заниматься сыском.
      Правда, во Франции мы решительнейшим образом поссорились – князь никак не мог перенести моего успеха в высшем парижском обществе, где я был принят совершенно как свой. Но все началось с одной истории, которая, увы, в значительной степени озлобила Волконского против меня.
      Поначалу поездка наша продвигалась весьма успешно. Мы работали сообща и собрали массу сведений. Вообще я был воодушевлен, ведь это было первое мое шпионское задание. Но вот что произошло потом.
      Как-то и меня, и князя пригласил к себе на обед комендант Парижа.
      За столом речь зашла об Аустерлицком сражении. Волконский, со свойственной ему заносчивостью и горячностью, неосторожно начал утверждать, будто Аустерлицкое сражение русскими вовсе не было проиграно.
      Все французские генералы, бывшие на обеде, тут же стали опровергать мнение князя, который не мог подкрепить никаким доказательством высказанное им, однако продолжал крепко стоять на своем. Это патриотическое упрямство взбесило французского гусарского генерала, коего звали, сколько я помню, Ruffin (Руфин).
      Генерал сказал в запальчивости: «Dans le bulletin sur la journ?e d’Austerliz il est dit : l’empereur de Russie ?tait entour? de trente sots, ?tiez vous, mon prince, du nombre?» (В бюллетене об Аустерлицком сражении сказано, что император России был окружен тридцатью дураками; не были ли и вы в их числе, князь?).
      К моему крайнему удивлению, князь покраснел как рак и молчал, уже не пытаясь ни защищаться, ни менять свое мнение. Тогда, дабы вывести свое начальство из создавшегося весьма щекотливого положения, я встал из-за стола и сказал: «Chez nous. Quand on invite les fran?ais a diner, ce n’est pas pour leur dire des choses d?sagr?ables» (Если у нас приглашают французов к обеду, то отнюдь с тем, чтобы говорить им неприятности).
      Храбрый мой ход произвел впечатление на всех присутствующих. Генерал Руфин миролюбиво отвечал мне: «Bravo, m-r le major! on voit bien que le sang fran?ais coule encore dans vos veines» (Браво, господин майор, сразу видно, что в ваших жилах течет еще французская кровь).
      К концу инцидента комендант Парижа, который, как мог, успокаивал князя Волконского, подле него сидевшего, закричал: «Du champagne! Buvons a la sant? du major russe et la paix sera faite. Nos empereurs sont amis, leurs sujets doivent l’?tre aussi!» (Шампанского! Выпьем за здоровье русского майора, и мир будет заключен. Наши императоры, друзья, и подданные их должны быть тем же!).
      Веселье восстановилось, как будто ничего и не было. Глупая патриотическая выходка князя как будто была забыта.
      С этого дня я был приглашаем на все парады, ученья, балы. А вот князь Волконский случившегося с ним на моих глазах конфуза простить мне так и не смог: отношение его ко мне становилось со дня на день хуже. И это уже, видимо, навсегда.
      В какой-то момент он заявил, что более в услугах моих не нуждается, что я могу вернуться уже в Санкт-Петербург и что он аттестует меня императору наилучшим образом.
      Перед моим возвращением князь передал со мной письмо к государю. Впоследствии я узнал, что оно содержало форменный донос на меня.
      Однако по приезде моем Александр Павлович решил заслушать мой устный отчет (Волконский в это время еще обретался во Франции) и сказал потом, что вполне доволен мной. Я был прикомандирован к графу Аракчееву, который стал после Волконского военным министром.
      Как бы то ни было, я не забыл, что именно генерал-адъютант Волконский изменил мою судьбу. Не знаю, стал ли бы я заниматься шпионской деятельностью, ежели бы не он. При всей нашей нынешней холодности отношений, я не могу этого не признать.
      В свите государя, отправившейся в Вильну, находится множество иностранцев: пруссак барон Штейн, корсиканец Поццо ди Борго, швед Армфельт, британский агент Роберт Вильсон, немец генерал-майор Винценгенроде, эльзасец Анштетт (сын страсбургского адвоката, дипломат) и множество других. И все они, без исключения, – заклятые враги Бонапарте.
