ЖЕНЩИНА В ЦЕРКВИ

– Отец Андрей, почему Церковь так несправедлива к женщине? Ведь сколько в церковной литературе, особенно древней, особенно монашеской, весьма негативных высказываний о женщине как о «вместилище греха и скверны»!

– Если уж исходить из позиций терпимости и равноправия, то давайте будем "терпимы к нетерпимости" других людей и культур. Попробуем понять, прежде чем заклеймить.

Да, в некоторых книгах (в аскетических руководствах для монахов) проскальзывает то, что можно оценить как “дискриминацию” женщины в Церкви.

Но тут появляется повод заметить, сколь опасным может быть изучение религий только по книжкам. Если студенту дать задание сделать подборку высказываний Святых Отцов о женщине, то с помощью интернет—библиотек он быстренько наберет десятка два нужных цитат. И большинство из них будут весьма нелестными для женщин. Но такой исследователь ошибся бы, если бы предположил, что именно таково и есть учение Церкви.

Чтобы понять Церковь, надо в ней жить и ощущать неписаный "этос Православия".

Итак, представьте средневековый город. В нем есть два монастыря: мужской и женский. И вот в обеих обителях разыгрывается одна и та же сценка.

В мужском монастыре юный послушник подходит к игумену и говорит: "Отче, тут такое искушение у меня было… Я вчера работал на монастырском поле. А мимо такая девушка с коромыслом прошла. Я, грешным делом, загляделся на нее. А потом всю ночь уснуть не мог: помыслы блудные и мечтания одолевали…". Старец же говорит ему в ответ: "Да, от женщин нам, монахам, одни искушения. Ты бегай их, не засматривайся на них, не разговаривай с ними, не держи их образ в памяти. Помни: не может долго лежать сухая солома рядом с тлеющим углем! Женщины для нас – источник гибели и скверны!".

В женском монастыре в тот же вечер такая же беседа. Юная послушница подходит к старице и говорит: "Матушка, тут такое искушение у меня было… Я вчера пела в хоре. А в храм такой солдатик молодой зашел. Я, грешным делом, загляделась на него. А потом всю ночь уснуть не могла: помыслы блудные и мечтания одолевали…". Игуменья же молвит ей в ответ: "Да, от мужчин нам, монахиням, одни искушения. Ты бегай их, не засматривайся на них, не разговаривай с ними, не держи их образ в памяти. Помни: не может долго лежать сухая солома рядом с тлеющим углем! Мужчины для нас – источник гибели и скверны!".

Вполне понятная педагогика в обоих случаях. В аскетических наставлениях речь идет не о том, что женщина хуже мужчины (или наоборот), а о том, что у нормального человека всегда есть эротический интерес к противоположному полу. Старец обращается к своим послушникам, о которых ему хорошо известно, что они не евнухи, что у его юных послушников есть “основной инстинкт”. Естественно, что этот инстинкт у большинства из них ориентирован в нормальную сторону – на девушек. Поэтому старец и говорит: смотрите, уклоняйтесь от общения с молодыми девицами, чтобы не было повода никаким искушениям и мечтаниям. И если одна из первых, начальных задача монашества состоит в том, чтобы взять под контроль этот инстинкт, то, соответственно, в женских монастырях говорят “будьте осторожны при общении с юношами”; а в мужских – “будьте осторожны при общении с девушками”.

Этот аскетический принцип присутствует во всех религиях, где есть инициации или практика подвижничества. Буддистские тексты тут гораздо радикальнее христианских: “То же самое тело красавицы для трех существ разное: для собаки – это пища, для любовника – существо, для монаха – падаль”[51].

А теперь вспомним, что общая особенность всей традиционной литературы во всех культурах, во всех странах, во всех веках состояла в том, что литература (как и политика, как и культура) была мужской. До нас почти не дошло свидетельств о духовной жизни и богословской мысли женщин—христианок. Нам известны лишь отдельные изречения так называемых амм (вот у нас мама, а в Египте амма: авва – это отец, а амма – мать). Мы знаем всего несколько их удивительных изречений. В основном же церковная литература прошлого – это литература мужская.

