- Тиши ты, дурень... Чего орешь! Услышит...
      - А что мне, что услышит? - продолжал задорно мужик. - Что же он мне, начальство, что ли? Он только в лесу у своей...
      Омерзительная, длинная, ужасная фраза повисла в воздухе вместе со взрывом неистового хохота. Я быстро повернул назад лошадь и судорожно сжал рукоятку нагайки, охваченный той безумной яростью, которая ничего не видит, ни о чем не думает и ничего не боится. И вдруг странная, болезненная, тоскливая мысль промелькнула у меня в голове: "Все это уже происходило когда-то, много, много лет тому назад в моей жизни... Так же горячо палило солнце... Так же была залита шумящим, возбужденным народом огромная площадь... Так же обернулся я назад в припадке бешеного гнева... Но где это было? Когда? Когда?.." Я опустил нагайку и галопом поскакал к дому.
      Ярмола, медленно вышедший из кухни, принял у меня лошадь и сказал грубо:
      - Там, паныч, у вас в комнате сидит из Мариновской экономии приказчик.
      Мне почудилось, что он хочет еще что-то прибавить, очень важное для меня и неприятное, мне показалось даже, что по лицу его скользнуло беглое выражение злой насмешки. Я нарочно задержался в дверях и с вызовом оглянулся на Ярмолу. Но он уже, не глядя на меня, тащил за узду лошадь, которая вытягивала вперед шею и осторожно переступала ногами.
      В моей комнате я застал конторщика соседнего имения - Никиту Назарыча Мищенку. Он был в сером пиджачке с огромными рыжими клетками, в узких брючках василькового цвета и в огненно-красном галстуке, с припомаженным пробором посередине головы, весь благоухающий персидской сиренью. Увидев меня, он вскочил со стула и принялся расшаркиваться, не кланяясь, а как-то ломаясь в пояснице, с улыбкой, обнажавшей бледные десны обеих челюстей.
      - Имею честь кланяться, - любезно тараторил Никита Назарыч. - Очень приятно увидеться... А я уж тут жду вас с самой обедни. Давно я вас видел, даже соскучился за вами. Что это вы к нам никогда не заглянете? Наши степаньские барышни даже смеются с вас.
      И вдруг, подхваченный внезапным воспоминанием, он разразился неудержимым хохотом.
      - Вот, я вам скажу, потеха-то была сегодня! - воскликнул он, давясь и прыская. - Ха-ха-ха-ха... Я даже боки рвал со смеху!..
      - Что такое? Что за потеха? - грубо спросил я, не скрывая своего неудовольствия.
      - После обедни скандал здесь произошел, - продолжал Никита Назарыч, прерывая свою речь залпами хохота. - Перебродские дивчата... Нет, ей-богу, не выдержу... Перебродские дивчата поймали здесь на площади ведьму... То есть, конечно, они ее ведьмой считают по своей мужицкой необразованности... Ну, и задали же они ей встряску!.. Хотели дегтем вымазать, да она вывернулась как-то, утекла...
      Страшная догадка блеснула у меня в уме. Я бросился к конторщику и, не помня себя от волнения, крепко вцепился рукой в его плечо.
      - Что вы говорите! - закричал я неистовым голосом. - Да перестаньте же ржать, черт вас подери! Про какую ведьму вы говорите?
      Он вдруг сразу перестал смеяться и выпучил на меня круглые, испуганные глаза.
      - Я... я... право, не знаю-с, - растерянно залепетал он. - Кажется, какая-то Самуйлиха... Мануйлиха... или. Позвольте... Дочка какой-то Мануйлихи?.. Тут что-то такое болтали мужики, но я, признаться, не запомнил.
      Я заставил его рассказать мне по порядку все, что он видел и слышал. Он говорил нелепо, несвязно, путаясь в подробностях, и я каждую минуту перебивал его нетерпеливыми расспросами и восклицаниями, почти бранью. Из его рассказа я понял очень мало и только месяца два спустя восстановил всю последовательность этого проклятого события со слов его очевидицы, жены казенного лесничего, которая в тот день также была у обедни.