      Сообщил мне П. И. Б. и официальную версию сего «переселения народов», коей верить нельзя, конечно.
      В день отъезда его величества граф Николай Петрович Румянцев, канцлер, пригласил к себе французского посла графа Лористона и передал ему от имени государя сообщить Наполеону следующее.
      Его Величество в Вильне, так же как и в Петербурге, остается его другом и самым верным союзником (son ami et son alli? le plus fid?le), что он не желает войны и сделает все, чтобы избегнуть ее, что его отъезд в Вильну вызван известием о приближении французских войск к Кенигсбергу и имеет целью воспрепятствовать генералам предпринять какое-либо движение, которое могло бы вызвать разрыв.
      Не знаю, кто поверил сим словам, может быть, что и никто, а может, один лишь канцлер Румянцев, конечно, европейски образованный, но политически довольно-таки наивный, принял за чистую монету дипломатический ход нашего государя.
      Как бы то ни было, но хочу на будущее записать собственное свое предположение, что нечто важное приближается, и произойдет оно тут, в тихой и казавшейся мне поначалу столь сонной Вильне.
 

Апреля 14 дня. Седьмой час вечера

 
      В два часа дня гром орудий и звон колоколов возвестили жителям Вильны о прибытии императора Александра.
      В шести верстах от Вильны императора встречал военный министр и главнокомандующий Первою Западною армиею генерал от инфантерии граф Барклай-де-Толли.
      Я был в свите главнокомандующего, помещаясь подле полковника Арсения Андреевича Закревского (впоследствии генерал-лейтенант, министр внутренних дел, финляндский и московский военный губернатор. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена), начальника артиллерии Первой армии генерала Кутайсова и дежурного генерала Кикина.
      В предместье Вильны, что прозывается Антоколь, его величество ожидал виленский магистрат, а также все городские цехи со знаменами и литаврами. Приметил я, что с особым торжеством встречал государя жидовский кагал, и он заметил это, что было видно по несколько изумленному выражению лица государя.
      Население заполнило не только улицы и площади Вильны, но и холмы, окружающие Антоколь, башни костелов и крыши домов.
      При этом радости, как мне показалось, было не очень-то и много, а все больше любопытства и озабоченности. А вот жиды, помещавшиеся отдельно, явно изливали свой восторг бурно и искренне: и невооруженным взглядом было видно, что они именно радовались приезду российского императора.
 

Апреля 15 дня. Одиннадцатый час ночи

 
      Сегодня император Александр Павлович принимал в Виленском замке духовенство и представителей городских властей, а также профессоров местного университета, магистрат, купечество, а также и жидовский кагал.
      Затем Государь в сопровождении главнокомандующего генерала от инфантерии Барклая-де-Толли, а также генералов Беннигсена, Аракчеева и генерал-адъютантов Балашова и Волконского производил смотры войскам и с этой целью ездил в Вилькомир, Шавли и Гродно.
      Генерал-адъютанты Волконский и Балашов, кажется, смотрели на меня весьма кисло и, может быть, даже с неодобрением. Я также глядел на них не слишком радостно, но при этом отнюдь не робея и совершенно не смущаясь, без малейшего подобострастия.
      Да, это непросто иметь в числе своих недоброжелателей двух генерал-адъютантов императора, двух его любимцев. Вся моя надежда – на мудрость государя, на то, что он понимает истинную цену своих любимцев.
      После обеда государь Александр Павлович призвал меня и подробнейшим образом расспрашивал о настроении умов в Виленском крае, о том, находятся ли под наблюдением сочувствующие Бонапарте, о деятельности военной полиции при Первой Западной армии, о том, помогает ли нам население и о том, в какой мере можно опираться на местных полицейских чиновников, насколько можно доверять им.
      Вечером граф Барклай-де-Толли давал ужин в честь императора.
