При нашем появлении он тут же вскочил и застыл без движения, не шевеля ни единым мускулом, но во взгляде его читался немой вопрос. Видимо, он мучительно разгадывал причину нашего столь неожиданного появления.
      После приветствия и нескольких совершенно малозначащих общих вопросов Александр Павлович остановился, сделал паузу, взял меня за руку, подвел к неподвижно и выжидательно стоявшему в глубине своего огромного кабинета главнокомандующему и торжественно сказал ему при этом:
      – Михаил Богданович! Любезнейший! Можешь поздравить де Санглена. А заодно поздравь и меня, и себя, и вообще всех нас. В одном бою мы одолели Бонапарта – в шпионском.
      Напряжение тут же слетело с лица главнокомандующего (кажется, он боялся, что мы пришли с дурными вестями), и он довольно рассмеялся.
      Рассказав вкратце Барклаю-де-Толли о сути происшедших перемен, государь потом медленно и раздумчиво добавил, как бы размышляя вслух (в эти минуты его величество говорил чрезвычайно тихо, но зато при этом предельно четко, даже как-то чеканно):
      – Все-таки это был правильный выбор – прикомандировать тебя к военному министерству и отдать под твое начало всю высшую воинскую полицию империи, хотя многие меня отговаривали, и как еще отговаривали (имей в виду, Санглен, что в их числе был отнюдь не один Балашов). Но теперь-то совершенно очевидно: я был прав, что не послушался их всех, исключительно прав.
      Затем государь вдруг неожиданно повернулся в сторону Барклая-де-Толли и спросил, глядя на него в упор (я обратил внимание, что выражение его льдистых голубых глаз в этот миг было пронзительно-пронизывающим, по-настоящему испытующим):
      – Граф, скажи-ка напрямую мне: а доволен ли ты нашим Сангленом? Работенка-то у него непростая (полагаю, далеко не всякий с такой и сладит?!). Как ты полагаешь, он справляется? Жду от тебя, Михаил Богданович, трезвой, продуманной оценки. У меня есть свое собственное мнение, но я хочу услышать твое. Что ты сам думаешь о работе высшей воинской полиции при особе военного министра?
      Как только императором были заданы сии вопросы, мне кажется, даже остроносая лысая макушка главнокомандующего тут же радостно засветилась.
      Барклай-де-Толли покинул свое место в глубине кабинета, занятое было в выжидательной позиции «Что же будет? с чем пожаловал император?», подошел к нам поближе и чрезвычайно прочувствованно проговорил, обращаясь к Александру Павловичу, а на меня даже не глядя, как будто меня тут и не было вовсе.
      Главнокомандующий даже не проговорил, а выкрикнул, сделав это как бы на одном дыхании и без всякой тени раздумий – решительно, предельно твердо, спокойно:
      – Еще бы, ваше величество! Конечно, он справляется! И еще как! Вообще я каждодневно убеждаюсь в том, что Яков Иваныч де Санглен – поистине находка для нас. Он ведь в кратчайшие сроки, в течение всего одного месяца, смог разыскать агентов, кои явились подлинным спасением для Российской империи в эти тяжелые дни приближающихся испытаний. Бонапарт всюду хотел насадить шпионов, и ему не удалось это только благодаря нашему противодействию. За время вашего пребывания в Вильне начальник высшей воинской полиции совершил поистине невозможное в этом отношении. Данное обстоятельство никакому сомнению не подлежит, оно бесспорно.
      Я невольно зарделся при этих словах и молча склонил голову – слова эти были превыше всякой награды.
      А Барклай-де-Толли продолжал уже более спокойно, не так жестко, не столь определенно и даже как будто с какой-то претензией на юмор:
      – Были, конечно, и неудачи, отдельные просчеты (как же без них-то?), но в главном высшая воинская полиция оказалась на высоте: эмиссар Бонапарта был полностью разоблачен. Впрочем, что я рассказываю?! Вы же, ваше величество, в отличие от меня, сами участвовали в этой операции – вы задерживали графа де Нарбонна у себя, а Санглен в это время орудовал с его бесценной шкатулкой?! Вы тоже в некотором роде агент де Санглена, а у него, надо сказать, вообще отличные агенты.
      Государь улыбнулся и лукаво-понимающе кивнул – он был тонкий ценитель шуток.
      Впрочем, Александр Павлович ведь и в самом деле принимал участие в упомянутой акции. Так что, может быть, Барклай-де-Толли и не думал шутить, он ведь совсем не мастер по этой части.
      Да, забавно получается: его величество помогает тайной полиции, служащей его величеству, оказываясь тем самым на службе у самого себя.
      В любом случае император оценил каламбур, пусть даже и невольный, хотя я все-таки подозреваю, что тут имела место первая шутка в жизни нашего военного министра, сурового шотландского немца прибалтийской выделки.
      Потом мы втроем отправились на прогулку в городской сад (на возвратном пути я проводил императора и главнокомандующего до ворот Виленского замка).
      Все гуляющие в этот час в саду предупредительно-уважительно сторонились нас.
      На одной из дорожек встретился нам государственный секретарь Александр Семенович Шишков, вице-адмирал и писатель, юркий, носатый, лохматый, глядевший вокруг сердито и неудомевающе.