      Мое предчувствие не обмануло меня. Олеся переломила свою боязнь и пришла в церковь; хотя она поспела только к середине службы и стала в церковных сенях, но ее приход был тотчас же замечен всеми находившимися в церкви крестьянами. Всю службу женщины перешептывались и оглядывались назад.
      Однако Олеся нашла в себе достаточно силы, чтобы достоять до конца обедню. Может быть, она не поняла настоящего значения этих враждебных взглядов, может быть, из гордости пренебрегла ими. Но когда она вышла из церкви, то у самой ограды ее со всех сторон обступила кучка баб, становившаяся с каждой минутой все больше и больше и все теснее сдвигавшаяся вокруг Олеси. Сначала они только молча и бесцеремонно разглядывали беспомощную, пугливо озиравшуюся по сторонам девушку. Потом посыпались грубые насмешки, крепкие слова, ругательства, сопровождаемые хохотом, потом отдельные восклицания слились в общий пронзительный бабий гвалт, в котором ничего нельзя было разобрать и который еще больше взвинчивал нервы расходившейся толпы. Несколько раз Олеся пыталась пройти сквозь это живое ужасное кольцо, но ее постоянно отталкивали опять на середину. Вдруг визгливый старушечий голос заорал откуда-то позади толпы: "Дегтем ее вымазать, стерву!" (Известно, что в Малороссии мазанье дегтем даже ворот того дома, где живет девушка, сопряжено для нее с величайшим несмываемым позором.) Почти в ту же минуту над головами беснующихся баб появилась мазница с дегтем и кистью, передаваемая из рук в руки.
      Тогда Олеся в припадке злобы, ужаса и отчаяния бросилась на первую попавшуюся из своих мучительниц так стремительно, что сбила ее с ног. Тотчас же на земле закипела свалка, и десятки тел смешались в одну общую кричащую массу. Но Олесе прямо каким-то чудом удалось выскользнуть из этого клубка, и она опрометью побежала по дороге - без платка, с растерзанной в лохмотья одеждой, из-под которой во многих местах было видно голое тело. Вслед ей вместе с бранью, хохотом и улюлюканьем полетели камни. Однако погнались за ней только немногие, да и те сейчас же отстали... Отбежав шагов на пятьдесят, Олеся остановилась, повернула к озверевшей толпе свое бледное, исцарапанное, окровавленное лицо и крикнула так громко, что каждое ее слово было слышно на площади:
      - Хорошо же!.. Вы еще у меня вспомните это! Вы еще все наплачетесь досыта!
      Эта угроза, как мне потом передавала та же очевидица события, была произнесена с такой страстной ненавистью, таким решительным, пророческим тоном, что на мгновение вся толпа как будто бы оцепенела, но только на мгновение, потому что тотчас же раздался новый взрыв брани.
      Повторяю, что многие подробности этого происшествия я узнал гораздо позднее. У меня не хватило сил и терпения дослушать до конца рассказ Мищенки. Я вдруг вспомнил, что Ярмола, наверно, не успел еще расседлать лошадь, и, не сказав изумленному конторщику ни слова, поспешно вышел на двор. Ярмола действительно еще водил Таранчика вдоль забора. Я быстро взнуздал лошадь, затянул подпруги и объездом, чтобы опять не пробираться сквозь пьяную толпу, поскакал в лес.
      13
      Невозможно описать того состояния, в котором я находился в продолжение моей бешеной скачки. Минутами я совсем забывал, куда и зачем еду; оставалось только смутное сознание, что совершилось что-то непоправимое, нелепое и ужасное, - сознание, похожее на тяжелую беспричинную тревогу, овладевающую иногда в лихорадочном кошмаре человеком. И в то же время как это странно! - у меня в голове не переставал дрожать, в такт с лошадиным топотом, гнусавый, разбитый голос слепого лирника:
      Ой вышло вийско турецкое,
      Як та черная хмара...
      Добравшись до узкой тропинки, ведшей прямо к хате Мануйлихи, я слез с Таранчика, на котором по краям потника и в тех местах, где его кожа соприкасалась со сбруей, белыми комьями выступила густая пена, и повел его в поводу. От сильного дневного жара и от быстрой езды кровь шумела у меня в голове, точно нагнетаемая каким-то огромным, безостановочным насосом.
