Думаю, и меня направили именно в седьмую роту, понимая, что все мои неумелости будут хорошо подстрахованы толковым коллективом.
      В стоявший у норвежской границы танковый полк отродясь никаких переподготовщиков, резервистов по-европейски или "новгородских ополченцев" по-нашему, не присылали, и потому мое появление было в полку событием если не чрезвычайным, то уж не ординарным во всяком случае.
      Прибыв в полк вечером, после ужина, прежде чем лечь спать на принесенную мне в штаб третьего батальона, дежурившего в этот день, раскладушку, я потребовал чай, булку и сахар. Пока я пил чай, рядом стоял солдат и явно караулил чайник, опасаясь, что я рвану с этим полуведерным медным чудом через норвежскую границу.
      Причина же моего появления в столь экзотическом месте чрезвычайно проста. Я вызвался написать киносценарий о службе танкистов в мирное время при условии, что меня призовут как бы на переподготовку в наш самый северный танковый полк. Надо думать, и самый северный в мире.
      Не скажу, чтобы именно танки вызывали у меня особую нежность, но я не знал иной возможности вот так, бросив все на свете, на два месяца сбежать ото всех и от себя самого, пожить той особенной жизнью, когда о себе не нужно думать ни одной минуты.
      Коллеги на "Ленфильме" недоумевали, перемывая мои военные косточки.
      Делать им нечего!
      Никого же не удивляет то, что множество людей на белом свете кувыркаются в своих армированных трубами джипах по бездорожью, носятся сломя голову по грязи, топям и буеракам, ломают машины, руки, ноги, подвяжутся какой-нибудь палкой-веревкой и несутся дальше.
      По сравнению с этой цыганщиной или лазанием по отвесным скалам, да еще с отрицательным уклоном, жизнь танкистов вполне цивилизованна и комфортна даже на Крайнем Севере.
      А Север, Заполярье - страна моего детства, по которой тоскую, как по отрезанной руке тоскуют старые воины, и потому я был готов пойти на любые хитрости, чтобы прожить хотя бы месяц под незаходящим солнцем, вдыхая воздух тундры, пропитанной запахом чистой воды, мхов и полярного быстроцветья.
      Первое, что сделал капитан Вальтер, когда увидел меня, явившегося в роту прямо со склада вещевого довольствия, так это высказал решительное несогласие с приказом No 900 министра обороны СССР, в ту пору маршала Гречко. По этому приказу призванных на сборы офицеров одевали в новенькую солдатскую форму, украшенную соответствующими званию офицерскими погонами.
      - Это все обратно на склад, - заключил Вальтер, обойдя меня кругом.
      Я смолчал, и правильно сделал: выяснилось, что речь идет только об одежде и сапогах.
      Часа через полтора, пока я посвящал своего командира в директиву Генерального штаба, санкционировавшего мое появление именно в этом полку, именно на должности командира танкового взвода, а командир роты проникался сознанием новой своей ответственности, офицеры роты притащили неведомо откуда ворох настоящей командирской одежды, и началась примерка и подгонка.
      - Вот так, и только так, - Вальтер поднял палец, акцентируя внимание офицеров, - должен выглядеть командир взвода седьмой роты! Прошу знакомиться. Старший лейтенант... - Фамилию мою командир роты еще не запомнил, и мне пришлось подсказать. - Направлен в нашу роту Генеральным штабом для работы по собственной программе, с исполнением обязанностей командира второго взвода.
      Затем последовало представление офицеров мне. После звания, имени и должности Вальтер добавлял: "Бриджи... Сапоги, пэша", - так на армейском языке звался полушерстяной офицерский мундир для повседневной носки.
      От себя Вальтер добавил в экипировку великолепный офицерский ремень с портупеей и защитную фуражку, стоившую в военторге в три раза дороже повседневной строевой.
      Вечером в честь моего прибытия в роту капитан Вальтер в своей однокомнатной квартире дал прием на двенадцать человек, благо жена с дочкой Эвелиной уехали в Куйбышев на лето.
