УЛЫБКА МЕДВЕДЯ
      С режиссером Алексеем Г. мы приятельствовали еще с института.
      В Театральном учились одновременно, но на разных факультетах. Впрочем, однажды я играл у него в курсовом отрывке в массовке. Участники массовки вовсе не лишены тщеславия. Есть массовочник "без слов", а есть "со словами". Я был "со словами", кричал: "Играйте, Валери!"
      Леша ставил отрывок из "Сирано", эпизод в театре.
      В роли Сирано был студент Сережа Юрский. Слушать монолог о носах в его исполнении приходил народ даже на репетиции, мы пребывали в волнующем ощущении рождения на наших глазах звезды.
      И вот, оба изменившие театру, оба ринувшиеся в кинематограф, мы сидим с Алексеем в ленфильмовском кафе, соединявшем в себе клуб, бистро, биржу труда и стену плача.
      На вялый, ничего не значащий вопрос Алексея: "Как дома?" - мне пришлось рассказать об очередном отъезде жены, на этот раз даже не в Алма-Ату, а, кажется, в Чимкент.
      - Допек, - как о чем-то давно им ожидавшемся сказал Алексей. - Я ее понимаю
      И замолчал.
      Две минуты назад он рассказал, как кувыркается со своей первой картиной, как пока еще на студии редактура пробует его на излом. Если дома так, то чего же ждать от Госкино?
      О работе говорить не хотелось. Чтобы не молчать, я его спросил: "А у тебя как... дома?"
      - Много мелких осколков. Практически по всей квартире.
      Я знал, что квартира ему от отца досталась пребольшущая, а самая большая вещь из бьющихся, здоровенная китайская ваза, чуть не в рост ребенка, разбита Лешей уже давно.
      - Люстра? - без особого интереса, так, чтобы не молчать, спросил я.
      - Нет, Миша, сервиз...
      И дальше последовал рассказ о том, что долгое время великолепный китайский обеденный сервиз, украшение не пустяками заставленного буфета, был заложником в ссорах с женой. Не зная, чем, как, при помощи каких слов и действий заставить мужа прекратить, замолчать, согласиться, наконец, хотя бы не орать, она грозила грохнуть сервиз.
      Воспитанный в достаточной семье, Алексей не очень дорожил вещами, но знал, как любит этот сервиз мать, и потому "последний аргумент королевы" действовал безотказно, прибегать к нему приходилось, надо думать, не часто.
      А вот в давешней ссоре, когда жена пригрозила употребить доказательство "от сервиза", Алексею вдруг захотелось раз и навсегда покончить с этим шантажом.
      - Надоело, Миша, понимаешь, надоело, - воспрянув от грустной дремы над чашечкой остывшего кофе, заговорил Алексей, - что она меня всю жизнь пугает и пугает...
      А дальше было рассказано с тайным оттенком гордости за свою жену.
      Пока они ругались, оказывается, она его трижды предупредила, что "сделает это", а он не только не хотел верить, но еще и насмешничал.
      Дальше произошло нечто неожиданное и для него, и для нее.
      Жена подошла к буфету, вытащила выстроенный в китайскую пагоду сервизище, гору сужающихся кверху тарелок и подтарельников, приподняла и с маху грохнула об пол.
      - А ты что?
      Он сказал.
      Я не одобрил.
      Он согласился: может быть, ты прав.
      Обменявшись домашними новостями, мы сидели молча.
      Никогда не знаешь, что на уме у медведя.
      Сходство моего приятеля с медведем, скажем так, уж очень бесхитростное, вроде рядом лежащее на первый взгляд, но верное, если немножко больше знать медведей.
      Константиновский, готовивший тигров для выступлений Маргариты Назаровой, рассказывал на съемках "Укротительницы тигров" о коварстве и непредсказуемости именно медведей.
      И действительно, вы обратили внимание, что львы, тигры, пантеры, кто там еще, удавы, слоны - все выступают в цирке без намордников. Все! Кроме медведей. Даже подросткового возраста мишки, такие мягкие, такие круглые, такие забавные, такие милые, и те выступают на арене только в намордниках.