И поэтому советы мужчины—игумена тиражировались, а аналогичные советы игуменьи ("аммы") оставались лишь в устном предании, не выходя за стены женской обители. Оттого у не—церковных книжников и создалось впечатление, будто Церковь что—то имеет против женщин как таковых.

В философию и догматику эти аскетические советы все же у христиан не переходили.

В качестве доказательства я хотел бы предложить сравнение двух текстов. Один принадлежит Будде.

“Взгляните на девушку в пору ее расцвета по 15—му или 16—му году. Не кажется ли эта сверкающая, ослепительная красота великолепной в эти мгновения? А между тем прекрасное, манящее и желанное в этой блестящей красоте и есть не что иное, как мучение телесности. Взгляните на то же существо в другую пору ее жизни, по 80—му году: всмотритесь, какая она разбитая, согбенная, иссохшая, на клюку опирающаяся, едва плетущаяся, бессильная, выцветшая, беззубая, облысевшая, с дрожащей головою, морщинистая, темными пятнами покрытая… Вот вам ничтожество телесности! А потом, братия, взгляните на ту же сестру недугующую, тяжко страждущую, загрязненную испражнениями, поднимаемую и обслуживаемую другими. А потом взгляните на тело той же сестры на одре смертном, через день, два, три после кончины ее, как оно вздулось, почернело, предалось тлению. А потом взгляните на скелет с обрывками мяса, залитый кровью, сдерживаемый связками… Ну, что же братья? Куда же делась та сияющая, прежняя красота? куда исчезла? и как сменилась жалким, безобразным претящим ничтожеством телесного? (Терагата,60)[52].

Второй текст принадлежит свт. Иоанну Златоусту. Начинается он очень похоже: “Когда ты видишь женщину благообразную, веселую, воспламеняющую твои помыслы, то представь, что предмет твоего пожелания – земля, что воспламеняет тебя пепел – и душа твоя перестанет неистовствовать… Представь, что она изменилась, состарилась, заболела, что глаза ее впали, щеки опустились, весь прежний цвет поблек; подумай, чему ты удивляешься. Ты удивляешься грязи и пеплу, тебя воспламеняет пыль и прах”.

Но вот сиюминутная аскетическая задача угашения похоти достигнута, и, оказывается, Златоуст совсем не собирается догматизировать свои слова: “Говорю это, не осуждая природы – да не будет! – не унижая ее и не подвергая презрению, но желая приготовить врачество для больных. Бог сотворил ее такою, столь уничиженною, для того чтобы показать и Свою собственную силу и Свое попечение о нас, бренностию природы располагая нас ко смирению и укрощая всякую нашу страсть, а вместе с тем – являя Свою мудрость, по которой Он мог и в грязи образовать такую красоту. Посему, когда я уничижаю естество, тогда открываю искусство Художника. Ибо как ваятелю мы удивляемся более не тогда, когда он производит прекрасную статую из золота, а тогда, когда вырабатывает точный и совершенный образ из грязного вещества, так и Богу мы удивляемся и воздаем хвалу потому, что грязи и пеплу Он сообщил отличную красоту и в телах наших явил неизреченную мудрость”[53].

Нежелание видеть разницу духовных путей христианского мира и восточного приводит к весьма примечательным ситуациям. Например, в 1991 году издательство “Художественная литература” выпустило книжку “Будда. Истории о перерождениях”. В джатаке “О заклинании тоски”, включенной в состав сборника, есть следующее назидание: “Брат мой, ведь женщины – сластолюбивы, бездумны, подвержены пороку, в роду людском они – низшие. Как ты можешь испытывать любовную тоску по женщине, этому сосуду скверны?”[54]. Издательство рекомендует эту книжку “для семейного чтения”…

Да, Рерихи всех убедили в том, что Будда и Христос так похожи друг на друга… Более того, ради того, чтобы лишний раз уколоть христиан, Е. Рерих, например, пишет: “Будда высоко ставил женщину”[55]. Я был бы готов ей поверить…

Но почитаемый рериховцами реформатор тибетского буддизма Цонкапа говорит, что для приуготовления к лучшей реинкарнации надо осознать: "Радость от достоинств мужчины; недовольство женским положением, признание его ущербным; отвращение желающих обрести женское тело от их стремления"[56].