      Я обращался к Вальтеру по званию и на правах старшего говорил "ты", он же, в душе не признавая мое звание настоящим, называл меня только по имени-отчеству.
      Офицеры встретили меня радушно, а солдаты с приветливым любопытством. Авторитет "киношника" котировался неплохо, хотя и не шел в сравнение с авторитетом футболиста.
      В армии, где единообразие жизнеустройства несет в себе глубочайший смысл, особенно в цене всякая возможность уклониться от этого однообразия, и потому рота, имеющая какую-нибудь беспородную собачонку, бегающую с ними по тревоге от казармы до парка да еще и первой впрыгивающую в люк командирского танка, с полным основанием поглядывает свысока на тех, у кого такой собачонки нет. Вот и я был хотя и временной, но привилегией седьмой роты второго батальона средних танков.
      После того как я, к немалому собственному и присутствовавших при этом танкистов удивлению, отстрелял на ходу упражнение "А - 4" (одна мишень орудийная, подвижная, две пулеметных, неподвижных) на "отлично", командир роты капитан Вальтер прямо у вышки, на танкодроме, в присутствии командира батальона пожал мне, мокрому после заезда до нитки, руку и объявил: "Обед в "Заполье"!"
      - А как вы здорово этого Борткова из "Юности" вспомнили! Ну и память у вас... - улыбнулся Вальтер, когда мы покинули ресторан и направились к автобусу на Печенгу.
      - Понятия не имею ни о каком Борткове из "Юности", - признался я.
      - А как же стихи?
      - Не стихи, а строчка. Пришлось придумать, эка штука...
      - А я ведь тоже попался, я вам поверил, - засмеялся капитан.
      - Толя, дорогой, ты поверил... Если я многоумных своих коллег на "Ленфильме" какой год за нос вожу. Мы с другом придумали русского универсального мыслителя Лахотина. Нет такого в природе и не было. И как только нам из Карлейля что-нибудь или из Гуссерля под нос, а мы цитаткой из "Лахотина". "При чем здесь ваш Карлейль, если у Лахотина это все сказано и раньше, и ясней. Хоть та же теория "героев и толпы"". И кушают, Толя, еще как кушают! Сделает такой всезнайка умные глаза: "Как вы сказали? Лахотин? Очень интересно. Я о нем слышу уже не первый раз, а вот как-то не попадался... Где бы почитать..." И все это так глубокомысленно, важно. Так что тебе, командир, сам бог велел краснодарского Борткова не знать.
      - А Дмитрия, этого второго Баркова, тоже выдумали?
      - Нет, командир, был такой. И в лейб-гвардии Егерском служил, и с Пушкиным приятельствовал, здесь можешь не сомневаться, все чисто.
      А ровно через пять дней Леночка вступила в тесные ряды истинных ценителей высокого искусства и записалась в преданные поклонницы редкостного таланта Сережи Данилова, величайшего мастера по приготовлению рыбных блюд.
      В прекрасно приготовленной рыбе Леночка разбиралась весьма тонко и судила о ней умно, лучше, чем о поэзии и даже живописи.
      Ее толковые похвалы рядовой Данилов в твердо накрахмаленном колпаке принимал со сдержанным достоинством человека, сознающего, как еще долог путь к подлинному совершенству.
      КИНЩИК ЕДЕТ!..
      Четыре заезда - четыре двойки.
      Битумных тонов воду на Балозере, размеченном пляшущими буйками, взъерошивает порывистый ветер. Угловатые зубастые серые скалы с пучками реденьких на просвет кустиков да тощими, как танковые антенны, березками - это земля. И небо не краше. Серое, низкое. Прямо над головой, рукой достать, плывут, растягиваются тяжкие тучи, вдруг разворачиваются и становятся похожи на жернова, того гляди, припадут к земле и разотрут нас вместе с нашими танками в жидкую грязь.