      Привязав лошадь к плетню, я вошел в хату. Сначала мне показалось, что Олеси нет дома, и у меня даже в груди и во рту похолодело от страха, но спустя минуту я ее увидел, лежащую на постели, лицом к стене, с головой, спрятанной в подушки. Она даже не обернулась на шум отворяемой двери.
      Мануйлиха, сидевшая тут же рядом, на земле, с трудом поднялась на ноги и замахала на меня руками.
      - Тише! Не шуми ты, окаянный, - с угрозой зашептала она, подходя ко мне вплотную. И взглянув мне прямо в глаза своими выцветшими, холодными глазами, она прошипела злобно: - Что? Доигрался, голубчик?
      - Послушай, бабка, - возразил я сурово, - теперь не время считаться и выговаривать. Что с Олесей?
      - Тес... тише! Без памяти лежит Олеся, вот что с Олесей... Кабы ты не лез, куда тебе не следует, да не болтал бы чепухи девчонке, ничего бы худого не случилось. И я-то, дура петая, смотрела, потворствовала... А ведь чуяло мое сердце беду... Чуяло оно недоброе с того самого дня, когда ты чуть не силою к нам в хату ворвался. Что? Скажешь, это не ты ее подбил в церковь потащиться? - вдруг с искривленным от ненависти лицом накинулась на меня старуха. - Не ты, барчук проклятый? Да не лги - и не верти лисьим хвостом-то, срамник! Зачем тебе понадобилось ее в церковь манить?
      - Не манил я ее, бабка... Даю тебе слово в этом. Сама она захотела.
      - Ах ты, горе, горе мое! - всплеснула руками Мануйлиха. - Прибежала оттуда - лица на ней нет, вся рубаха в шматки растерзана... Простоволосая... Рассказывает, как что было, а сама - то хохочет, то плачет... Ну, прямо вот как кликуша какая... Легла в постель... все плакала, а потом, гляжу, как будто бы и задремала. Я-то, дура старая, обрадовалась было: вот, думаю, все сном пройдет, перекинется. Гляжу, рука у нее вниз свесилась, думаю: надо поправить, затекет рука-то... Тронула я ее, голубушку, за руку, а она вся так жаром и пышет... Значит, огневица с ней началась... С час без умолку говорила, быстро да жалостно так... Вот только-только замолчала на минуточку. Что ты наделал? Что ты наделал с ней? - с новым наплывом отчаяния воскликнула старуха.
      И вдруг ее коричневое лицо собралось в чудовищную, отвратительную гримасу плача: губы растянулись и опустились по углам вниз, все личные мускулы напряглись и задрожали, брови поднялись кверху, наморщив лоб глубокими складками, а из глаз необычайно часто посыпались крупные, как горошины, слезы. Обхватив руками голову и положив локти на стол, она принялась качаться взад и вперед всем телом и завыла нараспев вполголоса:
      - Дочечка моя-а-а! Внучечка миленькая-а-а!.. Ох, г-о-о-орько мне, то-о-ошно!..
      - Да не реви ты, старая, - грубо прервал я Мануйлиху. - Разбудишь!
      Старуха замолчала, но все с той же страшной гримасой на лице продолжала качаться взад и вперед, между тем как крупные слезы падали на стол... Так прошло минут с десять. Я сидел рядом с Мануйлихой и с тоской слушал, как, однообразно и прерывисто жужжа, бьется об оконное стекло муха...
      - Бабушка! - раздался вдруг слабый, чуть слышный голос Олеси. Бабушка, кто у нас?
      Мануйлиха поспешно заковыляла к кровати и тотчас же опять завыла:
      - Ох, внучечка моя, ро-одная-а-а! Ох, горько мне, ста-а-рой, тошно мне-е-е-е...
      - Ах, бабушка, да перестань ты! - с жалобной мольбой и страданием в голосе сказала Олеся. - Кто у нас в хате сидит?
      Я осторожно, на цыпочках, подошел к кровати с тем неловким, виноватым сознанием своего здоровья и своей грубости, какое всегда ощущаешь около больного.