      А почему?
      Да только по одной причине - никто не знает, никто угадать никогда не может, что у него на уме, что он сейчас сделает.
      У медведей нет мимики! Это раз.
      Второе. Медведь не предупреждает о нападении. О его намерениях можно узнать, увидев собственный скальп в когтистой лапе.
      Леша поднял на меня свои медвежьи глазки и посмотрел долгим неморгающим взглядом.
      И во взгляде этом, в глазах своего давнего и милого сердцу приятеля, я заметил глубочайшее сочувствие, почти сострадание, я видел совершенно ясно, что ему меня стало жалко. И хотя нельзя унижать человека жалостью, это мы усвоили не без горечи, но иногда так хочется сочувствия. Я с размягченной душой приготовился услышать слова утешения, сам не знаю в чем, но утешения.
      - Мишка, хочешь, тебя завтра со студии выгонят? - грустно и негромко спросил Леша.
      - Меня? Завтра? За что?
      - Ты не спрашивай, за что, ты скажи лучше - хочешь?
      - Это кто же меня выгонит? - Я проработал на "Ленфильме" к этому времени уже лет десять, и замечания по службе и выговоры были еще впереди.
      - Я, Миша, я...
      Меня стал разбирать смех. Надо было видеть его грустную, полную сочувствия физиономию, как будто у него в руках уже горсть земли и он готов эту последнюю дань отдать своему давнему товарищу. А на дворе белый день, мы во цвете лет, сидим в кафе...
      - Не смейся, Миша. Сейчас ты все поймешь. Вот сейчас я закричу, закричу на все кафе: "Ну что тебе евреи сделали?! За что ты нас не любишь?!"
      - Замолчи, гад, - невольно вырвалось у меня. Школярские манеры изживаются не скоро.
      - А-а, вот видишь... - сочувственно проговорил Леша, положил свою большую голову на подставленную ладонь и стал смотреть на меня как бы по-петушиному, сбоку.
      - Ты же всю жизнь говорил, что вы из немцев, а теперь вдруг "нас, евреев".
      - Миша, поверь мне, никто не будет задавать вопросов, из немцев я или из шведов. Тебя завтра на студии не будет.
      - И ты думаешь, тебе поверят? Я ведь на студии не первый день...
      - Вот видишь - перепугался. И правильно. Сам знаешь, что поверят, - еще больше сочувствуя, еще больше сострадая мне, проговорил Леша. - Все же знают, что мы с тобой дружим, кому же верить, как не другу. Поверят, и не только мне. Любому поверят. Любой подойдет и закричит: "Что тебе евреи сделали?! За что ты нас не любишь?!" - и все, Миша, у тебя начнется новая жизнь...
      - Леша, а ведь ты провокатор.
      - Миша, о чем ты говоришь - если люди сервизы на пол кидают, то, значит, уже все позволено.
      - Но сколько-то тарелок уцелело? - Я попытался ухватиться за сервиз.
      - Не поверишь, Мишка, - ни одной. Будто она всю жизнь только сервизы на пол кидала. - И снова мне показалось, что в последних словах мелькнула нотка гордости. Он умел ценить мастерство в любом деле.
      - Меня жена кинула, а ты над тарелками убиваешься.
      - Ты меня извини, Миша, но ты вещь менее ценная, чем настоящий китайский сервиз. Потом, тебя кинули, но ты же не разбился. А что я маме скажу, когда она с дачи вернется?
      Я уже было успокоился, но, заметив это, приятель снова сокрушенно закачал головой:
      - Ты не думай, что отвлек меня сервизом, нет, я все-таки закричу. И все услышат. И в кафе, и на студии, и в городе. А ты будешь ходить и говорить: провокатор, не провокатор... - Леша опять впал в грустную задумчивость. Оказывается, он прикидывал, где бы я мог найти сочувствие и понимание. - Ты знаешь, Миша, я сейчас подумал и пришел к выводу: тебя даже в парткоме не поймут.