      Погодка для танковых эволюций на воде - хуже поискать. Да вот искать-то и негде! Наши места крайние. Старики говорили: "От Колы до Ада три версты!" А где Кола? Кола от нас далеко на юге.
      Черные безобразные мешки, набитые снегом, видно, носятся по небу давно. Того гляди, прохудятся, вот уже из одного посыпал снежок, мелкий, редкий. Странно, из таких туч естественней было бы сыпаться камням или золе. Ветер подхватывает редкие снежинки и куда-то тут же уносит, будто крадет. На земле снега не видно.
      И это июль!
      Мы вылезли со своими танками чуть не на берег Ледовитого океана. Может, где-нибудь в тепле сидят сейчас умные люди и сочиняют танк для боевых действий во льдах Арктики и Антарктики. Наш "плавун" "Т-76" может послужить базовой моделью... Секрет? Военная тайна? Но только не от норвежцев. С норвежской стороны в нашу сторону денно и нощно смотрят с вышки, именуемой у нас "натовской", изумленные нашему терпению и упорству сидящие в тепле соседи. И видимость с той вышки лучше, чем мы могли даже вообразить.
      Наш командир подполковник Б-в на оперативном совещании офицеров полка, преподнося нам свежеиспеченные распоряжения и новости, заставил почти всех очнуться от дремы своим сообщением о том, что полк получил вагон лыжной мази. При нашем годовом расходе этого количества должно хватить ровно на двести четырнадцать лет. Мало того, что хранить эту пропасть мази негде, тыл обратно не принимает, а за каждый день простоя вагона на нас идет начисление. Окончательно же все проснулись, когда командир доложил о том, что на сопредельной стороне, как любил он загадочно выражаться, если по-русски, то в Норвегии, издан справочник по офицерскому составу нашего полка с персональной характеристикой каждого.
      Тут же у всех вспыхнуло неукротимое любопытство. Не так уж важно знать, что думает о тебе друг, куда важней знать, как расценивает тебя лично вероятный противник. Для военного человека это так же важно, как и мнение начальства. Согласитесь, в какой-то мере жизнь военного человека в руках его командиров, начальства, но в какой-то мере и в руках противника. И вот об этой мере всем захотелось узнать. Командир, однако, на этом документе не задержался и стал зачитывать приказ про неведомого прапорщика с запоминающейся фамилией Бандурка, из уж совершенно неведомого нам отдельного батальона связи, утащившего к себе на дачу маленькую передвижную электростанцию. "Мечта!" звучно выдохнул командир разведроты капитан Федоров, и дружный смех вернул нас к жизни окончательно. Чуть было не улыбнувшийся командир тут же скомандовал и себе и нам: "Серьезней!" - и уже повеселей добубонил свое чтение, называвшееся у нас "сводкой армейской непогоды".
      Такие люди, как Федоров, в трудную минуту незаменимы. Две недели назад к нам приехал знаменитый и редкий в наших краях гость - подполковник Ш. из политотдела округа. Если у журналистов есть почетное звание "Золотое перо", то у этого величайшего пропагандиста было неофициальное звание "золотой язык". Чуть не весь офицерский состав полка, свободный от нарядов, предписано было пропустить через его классическую лекцию "Роль КПСС в строительстве Вооруженных Сил СССР". Для "доверительного контакта" с аудиторией слушание было устроено не в клубе - оттуда легче сбежать, а в большом тактическом классе в штабе. Минут уже через сорок кончился в аудитории кислород, а на втором часу повисла мертвая тишина. Не чуждый оперным приемам, лектор один в полной мере наслаждался собственным искусством. И вдруг в гробовой тишине раздался голос, примерно такой, каким прощались друг с другом моряки на "Варяге": "Братцы, а ведь мы почернеем!.." И, отсмеявшись, мы забыли и про кислород, и о безнадежно потерянных двух с половиной часах. Так что только благодаря Федорову и выжили, и лектора запомнили на всю жизнь.