      - Это я, Олеся, - сказал я, понижая голос. - Я только что приехал верхом из деревни... А все утро я в городе был... Тебе нехорошо, Олеся?
      Она, не отнимая лица от подушек, протянула назад обнаженную руку, точно ища чего-то в воздухе. Я понял это движение и взял ее горячую руку в свои руки. Два огромных синих пятна - одно над кистью, а другое повыше локтя резко выделялись на белой нежной коже.
      - Голубчик мой, - заговорила Олеся, медленно, с трудом отделяя одно слово от другого. - Хочется мне... на тебя посмотреть... да не могу я... Всю меня... изуродовали... Помнишь... тебе... мое лицо так нравилось?.. Правда, ведь нравилось, родной?.. И я так этому всегда радовалась... А теперь тебе противно будет... смотреть на меня... Ну, вот... я... и не хочу...
      - Олеся, прости меня, - шепнул я, наклоняясь к самому ее уху.
      Ее пылающая рука крепко и долго сжимала мою.
      - Да что ты!.. Что ты, милый?.. Как тебе не стыдно и думать об этом? Чем же ты виноват здесь? Все я одна, глупая... Ну, чего я полезла... в самом деле? Нет, солнышко, ты себя не виновать...
      - Олеся, позволь мне... Только обещай сначала, что позволишь...
      - Обещаю, голубчик... все, что ты хочешь...
      - Позволь мне, пожалуйста, послать за доктором... Прошу тебя! Ну, если хочешь, ты можешь ничего не исполнять из того, что он прикажет. Но ты хоть для меня согласись, Олеся.
      - Ох, милый... В какую ты меня ловушку поймал! Нет, уж лучше ты позволь мне своего обещания не держать. Я, если бы и в самом деле была больна, при смерти бы лежала, так и то к себе доктора не подпустила бы. А теперь я разве больна? Это просто у меня от испугу так сделалось, это пройдет к вечеру. А нет - так бабушка мне ландышевой настойки даст или малины в чайнике заварит. Зачем же тут доктор? Ты - мой доктор самый лучший. Вот ты пришел, и мне сразу легче сделалось... Ах, одно мне только нехорошо: хочу поглядеть на тебя хоть одним глазком, да боюсь...
      Я с нежным усилием отнял ее голову от подушки. Лицо Олеси пылало лихорадочным румянцем, темные глаза блестели неестественно ярко, сухие губы нервно вздрагивали. Длинные красные ссадины изборождали ее лоб, щеки и шею. Темные синяки были на лбу и под глазами.
      - Не смотри на меня... Прошу тебя... Гадкая я теперь, - умоляюще шептала Олеся, стараясь своею ладонью закрыть мне глаза.
      Сердце мое переполнилось жалостью. Я приник губами к Олесиной руке, неподвижно лежавшей на одеяле, и стал покрывать ее долгими, тихими поцелуями. Я и раньше целовал иногда ее руки, но она всегда отнимала их у меня с торопливым, застенчивым испугом. Теперь же она не противилась этой ласке и другой, свободной рукой тихо гладила меня по волосам.
      - Ты все знаешь? - шепотом спросила она.
      Я молча наклонил голову. Правда, я не все понял из рассказа Никиты Назарыча. Мне не хотелось только, чтобы Олеся волновалась, вспоминая об утреннем происшествии. Но вдруг при мысли об оскорблении, которому она подверглась, на меня сразу нахлынула волна неудержимой ярости.
      - О! Зачем меня там не было в это время! - вскричал я, выпрямившись и сжимая кулаки. - Я бы... я бы...
      - Ну, полно... полно... Не сердись, голубчик, - кротко прервала меня Олеся.
      Я не мог более удерживать слез, давно давивших мне горло и жегших глаза. Припав лицом к плечу Олеси, я беззвучно и горько зарыдал, сотрясаясь всем телом.
      - Ты плачешь? Ты плачешь? - в голосе ее зазвучали удивление, нежность и сострадание. - Милый мой... Да перестань же, перестань... Не мучь себя, голубчик. Ведь мне так хорошо возле тебя. Не будем же плакать, пока мы вместе. Давай хоть последние дни проведем весело, чтобы нам не так тяжело было расставаться.