      Я был в числе приглашенных. Сидел напротив министра полиции Балашова и обратил внимание, что государь периодически взглядывал на нас двоих с любопытством и слегка улыбаясь при этом.
      Мне даже иногда казалось, что Александр Павлович как будто иногда подмигивал попеременно то мне, то Балашову. На ужине был и мой давний знакомец – старый, многоопытный интриган Густав Мориц Армфельт.
      Он изменял всем, кому только это было возможно. Сам шведский барон и друг шведского короля, он в году, кажется, 1794-м был обвинен в государственной измене и бежал в Россию. В 1801 году возвратился в Швецию, а в прошедшем году опять вступил на русскую службу: Александр Павлович назначил эту старую, облезлую лису председателем комитета по финляндским делам, иначе говоря, верховным правителем Финляндии. Не многовато ли? Барон Армфельт играл ведущую роль в интриге, завершившейся арестом и ссылкой государственного секретаря Сперанского. Видимо, по этой причине его величество и покровительствует ему.
      А теперь Густав Мориц пожалован в графы Российской империи и назначен ни больше, ни меньше – членом Государственного совета (граф Армфельт умер в 1814 году в чине генерала от инфантерии. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
      Такого мастера урвать себе кусок пожирнее я в жизни не встречал, но умен и проницателен он несомненно.
 

Апреля 16 дня. 10 часов утра

 
      Вчера около одиннадцати часов ночи вместе со здешним полицмейстером майором Бистромом, полковниками Розеном и Лангом, как всегда неразлучными, мы отправились в бордельку пани Агаты Василькевич, дамы радушной, не по возрасту кокетливой и утомительно болтливой. Но издержки характера пани Агаты приходится принимать с полнейшей покорностью. Все дело в том, что ее заведение одно на всю Вильну. Нет сомнения, что дом пани Василькевич нужен попросторнее. Надо будет об этом озаботиться.
      Выбеленная узкая комнатка с шелковой кушеткой в первую минуту оттолкнула убогостью. Но чувство это мгновенно улетучилось едва я увидел девицу, которую подвела мне пане Василькевич. Откуда взялась в этой дыре такая тонкая, такая нежная красота!
      Узкое бледное лицо, оттененное длинными, загнутыми ресницами, выражало трогательную невинность, глаза, огромные, светлые, как апрельское небо над Вильной, смотрели спокойно и ласково.
      В ней не было и капли обычного кокетства, но тем неожиданнее была страстность ее объятий и ловкая умелость ласк. Я провел с ней несколько лихорадочных часов.
      Девица была находкой, о которой стоило незамедлительно сообщить Александру Павловичу. Император всегда отлично вознаграждал меня за подобные услуги.
      Уповаю на щедрость его величества.
      В нынешний момент я ведаю высшей воинской полицией при Первой Западной армии.
      Сотрудничать с графом Барклаем-де-Толли приятно и легко.
      Он человек умный, быстро понимающий чужую мысль и несомненно честный. Правда, государь сказал мне однажды, что стране нашей нужны интриганы не менее, чем люди честные.
      Однако вот что я иногда думаю. Конечно, хорошо быть не под Балашовым, но руководить воинской полицией при Первой армии, и это после Особой канцелярии при министре полиции все-таки не мелковато ли это для меня, и тем более в сей самый момент, когда Российская империя просто наводнена шпионами?! Все дело в том, что в Вильне пока до обидности как будто ничего не происходит – местные французы таятся.
      Не могу забыть злорадной улыбки на лице министра полиции Балашова, когда он узнал, что я, начальник его Особой канцелярии, вынужден теперь заниматься, как он полагает с высоты своего министерского кресла, в общем-то делами довольно ничтожными.
      А ведь еще недавно Балашов мучился острой завистью и не уставая плел интриги, потому что государь давал мне приватные поручения, совершенно с ним не сносясь.
      Но надеюсь недолго будет торжествовать этот плешивый мерзавец. Александру должна прийтись по вкусу найденная мной девица, и тогда поглядим.