      Вообще довольно забавно, что он, будучи врагом Бонапарта и яростным ниспровергателем всего французского, изъясняется при этом на изящнейшем французском языке и является, сколько я могу судить, большим знатоком романского искусства.
      Александр Павлович высвободил правую руку, помахал Шишкову, и мы стали фланировать дальше.
      Шишкову наша радостная троица, кажется, не очень понравилась.
      Веселье накануне войны, видимо, представилось государственному секретарю весьма предосудительным, и он смотрел на нас явно осуждающе (на мой взгляд, быть патриотом, большим, чем государь, не совсем прилично).
      Император, кажется, на недовольный вид Шишкова не обратил ни малейшего внимания или же просто не захотел заметить.
      Он пребывал в особенно благодушном состоянии духа (я уж и не помню, когда его видел таким).
      Александр Павлович был исключительно весел, сыпал остротами, достаточно колкими (чрезвычайно много при этом досталось министру полиции Балашову и канцлеру Румянцеву).
      Он шел между нами, взяв нас ласково под руки; кивал прохожим, поглядывал на нас и все время улыбался.
      Лицо его величества неудержимо сияло – оно было освещено первой победой над Бонапартом в новой большой войне (конечно, боевых действий еще не было, но на шпионско-дипломатическом уровне сражения уже шли, и еще какие!).
      В это тихое, чистое виленское утро, окутанное густым молочным туманом, в миг затишья перед страшной военной бурей российский император явно не хотел думать о тех неминуемых огромных испытаниях, которые нам в ближайшем времени грозят (собственно, неясно даже было, сможет ли устоять наша великая империя) – как будто даже тень заботы не омрачала его прекрасное чело.
      У меня настроение было гораздо менее радужное, но и я улыбался (правда, это было во многом напускное: более всего я по привычке с опаской вглядывался в тех, кто шел нам навстречу). Даже Барклай-де-Толли, думаю, более всего из всех нас постигавший, что именно надвигается, казалось, шел веселый, довольный и безмятежный.
      Городской сад Вильны благоухал, и мы шли, опьяненные его ароматом и ароматом победы над непобедимым дотоле Бонапартом.
 

Мая 19 дня. Одиннадцатый час ночи

 
      Вернулся к себе с ужина у главнокомандующего.
      В числе гостей, помимо корсиканца графа Поццо ди Борго и британского агента Роберта Вильсона, были генералы Аракчеев и Беннигсен. Последний мне все более и более не нравится, хотя особенно радостных чувств он мне не внушал никогда.
      Леонтий Леонтьевич Беннигсен – необыкновенно длинный, сухой, накрахмаленный и важный, словно статуя Командора из «Дон Гуана».
      Он невыразимо заносчив, сух и вообще придает своей особе чересчур повышенное значение. Без всякого сомнения, милость императора плохо сказывается на нем. И я все-таки никак не понимаю, как можно держать при своей особе убийцу собственного отца! И тем более оказывать ему милость! Но вот что потрясло меня сегодня – как это только генерал Беннигсен решился принять любезное приглашение Михаила Богдановича де-Толли! Мне отличнейшим образом известно (на этот счет в канцелярии воинской полиции есть целая кипа донесений), что сей генерал во все свое нынешнее пребывание в Вильне постоянно интригует против графа и вообще всячески поносит его.
      Агенты сообщают: Беннигсен неизменно нашептывает императору Александру Павловичу, что граф Барклай-де-Толли непременно будет разбит Бонапартом уже в первом приграничном сражении. Более того, Беннигсен рекомендует его величеству незамедлительно отправить графа в отставку и с поста главнокомандующего, и с поста военного министра.
      Но тем не менее на ужин к военному министру генерал является как миленький, с наглой усмешкой принимая ухаживания любезных хозяев (Барклай и не подозревает о происках Беннигсена – я ничего не сообщил ему).
      О бесстыжий наемник, озабоченный не спасением России, а добыванием для себя любым способом наград и чинов!
      Со мной во время ужина Беннигсен почти не разговаривал. Он вообще мало кого удостаивал своей беседой, будучи самим воплощением высокомерия. А если и говорил о ком, то с нескрываемо злобной иронией – поистине шипел, а не говорил.
      Из-за присутствия генерала Беннигсена, из-за его неистребимой чванливости ужин был решительно испорчен – для меня во всяком случае, – а ведь сегодняшний день начался так радостно, так счастливо, так безмятежно: утро было поистине упоительным.
      Однако как бы косо ни поглядывал на меня убийца императора Павла I, отставка варшавского резидента барона Биньона все равно остается моей победой, эта отставка является прямым признанием того, что я недаром провел тут апрель и большую часть мая. Уход барона доказывает, что высшая воинская полиция Российской империи уже существует. Это непреложный факт, с коим теперь нельзя не считаться.
      Все. Полистаю-ка на сон грядущий хотя бы пару страничек из «Разбойников» Шиллера, наслажусь хотя бы одним монологом и иду спать. Кажется, ничто так не ласкает мне душу, как сие бессмертное творение.