      Я попытался вспомнить состав парткома, где была заводилой и запевалой еще не уехавшая, но уедущая чуть ли не первой Соня Э. Да, в парткоме не поймут.
      - Ты работу себе найдешь... Нынче ты человек свободный, семьи нет... Только ты не вздумай сейчас бежать, - увидев, что я было дернулся, предупредил Леша. - Кричу вдогонку, еще хуже будет. Давай пока вместе подумаем. Жена узнает, что тебя выгнали, и на этот раз уж точно не вернется. У тебя же, Миша, очень тяжелый характер. Мне же твоя жена говорила: Миша хороший, но у него очень тяжелый характер. Так что сделаю доброе дело.
      - А то, что сына осиротишь, тоже доброе дело?
      - Знаешь, Миша, лучше уж никакого отца, чем такой, про которого говорят, что он евреев не любит. Сын твой вырастет, все поймет и сам будет говорить: у меня нет отца. И все его поймут. - Леша смотрел на меня грустно-грустно. - Ты только не сердись на меня, ты лучше оцени деликатность моей формулировки. Я не буду кричать: "Почему ненавидишь?" Я буду кричать: "Почему не любишь?" Объясняю, постарайся понять. Ненависть - чувство очень яркое, оно должно в глаза бросаться. А вот "не любовь" - дело тихое, интимное, неброское, здесь доказывать ничего не надо, любой и так поверит.
      ...Пройдет много лет, в журнале "Дружба народов" я прочитаю рассказ знаменитого писателя Юрия Трифонова о своем отце, служившем в высших органах, кажется, ГПУ. Однажды кто-то из соратников Валентина Андреевича Трифонова, чуть ли не по Коллегии ОГПУ, ревниво бросил ему: "А ведь вы евреев не любите..." - "А почему я должен их любить?" - был мгновенный ответ прирожденного интернационалиста.
      Мне запомнился этот дерзкий ответ.
      Самому бы мне никогда не подняться до такой находчивости и отваги. Впрочем, если бы и поднялся, и в ответ на обещанный крик остроумнейшего своего приятеля столь же громко закричал бы слова остроумнейшего В. А. Трифонова, едва ли был бы понят и услышан.
      Через много лет после незабываемого сидения в кафе, в бытность мою в Москве, я зашел в гости к Алексею.
      Виделись мы последние годы не часто, и потому в разговоре нет-нет и возникало: "А помнишь?.."
      Припомнились и наши посиделки в кафе, и памятная на всю жизнь угроза заорать: "Ну что тебе евреи сделали?!"
      - Это я?.. Это я придумал?! - изумился Алексей. - Честное слово? А ведь здорово, правда! Правда же здорово? Ну напрочь забыл. Это я так придумал? Надо куда-нибудь вставить.
      И тут же, помолодев на пятнадцать лет, стал азартно воображать, какие бы наступили последствия, если бы угроза была приведена в действие.
      ХЕЙЛИ, КСЮША И НАЗЫМ ХИКМЕТ РАН
      Раньше на Руси нельзя было зарекаться от сумы и от тюрьмы, теперь же нельзя зарекаться от подозрений в шовинизме, национализме и какой-нибудь фобии.
      Учитывая своеобразие эпохи поиска во всем виноватых, с одной стороны, и вялотекущего поиска интернациональной солидарности на почве единства частных интересов, приходится, как говорили деды, дуть на воду.
      Нет ничего прочнее и болезненнее национальных предубеждений и предрассудков.
      Сразу скажу, что опасаюсь быть заподозренным в антитурецких настроениях, противопоставляющих тебя огромному миру ислама, и потому должен предъявить свою родословную, саму по себе исключающую такие подозрения.
      Как кинематографист я родился и вырос в сценарном отделе, собравшем под свои знамена не худших представителей множества племен и народов. Одни фамилии скажут сами за себя, деликатно умолчав про пол своих носителей: Ильмас, Гликман, Гукасян, Витоль, Жежеленко, Демиденко, Пономаренко и человек с удивительно притягательным умом и щедрым сердцем, но с фамилией, больше напоминающей прозвище, - Чумак.