А однажды, чтобы убедить сомневающихся в правоте своего тезиса о том, что всякая женщина не более чем скверна, Будда провоцирует свою собственную мать (в том перевоплощении) на убийство его самого[57]… В другом перевоплощении – будучи царем Бенареса, Будда послал своего придворного плута сокрушить добродетель жены жреца, которая хранила верность мужу, – конечно же, ради подтверждения своей спасительной проповеди: “женщин нельзя удержать от соблазна”[58]. Кто в состоянии представить, чтобы подобные легенды слагались вокруг имени Христа?

И, кстати, почему Христос, по словам буддистов, якобы учившийся буддизму в Тибете и Индии, первое чудо совершил на брачном пире? Почему он умножил радость собравшихся, умножив вино? Почему не предложил помедитировать на тему об изгрызанном трупе невесты?[59]

Так что мне представляется, что попытка Е. Рерих обличить христианство за счет женолюбивого буддизма не отличается уважением к историческим реалиям.

– А почему Вы думаете, что у христиан такая педагика не переходит в догматику?

– Потому что помню о том, что именно Деву Церковь превознесла выше "Херувим и Серафим".

– Но все же сам мужской характер церковной средневековой литературы, о котором Вы сказали, разве не свидетельствует о дискриминации и отлучении женщин от культуры и образования?

– Видите ли, этот факт не был никак юридически оформлен. Речь идет о вкусах, а не о репрессиях. Если сегодня есть спрос на книги Акунина и нет массового запроса на Тредьяковского – это еще не означает дискриминации или гонения на допушкинскую русскую литературу. О том, что запрета на женское литературное творчество не было, свидетельствует хотя бы то, что Церковь приняла в свое Богослужение Рождества и Страстной Седмицы песнопения, написанные в IX веке монахиней Кассией (и, кстати, отнюдь не анонимные, но подписанные ее, то есть женским именем)[60].

Кстати, с этой Кассией произошел замечательный случай. В 830 году византийский император Феофил выбирал себе невесту. 11 прекраснейших знатных дев были представлены ему. Феофил вошел в зал, держа в руках золотое яблоко, которое он должен был вручить своей избраннице. Подойдя к Кассии, он сказал: "От жены произошло все злое" (намекая на грехопадение Евы). Кассия же быстро отмела богословские инсинуации императора и ответила Феофилу: "От жены же произошло все лучшее" (имея в виду рождество Христа от Марии). Тут император здраво рассудил, что с такой женой править будет скорее не он, а она. В итоге яблоко было подано Феодоре, которая, стала императрицей. Кассии же не оставалось другой дороги, как в монастырь… Такова легенда[61]. А Феофил и в самом деле кончил плохо: он стал еретиком, уничтожавшим иконы.

А что касается "отлучения от образования"… Знаете, я недавно купил одну милую дореволюционную хрестоматию по Средневековью. В ней приводится германский закон 1225 года, регламентирующий раздел имущества при разводе супругов: "жене идут все овцы, гуси, лари, пряжа, постели, перины, подушки, кольца, убрусы, псалтири и всякие божественные книги, обычно читаемые женщинами, сундуки, ковры, мягкие сиденья, занавески…". Составители этой хрестоматии обычно приводят только тексты – безо всяких комментариев. И только к этому месту они сочли необходимым сделать пояснение: "В средние века женщины, в общем, грамотнее мужчин"[62].

Впрочем, не менее удивительно само наличие такого закона: современная католическая Церковь развод в принципе не допускает, а в прежние столетия ее позиция была помягче: в Риме развод был разрешен еще в 9 веке; в Византии античная практика, разрешающая разводы, была упразднена к 8 веку…[63]

– А как же знаменитые слова Апостола: «жены ваши в церквах да молчат; ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. Если же хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви» (1 Кор. 14,34—35)?

– Во-первых, апостол говорит о Богослужебных собраниях, а не о всей церковной жизни (а вне Литургии голос женщин всегда звучал и слушался в Православии: вспомним советы древней подвижницы матушки Синклитикии).