      После памятного совещания все порывались хоть одним глазком взглянуть на "натовский" путеводитель по нашему полку. Но особист охладил любопытствующих, как бы между прочим дав понять, что не видать нам этого справочника, как своих ушей, потому что о командире нашем сказаны там слова не самые лестные.
      На перекуре офицеры обступили меня: "Ну, товарищ старший лейтенант, теперь вся надежда на вас. Один вы в полку остались незасвеченным! Вы теперь наше тайное оружие, сюрприз для врага".
      Прибыв в полк всего месяц назад, я не мог быть удостоен чести оказаться включенным в лестное для самолюбия издание. Однако куда большей, чем для врага, я был загадкой для командира, но об этом чуть позже.
      Продувное это место - вододром! Озер же кругом полно, нет, надо выбрать для наших упражнений такое, где сидишь, как в аэродинамической трубе, будто нас готовят еще и летать, а не только ползать и плавать.
      В сущности, это было два озера, так они и обозначены на картах: Большое Балозеро и Малое Балозеро. Разделены они каменистым мысом шириной в разных местах от семидесяти до полутораста метров. Танк выскакивал из Большого Балозера, "первой воды", на этот мысок с чудом уцелевшими пружинистыми рябинками и березками, переходил с водомета на гусеницы, пробирался среди грязи и камней к Малому Балозеру, чаще именовавшемуся "второй водой", и снова с гусениц переходил на водомерный движитель.
      С вододрома "натовскую" вышку видно только в ясную погоду, но командир после каких-то нелестных слов в его адрес чувствовал теперь на себе неотступный и скептический взгляд "оттуда" и не упускал ни единой возможности изменить свою репутацию в глазах "натовских" наблюдателей. О том, как он выглядит в наших глазах, он, как мне казалось, думал меньше, если вообще думал.
      После четвертой двойки подряд, ставившей под сомнение целесообразность продолжения тренировок, командир полка сменил фуражку на шлемофон и направился решительным, чуть подпрыгивающим шагом на исходную к стоявшему в двадцати метрах от уреза воды танку.
      Привезенная командиром твердая тройка была явным и немалым успехом, это понимали все. Он доказал, что и в самых скверных условиях можно удовлетворительно решать учебно-боевые задачи. Облачаясь вновь в командирскую фуражку, он заметил дежурному наряду в лодке, что на "змейке" не выдержано расстояние между буйками, чего с берега как бы не видно. Понимай так - только потому он и коснулся бортом буйка, а это привело к снижению оценки на балл, что стоял не так. По скорости же у командира была хорошая четверка.
      С первых минут знакомства я почувствовал, что отношение командира ко мне как бы окрашено предрасположенностью к неудовольствию.
      Дело простое. Есть люди, болезненно реагирующие на малейшее ущемление их привилегий, особенно если речь идет о власти. Командир должен быть человеком властным, но мелочное беспокойство, хлопоты о своих правах - это совсем другое. Б-ва не устраивала моя как бы экстерриториальность, то есть не полная, только в рамках устава, от него зависимость. В его обращении со мной не было, как у других офицеров, ни любопытства, ни приветливости, ни простоты. Он смотрел на меня так, будто я написал на него "натовскую" характеристику или выкрал ее и специально принес в Управление кадрами Министерства обороны. Рядом со мной он все время что-то демонстрировал: то занятость, то рассеянное безразличие, то какое-то особого рода терпение. А уж напряженное внимание, с каким он выслушивал мои к нему немногие обращения, создавало впечатление, будто ему приходится мои слова переводить с какого-то языка на родной ему русский. Я заметил, что люди этого типа в разной мере, но обязательно заражены сознанием своей исключительности, даже не предполагая, что этакая "исключительность" как раз и не редкость, типовая.