      В такой компании, ясное дело, человек, инфицированный какой-нибудь фобией, не выжил бы и дня.
      Но это так, к слову.
      Главными героями моего правдивейшего повествования будут трое.
      Элкен. Хейли Арнольдовна. Эстонка. Редактор сценарного отдела.
      Сотникова. Ксения Николаевна. Русская. Секретарь сценарного отдела. Французский язык. Стенография. Машинопись "слепым" способом. Сотрудник студии "Ленфильм" с довоенным стажем. Страшно боится потерять место. В возрасте.
      Назым Хикмет Ран. Ничего не боится. Семнадцать лет провел в турецкой тюрьме. Турок. Турецкий революционный поэт. Писатель. Драматург. Общественный деятель. Член Бюро, а затем и президент Всемирного Совета Мира.
      О национальности нового директора "Ленфильма", появившегося в самом начале шестидесятых благословенных годов, не главного, но тоже действующего лица предлагаемой истории, ничего отчетливо он и сам сказать не мог, поскольку происходил из беспризорников. После первых лет знакомства большинство студийцев сошлись на том, что цыганская кровь в колоритнейшем Илье Николаевиче преобладает.
      Итак. Время действия: самое начало шестидесятых.
      Место действия: ордена Ленина (тогда еще без Трудового Красного Знамени, его добудет Илья Николаевич) киностудия "Ленфильм".
      Главные действующие лица названы, вспомогательное лицо предъявлено.
      А теперь - как оно было.
      Это только говорят, что эстонские женщины, как бы это сказать, славятся на весь мир уравновешенностью чувств. Вообще все эти клише о пылких брюнетках и прохладных блондинках - вздор для ленивых умов.
      Хейли была блондинкой. Ну и что? Темперамента, выдумки, умения заманить вас в ловушку и посмеяться над вашим простодушием, как говорится, ей не занимать.
      Мы немало изумлялись ее темпераменту, в спорах превосходившему, во всяком случае не уступавшему, темпераменту горца Резо Эсадзе.
      - Резик, что ты пишешь? - листая режиссерский сценарий, горячо спрашивала Хейли. - "На стене висело ручье". "Ручье" не может висеть на стене, "ручье" бежит по лугу.
      - Хейли, - спокойно говорит Резо, - если не знаешь, не говори. "Ручье висит на стене". Ясно? Идем дальше.
      - Нет, Резик, пока твое дурацкое "ручье" висит на стене, мы дальше не пойдем.
      - Хейли, я не знаю, где ты учила русский! - начинает горячиться Резо. - У Чехова - понимаешь, у Чехова! - "ручье висит на стене и стреляет".
      - Как может висеть на стене то, что бежит по лугу? Подумай своей головой, как может стрелять то, что бежит по лужку?!
      - Где ты видишь "лужку"? Объект "Изба". Читай: "из-ба"! "На стене висит ручье"!
      - "Ручье" может висеть и стрелять только у такого идиота, как ты! Убери "ручье" со стены, не позорься!
      Резо взмахивал руками, Хейли взмахивала ресницами, и каждый стоял на своем, приумножая убежденность страстью.
      Хейли была высокой, поджарой, считала себя красивой. И многие были с ней согласны, и поэтому ей показалось странным, что новый директор не может ее принять, хотя она и раз, и два, и три пыталась к нему попасть. Причина отказа была одна и та же - чрезвычайно занят.
      Терпение у Хейли лопнуло.
      Дождавшись, когда в редакционной комнате она останется одна, она позвонила секретарю директора и сказала:
      - С вами говорит помощница писателя Назыма Хикмета. В пятнадцать часов он приедет на "Ленфильм", хочет познакомиться со студией и переговорить с директором.
      Русский язык был у Хейли хорош, но своеобразен. И дело даже не в неискоренимом мягком акценте, но в своеобразии словотворчества. На редсовете, например, она свободно могла осадить своего коллегу: "Яша, ты сегодня говорил нечленообразно", - имея я виду одновременно и членораздельность, и своеобразность.