Во-вторых, не будем забывать, что это слова именно Павла. Вроде бы если апостол нечто сказал – для христиан все должно быть ясно: следуй апостольскому завету. Но все не так просто – ибо этот апостол так говорил о принципе своей проповеди: "с иудеями я как иудей, с эллинами – как эллин". Это означает, что в его проповеди есть момент педагогического приспособления, нежелания по мелочам нарушать социальные нормы той среды, к которой он обращался. Он прекрасно умел отличать субботу от человека, умел человека ставить выше субботы, а субботу чтить за то, что ее почитание возвышает самого человека. Мало отличить главное от второстепенного – надо уметь ценить "второстепенное" ради того главного, что через него проступает. Павел, например, учил, что ветхозаветное обрезание уже не имеет религиозного смысла[64]. Но когда он своего ученика, грека Тимофея посылал на проповедь, он все же обрезал его – иначе круг проповеди Тимофея слишком сузился бы. Евреи не стали бы внимать проповеди необрезанного грека, толкующего их Писания…[65]

Разве мы следуем этому примеру апостола? Подвергаются ли сегодня обрезанию наши монахи, отправляемые на служение в нашу миссию в Иерусалим?

Так, может, и слова апостола свободы об ограничениях для женщин были уступкой внешним нравам, попыткой "не дать повода ищущим повода" (2 Кор.11,12)? Христианство и так начало свой путь как маргинальная секта: ее проповедовали презренные рабы и не менее презренные (в глазах имперских элит) евреи. Если бы апостольская проповедь шла через женские уста, то появился бы дополнительный и не—необходимый социально—психологический барьер на пути Церкви к Вселенскости.

Во всяком слчае последующая история Церкви показала, что Церкви приходится считаться с теми социальными условностями, которые она сама одобрять не может, но учитывать должна.

Например, в Индии даже католикам пришлось строить разные храмы для христиан из разных каст и уже во всяком случае служить для них разные мессы, чтобы из одной чаши не причащать кшатриев и неприкасаемых. И в российских тюрьмах – та же проблема. На исповеди заключенный говорит священнику: "я рад бы причаститься, но вы ведь причащаете и наших “опущенных”, а по нашим воровским понятиям, если я ем и общаюсь с ними, я сам становлюсь как они – и тогда и меня опустят"… Так что порой приходится служить отдельные службы для разных тюремных каст. Но из этого не следует, что сама Церковь проповедует кастовые различия.

Так придавал ли сам апостол Павел своему совету о молчании жен характер ситуационно—педагогический, то есть преходящий, или же он видел в нем вечную норму церковной жизни? То, что апостол в обоснование своего совета ссылается на требования "приличия" и еврейского "закона", склоняет скорее к первому варианту.

А вообще это очень интересный пример того, как меняется церковная жизнь. Слова апостола Павла, запрещающие женщине возвышать глас свой в церковном собрании, понимались как внутрицерковная заповедь в течение девятнадцати столетий. Понимались настолько жестко, что женщины не могли даже петь в церковном хоре. Знаменитые Блоковские строки – "девушка пела в церковном хоре…" – это свидетельство об уже начавшихся переменах: к концу XIX века ситуация начала меняться. Женские голоса сменили мальчиков в церковных хорах. Поначалу – "де факто". Затем уже всерьез (кажется, Чесноков стал первым композитором, который стал писать специально для женских голосов в церковных хорах).

После революции, когда мужчины ушли из храмов, женщины стали исполнять прежде чисто мужские послушания церковных чтецов[66] и даже алтарников.

Особняком стоит дата 1971 года. В этот год впервые в истории Церкви делегатами Поместного Собора стали женщины (даже на архидемократическом Соборе 1917—1918 годов женщин, в том числе и игумений, не было). Участвовали женщины и в работе Поместного Собора 1990 года, избравшего Патриарха Алексия II.