      По предписанию я был назначен командиром взвода средних танков. Это были прошедшие огонь и воду, подустаревшие уже "Т-62", чья ходовая часть только и могла выдержать каменисто-скалисто-болотистое бездорожье. Новые танки создавались под европейский театр, вдогонку натовскому "леопарду", последние наши модели уже в чем-то и превосходили "леопард". Северянам же оставалось только рассуждать и догадываться, как бы повела себя металлорезина, последняя мода в танковой "обуви", в условиях тундры-мундры.
      То, что я прибыл в полк по директиве Генштаба, командир чувствовал гораздо острее, чем я.
      Люди, делающие карьеру, - народ по большей части осмотрительный, далеко смотрящий и настороженный, так что любопытство ко мне у подполковника Б-ва, конечно, было. Зачем появился этот "киношный" лейтенант? Глаза? Чьи?
      Впрочем, может быть, во многом я и сам виноват. С людьми, пребывающими в карьерном напряжении, нужно шутить очень осторожно, а лучше и вовсе не шутить. Буквально в первые же дни, увидев у меня в руках записную книжку, он спросил как бы между прочим: "Что это вы там все время записываете?" - "Только то, что можно, товарищ полковник, что записывать нельзя, держу в голове". Может быть, как раз после этого он стал держаться от меня подальше?
      Не знаю, уж как смотрелся наш полк с "натовской" вышки, из Норвегии, но в глазах и отчетах инспектирующих групп, постоянно наведывавшихся из Мурманска, Петрозаводска, Ленинграда и Москвы в наши богатые ценными породами рыб края, мы выглядели очень неплохо.
      Они видели успехи самого северного, надо думать, в мире танкового полка, а мы делали вид, что не замечаем, как верной оценке нашей тактической выучки, технического и хозяйственного состояния полка помогали и семга, и новенькие "меха" - непродуваемые зимние куртки на великолепной романовской овчине, которых так не хватало в экипажах, которые изнашивались дотла и которые с такой охотой принимались в качестве "маленьких заполярных сувениров" инспектирующими ватагами.
      По календарю на дворе лето, июль, да, видно, на полюс, или где там "кухня погоды", эта новость еще не пришла. Дни были похожи с утра на раннюю весну, а к вечеру на позднюю осень. По календарю - полярный день, солнце не опускается за горизонт, но небесный полог задернут так плотно, что на земле сплошные серые сумерки. Изредка налетают заряды со снегом, но снег бросала скупая рука - по-видимому, главный запас в груженых тучах предназначался для какого-то еще более гиблого места.
      Но боже сохрани от одностороннего взгляда на пургу, метели и злые ветры, для кого-то это беда, а кому-то и славу может надуть.
      Вот нынешней зимой, к примеру, разыгравшаяся на три дня февральская метель, о чем мне рассказывали по моде времени как о событии, произошедшем не без участия незримых сил, акции нашего полка сильно подскочили вверх, а положение командира укрепилось настолько, что его не смогли пошатнуть интриганы с сопредельной стороны.
      Памятной всем в полку февральской пургой занесло к нам корреспондента "Красной звезды", ехавшего из Корзунова в Печенгу, да заблудившегося. Едва пурга началась, у него в голове родилась замечательная строчка, он держал ее в памяти и жалел, что не может записать в подпрыгивающем на снежных ухабах "уазике": "...казалось, вся земля сдвинулась, перемешала все краски и куда-то понеслась, чтобы после метели явиться перед нашими глазами в новом обличии..." Поняв, что водитель сбился с дороги, корреспондент перепугался, пурга поднялась нешуточная, и он в какую-то минуту даже подумал, что ему уже не удастся не только напечатать замечательные строки, но и просто увидеть землю в "новом обличии" после метели. Огни в расположении нашего полка оказались для них спасительными. Когда поздним вечером дорогого гостя вели через переметенный снегом плац из офицерской столовой на квартиру, тот обратил внимание на светящееся окно в длинном одноэтажном здании штаба полка на дальнем краю плаца.