      Новый секретарь нового директора, услышав огромное имя Назыма Хикмета, уже лишилась способности различать акценты южные и северные.
      Директор тут же прервал ход запланированных дел. Был перенесен куда-то неотложный просмотр. Убедившись в том, что кабинет еще не вполне оборудован для приема столь важной особы, директор послал готовых к услугам администраторов в магазин за азербайджанским - непременно азербайджанским! коньяком, фруктами и цветами на Сытный рынок, благо рядом.
      В пятнадцать часов к подъезду студии были высланы доверенные лица. Ровно в пятнадцать в приемную директора пришла Хейли и попросилась на прием.
      На нее замахали руками.
      Тогда она сказала, что у нее есть для Ильи Николаевича сообщение от Назыма Хикмета, и прошла в кабинет под изумленными взорами присутствующих.
      О чем уж они там говорили, история не упомнила, но знавший цену шутке бывший актер ТРАМа, бывший директор Дома ученых в Лесном, бывший лагерник и руководитель лагерного коллектива музыкальной комедии, выдавший на зоне блистательную постановку оперетты И. О. Дунаевского "Вольный ветер", не только не вспылил, но и сам со смехом потом не раз рассказывал, как попал впросак.
      Хейли же, сохраняя полную серьезность, лишь поведала о том, как была внимательно выслушана после признания в своей "немножко шуточке".
      Действительно, едва севший в знаменитое кресло карельской березы, директор знать не знал, как надо обходиться с лицами всемирного полета, и, узнав, что никакой Назым, никакой Хикмет Ран на него не грядет, на радостях наобещал Хейли полную поддержку в решении ее проблем.
      Это нынче в чести люди, умеющие здорово решать свои проблемы, а Хейли была человеком старых правил, и пользуюсь случаем отдать ей должное.
      Однажды прямо на работе у меня ужасно заболели глаза. Мы сидели с Хейли в одном кабинете. Она тут же сказала: "Едем!" - "Куда?" - "Тебя будет смотреть главный окулист Военно-медицинской академии!" Я обрадовался, даже боль вроде поутихла.
      Днем на стоянке напротив студии такси можно было взять без труда, и мы помчались на Пироговскую набережную, на кафедру глазных болезней Военно-медицинской академии. Через пятнадцать минут я уже был в кабинете высокого седовласого генерала в белом халате.
      Генерал занимался мною не менее получаса. Мы уже говорили не только о глазах и болезнях. Перед тем как проститься, я спросил генерала, давно ли он знает Хейли Арнольдовну. "Кого?" - переспросил генерал, пригнув ко мне голову. Я повторил. "Я вижу ее первый раз", - генерал виновато улыбнулся, как бы признавая свою непростительную неосведомленность.
      Когда я спросил Хейли, как же я все-таки попал в кабинет заведующего кафедрой в академии, она ответила, никак не преувеличивая свой подвиг: "Я подумала, что уж он-то должен знать, почему у тебя разболелись глаза", сказала почти небрежно, как о само собой разумеющемся.
      Итак, прошло три дня, ровно три дня, история с Хикметом еще расползалась по студии, достигая дальних уголков цеха осветительной техники, пошивочного и ЦДТС, когда в полдень у секретаря сценарного отдела, Сотниковой Ксении Николаевны, зазвонил телефон.
      Дело обычное.
      Она сняла трубку.
      - Добрый день, - раздалось в трубке, - с вами говорит Назым Хикмет...
      - Ха-ха-ха! - сказала Ксения Николаевна и повесила трубку.
      Здесь надо сказать, что Ксения Николаевна не случайно знала французский, была человеком, когда нужно, абсолютно светским, знала дипломатический этикет и могла с достоинством представлять и Петербург, и Ленинград в любом обществе. Природная горошинка в горле делала ее французский совершенно натуральным.
      Телефон зазвенел снова.
      - Простите, - раздалось в трубке, - это киностудия "Ленфильм"? Сценарный отдел?
      - Да, да, да! - с вызовом, узнав прежний голос, почти выкрикнула Ксения Николаевна. - А ты - Назым Хикмет?!