В 90—е годы пришла пора религиозной свободы – и отнюдь не всё вернулось "на круги своя". Женщины стали проповедовать: писать статьи и книги, издавать и редактировать богословские журналы, вести уроки Закона Божия в церковных и светских школах, богословия в светских университетах (в XIX веке законоучитель это только батюшка)[67]. В Тихоновском Богословском институте даже литургику – науку о богослужении – преподает женщина (М. С. Красовицкая)! И там же уже прошло несколько успешных защит богословских диссертаций женщинами.

В современной же культуре наконец—то зазвучали те голоса, которые принадлежали прежде "молчащему большинству". В Церкви зазвучал голос женщин. Православная женская богословская мысль рождается только на наших глазах.

И я рад, что именно монастырь, причем укорененный в древнейшей и славнейший обители Руси – московское подворье Троице—Сергиевой Лавры издает богословские труды женщин (Олеси Николаевой и Ирины Силуяновой).

Я рад этому парадоксу: именно монахи дают возможность зазвучать в Церкви голосу женщин.

Вспомним еще имена серьезнейшего московского философа Пиамы Гайденко и петербургской писательницы и философа Татьяны Горичевой – и станет ясно, что в России оказалось возможным появление женской православной мысли, не вырождающейся при этом в крикливый и натужно—диссидентский "феминизм".

Для меня это пример нормального церковного развития. Так меняется растущее дерево: без громких деклараций, без искусственного "перспективного планирования". Живое растет просто – "само собой".

Впрочем, одну перемену я считаю желательной в нашей церковной молитве. В женских монастырях в богослужебные тексты внесены понятные и естественные коррективы: моление возносится не "братьях святыя обители сея", а о "сестрах". Вот именно это последнее слово мне и хотелось бы почаще слышать в храме – не в качестве замены "братьев", а как дополнение. Скажем, в прошении – "Еще молимся о всех преждепочивших отцех и братиях, зде лежащих, и повсюду православных" добавление "и сестрах" было бы нелишним.

На третьем же аргументе, позволяющем полагать, что слова Апостола не относятся к проповедническим опытам современных женщин, стоит остановиться подробнее.

В этом месте своего послания апостол призывает коринфян не увлекаться мистическими экспериментами. С точки зрения апостола не следует поощрять в себе стремление к "глоссолалии", то есть говорению на "незнакомых языках". В общем – это текст, мягко, но ясно направленный против мистического экстремизма, подобного тому, что встречается у современных "пятидесятников" и "харизматов". "Если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить незнакомыми языками, и войдут к вам незнающие или неверующие: то не скажут ли вам, что вы беснуетесь?" (1 Кор. 14,23). Затем апостол советует не говорить в собрании нескольким людям одновременно – "потому что Бог не есть Бог неустройства, но мира" (33). И затем – "жены ваши в церквах да молчат" (34). И вывод: "все должно быть благопристойно и чинно" (40).

Мы видим, что совет о молчании жен прозвучал в послании к общине, чьи собрания проходили довольно бурно. Эта община была легка на расколы, на внутренние распри. Не умела она еще и отличать подлинно христианского учения от подделок. Прикоснувшись к чему—то необычайному, она легко впадала в надменность и гордость. Поэтому апостол в посланиях к коринфянам напоминал им, что путь любви выше, чем путь гностического "знания", дар любви важнее дара "языков", жизнь в любовном единении важнее школьных споров по поводу того, чей учитель "выше".

Теперь представим себе, какой была роль новообращенных (а иных тогда просто не было) женщин в жизни такой общины. Эмоциональные, легковерные, они восторженно восприняли весть о том, что вера в Евангелие освобождает их от тягот иудейского закона. Недавно безмолвные – они стремились утвердиться в своем новом качестве, торопясь оповестить всех окружающих о своих духовных переживаниях.

Сегодня мы видим, что в тех сектах, что возвещают непосредственные и регулярные "контакты с Духом", ведущую роль играют именно женщины. Елена Блаватская, Елена Рерих, Алиса Бейли, Елена Писарева, Мария Дэви Христос из "Белого Братства", Ольга Асауляк, Людмила Шапошникова, Наталья Бондарчук… В тех оккультно—гностических кружках, которые стояли на границе церковного христианства и язычества, также возвещались идеи и духовные опыты, быстрее пленявшие именно женское сознание. В Коринфе, где христиане еще не научились отличать гностические подделки от апостольской веры, голос женщин, видевших себя в роли "пророчиц", был слишком громок.