      Я с изумлением поднял голову. Неясное предчувствие вдруг медленно сжало мое сердце.
      - Последние дни, Олеся? Почему - последние? Зачем же нам расставаться?
      Олеся закрыла глаза и несколько секунд молчала.
      - Надо нам проститься с тобой, Ванечка, - заговорила она решительно. Вот как только чуть-чуть поправлюсь, сейчас же мы с бабушкой и уедем отсюда. Нельзя нам здесь оставаться больше...
      - Ты боишься чего-нибудь?
      - Нет, мой дорогой, ничего я не боюсь, если понадобится. Только зачем же людей в грех вводить? Ты, может быть, не знаешь... Ведь я там... в Переброде... погрозилась со зла да со стыда... А теперь чуть что случится, сейчас на нас скажут: скот ли начнет падать, или хата у кого загорится, все мы будем виноваты. Бабушка, - обратилась она к Мануйлихе, возвышая голос, - правду ведь я говорю?
      - Чего ты говорила-то, внученька? Не расслышала я, признаться! прошамкала старуха, подходя поближе и приставляя к уху ладонь.
      - Я говорю, что теперь, какая бы беда в Переброде ни случилась, все на нас с тобой свалят.
      - Ох, правда, правда, Олеся, - все на нас, горемычных, свалят... Не жить нам на белом свете, изведут нас с тобой, совсем изведут, проклитики... А тогда, как меня из села выгнали... Что ж? Разве не так же было? Погрозилась я... тоже вот с досады... одной дурище полосатой, а у нее - хвать - ребенок помер. То есть ни сном ни духом тут моей вины не было, а ведь меня чуть не убили, окаянные... Камнями стали шибать... Я бегу от них, да только тебя, малолетку, все оберегаю... Ну, думаю, пусть уж мне попадет, а за что же дитю-то неповинную обижать?.. Одно слово варвары, висельники поганые!
      - Да куда же вы поедете? У вас ведь нигде ни родных, ни знакомых нет... Наконец, и деньги нужны, чтобы на новом месте устроиться.
      - Обойдемся как-нибудь, - небрежно проговорила Олеся. - И деньги у бабушки найдутся, припасла она кое-что.
      - Ну уж и деньги тоже! - с неудовольствием возразила старуха, отходя от кровати. - Копеечки сиротские, слезами облитые...
      - Олеся... А я как же? Обо мне ты и думать даже не хочешь! - воскликнул я, чувствуя, как во мне подымается горький, больной, недобрый упрек против Олеси.
      Она привстала и, не стесняясь присутствием бабки, взяла руками мою голову и несколько раз подряд поцеловала меня в лоб и щеки.
      - Об тебе я больше всего думаю, мой родной. Только... видишь ли... не судьба нам вместе быть... вот что!.. Помнишь, я на тебя карты бросала? Ведь все так и вышло, как они сказали тогда. Значит, не хочет судьба нашего с тобой счастья... А если бы не это, разве, ты думаешь, я чего-нибудь испугалась бы?
      - Олеся, опять ты про свою судьбу? - воскликнул я нетерпеливо. - Не хочу я в нее верить... и не буду никогда верить!..
      - Ох, нет, нет... не говори этого, - испуганно зашептала Олеся. - Я не за себя, за тебя боюсь, голубчик. Нет, лучше ты уж об этом и разговора не начинай совсем,
      Напрасно я старался разубедить Олесю, напрасно рисовал перед ней картины безмятежного счастья, которому не помешают ни завистливая судьба, ни грубые, злые люди. Олеся только целовала мои руки и отрицательно качала головой.
      - Нет... нет... нет... я знаю, я вижу, - твердила она настойчиво. Ничего нам, кроме горя, не будет... ничего... ничего...
      Растерянный, сбитый с толку этим суеверным упорством, я наконец спросил:
      - Но ведь, во всяком случае, ты дашь мне знать о дне отъезда?
      Олеся задумалась. Вдруг слабая улыбка пробежала по ее губам.