      - Да, я Назым Хикмет, - подтвердил изумленный собеседник.
      - Ха! Ха! Ха! - для понятливости раздельно произнесла Ксения Николаевна, начиная злиться на надоедливого шутника. Ей стенограмму худсовета надо расшифровывать, а тут...
      Семнадцать лет, проведенных в турецкой тюрьме, и десять лет непрерывной борьбы за мир в первых рядах Всемирного Совета Мира воспитывают упорство и твердость в достижении цели.
      Телефон зазвонил в третий раз.
      - Извините, - раздалось в трубке, - почему вы бросаете трубку?
      - Если ты и дальше будешь себя называть Назымом Хикметом, я снова бр'ошу тр'убку! - Питерские дамы, прошедшие блокаду и эвакуацию, умели за себя постоять и перед маршалами, и перед шпаной.
      - Я действительно Назым Хикмет, - сказал человек в трубке.
      - Хватит вгать! Если ты действительно Хикмет, ты должен знать по-фр'анцузски!
      - Я знаю по-французски, - сказал совершенно растерявшийся человек. В Советском Союзе с ним еще никто так не разговаривал. Вот уже десять лет он пользовался нашим искренним гостеприимством и неподдельной любовью, сочувствием. Книги его стихов в многочисленных прекрасных переводах издавались огромными тиражами, его пьесы "Легенда о любви", "Чудак", "А был ли Иван Иваныч?", а в особенности "Дамоклов меч" были украшением репертуара русских театров как в столице, так и в провинции. (В "Дамокловом мече" Театра сатиры блеснул и навсегда запомнился неподражаемый Папанов!) И вот на тебе, может быть, впервые после турецкой тюрьмы с поэтом разговаривали на "ты" и так непримиримо.
      - Хогошо, - отступила на полшага Ксения Николаевна, не лыком шитая и решившая вывести на чистую воду настырного обманщика. - Я хочу послушать, как ты знаешь по-фр'анцузски. Давай! Я слушаю.
      - Un, deux, trois, quatre... - В трубке звучал неуверенный голос человека, не представлявшего себе, до какой цифры надо считать, чтобы убедить непреклонную даму.
      - Cing! Six! Sept!.. - перебила Ксения Николаевна. - Знаешь, что я тебе скажу, дор'огой Хикмет, у нас до четыгех любой дур'ак по-фр'анцузски считать умеет. А ты по-английски знаешь?
      - Знаю, - сказал знаменитый писатель.
      - Гуд бай! Понял? - И трубка полетела на аппарат.
      Мы застали Ксению Николаевну в возбужденном, приподнятом и отчасти боевом настроении.
      - Звонит какой-то дур'ак, - поспешила поделиться с нами своей победой взволнованная женщина, - называет себя Назымом Хикметом, считая, что я дур'очка...
      - Ксюша, а вообще-то Хикмет в Ленинграде, - сказала все знающая про писательский мир Ирина Николаевна, - он вчера прилетел из Дюшамбе, там у него была премьера.
      - Пр'ивет! - У Ксении Николаевны округлились глаза. - Он что, мог сам позвонить на студию?
      - Мог.
      - Какого чегта его к нам пгинесло?! Что ему, дома не сидится? Агрессивный тон, увы, совершенно не соответствовал опрокинутому выражению лица.
      - Дома он, Ксюша, как раз и насиделся, - усмехнулся Дима Иванеев, - целых семнадцать лет.
      - Если это был он, меня завтр'а пгосто выгонят... Откуда я знала, что это он? Я думала, это Хейли...
      - А что ты ему сказала?
      - Много сказала! Как р'аз на увольнение по статье, без выходного пособия. Дугаком назвала. Доигр'ались!
      Через два дня после личных телефонных переговоров с директором студии Назым Хикмет Ран появился на "Ленфильме".
      Легендарный человек был интересен всем, кроме Ксении Николаевны, разумеется.
      По ходу беседы с директором элегантный гость как бы между прочим поинтересовался, кто снимет трубку, если позвонить в сценарный отдел.