Не входя в обсуждение доброкачественноcти каждого из "голосов" и "пророчеств", апостол Павел призывает сдерживать этот энтузиазм. Его голос – голос трезвого пастыря среди внезапно опьяневших. Никому не вынося строгого и жесткого приговора (чтобы не спровоцировать ответного бунта), он призывает не прикипать сердцем к этим экзотическим состояниям. В таком – кричащем, многоголосом, мистически впечатлительном собрании – жена да молчит. Хочет говорить? – Пусть она это делает в спокойной, трезвой обстановке у себя дома.

Не против женщин текст апостола Павла. И не в защиту полового сегрегационизма. Это просто текст в защиту трезвости и рассудительности. Разве не разум велит нам ставить любовь выше экзотических мистических дерзаний: "если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я медь звенящая. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, а не имею любви: то я ничто" (1 Кор. 13,1—2)? "Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится" (8).

Так вот – если бы Олеся Николаева, Ирина Силуянова, Татьяна Горичева и Пиама Гайденко вскрикивали на "иных языках", если бы они цеплялись ко всем встречным с предложением немедленно выслушать переданное им прошлой ночью "откровение", если бы они считали себя наделенными некиим эзотерическим "знанием", если бы они ощущали себя проводницами некиих "пророчеств" – то к ним с самой жесткой интонацией надо было бы обратить слова Апостола: "Жена в церкви да молчит!".

Но ведь все они – философы. Все они пишут логично, строго, сдержанно, призывая контролировать движения сердец и эмоций доводами науки, логики, богословия. Если бы в том коринфском собрании посреди всеобщей опьяненности "иными языками" вдруг встала бы женщина и спокойно сказала: "Братья! не упивайтесь своими “вдохновениями”. Самый важный дар духа – это любовь. В сердце нетрезвое, в сердце, опьяненное своими “переживаниями”, этот дар не войдет. Поэтому давайте отложим нашу возбужденность и научимся бесстрастно—умной молитве…" – разве осудил бы ее апостол Павел за это выступление?

— Почему женщине нельзя быть священником?

– Давайте сразу уясним: я ведь тоже не священник. Так что мои ответы не стоит воспринимать как попытку человека, дорвавшегося до кусочка власти, не допустить кого—то другого до этого же кусочка. Я говорю о том, чего нет и у меня. Я сам отношусь к той части человечества, которая не совершает церковных таинств, то есть к той части, к которой принадлежат и все женщины.

А лозунги о несправедливости рождаются как: сначала человеку внушают, что у него есть права, о существовании которых он и не подозревал, а потом заявляют, что этих прав ты лишен. Жил себе человек спокойно без всякого DVD, а ему вдруг говорят, что каждый порядочный человек имеет DVD, и лишь тебя этот коммунистический (вариант: “воровской”) режим совершенно несправедливо лишил права на пользование DVD. И вот человек, который доселе даже не знал, что это такое, начинает смысл своей жизни видеть в борьбе за обладание DVD.

Так же и здесь: жила себе девушка и никогда и не помышляла о том, чтобы стать священницей. По правде говоря, она и в храм—то не заходила… Но тут ей говорят: “Да ты знаешь, как тебя православные унизили! Они не разрешают тебе стать священником!” – и всё, одним озлобленным нервным клубком, борющимся за свои “права”, в мире стало больше…

А ведь сущность человека совсем не сводится к борьбе за свои права. Человек вообще осуществляет себя не тогда, когда пользуется своими правами, а когда он исполняет свой долг. Помимо того, что у человека есть права, в его жизни имеет место еще и служение.

Так вот священник – это священно—служитель. Это не человек, который обладает правами священника; напротив, он несет послушание священника, служит.

Так что Церковь просто не возлагает крест священнослужения на плечи женщины. По—моему, тут не столько ущемление прав, сколько забота о женщинах.

– Но почему же у протестантов есть женское священство, а у православных его нет?