      Да и так ли уж корыстны мои планы?
      Теперь, когда Бонапарт грозит приблизиться к границам Российской империи, Александру Павловичу особенно нужны верные люди. Вот через услаждение государя приближение к царствующей особе людей, верных престолу, и произойдет.
      Так девица пани Агаты и послужит интересам империи.
      Но тороплюсь. Государь ждет меня к полудню.
 

Апреля 16 дня. В 10-м часу вечера

 
      Как я и предполагал, государя заинтересовала моя находка.
      Аудиенция началась с обсуждения последних политических событий и предположений о возможных передвижениях армии Бонапарта. Александр Павлович стал расспрашивать меня о сотрудниках моей бывшей канцелярии, интересовался, можно ли их использовать для собирания сведений о передвижении французских частей. Я, естественно, отвечал, что мои молодцы не подведут.
      Разговор незаметно перешел на мое происхождение. Император прямо спросил, не сочувствую ли я Бонапарту. Вопросы государя навели меня на мысль, что Александр Павлович прощупывает почву. Сердце подсказывало, что промысливается новое назначение, новая должность.
      Потом государь стал интересоваться моим виленским житьем, не особенно ли скучаю я тут после Санкт-Петербурга.
      Тут я и поведал ему о вчерашней находке, обнаруженной в скромном домике пани Агаты. Рассказ о девушке Александра не оставил равнодушным.
      И мы договорились, что сегодня к пяти часам дня я приведу девицу пани Василькевич к себе, в комнаты, снимаемые у купца Савушкина, и уйду, а государь явится в начале шестого вечера.
      По окончании аудиенции я кинулся к Агате Казимировне. Но дама неожиданно заартачилась и, хотя я ей сулил солидный куш, никак не соглашалась отпустить девицу ко мне на квартиру.
      Увидев, что уговоры мои не действуют, я вынужден был намекнуть, кому предназначается сегодня сия юная особа. И тут Агата Казимировна сдалась мгновенно. Более того, она церемонно расшаркалась и решительно отказалась от вознаграждения.
      Перекусил я в трактире Янушкевича, что на Доминиканской улице. Надо привыкнуть к нечистоте местных трактиров, как и к их прескверному кислому вину (говорят, впрочем, что все сказанное не имеет ровно никакого отношения к славному в здешних краях трактиру Кришкевича, в коем я пока не был).
      Выйдя из трактира, поспешил я назад к Агате Казимировне. Меня уже ждали. Девушка была в шерстяном белом капоте. Головка ее была закутана на восточный манер в голубую мягкую шаль, так что видны были только приветливо улыбающиеся глаза. Тайна ей очень шла.
      Минут через двадцать мы уже подходили к дому купца Савушкина.
      Я молниеносно отпер дверь и вручил ключ своей спутнице. Через минуту я был на улице.
      Вернулся я к себе в семь вечера. Дверь была не заперта. Государь сидел у стола и что-то писал. Питомицы Агаты Казимировны уже не было.
      При моем появлении Александр Павлович тут же отложил перо, встал и с чувством пожал мне руку.
      – Девица твоя поистине прелестна. Признателен тебе за необыкновенно удачную находку, Санглен. Да, ты просто создан для сыска. Имей в виду, я буду всегда об этом помнить. И знай, что я не люблю быть неблагодарным.
      Слова государя бальзамом пролились на мое сердце.
      Мы еще поговорили с полчаса, потом я проводил его величество в Виленский замок.
      Вернувшись к себе, я разбирал бумаги, читал донесения местных полицейских чинов, но, как припоминаю, не очень-то был способен понять, заключенный в них смысл.
      В эти минуты я способен был думать только о том, изменит ли мою судьбу сегодняшний визит государя.
      Мне показалось, что его величество чувствовал и выражал искреннюю признательность ко мне. В общем я очень надеюсь на благотворные перемены, и весьма скорые.