      - Я тебе на это скажу маленькую сказочку... Однажды волк бежал по лесу, увидел зайчика и говорит ему: "Заяц, а заяц, ведь я тебя съем!" Заяц стал проситься: "Помилуй меня, волк, мне еще жить хочется, у меня дома детки маленькие". Волк не соглашается. Тогда заяц говорит: "Ну, дай мне хоть три дня еще на свете пожить, а потом и съешь. Все же мне легче умирать будет". Дал ему волк эти три дня, не ест его, а только все стережет. Прошел один день, прошел другой, наконец и третий кончается. "Ну, теперь готовься, говорит волк, - сейчас я начну тебя есть". Тут мой заяц и заплакал горючими слезами: "Ах, зачем ты мне, волк, эти три дня подарил! Лучше бы ты сразу меня съел, как только увидел. А то я все три дня не жил, а только терзался!" Милый мой, ведь зайчик-то этот правду сказал. Как ты думаешь?
      Я молчал, охваченный тоскливым предчувствием близкого одиночества. Олеся вдруг поднялась и присела на постели. Лицо ее стало сразу серьезным.
      - Ваня, послушай... - произнесла она с расстановкой. - Скажи мне: покамест ты был со мною, был ли ты счастлив? Хорошо ли тебе было?
      - Олеся! И ты еще спрашиваешь!
      - Подожди... Жалел ли ты, что узнал меня? Думал ли ты о другой женщине, когда виделся со мною?
      - Ни одного мгновения! Не только в твоем присутствии, но даже и оставшись один, я ни о ком, кроме тебя, не думал.
      - Ревновал ли ты меня? Был ли ты когда-нибудь на меня недоволен? Не скучал ли ты со мною?
      - Никогда, Олеся! Никогда!
      Она положила обе руки мне на плечи и с невыразимой любовью поглядела в мои глаза.
      - Так и знай же, мой дорогой, что никогда ты обо мне не вспомнишь дурно или со злом, - сказала она так убедительно, точно читала у меня в глазах будущее. - Как расстанемся мы с тобой, тяжело тебе в первое время будет, ох как тяжело... Плакать будешь, места себе не найдешь нигде. А потом все пройдет, все изгладится. И уж без горя ты будешь обо мне думать, а легко и радостно.
      Она опять откинулась головой на подушки и прошептала ослабевшим голосом:
      - А теперь поезжай, мой дорогой... Поезжай домой, голубчик... Устала я немножко. Подожди... поцелуй меня... Ты бабушки не бойся... она позволит. Позволишь ведь, бабушка?
      - Да уж простись, простись как следует, - недовольно проворчала старуха. - Чего же передо мной таиться-то?.. Давно знаю...
      - Поцелуй меня сюда, и сюда еще... и сюда, - говорила Олеся, притрагиваясь пальцем к своим глазам, щекам и рту.
      - Олеся! Ты прощаешься со мною так, как будто бы мы уже не увидимся больше! - воскликнул я с испугом.
      - Не знаю, не знаю, мой милый. Ничего не знаю. Ну поезжай с богом. Нет, постой... еще минуточку... Наклони ко мне ухо... Знаешь, о чем я жалею? зашептала она, прикасаясь губами к моей щеке. - О том, что у меня нет от тебя ребеночка... Ах, как я была бы рада этому!
      Я вышел на крыльцо в сопровождении Мануйлихи. Полнеба закрыла черная туча с резкими курчавыми краями, но солнце еще светило, склоняясь к западу, и в этом смешении света и надвигающейся тьмы было что-то зловещее. Старуха посмотрела вверх, прикрыв глаза, как зонтиком, ладонью, и значительно покачала головой.
      - Быть сегодня над Перебродом грозе, - сказала она убедительным тоном. - А чего доброго, даже и с градом.
      14
      Я подъезжал уже к Переброду, когда внезапный вихрь закрутил и погнал по дороге столбы пыли. Упали первые - редкие и тяжелые - капли дождя.