      Ни пурга, ни пережитый страх, ни обстоятельный ужин не притупили наблюдательность опытного газетчика. "Это чье окно там горит?" полюбопытствовал военный корреспондент. "Это кабинет командира", - честно сказал НШ и подтвердил замполит, сопровождавшие основательно согретого путника.
      Через три недели весь полк из рук в руки передавал "Красную звезду". Подвал с великолепным названием "Негаснущее окно" читали даже вслух детям в школе. Вот как про нас пишут!
      А свет в кабинете в тот памятный февральский день подполковник Б-в просто забыл погасить. У него разболелись зубы, и после обеда в штаб он не вернулся. Не смог даже встретить свалившегося на них корреспондента лично, но "меха" приказал ему вручить от своего имени.
      Статья, отдающая должное нашему командиру, заканчивалась впечатляющими словами: "Под завывание полярной вьюги казалось, что жизнь в полку замерла, остановилась. Но несли свой неусыпный наряд караульная и дежурные службы, (попробовали бы не нести!), - да светилось негаснущее окно в кабинете командира в штабе полка".
      После этого до конца марта командир, уходя домой, больше не гасил свет в своем кабинете, потом, с наступлением полярного дня, неугасимая лампада уже не могла быть никем замеченной и как бы сама собой погасла. Но свет от той, не выключенной в феврале, лампочки кое-какой ореол вокруг головы командира поддерживал.
      Едва ли я был в силах развеять недоумение командира относительно моего прибытия в танковый полк, если людям куда более мне близким, и дома, и на киностудии, где я уже отслужил полтора десятка лет, мне сколько-нибудь убедительно так и не удалось объяснить, зачем это я убываю, и уже не первый раз, в армию, да еще в столь непроглядно удаленную.
      Да разве можно кому-нибудь объяснить потребность в одиночестве. Жена не поймет, потому что, прежде чем понять, обязательно обидится, коллектив не поймет, потому что кинематограф - дело коллективное и творчество в кинематографе коллективное. Я понимал, что и так роняю себя в глазах наблюдательных сослуживцев, чрезвычайно дорожащих "творческим коридором", а был и такой на "Ленфильме", и "творческим буфетом", и вообще творческим творчеством, но отказать себе в очередном бегстве в армию уже не мог.
      От кого бежал?
      От всего и от всех, и потому чувство необыкновенной легкости охватывало и душу и тело, как только трогался поезд на Мурманск с Московского вокзала. Но для подтверждения всей полноты моего бегства мне нужно было прыгнуть в башню, захлопнуть люк и довернуть запорную рукоятку. Вот так! Теперь можно было спокойно откинуться и вздохнуть полной грудью. Этот миг чрезвычайно краток, считанные секунды, потом нужно сразу подключиться к ТПУ1, выйти на ротную связь или на связь с "вышкой" и т. д. Но дело было простым, ясным, недвусмысленным и требовало понятных усилий. Попал - значит, попал. Промазал стало быть, промазал. А в кино? В кино "попал - не попал" - это не факт, а мнение, суждение, впечатление. Игру, как говорят футболисты, делает судья. Так добро бы еще один судья, ну два боковых, а то ведь как галок на березе. Если бы тебе в левый наушник давали при стрельбе горизонтальные поправки, в правый - вертикальные, по ТПУ еще что-нибудь механик-водитель советовал, а с "вышки" бы по ходу, прямо на директрисе, меняли дистанцию до цели... И можно только изумляться тому, что при всех этих условиях, делающих простую стрельбу из танка практически бессмысленной шумихой, в кино-то умудрялись попадать! Так и я же по должности на киностудии был в числе тех, кто дает поправки "на ветер". Регламентированная, тяготеющая к машинальному исполнению во многих своих ритуалах армейская жизнь предрасполагает к внутренней свободе и сосредоточенности. Расписанная заранее, она ждет и требует от тебя так немного. В этой запрограммированной и предсказуемой жизни я отдыхал со всей возможной полнотой от жизни, программу которой приходилось составлять и корректировать по обстоятельствам самому, а исполнение ее было непредсказуемым, поскольку от тебя не зависело даже наполовину.