      В сем благодушном настроении отправляюсь исполнять храповицкого!
 

Апреля 17 дня. После четырех часов пополудни

 
      Проклятый Балашов! Встречаю его повсеместно в городе. Ясно чувствую, что его напряженный ненавидящий взгляд, как штык, упирается мне в спину.
      Болезненную зависть его стал примечать и государь и даже как будто забавляется этим. В присутствии своего министра полиции Александр Павлович не упускает случая демонстративно выказать мне свое расположение.
      Разделяй и властвуй. Император, надо полагать, опасается чтобы министр полиции и директор высшей воинской полиции жили в ладу. Такой союз представлял бы собой серьезную силу.
      Потому он не только рассорил нас, но и пристально следит, чтобы мы не примирились. Сегодня я получил тому доказательство.
      Балашов квартирует в доме Лавинского, гражданского губернатора здешнего края. Сразу по приезде он прислал мне ласково составленную записку, предложил встречу. Желая не обострять отношений, я немедля явился на его зов.
      Балашов принял меня радушно, старался показать, что обиды забыты. Я ни на грош не верю этому хитрому греку, но примирение было в его интересах, да, собственно, и в моих.
      Наш разговор состоялся часов в одиннадцать утра, мы уговорились, что непременно увидимся на следующий день.
      Обедал я у графа Барклая-де-Толли.
      Главнокомандующий Первой армии и он же по совместительству военный министр со всем своим штабом разместился в Виленском замке. Супруге его почему-то был отдан целый этаж. На этой женской половине и был устроен обед, церемонный и скучный.
      Надо сказать, что граф Барклай-де-Толли, известный храбростью и неустрашимостью на поле боя, панически боится жены своей.
      Эта сухая, плоскогрудая немка говорит тихим, свистящим голосом, который действует на графа пуще любой канонады.
      Я не раз наблюдал как в присутствии жены длинное узкое лицо главнокомандующего еще пуще вытягивается, превращаясь в короткий пробел между двумя массивными бакенбардами.
      Все основные назначения в Первой армии во многом определяются графиней. Но прежде всего она отбирает адъютантов, и немцев и русских, и держит их под своим покровительством и контролем. Они и составляют ее двор. Они в полном составе и присутствовали на обеде.
      За столом я оказался рядом с дежурным генералом Кикиным. Его круглое, всегда готовое к улыбке лицо почему-то не вызывает у меня доверия.
      Были на обеде состоящий при особе государя генерал от кавалерии барон Беннигсен и генерал-майор Винценгероде. Первый мне показался до невозможности заносчивым и, кажется, изрядным интриганом. Но мало ли в свете заносчивых генералов. Удивляюсь я другому.
      Император Александр Павлович изгнал с глаз долой всех убийц своего несчастного отца – благороднейшего российского императора Павла Петровича. А вот Беннигсена он упорно держит при своей особе. Между тем именно генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар по телу императора Павла – добил его. И ведь все об этом знают (на острове Святой Елены Наполеон говорил: «Генерал Беннигсен был тем, кто нанес последний удар: он наступил на труп». – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена). Поразительно, как он умеет сохраняться на плаву!
      В общем, генерал от кавалерии Беннигсен решительно и сразу мне не понравился. А вот к генерал-майору Винценгероде я сразу же почувствовал особое расположение: видно, что это человек необыкновенной храбрости и благородства.
      В русской службе он с 1797 года. В 1802 году был пожалован генерал-адъютантом императора Александра Павловича, но потом вернулся в австрийские войска, в коих служил прежде. Однако в этом году, в виду возможной войны с Бонапартом, добровольно прибыл к нашему государю (впоследствии дослужился до генерала кавалерии. Именно он, а не Денис Давыдов, руководил в 1812 году партизанской войной. Вообще проявил себя храбрецом и патриотом нашей империи. Прослышав, что Наполеон собирается взорвать Кремль, он взял белый флаг и явился в Москву, намереваясь упрашивать французов не взрывать Кремль. Но у него отобрали белый флаг и арестовали. Генерала Винценгероде отбил потом один из его партизанских отрядов. – Позднейшее примечание Я. И. де Санглена).