      Мануйлиха не ошиблась. Гроза, медленно накоплявшаяся за весь этот жаркий, нестерпимо душный день, разразилась с необыкновенной силой над Перебродом. Молния блистала почти беспрерывно, и от раскатов грома дрожали и звенели стекла в окнах моей комнаты. Часов около восьми вечера гроза утихла на несколько минут, но только для того, чтобы потом начаться с новым ожесточением. Вдруг что-то с оглушительным треском посыпалось на крышу и на стены старого дома. Я бросился к окну. Огромный град, с грецкий орех величиной, стремительно падал на землю, высоко подпрыгивая потом кверху. Я взглянул на тутовое дерево, росшее около самого дома, - оно стояло совершенно голое, все листья были сбиты с него страшными ударами града... Под окном показалась еле заметная в темноте фигура Ярмолы, который, накрывшись с головой свиткой, выбежал из кухни, чтобы притворить ставни. Но он опоздал. В одно из стекол вдруг с такой силой ударил громадный кусок льду, что оно разбилось, и осколки его со звоном разлетелись по полу комнаты.
      Я почувствовал себя утомленным и прилег, не раздеваясь, на кровать. Я думал, что мне вовсе не удастся заснуть в эту ночь и что я до утра буду в бессильной тоске ворочаться с боку на бок, поэтому я решил лучше не снимать платья, чтобы потом хоть немного утомить себя однообразной ходьбой по комнате. Но со мной случилась очень странная вещь: мне показалось, что я только на минутку закрыл глаза; когда же я раскрыл их, то сквозь щели ставен уже тянулись длинные яркие лучи солнца, в которых кружились бесчисленные золотые пылинки.
      Над моей кроватью стоял Ярмола. Его лицо выражало суровую тревогу и нетерпеливое ожидание: должно быть, он уже давно дожидался здесь моего пробуждения.
      - Паныч, - сказал он своим тихим голосом, в котором слышалось беспокойство. - Паныч, треба вам отсюда уезжать...
      Я свесил ноги с кровати и с изумлением поглядел на Ярмолу.
      - Уезжать? Куда уезжать? Зачем? Ты, верно, с ума сошел?
      - Ничего я с ума не сходил, - огрызнулся Ярмола. - Вы не чули, что вчерашний град наробил? У половины села жито, как ногами, потоптано. У кривого Максима, у Козла, у Мута, у Прокопчуков, у Гордия Олефира... наслала-таки шкоду ведьмака чертова... чтоб ей сгинуть!
      Мне вдруг, в одно мгновение, вспомнился весь вчерашний день, угроза, произнесенная около церкви Олесей, и ее опасения.
      - Теперь вся громада бунтуется, - продолжал Ярмола. - С утра все опять перепились и орут... И про вас, панычу, кричат недоброе... А вы знаете, яка у нас громада?.. Если они ведьмакам що зробят, то так и треба, то справедливое дело, а вам, панычу, я скажу одно - утекайте скорейше.
      Итак, опасения Олеси оправдались. Нужно было немедленно предупредить ее о грозившей ей и Мануйлихе беде. Я торопливо оделся, на ходу сполоснул водою лицо и через полчаса уже ехал крупной рысью по направлению Бисова Кута.
      Чем ближе подвигался я к избушке на курьих ножках, тем сильнее возрастало во мне неопределенное, тоскливое беспокойство. Я с уверенностью говорил самому себе, что сейчас меня постигнет какое-то новое, неожиданное горе.
      Почти бегом пробежал я узкую тропинку, вившуюся по песчаному пригорку. Окна хаты были открыты, дверь растворена настежь.
      - Господи! Что же такое случилось? - прошептал я, входя с замиранием сердца в сени.
      Хата была пуста. В ней господствовал тот печальный, грязный беспорядок, который всегда остается после поспешного выезда. Кучи сора и тряпок лежали на полу, да в углу стоял деревянный остов кровати...
      С стесненным, переполненным слезами сердцем я хотел уже выйти из хаты, как вдруг мое внимание привлек яркий предмет, очевидно нарочно повешенный на угол оконной рамы. Это была нитка дешевых красных бус, известных в Полесье под названием "кораллов", - единственная вещь, которая осталась мне на память об Олесе и об ее нежной, великодушной любви.
      1898