– Человек живет в мире символов. И в этом его отличие от животных, для которых каждый предмет просто равен самому себе (точнее – сиюминутной реакции животного на этот предмет), а потому и не является ни знаком, ни символом.

А те символы, в окружении которых (и чрез посредство которых) живет человек, бывают разные. Это могут быть образы (иконы) литературные и живописные, музыкальные и сценические. Так вот, священник – это литургическая икона Христа. Алтарь – это комната Тайной Вечери. Литургия есть сама Тайная Вечеря.

На этой Вечере Христос Сам раздавал Свои Кровь и Плоть. Он взял Чашу и сказал: пейте, это кровь Моя. А не Дева Мария взяла Чашу и сказала: пейте, это кровь Моего Сына.

Мы причащаемся крови Христа, которую дал Он Сам, именно поэтому священник, причащающий Крови Христа, должен быть литургической иконой именно Христа, а не Марии.

Кроме того, на Литургии священник именно раздает Дары. Давать, дарить – служение мужское. Принимать – это служение женское. Так что священство есть выражение именно мужского архетипа.

А мышление протестантов не—иконично, не символично. И поэтому в их системе женское священство вполне логично. И я против женского священства протестантов ничего не возражаю. Более того, все те служения, которые несет пастор протестантов, может нести и православная женщина. Подумайте сами, какие функции выполняет пастор в протестантской общине.

Протестантский пастор прежде всего проповедник. Но и у нас женщина может быть проповедником и учителем (в воскресной школе или в богословском институте, например).

Еще протестантский пастор может быть духовным советчиком, принимающим исповеди людей. Он не дает им "отпущения грехов" (такой практики протестантизм не допускает), а просто является свидетелем человеческого покаяния и советчиком. Что ж – и наши "старицы", духовно опытные монахини несут такое же служение в нашей церковной жизни. Есть такие монахини, к которым за духовными наставлениями ездят даже священники и епископы…

Протестантский пастор организует общинную жизнь своего прихода – но и у нас такой работой вполне могут заниматься женщины. Немалым числом приходов реально управляют "матушки"…

А вот чего не бывает у протестантов – ни у женщин, ни у мужчин – никто из них не служит Литургии. Ибо по их учению Литургии как таинства просто не существует, а есть лишь приходской театр, в котором люди разыгрывают евангельские сценки и делятся "воспоминаниями".

Священства в православном понимании у протестантов нет[68] – а потому их пасторы (или, как почему—то говорят русские баптисты – пастора) исполняют несвященнические служения, не таинстВо-совершительные. И тут и в самом деле не имеет значения пол этого функционера.

В общем, как еще тридцать лет назад сказал наш Синод о женском священстве протестантов – "Мы не видим оснований для возражений против любого решения этого вопроса в конфессиях, где священство не признается таинством и где, следовательно, с точки зрения Православия, сакраментального священства, как такового, вообще нет"[69].

– Выходит, православное неприятие женского священства мотивируется только на уровне «символов»?

– Нет, не только. Тут есть и "онтология", поскольку речь идет о таинстве, которое совершает Бог, а не только о нашем осмыслении того, что делаем в храме мы. Хотя, впрочем, все равно надо признать, что женское священство в Православии отсутствует прежде всего в силу традиции, а не в силу каких—то юридически прописанных норм[70].

Но, кроме этого, есть еще и несколько психологических мотивов. В женской религиозности есть какая—то парадоксальность. Есть такая странная церковная алхимия. Берем два компонента: первый – Православие, второй – женщина. Каждый из этих компонентов сам по себе теплый, пушистый, хороший. Теперь сливаем их в одну колбочку. Что получаем? Православие + женщина = приходская ведьма. Далеко не всегда, конечно, но все же слишком часто, чтобы этого не замечать[71].

Удивительно, но факт: почему—то женская религиозность более жестока, нежели религиозность мужская.

Вроде бы с именем женщины связаны тепло и ласка, мягкость и заботливость. Но слишком часто приходится замечать, что женская религиозность бывает гораздо более ригористической, жесткой и даже жестокой, чем религиозность мужская. У многих женщин России есть опыт изгнания из храма.