      По завершении обеда мы с графом Барклаем уединились в кабинете. Мне было сообщено, пока неофициально, о будущем моем назначении. Государь намеревается поручить мне всю высшую воинскую полицию при военном министре, то есть сделать министром военной полиции. Накануне войны должность эта немаленькая.
      Глядя в бледные, как шотландские озера, глаза графа, я вспомнил улыбающиеся глаза в голубой шали. Ладонь моя все еще хранила ощущение ее волшебного плеча.
      Теперь под мое начало отойдет и городская полиция Вильны. Надо приказать сделать список всем жителям, особо обозначив тех, которым не следует слишком доверять.
      Граф как будто собирался дать мне несколько разъяснений, касающихся моей будущей работы, но неожиданно сам себя прервал вопросом, чрезвычайно удивившим меня:
      – Вы сегодня видались с Балашовым?
      Я, не в силах скрыть изумления, спросил у Барклая (кстати, разговариваем мы всегда только по-немецки):
      – Как вам это стало известно, граф?
      – Мне рассказал государь. У меня сегодня была с ним аудиенция в двенадцать.
      Досада! Итак, за мной следят. Следят за профессиональным шпионом, который слежки и не заметил. Я стал мысленно перебирать возможных доносчиков. И быстро нашел ответ – губернатор Лавинский, в доме у которого остановился Балашов.
      – Государь недоволен вашей встречей с Балашовым, – монотонным голосом произнес князь. – И настоятельно просил передать вам прекратить с министром Балашовым впредь всякие сношения, и это во избежание монаршего гнева. Передаю слова государя de texto, – подытожил главнокомандующий.
      Я поклонился в знак согласия.
      Все было ясно как божий день.
      Итак, мы с Балашовым обречены на продолжение вражды.
      Делать нечего. Придется повиноваться. Значит, мы с ним завтра не встретимся, и он вконец озлится на меня.
      Но что Балашов делает в Вильне? И что будет тут делать в дальнейшем? Возможно, Государь намерен давать ему какие-то параллельные поручения.
      Мне стало ясно, что Александр Павлович будет и дальше разжигать нашу обоюдную ненависть.
      Нужно быть начеку. Государь любит играть своими шпионами, быть хитрее и проницательнее их. Он любит их стравливать, как владелец псарни своих собак.
      Обо всем этом я размышлял, возвращаясь домой от графа Барклая-де-Толли.
      В пять назначена была встреча с поручиком Шлыковым, человеком дельным, расторопным, сметливым. Он неизменно доставлял ценные сведения.
      Я знал его еще по министерству полиции и, перейдя под начало военного министра, просил прикомандировать ко мне.
      Ужинал я у графа де Шуазеля, страстного поклонника Бонапарта.
      Граф скрытничал, остерегался сказать лишнего, но я все-таки сумел из него кое-что вытащить. Несколько имен, несколько возможных нитей.
      Камергер Коссаковский, его прелестная племянница и граф Тышкевич с сыном.
      С графом Коссаковским я уже знаком. Он показался мне легковесным острословом и слишком страстным поклонником южных вин.
      А племянница его? О, эта женщина давно занимает мои мысли. Я наслышан о ее изысканной красоте.
      На дворе – глубокая ночь. Меня клонит в сон. Завтра аудиенция у императора Александра. Государь ждет подробного отчета о работе воинской полиции и настроениях в Вильне.
      А с Балашовым теперь начнется неминуемая война. Все сначала.
      Министр полиции, конечно, не простит мне, что я завтра не явлюсь к нему на условленную встречу. Не простит и будет прав.
      Но выхода нет. Я не могу ослушаться государя.
      А ведь Балашов не так еще давно был моим благодетелем и покровителем – никак не могу забыть этого.