      - Вы будете иметь дело с главным редактором, - не понял вопроса директор.
      - Да, но у него есть секретарь?
      - Разумеется, старый опытный работник.
      - Я хотел бы познакомиться...
      Можно ли отказать такому гостю в таком пустяке?
      Как только в кабинет директора вошла приглашенная Ксения Николаевна, Назым Хикмет встал, чем вынудил подняться и Илью Николаевича.
      Ни Ксюша, ни Хикмет и виду не подали, что имели случай познакомиться.
      - Я надеюсь сотрудничать с вашей студией, - сказал турецкий писатель.
      - Мы будем очень р'ады, - сказала Ксения Николаевна.
      Наверное, именно это и хотел услышать гость, он поблагодарил даму кивком красивой седой головы и улыбнулся одними усами.
      Мы с нетерпением и страхом ждали возвращения Ксюши из директорского кабинета.
      Мы даже боялись что-нибудь предполагать, и так все было ясно.
      - Какой он тугок?! Никакой он не тугок! Ногмальный евр'опеец, - поделилась своим первым впечатлением вернувшаяся в сценарный отдел Ксения Николаевна, пошатнув укоренившийся предрассудок о том, что турки - люди, склонные к крайностям.
      "РАДОСТЬ ПОБЕДЫ", ИЛИ ПРИВЕТ СТУКАЧУ!
      Почему "Радость победы" в кавычках, победы-то не было, что ли?
      Все было, и победа была, а кавычки потому, что это название старинного марша, которому предстоит прозвучать на этих страницах.
      А стукач почему без кавычек?
      Что есть, то есть. Вернее, что было, то было. А бывшее даже богам не дано, насколько известно, сделать не бывшим.
      ...Приезжим людям, томившимся в Госкино в Малом Гнездниковском часами в ожидании обсуждений, разрешений, заключений, просмотров привезенных для сдачи картин, поправок, согласований, утверждений и т. д., конечно, запомнились стройные, с приветливыми свеженькими, сосредоточенными лицами первых учеников младшие лейтенанты в фуражках с голубым околышем, постоянно курсировавшие между Комитетом по кинематографии и Комитетом, распространявшим свое благодетельное внимание на все на свете.
      Мало ли ходит по Москве новеньких молоденьких младшеньких лейтенантов, но эти запомнились не своими одинаковыми лицами, а своими одинаковыми портфелями. Портфельчики не из дорогих, почти школьные, но сплюснутые, новенькие, как и сами лейтенанты, словно только что вынутые из кипы на складе канцелярских принадлежностей. В таком сплюснутом портфельчике больше одного, двух, ну, самое большее трех листков бумаги, надо думать, никогда не носили - ноша, посильная и городскому голубю, но голубям эту почту не доверяли, не доверяли ее и обыкновенным почтальонам.
      В коридорах и переходах хитроумного и многоколенного здания, построенного для своих прихотей нефтедобытчиком Лианозовым и приспособленного для нужд управления советской кинематографией, я не встречал этих ровненьких, как свежеотточенные карандаши, воинов государственной безопасности, они растворялись сразу за проходной в каких-то кабинетах, о существовании которых знали лишь посвященные. Так что наблюдать этих благовидных молодых людей, будто сошедших с витрины Военторга на улице Калинина, можно было лишь как скворцов на подлете к скворечнику и на вылете.
      Что они могли носить в своих портфельчиках?
      Государственные тайны в Госкино? Смешно.
      Военные тайны? Еще смешней.
      Тайная слежка за нашим братом кинематографистом?
      Народ мы публичный, ни от кого сами не прячемся, да и хлопочем более всего о праве высказаться сполна и открыто, что ж за нами подглядывать?
      Всякий раз портфельчик в крепких руках стройного и молодого защитника отечества порождал один и тот же вопрос: кусочек чьей судьбы пронесли мимо тебя?
      Не преувеличивая значения своей персоны, я не мог предположить себя в качестве героя переписки между двумя полными самоуважения Государственными комитетами.