      Говорят, в монастырях есть трудники - послушники по обету, берущие на себя временные и посильные обязательства, как правило связанные с простой работой. В трудники идут люди, не видящие иной возможности привести свое душевное хозяйство из состояния зыбкого, неустойчивого в ясное и прочное.
      А куда неверующему податься? Мне провидение или счастливый случай подсказали спрятаться в танк. А вы куда прячетесь? Или у вас все в порядке?
      Но спрятаться от всех и от себя прежнего, мирского - это все-таки полдела, надо же как-то и в мир возвращаться.
      Я эту задачу решал с помощью закорючки, она-то мне и служила ключиком, крючочком, для того, чтобы войти туда, откуда, как оказалось, и не уходил, душа тех мест никогда не покидала.
      В детские годы после войны я долго жил в Заполярье, а для пацана и приземистая тундровая поросль чуть не дебри, вот и зацепила, зацепила меня на всю жизнь голенастая закорючка с тремя белыми лепестками вразлет. Куда же мне теперь без нее?
      Есть у Аларкона такие стихи: "Росток, который в дни весны не мог осилить кривизны, уже вовек не распрямится". Если бы я рассказал этот сострадательный стишок своему цветку, он бы затрясся от смеха. По причине природной изломанности упругого сухого стебля мой цветок совершенно непригоден для букета. И видит незаходящее полярное солнце, что я ни по детскому неразумению, ни от отроческой лихости, ни в юношеской истоме ни единого стебля не сломал, ни одного цветка из земли не вырвал. Растут они среди камней и по сырым краям болот, иногда и в сами болота забредают, редко соединяясь в компанию в два-три кустика, а то все больше поодиночке. Но живое должно тянуться друг к другу, как-то соединяться, вот и мои сухонькие, голенастые, в три лепестка соединяются духом!
      Есть в словаре парфюмеров такой термин - "нота". В одних духах есть "нота" сена, в других "нота" шафрана и т. д. А мои любимицы, разбросанные кто где придется, все вместе источают... музыку тундры, полную упоительной нежности и головокружительной глубины.
      Ты моя первая любовь, ты мое первое в жизни открытие, я долгое время не знал твоего имени, и зачем знать имя единственной!
      Ты ни от кого не таишься, но, когда я узнал твою тайну, узнал, что и ты живешь двумя жизнями, мое восхищение обрело плотность преданности и почтения.
      Моей красавице с белыми, словно из снега вылепленными лепестками не хватает скудного полярного лета. И что ж ей, не жить?
      О! моя умница додумалась до того, до чего человеку и с двумя ботаническими образованиями не додуматься.
      Распускает моя милая свои лепестки, а у нее бывает и два, и три цветка на одном не осилившем кривизны стебле, и подставляет их изумленному солнцу и шалеющему от душу сжимающего запаха ветру, с достойной скромностью украшает собой безликие голые камни и ржавые мхи болот все недолгое лето и... преспокойно уходит себе в полном цвету под снег.
      Как и все, кто в безвыходном для других положении легко находит исключительно простой выход, она, наверное, довольна собой и под снегом чувствует себя так же уверенно и надежно, как будто ничего особенного и не случилось. А прозрачный плащ из тончайшего воска, прикрывающий и лепестки и листья, защищает от холода не хуже, чем горностаевая шубейка.
      Весной там, где спрятался на зиму цветок, солнце пригревает особенно усердно, ему же не терпится взглянуть, каково почивала его старая знакомая.
      За май и июнь снег с божьей помощью растает, глядь, и прямо из-под снега является моя красавица с букетиком цветов, будто бы ей и под снегом светило солнце!