      В начале царствования императора Александра он был сделан исправляющим должность петербургского военного губернатора. Я его помнил по юности своей в Ревеле, где он при императоре Павле был военным губернатором.
      Явился я к Балашову в Петербурге, и он сразу же предложил мне служить при нем – я возглавил иностранное отделение.
      В 1809 году открылось министерство полиции, и Балашова назначили министром. Он попросил мне написать устав министерства, и сей устав был утвержден государем без малейшей поправки. Вскоре я был сделан правителем Особой канцелярии при министре полиции. В этом звании я с Балашовым жил в добром согласии, как вдруг явились обстоятельства, совершенно от меня не зависящие.
      Натурально, что я старался все заготовляемые для государя доклады писать сообразно тому, как говорил мне Балашов. А он говорил мне: государь любит, чтобы доклады были как можно более сокращены, переписаны четкой рукою и на хорошей бумаге.
      Один раз министр сказал мне с видом явного неудовольствия: «Только ваши доклады сходят, а прочие, из других департаментов, я привез назад».
      Чрез некоторое время объявил он мне, возвратясь от государя: «Поздравляю вас – и ироническая улыбка явилась на устах его, – государь приказал вам исправить доклады прочих департаментов».
      Хотя я и видел, что мне предстоит беда, то есть неминуемая ссора с министром и благодетелем моим, но делать было нечего, и самолюбие не позволяло пренебрегать докладами.
      Однажды Балашов с величайшим неудовольствием сказал мне: «Государь приказал мне брать вас с собою в Царское Село, чтобы вы, в случае неисправности, поправляли доклады других департаментов». И прибавил еще сердито: «Только ваши доклады и хороши».
      С сего времени я уже всегда ездил с министром в Царское Село.
      Но это еще не все. В декабре 1811 года, пополудни в 6 часов, вошел ко мне дежурный офицер с докладом, что меня желает видеть Зиновьев. Я думал, что это друг Балашова камергер Зиновьев, снабжавший министерский стол фруктами, и велел ему отказать. Дежурный воротился и объявил, что Зиновьев утверждает, будто имеет крайнюю нужду до меня.
      Входит низенький, тоненький человек, который требует говорить со мной наедине. На вопрос мой «С кем имею честь говорить» он отвечал: «Я камердинер его величества». Я ввел его в свой кабинет, где он вручил мне записку. Можно представить себе мой испуг – то была рука императора.
      Через несколько дней Зиновьев явился опять. Он пришел с объявлением: «Государь вас ожидает». – «Я только прощусь с женою и детьми», – сказал я.
      Зиновьев ответил мне: «Сделайте милость, никому о том не говорите. Государь именно это запретил».
      Однако я не послушался, ибо был убежден, что Балашов жаловался на меня государю. Я страшился ареста.
      Под предлогом переодеться я пошел к жене и просил ее не беспокоиться. «Вероятно, на меня донесли, – говорил я ей, – может быть, куда-нибудь ушлют, но я увижу государя и буду просить об отправлении всех вас ко мне».
      Мы сели с камердинером в сани, и нас повезли к маленькому подъезду. Повели меня по множеству лестниц. Наконец Зиновьев ввел меня в небольшую комнатку, в которой стояли комоды и шифоньеры, и просил меня тут обождать. Нигде не было свечей – темнота наводила на меня дурные предчувствия. Я все более утверждался в мысли, что буду отправлен.
      Наконец сквозь щель двери в другой комнате проявился свет – зажглись свечи. Дверь отворилась, и император стоял передо мною. Я поклонился.
      Государь с удивительно милостивою улыбкой сказал мне: «Entrеz, je vous prie».
      Я вошел, император сам притворил дверь и сказал: «J’ai desir? faire votre connaissance, pour vous demander quelques renseignements sur des articles, que je ne puis bien concevoir, et que vous devez connaоtre».
      Я подумал: «Не полагает ли император по фамилии моей, что я француз?», и отвечал: «Государь! Я русский и на отечественном своем языке изъясняюсь не менее свободно, чем на французском».