      Впрочем, взыгравшее однажды воображение заставило сердце споткнуться: а вот сейчас несут листочек с твоей фамилией, именем, отчеством, годом рождения и местом работы...
      Даже попытался поймать взгляд стройного лейтенанта.
      Он не заметил моих уставившихся на него глаз, даже впромельк, - может быть, их там учат не только подглядывать, но и учат не видеть?..
      А теперь к делу.
      К своим тридцати шести я уже изрядно боялся радости и еще больше того, что называется счастьем.
      Как обходиться со своими чувствами?
      Никто не давал нам предварительных уроков, и только непоправимая жизнь строго учила, как должно употреблять свои чувства, чтобы последствия не были разрушительными.
      Счастье - это состояние упоительное, но не созидательное, более того, счастливый человек, оказывается, совершенно беззащитен, он неосторожен и беспечен.
      Первый раз в жизни я был абсолютно и беспримерно счастлив в 1956 году и тут же получил впечатляющий урок.
      26 августа в пятнадцать часов тридцать минут, это время я, естественно, запомнил, позвонил по телефону отец и сказал, что только что был в Театральном институте, куда я держал вступительные экзамены, и с удовольствием увидел нашу фамилию с моим именем и отчеством в списке принятых на обучение. Если учесть, что после специальных экзаменов к общеобразовательным я был допущен лишь в качестве "кандидата", как бы запасного, то можете представить, какова же была моя радость, когда я узнал, что на финише все-таки вырвал какие-то десятые, а может быть, и сотые балла, позволившие вскочить в коротенький список из пятнадцати победителей.
      Невозможно забыть это неведомое до той поры состояние полного и безграничного счастья, охватившего меня.
      И тут же выяснилось, что я совершенно непригоден, неприспособлен для счастья. Я решительно не знал, что должен делать счастливый человек, тем более дома, тем более в одиночку.
      Кричать? О чем кричать? "Ай да я!"? Но я не видел в случившемся особой своей заслуги, нас было чуть не двадцать человек на место, а со многими поступающими я успел и перезнакомиться, и оценить их превосходство над собой и ясно понимал, что мне просто здорово повезло.
      Итак, кричать мне было не о чем. Прыгать? Кажется, пару раз я подпрыгнул и помахал руками.
      А дальше что?
      Радость требует поступков.
      И тут пришло ясное, как распахнувшаяся перед тобой безбрежная даль после ночного тумана и утренних сумерек, ощущение новой жизни.
      Новая жизнь!
      Начинать новую жизнь в одиночку в пустой квартире было невозможно, я выскочил на улицу.
      Рядом было три магазина, на трех углах. Гастроном? Мимо! Галантерейно-парфюмерный? Мимо!! Магазин спортивных и фотографических принадлежностей... То, что надо!
      Теперь ты будешь жить искусством, служить искусству, иметь дело с отражениями жизни! Лучше всего было бы купить фотоаппарат, чтобы свой, и только свой, взгляд на мир был запечатлен со всей очевидностью...
      На фотоаппарат, даже самый дешевый, денег никак не хватало.
      Служитель искусства должен быть силен, крепок, вынослив... вот и Чехов говорил, что в человеке должно быть все прекрасно. А прекрасно ли твое тело, безвылазно протухавшее в библиотеках уже полгода? Нет, оно далеко не прекрасно. Так сделай же его прекрасным!
      И я купил эспандер!
      На дорогой, с металлическими сверкающими пружинами, денег не хватило, еле-еле хватило на простой, с шестью резиновыми жгутами, упрятанными в пестренькую матерчатую оболочку, и деревянными рукоятками.
      Бросился домой и тут же начал новую жизнь.
      Я растягивал тугие жилы на груди, закидывал резинки за спину, вытягивал вверх, накидывал на шею, сгибался, разгибался... Вскоре моя фантазия в придумывании упражнений с эспандером стала иссякать. Тогда решил проверить, достанет ли у меня силы максимально вытянуть это шестижильное орудие. Как это сделать? Очень просто! Одну рукоятку прижимаете ступней левой ноги к полу, а вторую правой рукой вытягиваете максимально вверх.