      Но теперь ты не теряешь время, ты собрана, ты деловита, предстоит самое важное. Теплые дни наперечет, ты слышишь веселый звон хрустальной воды вокруг, ты упиваешься соками оттаявшей всего-то на полметра земли, ты торжественна и прекрасна, в тебе зреет плод, ты набухаешь плодом, полнишься волшебными семенами, готовыми повторить твою мудрость и твое совершенство, несущие в себе еще не явленную твою красу, моя любимая; на исходе бесконечного полярного дня во всем бесстыдстве своего счастья ты брызнешь спелыми литыми семенами вдогонку скатывающемуся куда-то в глубокую пропасть, на долгую ночь солнцу! И ветер подхватит твой дар и посвятит его земле...
      Вот так, моя закорючка, ради того, чтобы встретиться с тобой, я становлюсь хитрей самого себя. Сандалии и безрукавки питерского лета, я без печали меняю вас на тугие воротнички, тесные чужие сапоги и жесткую армейскую сбрую. Раз для этого нужно лезть в танк, я лезу, дышу соляркой и мазутом, а если от ударов и тряски ослабнут пробки на АКБ и к взвеси из солярки и пыли примешается легкая "нота" соляной кислоты, я буду дышать через респиратор, этакий удушливый намордник, мокрый изнутри от пота. На заполярных лесных дорогах летом песок, поднятый гусеницами и колесами полутора сотен боевых и вспомогательных машин разом, вздымается узкой стеной метров на пятьдесят, на семьдесят ввысь. Мы снимаем матовые плафоны с габаритных огней на корме танка, только голая лампочка едва пробьет хотя бы впромельк стену песка и обозначит идущую впереди машину. И это днем...
      За все, говорят, надо платить. Плачу. Цены тебе нет.
      Когда я вижу тебя еще издали, у меня начинает биться сердце. Я знаю, что подойду сейчас, нагнусь к тебе, и твой единственный на свете запах будет твоим поцелуем. Я поглажу тебя, а ты пружинисто вывернешься из-под моей ладони, будто не узнала меня, а может быть, и сердишься, где меня так долго черти носили... Тогда я замкну твой цветок между ладонями, и ты замрешь, недоступная даже ветру. Я нагнусь, чтобы вглядеться в разлет твоих белых лепестков, чтобы глубоким долгим вдохом твой запах пронзил меня всего, всего... Голова плывет, сердце уже не бьется, а падает и подпрыгивает, как мяч. Уж не попался ли я на твой крючок, как иные попадаются "на иглу"? Нет, куда там. Наркоз, наркотик это же оцепенение и бегство от жизни, а ты вытаскиваешь меня, освобождаешь от всех цепей - и выдуманных и тех, что жизнь все время взваливает и взваливает. Твои белые лепестки - тот чистый огонь, что выжигает во мне гарь и накипь, делает и глаз приметливей, и голову ясней. Когда ты отпускаешь меня и я возвращаюсь в свои привычные заросли, их обитатели становятся почти прозрачны со своими хитростями, с мелким и, как им кажется, неуловимым лукавством; многоумие тщеславия и себялюбия в бесчисленных вариациях на эту неисчерпаемую тему, я узнаю вас с первой ноты, вам кажется, что вы все предусмотрели, но забываете о запахе.
      Себялюбие и хлопоты гордыни выдают себя неистребимым отталкивающим запахом.
      ...А ты не знаешь, что такое ложь, лукавство, двоедушие, у тебя две жизни, но душа одна. Если бы ты знала, как мне хочется заговорить с тобой, ты же умнее меня. Ты и под снегом живешь, а не спишь. Я мечтал услышать тебя и услышал!
      Однажды приснился совершенно дурацкий сон. Я летел над тундрой на крыле самолета, сам удивляясь тому, что меня еще не сбросил встречный ветер вниз. Но разве может меня сбросить ветер, пропитанный тобой и запахом сырых камней, талой ледяной воды. Самолет не снижался, но впереди показалась земля, она стремительно приближалась.
      Я узнал плоскую вершину сопки и соскочил на нее с крыла, как спрыгивал в детстве с подножки летящего со звоном трамвая под лихой клич: "Осаживай!"